Когда не пишется...

  КОГДА  НЕ  ПИШЕТСЯ…


В моем доме живут журналисты и писатели и даже руководители журналистов и писателей. Все – бывшие, советские. Иные  не показываются на улице, наверное, в знак протеста, внутреннего, конечно, потому что протестовать прилюдно они никогда бы не посмели. А, может,  бывшая партийная фанаберия не позволяет им сидеть на скамейках  у подъезда  дышать воздухом. Но, скорее всего,  просто они тоскуют по всему советскому, с его стабильной работой за исключительную, умопомрачительную лояльность, с его короткими привилегированными очередями на квартиры, с его обкомовскими пайками, спецполиклиниками, процедурами в бассейне областной больницы, с черными членовозами и, конечно, внеочередными изданиями книжек, таких же, умопомрачительно лояльных.
На самом деле в Туле был после Льва Толстого и Глеба Успенского всего один писатель – Анатолий Кузнецов, впоследствии – пан Анатоль или пан Перчик. И тот – не туляк, а приезжий из Киева, скорее всего – из какого-нибудь еврейского местечка. «Бабий Яр» потряс страну, Анатолий Кузнецов потрясал туляков своим странным образом жизни. В выданной ему без всяких, разумеется, очередей, трехкомнатной квартире одна комната была с закопченными черными стенами, на которых расписывались все, кто попадал сюда и кому было не лень это делать в угаре  диссидентских попоек. А вообще он вел замкнутый образ жизни, и никто из обкомовских чудаков не догадывался, что Кузнецов готовит  изощренный побег  на берега туманного Альбиона. Хотя после того, как он опубликовал в «Юности» свой «Огонь» с разоблачением  рецепта изготовления котлет из серой оберточной бумаги в рабочих столовках для сталеваров, могли бы догадаться, к чему клонит их кумир. Впрочем, он благоразумно не трогал антикварной темы, которая могла действительно взволновать тогдашнего первого секретаря Тульского обкома партии, тоже выходца с Украины. В то время его референт вовсю обкрадывал тульские храмы и музеи, а сокровища поставлялись оптом за рубеж. Уже после побега Анатолия Кузнецова банду разоблачили, и референт отправился на нары на восемь лет. Дети же секретаря  благополучно заканчивали обучение за границей. Кажется, в той же Англии…
Интересно, что этому секретарю, в восьмидесятые изгнанного из Тулы с позором еще коммунистами, эти же коммунисты вместе с демократами, теми же коммунистами и их детьми, недавно  открыли  мемориальную доску на его доме, по соседству с моим. А Кузнецову ничего не открыли. Почему это, а? Знаю, почему. Они до сих пор держат обиду на пана Перчика за то, что он улетел  и не обещал вернуться, их всех в Туле подставил, навлек  гнев  Политбюро, и полетели головы тогдашних тульских идеологов… Ведь в то время СССР никак не мог опомниться от выдворения Солженицына, а тут еще и  Кузнецов, который написал такую замечательную патриотическую вещь – «Бабий Яр». Ну какое же это было патриотической произведение? Это было крупнейшее выступление против холокоста. Однако в то время так не формулировали, потому и путались в трех соснах и стыдились мнения мировой общественности : как же – патриот и сбежал? Патриот, да не тот…
 Один из тех  партийных  идеологов живет в моем доме и ненавидит автора «Бабьего Яра» лютой ненавистью. Он руководил отделом… как же он назывался-то – идеологии, пропаганды и печати? Забыла! Тогда на мое место в молодежной газете, прославившейся на весь Союз своими уркаганскими нравами под видом патриотического воспитания трудных подростков,  он притащил из какой-то глухой деревни сумасшедшего заику-филолога. Я вернулась с юга, а за моим столом сидел уже этот ненормальный. Было немножко смешно смотреть, как он по- куриному  озабоченно копошится в моих подшивках. Потом рассказывали, что заикой его сделал  напугавший его в детстве петух ...
