Самое сладкое кино

Лучшее, что было в моей жизни – это кино. Большое кино больших кинотеатров. Зрительные залы этих кинотеатров я знала куда лучше улиц своего родного города.
У меня была работа – малоинтересная работа машинистки-секретарши в бедненьком филиале скучной бюджетной организации, занятой приведением в жизнь различных социальных программ. Наша конторка, я так думаю, мало что делала действительно полезного, однако все это, по крайней мере, помогало занять время у трех сотрудников филиала до пяти часов вечера, когда по графику должен был заканчиваться рабочий день. Но дел было немного, и уходили мы с тетей Машей, как правило, на два-три часа раньше. Тетя Маша была моей непосредственной начальницей, ее оклад был немногим больше моего, и она тоже не очень-то понимала, что мы здесь делаем, поэтому отношения между нами были скорее товарищески-братские, нежели начальственно-подчиненные. Младшей и третьей сотрудницей была Людка, традиционно нетрезвая наша техничка, приходившая с утра, на полчаса раньше меня и тети Маши. Обычно мы сталкивались с ней на пороге и разговаривали, хотя разговаривала больше она. Людка рассказывала о детях (мальчике и девочке), о муже-забулдыге, жаловалась на зарплату и цены, я слушала ее вполуха, мне это все было скучно и неинтересно.
Потом влетала вечно опаздывающая и привычно хмурая тетя Маша, Людка робела перед ней, быстро прощалась и выходила вон. Тетя Маша тоже говорила про цены, детей и зарплату, кляла на чем свет стоит правительство (она с одинаковой злобой ненавидела коммунистов и демократов), отпускала ернистые замечания по поводу моей прически, наряда и образа жизни, а потом переходила на другую тему. В обед она убегала домой, а я оставалась в конторе распаковывать бутерброды.
Жила я, как ни странно, одна, родители мои давным-давно умерли, так и не заработав на квартиру (впрочем, смешно и подумать, о какой квартире могла идти речь, с их-то ветхозаветной честностью и способностями к добыванию денег…). В Ивановском тупичке, недалеко от работы, принадлежал мне дом-развалюшка, где все медленно, но неотвратимо дряхлело, приходило в негодность и оседало, и клочочек сада,  в котором росла смородина и маргаритки. Огород я не сажала, а вот на темном чердаке старого дома просиживать могла часами, иногда даже засыпала в углу со старым матрасом.
Соседи по тупичку все давно уже съехали или умерли, никакой карьеры я не делала, и друзей у меня не было. Не было даже собаки, и свое день рожденье пятого марта я привыкла встречать одна вместе с дюжиной пирожных из хлебного ларька неподалеку.
Книг я не любила еще со школы, а черно-белый телевизор с длинной комнатной антенной не включала, ненавидя рекламу и популярные ток-шоу столь же яростно, как и тетя Маша – правительство.
Так что самое лучшее, что было в моей жизни – это кино.  Я ходила на все фильмы, которые шли в нашем городе, порою два или три раза, тратя на билеты большую часть убогой своей зарплаты, все остальное уходило на плату за электроэнергию, участок и бутерброды. Кино было для меня настоящим праздником, я смеялась, плакала, пожалуй, только в кинозале я и жила настоящей жизнью. Все, происходившее на экране, происходило и со мной, по окончании сеанса я будто просыпалась, и, уходя, уносила с собой дикую, волчью тоску в душе, эта тоска тоже была настоящей…
Я любила красивое, иллюзорное американское кино, но мне нравились так же французские комедии и русские боевики. Мелодрама шла или фантастика – жанр был мне безразличен, я с одинаковыми ожиданиями шла смотреть кино. Меня знали билетеры в киосках и даже киномеханики, потому что я любила приходить задолго до начала сеанса, когда зал еще пуст и глух. За годы моих хождений мы познакомились и подружились, в том смысле, что они ждали меня на премьеры, а при встрече мы непременно обменивались едва заметными, но дружескими кивками. Пожелай я, мы, наверное, могли бы сойтись на более короткой ноге, в моем положении постоянного зрителя это было нетрудно, но желания такого у меня не возникало. Я не очень любила завязывать новые знакомства, отчасти стесняясь, а отчасти просто не видя в этом необходимости.
Именно поэтому я крайне редко заговаривала с соседями по месту, и почему на этот раз случилось по-другому, объяснить не могу. Не помню даже первой его или моей реплики, все получилось как-то незаметно, спонтанно и словно бы само собой. Мы говорили о фильме, вместе переживали за главных героев, потом перешли на более общие темы, и под конец он спросил о том, а как, собственно, меня зовут. Я смутилась, покраснела, но ответила, что Варвара, он улыбнулся: Варька, значит. Его звали Виктор, будем знакомы, я неуверенно пожимаю плечами, наверное, будем.   
