Ай над амар

Последний раз они виделись в доме Росалесов… Гранада проскользнул наверх за час до рассвета и оставался с Федерико целый день… Они сидели молча, один – на неубранной постели, другой – по-турецки на полу, и, если кто-нибудь менял позу, волна золотистой пыли поднималась до потолка, а потом долго-долго оседала, кружась и завихряясь в разогретом, разбитом ставнями на узкие столбцы, воздухе. Принесённый Эсперансой кофе остыл нетронутый. Федерико снова и снова складывал веер из листка синей бумаги; сложив, разглаживал его на колене и начинал сначала. Гранада наблюдал, пожирая глазами и памятью плавные пальцы, узкие запястья и обтянутые тонкой полосатой тканью ноги… Перед Андалусиа сидел и перебирал тетрадную страничку человек, которого крео много лет и с каждой секундой всё сильнее любил.., человек, которому уже нечего было сказать и которому жить осталось совсем недолго…
На языке у Гранады жгло и восполялось: «Давай уйдём вместе… как только сядет солнце… я выведу тебя из города… я вывезу тебя из Испании», но Андалусиец прикусил язык, терпел боль и продолжал молчать… Он знал – Федерико откажется.., не может не отказаться от предложения бежать и спастись тот, кто всю жизнь вынашивал свою смерть…
Когда-то, много лет назад, Федерико задохнулся и умер на руках у Гранады… Тогда Андалусиа вернул ему дыхание, тогда в первый и последний раз почувствовал во рту вкус его крови… Тогда же креодм и ребёнок отравили друг друга; Гранада заразился поэзией, Федерико подцепил смерть… И с тех пор всё, что делал Магрин – было в рифму, а всё, что писал ДеРико – получалось про умирание и конец…
Тридцать пять лет нитью жемчужных бус были связаны эти двое и вот-вот нить должна была разорваться…
«Рано или поздно, – подумал Гранада, – они за тобой пойдут…».
- Я не боюсь, – вслух ответил Федерико.
Гранада впервые посмотрел своему другу в лицо, проговорил тихо:
- Знаю, – и ещё тише добавил, – зато я боюсь…
Федерико встал с кровати, сделал несколько шагов и опустился на ковёр перед креодмом… Гранада сначала глядел поверх его плеча, стараясь угадать в скомканных простынях отпечаток любимого тела; потом зажмурился: под опушенными веками плясал огонь и быстро собирались кипящие кровавые слёзы… Федерико взял его виски в ладони и притянул голову Андалусийца к своим губам. На лбу крео отпечатались поцелуй и жаркий шёпот:
- Гранада, всё скоро кончится…
- Да…
- И всё будет хорошо…
- Да…
- Гранада….
- Да.., – было больше похоже на стон, на приглушённый вопль. Рыдания прорвали плотину слипшихся от крови ресниц, влага брызнула и сквозь шёлк рубахи обожгла шею и грудь Федерико…
- Прости, – пробормотал Андалусиа, поднимаясь на затёкшие от долгого сиденья
ноги и вытирая лицо рукавом.
Комната медленно погружалась в сумрак. Наступила ночь. Теперь тому, который очень давно не плакал, а в присутствии человека – до сих пор никогда, оставалось только уйти, под немым взглядом Луиса и сестёр Росалес покинуть убежище обречённого и издали наблюдать за всем, что Федерико ещё доведётся пережить…
В дверях Гранада столкнулся с Мигелем, старшим из братьев приютившей ДеРико семьи… Тот хотел что-то сказать бледному и слегка пьяному от света и воздуха посетителю, но, открыв, тут же закрыл рот и отвёл глаза…
«Завтра, – понял Андалусиа, – завтра, уже завтра, завтра».
Всё быстрее и быстрее стучало в горле и ушах… Гранада успел пройти всего тридцать шагов. А потом луна вдруг сорвалась и покатилась, улица Ангуло подпрыгнула и креодм не удержался на ногах; споткнувшись, Андалусиец привалился к стене соседнего дома и медленно осел на тёплый обветренный тротуар. До рассвета Гранада ползком перебрался в укрытие – узкую затхлую щель между каменными строениями на другой стороне. Он стоял, прислонившись к кладке, укрытый влажной тенью, и видел, как рано утром один за другим покинули дом братья Росалес; видел, как у под’езда остановилась машина; видел, как спустя пять минут приехавшие за ней гвардейцы и стройный человек в светло-сером костюме вывели и усадили на заднее сиденье его Федерико, жёлтого от бессоницы и одетого всё в ту же пижаму…
Гранада, который вдруг и телом и душой перестал вообще что-то чувствовать, протиснулся по щели на параллельную улицу и под утренним, но уже палящим, бросавшим острые, как копья, лучи и попадавшим точно в цель, солнцем, бегом пустился к своей крепости, проклятому Дому семьи Магрин Андалусиа…