Он писал ужасные заметки про коров и сочинял лирические стихи. Но занять мое место никак не мог, потому что какая-то широкоскулая слаборазвитая девица с Алтая нарожала ему кучу орастых ребятишек, и он с самого утра, как только дисциплинированно заявлялся в редакцию, садился в кресло напротив меня и спал. А я не вылезала из командировок в деревню и  тогда, в восьмидесятом году, написала рассказ «Настька» и предложила напечатать его своей газете, редактором которой стал к тому времени сын директора местного издательства, одного из крупных  в СССР. Он прочитал,  поднял на меня свои водянистые глаза  избалованного холеного вырожденца и поставил визу : «В печать!» Но зачеркнул  заголовок «Настька» и написал свой - «Снег на Покров».
Он так и не опубликовал его. Я, в конце концов, забрала рукопись, и она провалялась у меня в папках  двадцать пять лет. В это время я уже давно жила в новом доме, по соседству со мной проживали  журналисты и писатели и их начальники.  У них рукописи так  долго не пылились в семейных архивах. Все они издались в том самом  крупном издательстве, директором которого был папа моего редактора. А «Снег на Покров» опубликовала моя, уже московская, газета, а потом я выложила его на «Прозе». В день Покрова Богородицы его прочитали девяносто человек. В прошлом году в этот день его снова читали. Это был какой-то, наверное, метеорологический  сезонный интерес, который рассказ никак не мог удовлетворить. Потому что из него так и непонятно – был ли снег на Покров или не был? Во всяком случае, злая  Настька  утверждала, что не был. А  добрый мужик Федор – что был. Вот и пойми – был или не был тот снег. Впрочем, как и многое у нас  в России – то ли было что, то ли не было… Сегодня весна задержалась, и вновь на «Прозе» принялись  почитывать мой рассказ, надеясь получить метеорологический ответ на причуды природы!
Когда  журналисты , писатели и идеологи в моем доме стали бывшими, я начала  писать. В августе начала, в октябре уже издала первую книжку. Маленькую, яркую, как пасхальное яичко. В издательстве надо мной, как я понимаю теперь, посмеялись, издав  малюсенькую неформатную книжку из обрезков бумаги, оставшейся от гламурного романа  дамы с Рублевки. Мне даже показали ее книжку с определенной гордостью. Она тоже была маленькая, но толстенькая, в коленкоровой обложке. Дорогая, для званых гостей в Рублевском особняке. А моя стоила мне всего три тысячи рублей. Но это была наживка, на которую меня поймало  это издательство. В декабре я заявилась туда с новой книжкой, уже стандартного формата и на триста страниц. А в марте заказала третью – на четыреста.
Бывшие журналисты, писатели и их партийные руководители перестали со мной здороваться. Опять было немножко смешно… Некоторые из них были до того отсталыми, что даже не подозревали – в Интернете о них есть солидные распечатки. Я как-то обнаружила – те, которые издались в том самом, большом тульском издательстве в СССР, хорошо представлены на одном из Интернет-ресурсов. Но поскольку эти бывшие теперь со мной  больше не здороваются, то и посылать я их туда не собираюсь. Пусть сидят себе и изнывают от тоски и не до конца растраченной ненависти. Я даже стишок сочинила, правда, после того, как прочитала  чье-то умильное стихотворение на «Прозе» – про несчастную старушку, которая сидит у дома на лавочке и никому не нужна. А  у меня  вот так: 
Сидит старушка
на опушке
Слезами обливает
пушку:
«Хоть жалко, а стрельну
  По молодым
 и временам,
Которым не нужна,
 как вижу,
Которых ненавижу…»
Такая тоталитарная старушка получилась. Ну, какая есть.
Интересно, что  это большое издательство пользовалось такими приемами… Тот редактор, который едва было не опубликовал мой «Снег на Покров», выжил с места  предшественника за взятку – его папа издал в своем ведомстве  какие-то детские рассказы выходца из  районной газетенки,  случайно занявшего место редактора областной молодежки и сразу же снизившего ее тираж со ста тысяч до тридцати. Очень талантливый на всякие гадости был человечек. Творческих людей  на дух не переносил, но зато  филолога-заику просто обожал, может, потому, что сам был косой? Он платил ему гонорар ровно в два раза выше, чем мне. Правда, как выяснилось, эти деньги до семейного бюджета несчастного не доходили, а в чьем кармане они оседали, можно было лишь догадываться.