Выходя из кинотеатра, я как-то не сразу поняла, что идем мы одной дорогой, и спохватилась уже только у своего дома.
Знаешь, Варька, так говорил он мне по пути, а я вот люблю свою страну, здесь он искоса на меня посмотрел, словно ожидая насмешки, но я не насмехалась, и он говорил дальше. Это удивительная страна, но, может, самое удивительное в ней – это люди. И какие люди, Варька, о каждом ведь – книгу! Хорошую интересную книгу с картинками… Он еще говорит мне про людей, и я завороженно слушаю: Виктор хорошо рассказывает. Так хорошо рассказывала только моя учительница истории в школе, но она умерла: у нее убили на войне двух сыновей, и ей, кажется, просто незачем стало жить дальше. Почему все хорошие люди так рано умирают?
Спрашиваю об этом Виктора. Он зло ругается, пестрит цифрами, фактами, у него тоже кто-то там умер. Он тоже один. Мы похожи.
Тогда я спрашиваю, кто он такой. Он отвечает, что работает пока в нашей городской газете, маленькой информационной газете большого города, параллельно учится на заочном, шутит, что у него тоже большие амбиции, как и наш город. Я хочу спросить, что это за амбиции, мне интересно, но совсем нет времени, потому что мы уже подходим к моему дому. Виктор говорит, тут ли я живу, и я говорю, что да, тут, и удивляюсь: зачем он шел вместе со мной? Ну надо же было проводить девушку, вечером по улицам одной ходить опасно, и я говорю спасибо, и чувствую привычную тоску – от того, что кино заканчивается.
Эй, Варька, не грусти, говорит мне он. Есть у тебя телефон?
Я признаюсь, что нет, но с удивительной смелостью добавляю: есть на работе, и мы договариваемся, что Виктор позвонит мне завтра. Прощаемся, я думаю, что он во мне нашел, облезлой крысе, синем чулке и неудачнице, как называет меня, плюясь и брызгая слюной, злая с утра тетя Маша, и я почти убеждаю себя, что это какой-то розыгрыш, и он не позвонит. И даже умудряюсь немного вздремнуть к утру.
Но назавтра он позвонил и даже предложил зайти. Я согласилась. Из-за того, что сегодняшний день объявили Всенародным Днем Траура (опять что-то взрывали, и жертв было вроде бы даже больше, чем всегда), кинотеатры не работали, и мы пошли гулять по городу.
С ним было действительно интересно. Он любил пошутить, очень много знал, был необыкновенно нежен. Я таяла на глазах, не понимала себя, и весь заснеженный городской мир казался мне какой-то удивительной, доброй волшебной сказкой.
Мы стали встречаться каждый день. Теперь я даже не питалась бутербродами, потому что он обычно заходил за мной в обеденный перерыв, и мы вместе куда-нибудь шли. Порой, когда работы было даже меньше, чем обычно, мне удавалось отпроситься у тети Маши, и мы заходили в редакцию. Мне нравилась тамошняя суматоха, атмосфера суеты и доброжелательности (хотя, по-моему, в газете делали так же мало полезного, как и в нашей конторе), нравилось даже, что Виктор был частью этой суматохи и доброжелательности, я могла часами листать старые, пахнущие пылью и ложью подшивки или с увлечением разыскивать викторовы статьи.
Никогда еще жизнь не казалась мне такой удивительной и увлекательной, но мне казалось, что именно этой жизни я всегда ждала, и я была счастлива теперь.
Однажды Виктор напросился ко мне в гости, долго глядел на голые кусты смородины и наконец спросил, а есть ли у меня здесь цветы. Я ответила, что да, есть, маргаритки. А он сказал, что у его матери на даче полным-полно тюльпанов, и если я хочу, он привезет луковиц, и мы вместе посадим, будут цвести…
На дорогах царила обычная для этого времени невнятица, близился двадцать четвертый мой день рожденья. Мы с Виктором договорились в этот день пойти в кино, а потом в ресторан, и я, даже несмотря на полное отсутствие опыта, из многозначительных взглядов и нежных его намеков понимала, что речь пойдет о Маленьком Золотом Колечке, Колечке, за которое я бы отдала полсвета, а, впрочем, весь свет, поскольку, признаться, не очень-то я им и дорожила, да и зачем этот свет мне был нужен без моего любимого. 
Виктор в некоторых вопросах был удивительно старомоден, он ничего от меня не требовал и ни к чему не принуждал. Те два или три поцелуя, что у нас были, по нежной своей осторожности, даже робости я ни с чем  не смогла бы сравнить.