Дома Гранада лёг на камень в том полуподвале, что звался когда-то кухней, и пролежал бездвижно и бездыханно несколько дней и ночей…
После полуночи, девятнадцатого августа крео очнулся, почувствовал лёгкое, млосноеотвращение к этому холодному месту: плиточный пол, отштукатуренные стены, покрытые толстым слоем сажи и пыли столы, стулья и огромный косолапый буфет были пропитаны тошнотворным запахом сто двадцать лет назад сбежавшего здесь молока, сгоревшей рыбы и прокисшего теста…
Гранада вскочил, отряхнул одежду и сапоги, и чёрным ходом вышел в город. Никого не встретив  на погружённых, то ли в тревожный сон, то ли в полное жутких предчувствий ожидание, улочках и площадях Андалусиец пересёк черту и неспешно двинулся на северо-восток, к жирно-чёрным, на фоне просто чёрного неба, горам…
В час, когда дневные птицы начали просыпаться и откашливаться, мимо, верхом на серебристом жеребце, пронёсся Хаэн… Не останавливаясь, брат кивнул Гранаде и большим пальцем правой руки указал себе за спину… Гранада успел разглядеть, как стремительно удаляющийся младший братец сделал ещё один сигнальный жест Магринов; ребром ладони, словно острым кинжалом, полоснув себя под подбородком, Хоэн сообщил:
- Жди, скоро здесь будут люди, которые тебя заинтересуют…
Проводив брата взглядом, Гранада шагнул в сторону и стал идти рядом с дорогой, невидимый, бесшумный, по щиколотку утопающий в ломкой коричневой стерне…
На рассвете креодма обогнал ехавший с выключенными фарами тёмно-вишнёвый «Мерседес»… Гранада знал эту, совсем ещё новую машину; жена её владельца дохаживала последнюю неделю беременности, и ради её будущего ребёнка месяц назад прибыл и поселился в Доме Магрин родоприимник Анхель Indoletes...
Выпрыгнув на асфальт, Андалусиец побежал за пылящим лимузином. Догнал он авто на краю масличной долины, обсаженной безмолвными тополями… Небо на востоке стало фиолетовым, как чернила или как вены на тыльной стороне напряжённой ладони вцепившегося в куст крео… Шипы вдавливались в пальцы Гранады, но он не обращал внимание на боль и сопротивление гибких, усеянных кирпично-красными плодами, ветвей…
Выстрелы прогремели совсем рядом, в ложбинке, укрывшейся за тем самым кустарником, в котором платьем и волосами запутался Андалусиец… Шесть или семь всплесков и опять тишина, нарушаемая лишь тихим журчанием Айданамара, мавританского Источника Слёз…
Гранада вырвался из когтей шиповника и встал во весь рост в двух шагах от того места, где прошли возвращавшиеся за следующей жертвой убийцы. Андалусиец знал, что последним, вслед за отупевшим от ужаса хромым учителем и гордо прошагавшим к месту казни матадором, будет Федерико, но, увидев заросшее щетиной, исхудавшее, в последний миг ставшее самым родным на свете лицо, измятую ночную одежду и знакомое движение, которым ДеРико отбрасывал волосы со лба, Гранада, словно скошенный, охнул и рухнул на землю.
И услышавши этот стон Федерико впервые испугался. Он вцепился в крыло машины и упёрся ногами в выступающий под передним колесом корень. Гражданским гвардейцам пришлось и тащить его под руки… Подневольный водитель проводил последнего приговорённого взглядом жалостливым и осуждающим одновременно: вот сдрейфил значит, а мог бы в последнюю минуту проявить характер…
Но прошла и эта, последняя минута. Возня прекратилась. Пули друг за другом с треском вылетели из стволов карабинов и вонзились в плоть Федерико. Хуан Трескастро и его товарищ сели в «Мерседес», мотор зафыркал и, всколыхнув занавес стоявшей в воздухе красноватой пыли, автомобиль умчался. Первые блёстки вспыхнули на клинках Сьеры-де-Альфакар.
Ничего этого Гранада не видел и не слышал… Потому, что, так же, как когда-то Федерико, крео умер… И воскрес только после лёгкого прикосновения к его холодному фарфоровому лицу сухой мозолистой руки.
Андалусиец открыл глаза. Над ним, опираясь на черенок лопаты, стоял жилистый работник с Виснарской маслобойни.
- Вы живы, сеньор?
- Да, – голос у Гранады был чужой, сдавленный и сиплый. Он взял протянутую ему ладонь и с помощью могильщика встал на ноги.
Пошатнувшись, обошёл заросли колючих кустов и, переступив через скорчившееся тело старика и стрелой вытянувшегося Галади, приблизился к останкам своей бедной любви… Сел в пыль и заставил себя посмотреть…
Андалусийцу достаточно было взгляда, чтоб увидеть пять ран – две пули были пущены в пах, по одной в грудь и плечо, последняя попала Федерико в голову, чуть выше правой брови… Кровью была залита половина лица, пропитались ею и тёмно-синий шейный платок и рукав пижамы… ДеРико упал на колени после первых выстрелов и, уже мёртвый, ещё долго стоял так перед своими палачами, а кровь из дыры во лбу всё текла и текла, затапливая его одежду и, сбегая вниз по полоскам шёлка, мгновенно впитывалась жадной рыжей глиной, растрескавшейся почвой, давно отдавшей оливам последние соки…
Дед, о котором Андалусиец забыл, встал рядом и, наклонившись, потянулся закрыть Федеко глаза, но Гранада вовремя перехватил его движение и покачал головой…
- Нет… пусть видит, – проговорил он не слишком вразумительно, но уже своим собственным языком, – пусть видит, что сделал…
И сказав это, Гранада взял правую ладонь Федерико и поднёс её к губам. Не для поцелуя, а чтоб засунуть себе в рот безымянный палец мертвеца и, смочив жёлчной слюной кожу и металл, зубами стащить с остывшей руки кольцо…

Когда старый Пресар начал копать ямы, Андалусиа был уже далеко… С золотом под языком Гранада промчался двенадцать километров в обратном направлении быстрее ветра, быстрее восхода…
И только вымывшись, под аккомпанемент воющих труб Дома Магрин, холодной, чуть солоноватой водой, крео Андалусиа вложил в рот свой собственный, чистый, воняющий лавандой, палец и, быстро поборов рвотный рефлекс, но с трудом преодолев желание сжать зубы и прокусить эту бессмертную прохладу и горечь, Гранада одел, наконец, украденный у Федерико перстень на свою руку и свою надолго затаившуюся душу…