Эти советские  идеологи-халявщики много крови выпили у своих подчиненных. На дороге им лучше было не попадаться, так ловко они умели мелочь по карманам тырить! В результате долгих переговоров, о которых мы  лишь догадывались на планерке по нервным  перетыкам  главного и претендента, первый  выможжил у сына  директора издательства не только издание своей  жалкой книжки, но и место в обкоме партии. То самое, которое занимал человек, вывезший из деревни  филолога-заику на мое место. А его отправили на пенсию. Сегодня ему уже очень много лет, но  он без устали бродит по парку, посверкивая  стеклами очков, подняв кверху длинный птичий нос. Эти  и умирают с обликом Вышинского в старческой пламенной партийной грудке.
Большое издательство в Туле погибло бесславно, на всю Россию объявили в газетах о его банкротстве. Тогда я пошла в частное и, оглядевшись, увидела , что углы  в нем  засижены все теми же нудными мухами. Редакторы, корректоры, рабочие, верстальщики и даже авторы были те же! Последние теперь трудились над пропагандой демократических идей и общечеловеческих ценностей в виде рекламных проспектов для  партийных и коммерческих фирм, на которые благополучно перебрались из обкома, райкомов, облисполкома, облсовпрофа и так далее и тому подобное. Не пропал и сынок  покойного теперь директора большого тульского издательства – он приватизировал ту самую полу уголовную молодежку. Уметь надо делать дела!
Я вошла в издательство только что не на цыпочках. Мне памятны были мои бесплодные попытки отдать свою рукопись хотя бы для прочтения в то самое, большое и недоступное ведомство. И с прежней боязнью я смотрела на корректоров и верстальщиц, на бригадира, ожидая каких-нибудь плохих отзывов. И они  сразу же почувствовали, точнее, вспомнили былые, прекрасные времена! Напыжились, надулись, карандашами по  гранкам расчеркались, слова стали говорить поучающие…Я слушала их, низко склонив голову. Потом пыталась с ласковой улыбкой расположить  к себе. Не тут-то было. Тетки вошли в раж! Заметив мое желание поздороваться с одним из тех, кто когда-то работал в большом издательстве  в одном с ними коллективе редактором и нахаляву издавал свои книжки, а теперь заказывал какие-то брошюры для нового хозяина,  они грубо меня остановили:
-Разве не видите, человек занят! Подождите, когда освободится…
Я уткнулась в гранки и принялась  внимательно читать текст. Строчки прыгали у меня перед глазами. Но вскоре я увлеклась и стала вникать в корректорскую правку. Она оказалась совсем недурна. Кое-что я убирала, и когда корректора пытались  своенравно возражать, обрывала эти попытки. На первой же рукописи я внимательно изучила работу издательства над ней и поняла – при всей моей нелюбви к этим людям я нуждаюсь в хорошем редакторе. А его в этом издательстве не было, потому что оно не работало, как  то, прежнее, большое, настоящее книжное издательство. Да и корректора читали не в полную силу, ленились. Хотя профессионализма были  высокого. Меня спасло от брака лишь то, что я сама имела огромный опыт читки рукописей и гранок. Писателям, которые этого не умеют, наверняка приходится несладко. И если они не поладят с корректорами - беда.  Напечатанную книжку нельзя будет никому показывать из-за опечаток. Только деньги выбросишь на ветер. А деньги немаленькие. Не те, конечно, три тысячи рублей, в которые обошелся мне мой яркообложечный "Симон". Я смущенно забрала тот свой заказ, который уместился в одном целлофановом пакете. Его даже сразу и найти не сумели на полках  с готовой продукцией.
Я несла его домой и с грустью вспоминала, как один постоянный посетитель молодежки,  жалкий пожилой человечек, который что-то писал,  часто  мечтательно говорил : «Живу только ради одного – хочу увидеть напечатанной свою книжку, пусть маленькую, вот такую, с ладошку…» Вот такую, с ладошку, книжку я несла к себе домой и не знала, что об этом думать.
Но затем, поборов смущение, стала названивать в магазины, в  киоски «Роспечати», пытаясь  выставить своего «Симона» на продажу. И тут только впервые узнала, что нигде теперь нет таких магазинов, которые берут на реализацию книги у их авторов. Если раньше невозможно было издать книжку, то теперь – продать! Все, абсолютно все магазины в Туле принадлежат  двум  книготорговым фирмам, головные конторы которых  находятся даже и не в Москве, а в Новосибирске.