К пятому марта я сходила в парикмахерскую, выстирала и отгладила лучшее свое платье, полчаса потратила на макияж (наверное, он получился совсем смешным и неумелым, но я старалась). Сегодня я очень хотела быть красивой, красивой для Виктора, потому что он был самым удивительным человеком…
…Ишь вырядилась-то, как на свадьбу, стрекоза, ворчливо одобряя мою внешность, сказала тетя Маша. Вы и вправду так думаете, расцветая от радости, говорю я…
Часы тянулись томительно медленно, вопреки обыкновению в обед Виктор мне не позвонил. Но именно в этом я не нашла ничего страшного, ведь мы должны были встретиться после…
Один билет на премьеру был у меня, другой – у него. Два билета на соседние места, два любящих человечка… К началу фильма он в кинотеатр не пришел. Не появился и к концу, когда пошли титры, и народ стал подниматься с кресел – довольный и равнодушный к моему несчастью, живо обсуждающий  перипетии сюжета, кино у нас любили всегда.
Я же не смотрела на экран, кажется, вообще, мне были смешны и непонятны происходившие там события, а на свободное викторово место сел толстый мужик с текущим ему прямо на брюки мороженым.
Вся моя душа рвалась из кинотеатра сумасшедшей тоской, все, что могло во мне болеть – болело, все, что способно было ненавидеть – ненавидело, но я досидела до конца сеанса и даже, кажется, не умерла… Не знаю, про что, о чем был фильм, за два часа запомнилось лишь имя стервозной героини – Лайза, но, кажется, была картина неплохой, потому что зал то и дело взрывался слезами и хохотом, как если бы был он один организм.
Я вышла последней, на улице озлобленно трепал деревья и людей ветер, холод пробирал меня до костей, и недобро глядели далекие звезды. Яркая, в алой дымке луна готовилась сопровождать меня в любой путь, который бы я ни избрала, любую дорогу, а город притих, затаился, ненадолго оставив свои жертвы.
И тогда я поняла, что это тоже кино, что слишком хорошо все шло, что так не бывает, и не сладкая и лживая это мелодрама, как мне казалось, а нормальная бытовая трагедия, и, значит, так все и надо, и то, что происходит сейчас – это просто кульминация, и это тоже нормально.
И я не стала сопротивляться плывущей в кровавой дымке луне и моему большому хищному городу, унесшему так много душ, я пошла домой, по темным улицам к Ивановскому тупичку, я смутно понимала, что сейчас что-то должно произойти, понимала, что пропадаю, но все это не имело уже никакого значения.
И когда совсем рядом со мной тормознула машина, я, не позволяя себе задумываться над тем, что делаю, отметила только марку – довольно потрепанный «фиат»  – и села.   
Работаешь? Ну работаю. Как зовут? Мне кажется унизительным и нелепым называть сейчас то имя, которым звал меня Виктор, и я, вспомнив  просмотренный кинофильм, неожиданно легко отвечаю: Лайза.
Ну Лайза, так Лайза. Я Игорь. Поехали. 
Меня трясет. Едем.
Ты что, в первый раз, что ли? Ага. Может, водочки? Давай водочки. Достает с заднего сиденья бутылку, наливает чуть ли не доверху пластиковый стаканчик. Я столько не выпью. Пей. Надо же, какой заботливый.
Беру стакан в погано трясущиеся руки, водка льется на платье. Извини. Ничего, ничего. Давясь и хрипя, пью. Вот, кажется, и все. Дышу, как рыба, вынутая из воды. На, закуси хоть. Спппасибо…. Закусываю. Становится легче.
Забирает меня с голода и непривычки быстро, и я тихо млею. Он еще что-то говорит, шутит, рассказывает какие-то седобородые анекдоты, но я уже плохо его воспринимаю. Смутно понимаю, что мы где-то останавливаемся, он опускает переднее сиденье…
Противно и больно. Задыхаюсь от тяжести. Ты что, девочка, Лайза? Чума…
Потом еще немного водки (куда уж больше?), опять куда-то едем, повторный сеанс, он подвозит меня к Ивановскому тупику (ты что, здесь живешь?), оставляет номер своего мобильного (позвонишь – договоримся), засовывает  в сумку деньги. Давай-давай, Лайза, ножками. И Лайза идет ножками. И даже доходит до дома.   
Это не сон – это потеря сознания.
Первая половина следующего дня проходит как в черном болотном омуте: я отгораживаюсь от всего мира и стараюсь разучиться думать, думать вообще, навсегда, насовсем, тогда будет все-таки не так больно.