Я походила по  большим книжным «супермаркетам», которые  наоткрывали в Туле с великой помпой, посмотрела на то, что там продают. Книг было много, все толстые, в картонных обложках, преимущественно издательств «Эксмо», «АСТ», «Олма». Услышала, как продавец говорит пожилой женщине, которая держала за руку внука:
-У нас есть два издания «Золотого ключика» – обычное за сто шестьдесят рублей и подарочное – за триста. Советую купить сейчас. А то скоро подорожают…
Конечно, бабушка не купила внуку его любимую книжку. Было грустно и даже как-то противно.
Все-таки я нашла один магазинчик в центре Тулы, где продавали газеты. Там  хозяин принимал у местных писателей их только что изданные книжки. Мою он тоже взял. Я обрадовалась и побежала рекламировать «Симона» в свою бывшую молодежку. Заодно написала, чтобы читали мои произведения и на «Прозе». Сейчас вспоминаю об этой суете с улыбкой. Книжку хозяин  магазинчика быстро распродал. Но больше не велел приносить. «Такие книги мне здесь не нужны»,- сурово пробормотал он и даже попытался не расплатиться. Но я все-таки деньги забрала и ушла восвояси. Больше приткнуться  некуда, а на подходе  были еще две книжки. Уже толстые, солидные, но зловредный «Симон» из фантастического подземелья  отрубил им путь  в продажу. Зато после него магазинчик открыл целый отдел по продаже художественной литературы. И на главное, почетное, «дорогое» место хозяин поставил красивое издание «Майн кампф» Гитлера. Чего только не бывает в жизни! Симон, Симон… Ай-я-яй!
Вторую книжку «Будни гинекологии» я заказала тоже в четырехцветной глянцевой обложке. Но уже на третьей начала экономить. Обложку  заказала в один цвет – черный. На самом деле получается всегда два – черный и белый. Ко всем книгам  эскизы обложек я сделала сама. Без помощи художников и компьютерных  дизайнеров. Мне очень понравилось самой делать обложки. Поскольку третья книжка «Понедельник варваров» была на сто страниц толще второй, то я рассчитывала получить  солидное издание. Но мне выдали, заметно смущаясь, книгу, точно такой же толщины, что и вторая.
У издательства, оказывается, много секретов. Понемногу я их осваивала. Я больше не боялась корректоров и жестко требовала от них точности. Потому что не собиралась оплачивать брак. А на «Понедельнике варваров» это  могло произойти. На самом деле в нем было не четыреста страниц, а если нормальным шрифтом, то все шестьсот. На улице стояла дикая жара, пожилые болезненные женщины с трудом одолевали текст. А я к тому же сама так увлеклась правкой, что  некоторые страницы вовсе переписывала. Кому бы это понравилось?  Я стала замечать, что правку или не вносят, или все равно пропускают ошибки. Но тут меня уже было не провести. Я сама вычитывала каждое слово,  просила  делать чистые экземпляры, хотя понимала – издательству не хочется тратиться на бумагу.
Мне дали, в конце концов, шесть корректоров, которые одолевали книгу по частям. И сама  я ее прочитала шесть раз. На это ушел месяц. В результате  опечаток осталось , кажется, две, довольно неприятные. Но все-таки это не был кромешный брак, который по неопытности я могла бы получить на руки за свои же деньги. Кстати говоря, на третьей книге я уже не стеснялась торговаться и была очень рада, когда мне удалось сбить цену на три тысячи рублей. Впрочем, мне показалось, что менеджер, молодой паренек, как-то сочувственно отнесся к моей работе, да и бывшие работницы «большого» издательства теперь поглядывали на меня иначе, а некоторые прямо говорили: «Интересно вы пишите…»
Это издательство обладает правом отправлять свою продукцию в библиотеки, и все три мои книжки оказались вскоре на полках областной тульской библиотеки. А в магазины я больше не пошла и продавать ничего даже не пыталась.
Я  занялась другим. Начала рассылать свои книжки по московским журналам и издательствам. Послала даже Полякову и Михалкову, потом очень переживала, что перепутала письма. А, может, и перепутала? Но уже не переживаю. Ответов я все равно не получила ни от кого. Правда, почта начала так отвратительно работать, что, может, и не дошли мои книжки по адресу? Хотя один ответ я все-таки получила. С Мосфильма. Главный редактор написал мне коротенькую записочку: « Уважаемая Татьяна! В Главной редакции Киноконцерна «Мосфильм» ознакомились с присланной Вами книгой «Понедельник варваров». Ваши роман, повести это интересная, самобытная проза , достоинства которой особенно заметны на фоне очевидного кризиса отечественной литературы. По мере возможности мы будем рады предложить Вашу книгу сценаристам…»
Я тоже буду рада, особенно в том случае, если наперед они там у меня не перепрут откуда-нибудь чего-нибудь. Впрочем, Бог с ними, пусть и прут. Меня, я думаю, не убудет. Тем более, на сто процентов  не осмелятся. Все-таки сейчас есть закон об авторском праве. Так что это-то меня  практически не волнует. Ну а литературный кризис будем на «Прозе» преодолевать, раз уж в наших книжных издательствах его одолеть никак не могут. Будем своими силами бороться, что ж поделать, такова, видно, участь современного российского писателя – пахать бесплатно и самоотверженно за свой счет поддерживать дух сограждан. За это нынче  в нашем отечестве не платят ни копейки.
Сейчас, оглядываясь на те свои действия двухлетней давности, я лишь улыбаюсь – до чего смешная! И люди, которые отвечали мне на мои телефонные звонки, тоже были смешные. Например, один дедушка из какого-то журнала, кажется, из «Дружбы народов», сказал мне возмущенно:
- Не присылайте нам ничего по электронной почте! Вы
что, хотите, чтобы мы все тут ослепли?
 На самом деле, как не трудно догадаться, в наших
отечественных  литературных журналах просто нет денег на бумагу, чтобы распечатать тексты. Как и на все другое. Стоит лишь взглянуть на их мизерные тиражи. Да и печатают они там, как мне по секрету сказали в моей московской газете, преимущественно своих да родственников. Вот бы еще поставить себя в зависимость от таких «критиков»!
Пресса бедствует сегодня несказанно. Но гордо молчит об этом. В моей газете работали такие люди… Один из них, к примеру,  просил меня  узнать, где в деревнях продают зубной порошок и привезти ему в Москву несколько коробочек. А через него, между прочим, проходили на полосу мои статьи. Можно себе это представить? У человека нет денег на зубную пасту, и он идет в стоптанных ботинках к знаменитому на весь мир артисту и берет у него интервью. Хорошее интервью. И публикует. А знали бы, что у него нет денег на зубную пасту…
Я не к тому это говорю, что такой человек не может редактировать тексты или быть критиком, редактором отдела и ходить к знаменитостям. А к тому, что не в его силах  что-то сделать для автора. А автор будет сидеть и думать, что он бездарный, неудачник,  а он просто зубного порошка не сумел достать московскому редактору…
Мошенники, конечно, тоже были. Те с бодуна или на смерть корреспондента стараются послать – на Кавказ, или в банду, или к банкиру, такому же жулику, чтобы он тебя во все места поимел, а ты газете за это статью выдала. А он бы денежку редакции перечислил, и мошенник бы ее к себе в карман положил. Тоже сейчас куда-то разбежались, на другие хлебные места.
Если бы я не знала этих «тонкостей»  «работы» со словом в российских изданиях, я бы еще долго слепо плутала по сайтам и редакциям издательств и журналов. Но быстро опомнилась. Хотя  с издательствами нужно было все-таки разобраться. Понять, что там за специфика. А она вот какая.
Лежат передо мной сейчас две книги. Одна – Галины Щербаковой «Вспомнить нельзя забыть». Другая  - «Программирование…» Архангельского и Тагина.  Первая вышла в издательстве «Эксмо», но в тульской типографии, год назад пятитысячным тиражом. Стоимостью в сто шестьдесят - двести рублей. Вторая  точно таким же тиражом в издательстве «Бином-Пресс» по цене шестьсот пятьдесят рублей. В первой  346 страниц достаточно крупным шрифтом, во второй – 1180 мелким.
Что такое пять тысяч экземпляров на всю Россию? Это – по пятьдесят с небольшим экземпляров в каждый регион. Если же вычесть Москву и Санкт-Петербург, куда и поступает  основной тираж, то регионам вообще ничего не остается. Ну не враги же сами себе издатели, что печатают так мало. Просто они знают по маркетингу – не купят массово их продукцию за такие деньги. Она – для избранных, то есть, не просто для тех, у кого есть деньги, но для тех, кто  их имеет и одновременно обладает умом и интеллектом. Таких много вы найдете в нынешней России?
Теперь о заработках писателя. В лучшем случае пять тысяч книжек Галины Щербаковой уйдут за миллион рублей. Вычтем оттуда  издательские затраты (минимум сто рублей за один экземпляр)  в полмиллиона, да еще торговле отдать нужно тысяч триста. Что остается? Двести тысяч – это в лучшем случае. Вот такие заработки у наших самых известных писателей. И получают они эти деньги тогда, когда со спонсорами полный расчет издательство сделает. Потому что за свои деньги практически ни одно издательство никого не печатает – всегда за тем или иным изданием кто-то стоит. Поэтому не стоит верить в космические гонорары даже самых печатаемых авторов – это миф.
Что же касается другого - толстого-  научно-технического издания, то такие, скорее всего, проплачиваются  крупнейшими мировыми  компаниями по производству компьютеров и интернет-ресуров, и авторы тут зарабатывают побольше. При этом книги раскупаются быстро, мой сын-программист гоняется за ними и говорит, что в Тулу приходит по два экземпляра подобных изданий. И все-таки обескураживает такая малость, это о многом говорит. Прежде всего – об уровне развития россиян. Если так пойдет и дальше, вскоре ни издательства, ни книжные магазины в нашей стране будут не нужны. Впрочем, они и сегодня по большей части принадлежат иностранным компаниям , нашими не являются и сами определяют, сколько  нам отпустить  литературы, искусства и науки.
Собственно говоря, мы сегодня вернулись к той системе книгоиздания, которая существовала в девятнадцатом веке во всем мире и всегда на Западе – когда издавались лишь те писатели, которые имели титул и состояние. Толстой, Диккенс, Байрон, Хемингуэй, Тургенев…
Любую пакость может издать девочка с Рублевки, ей и писать не надо, за нее нацарапают все литрабы, которых совершенно без стеснения приглашают  издательства на своих сайтах.
Это конечно грустно, но вовсе не означает, что писать не нужно и говорить о литературе больше вовсе не следует. Наоборот, такое время, или точнее, литературное безвременье, дает хорошую возможность  поразмышлять о многом.
Прежде всего, о качестве того, что написано. Меня сегодня мучает только один вопрос – к кому подойти со своими произведениями, чтобы разобраться во всем по существу? Ведь как было у русских писателей в девятнадцатом, начале двадцатого века? Почитайте воспоминания любого классика – всех, начиная с Пушкина, кто-нибудь благословлял. Но им было, к кому подходить! Пушкину – к Жуковскому, Тютчеву- к Пушкину, Чехову- к Толстому, Бунину - к Чехову… А к кому подходить нам, современным? Спрашиваю у своего коллеги в московской газете, как связаться с Распутиным? Он дает мне номер его мобильника и говорит: «Да его сегодня самого притесняют. К тому же, он плохо видит…» Ну и зачем я буду к нему соваться, к больному и притесняемому? А уж о других и думать не хочется – какие там образцы! Вот беда-то какая. Поговорить по-настоящему о литературном деле не с кем.
Да о стиле и сюжетах я вовсе говорить не хочу. Меня  волнует совершенно другое. Состояние нашей жизни, сегодняшней, вчерашней, позавчерашней. Вопросов много, но так уж устроено у нас , что как ни пиши, что ни изобретай и ни осмысливай, а все одно упрешься в религию и патриотизм. Конечно, обращаешься к классикам. Я пошла в областную библиотеку и накупила там хороших книг на распродаже – по два рубля за томик Астафьева, Гоголя, Чехова, Диккенса, Можаева. Обложки затертые, а в середине – чисто, нечитано. Приятно в руки взять. Хотя и грустно. Почему нечитано-то?
Сама я «Последний поклон» Виктора Астафьева и «Мужики и бабы» Бориса Можаева никогда не читала. А тема-то моя, деревенская. Листаю страницы, вроде все чистые, ан нет, кое-где карандашом аккуратненько отчеркнуто, галочки проставлены. Конечно, учительница литературы старалась для старшеклассников. Для себя пометки сделала, ребятам рассказала. О чем поняла да в методичках вычитала, и ладно. А сами ребята это все не читали. И, увы, никогда читать не будут! Почему? Потому что написаны книги вроде и по-русски, а непонятно. Потому что на диалекте и сленге. Я, в  МГУ все языковые тонкости и хитросплетения изучившая, и то почувствовала раздражение. Вот только один пример у Астафьева в рассказе «Монах в новых штанах»:
«Мне велено перебирать картошки. Бабушка определила норму, или упряг, как назвала она задание. Упряг этот отмечен двумя брюквами, лежащими по ту  и по другую сторону продолговатого сусека, и до брюкв тех все равно что до другого берега Енисея…
В подвале земляная могильная тишина, по стенам плесень, на потолке сахаристый куржак…»
И так на протяжение всей книжки в  350 страниц. Чувствуется, рассказы чудесные, светлые, добрые. Но разве дети их могут прочитать? А издано именно для детей в 1989 году в издательстве «Детская литература». Уже тогда  они не знали ни «сусеков», ни «брюквы», а уж тем более «куржака». Последнее так и осталось для меня загадкой - ни в одном толковом словаре нет разъяснения,  потому что это – местный диалект.
То же самое и у Бориса Можаева: «Кони паслись вольно в табунах уже недели две. Отгоняли их на дальние заливные луга сразу после посевной, и до самой троицы отдыхали кони, нагуливались так, что дичали. Бывало, пригонят их из лугов – они ушами прядают, а тело лоснится, инда яблоки проступают на крупе. За  эти долгие недели только единожды пригоняли их на день, на два: проса ломать».
Я не к тому, что этим нашим классикам нужно было бы простыми словами отобразить то, что они хотели сказать. Они, конечно, старались народную культуру, традиции языка для нас сберечь. А получилось, на мой взгляд, бегство от русского языка. И это бегство  мы наблюдаем в нашей литературе постоянно - со времен  агронома Андрея Болотова, футуристов и модернистов прошлого столетия и полуанглоязычного  блатняка нашего времени.
 Болотова в его же время обвиняли в том, что он нарочито искажает русский язык, придумывает всякие «народности»  и делает текст совершенно непонятным и неприемлемым. А меня удивила  огромная разница его текстов. Вот он пишет «О чрезвычайности инея» : «Иней еще увеличился больше и сделался необыкновенным: на иных деревцах и веточках, где много было проходного ветра, нарос он вершка в два длинной, в одну сторону, наипрекраснейшими и регулярными фигурами, а особливо на гороховике. С удовольствием даже в садах гулять было можно». А вот – об отправлении провианта из Богородицкого магазейна: «14-го числа февраля отправлены первые транспорты и кулей тысячи две, по 97 к. с куля до Москвы, деньги давались здесь половина, другая в Москве должна выдаваться, здесь давались накладные и реестр, а туда посылалась бумага».
Какая резкая перемена в стиле! Да уж не оттого ли, что  часть записок Андрея Болотова делал  его крепостной секретарь, как говорят нынче, «литраб»?
В погоне за народностью языка можно было и в те времена  дойти до крайности,  как  и в советское, да и в наше время. К примеру, когда в России расцветала поэзия Пушкина, в Одоевском уезде Тульской губернии торговцы говорили на таком языке, что трудно поверить, что так  могли разговаривать:
-Мас выклил бутром у бутыре часованских на торгованский и стряхнул зетки за ласыя сары.
-Кулико стряхнул-то?
-Ни сопа масовскому прикулается ельпнадцать хрущев.
-А мас встрял в эльпень часованских, пахашка масу тюхнула термень керить, а мас с муру стрял керить термень и зетку прокерил.
Тут нужен настоящий перевод  на русский:
-Я вышел в четыре часа на торг и купил ржи за дешевые деньги.
-Много купил-то?
-Ничего, мне придется пятнадцать рублей.
-А я встал в пять часов, жена мне сказала чай пить, я сдуру стал пить чай и рожь пропил.
Кажется невероятным, но почти в любом современном  телесериале можно услышать , как что-то подобное говорит молодежь и побывавшие на зоне. Вот пример: «У меня мать сдохла. Я с ней полночи трахался, а она совсем  сдохла и я  ее из окна выкинул!». В переводе: «У меня сгорела материнская плата в компьютере, я ее полночи ремонтировал, но она совсем испортилась и я  ее в окно выкинул». А бывший зек скажет в ответ на просьбу дать взаймы : «Ты что, рамсы попутал?»  На «Прозе», кстати, одна  дама  принципиально, я думаю, пишет  одними орфографическими ошибками.Так что у каждого времени свои прибаутки. Но как в них разобраться?
Зачем Астафьев и Можаев писали на диалекте? Думается, с патриотическими намерениями. Они так и остались в истории отечественной литературы как писатели- патриоты, воспевшие  русские традиции и русский быт. На самом деле за этой «народностью» подтекстом идет  откровенная ненависть и презрение ко всему  зарождающемуся в то время – ко всему советскому. Но именно советская власть, советские издательства  публиковали их произведения как образец национальной литературы, им присуждали премии, давали дачи в Переделкино.
Что же сегодня осталось нам  от этого «лапотного» патриотизма? Разрушенная страна и глубочайшая депрессия во всех слоях общества. Вот истинная сила литературного языка. Вроде и по-русски писали, а непонятно, но зато чувствительно.
В течение девятнадцатого века, начиная с Пушкина, шло становление самостоятельного русского языка. А  к концу века, и тем более  с начала двадцатого, пошло бегство от русского языка. Уже Лев Толстой  в «Войне и мире» громоздил немыслимые  предложения на страницу, утяжелял текст длинными французскими  вставками. В то же время он  написал свою азбуку. Современные дети  прочитать там ничего не могут, но в Туле разработали целую систему толстовской школы и  в первом классе учили детей именно по этой азбуке для  крестьян  позапрошлого века. Чудо как хорошо!  Сам Лев Толстой пол состояния вложил  в образование своих собственных детей, а  некоторые современные школы в Туле до сих пор заставляют детишек мусолить страницы с  невнятными текстами его крестьянской азбуки. За что?..
И  Можаев, и Астафьев все-таки остались русскими писателями, их почитают и будут почитать в России. И потому вернулся в Россию Солженицын, который  грамотным газетным текстом  обложил всю «эту страну» так, что еще вряд ли кому-нибудь удастся, что понял – останься он в Вермонте,  не быть бы ему русским классиком. Как и Бунин, и Набоков он остался бы в истории мировой литературы  русским писателем в эмиграции. А теперь тут все на своих местах, на одной полке с Тургеневым и Гоголем.
Дальше всех убежал от русского языка Набоков, который в своей «Лолите» написал, по его собственному признанию, по-английски  русским сердцем : «И порою, в чудовищно жаркой и влажной ночи, кричали поезда, с душераздирающей и зловещей протяжностью, сливая мощь и надрыв в одном отчаянном  вопле». Мы это прочитали в русском переводе.
…Вот и поговорила я с писателями, поспорила, навоображала себе, наверное, обидела кого-то. Но больше пойти не к кому. Хотя многих сегодня подпускают к микрофону  перед телекамерами. Но эти разговоры критиков, кинокритиков, киноведов и тому подобное не могут ничему научить, а вызывают лишь грустную улыбку. Я помню, как одна дама-кинокритик на закрытом показе у Гордона после просмотра фильма «Яр» страстно вопрошала:
-А что это мы посмотрели, вы мне объясните, я понять хочу :  триллер,  любовную драму, боевик? Какой формат у этого фильма?
В СССР модно было рассуждать о народности, патриотизме, неважно, что под  дубовым языком сленга и областного диалекта скрывались  вещи, мягко говоря, странные… А сегодня моден формат. Издательства требуют, чтобы  писатель точно назвал жанр своего произведения: любовная драма,  фэнтэзи,  детектив… Впрочем, это для наивных, а для тех, у которых есть деньги,  никакой формат неважен. Плати и публикуй – хоть любовную драму, хоть  фэнтэзи, хоть черта лысого. Никто не спросит. Деньги возьмут и на прилавок выпустят. Лети – то ли ангел, то ли бес – кому какое дело, раз уплачено.