Этот омут разбивает телефонный звонок, пронзительный и визгливый. Тетя Маша удивленно протягивает трубку: тебя. У меня появляется смутное предчувствие чего-то неприятного, но я беру.
Варька, раздается в трубке какой-то тихий и слабый голос. Варька, ты главное не пугайся, так говорит он, но я в больнице. Сломал ногу в двух местах, идиот, под машину попал, так к тебе бежал. Варька, слушай, ты не могла бы приехать? Мне тут как-то без тебя одиноко. И прости, пожалуйста, что я вчера не поздравил тебя с днем рожденья. Извини.
Да, я приеду, конечно, приеду, прости, солнышко, я тут столько уже передумала, слава богу, ты жив, не падай духом, какие глупости. Очень люблю тебя, жди.
Когда он вешает трубку, я очень тихо и горько плачу. Это мои первые слезы вне стен кинотеатра после смерти родителей…
Он очень радовался, когда я пришла в палату. Просил принести книги, газеты (посмотреть, чего еще они там наврали) и навещать. А через два часа, когда я уже собралась уходить, вдруг засуетился, побледнел и принялся запинаться. Это мой-то Витя, который никогда не смущался и на все мог найти достойный ответ! Лицо у него сделалось какое-то совершено детское, беззащитное, и я поняла, что безумно его люблю и всегда буду любить.
Варька, любимая моя Варька, говорил он, я понимаю, что сейчас не время, но не могу больше ждать. Я хотел сказать тебе еще вчера, но ты же сама видишь… Варька, я прошу тебя, будь моей женой.
Я снова заплакала, хотела было ему все рассказать, но в палате мы были не одни, а мне было так досмерти стыдно, что я не посмела. Тем не менее, мне удалось как-то отговориться и оставить решение на потом.
Потекли будни. Прямо с работы я забегала в библиотеку или на квартиру к Виктору и шла в больницу. Уходила обычно только после того, как Виктор говорил о том, что будет переживать, как я там доберусь до дома. О Золотом Колечке мы больше не заговаривали.
Постепенно у меня стали закрадываться разного рода подозрения. Однажды по дороге из больницы я зашла в дежурную аптеку: тест на беременность, пожалуйста.
Придя домой, я сделала все, что предписывал черно-белый клочок инструкции, и снова немного поплакала, потому что это означало конец всему. Тест был положительным.
Выжидать и дальше было бы с моей стороны нечестно. Я почти не спала ночью, а с утра побежала в больницу. Увидев меня, Виктор почему-то ничуть не удивляется.
Ну что, Варька, говорит он мне с какой-то особенной щемящей нежностью.
Я беременна, глухо отвечаю я.
Посмотри на меня.
Смотрю.
Это ведь случилось в твой день рожденья, когда ты думала, что я бросил тебя, так ведь?
Да.
Эй, Варька, не грусти, говорит мне он, это же замечательно, что у нас будет ребенок. Ты что, дурочка, думала, это нам помешает. Куда же я без тебя. Ну теперь-то будешь моей женой, спрашивает он, и куда больше ждет ответа, чем хочет мне показать, но я-то вижу…
…и тогда я говорю, что да, да, конечно, как же может быть иначе, и бросаюсь к нему на шею, и целую его, и через некоторое время он начинает рассказывать мне, медленно и неторопливо, как рассказывал раньше, о подлецах, взяточниках и негодяях, о тех, кто разорил и обескровил мою страну, кто повинен в том, что рождаются на свет такие как я – неизмеримо одинокие и несчастные. И еще он говорит, что пришла пора, и что Будущее медным кулаком стучит в двери, и что Новое, Новое ждет нас у порога!…
…и тогда я представляю, как я и Виктор пойдем вместе к этому багровому-багровому Новому, к дымящейся паром земле, к трупам и хаосу, к погромам и стуку армейских ботинок по мостовым, каким сладким, сладким кошмаром обернется для моего хищного города это Новое, ну так пусть, пусть, главное, мы пойдем вместе… в этом Новом не будет счастья для всех, пускай, где и когда все были счастливы, да и даже если бы и было бы это возможным, говорю я, какое мне может быть дело до тех, кому всегда, всегда в этой жизни было на меня наплевать, кто спокойно спал в своих теплых постелях, когда семнадцатилетняя Варя Клодько, лишившись родителей, осталась совершенно одна в целом мире, кто спокойно шел рядом, когда она продала свое тело первому встречному – продала от отчаяния, от горя, от нежелания жить… И сколько их, глупых девочек, поступающих точно так же, сколько тех, чьи души навсегда куплены городом. Да, пускай в этом мире не будет счастья для большинства, но большинство – это ведь грязный и тупой скот, который и не знает счастья, для которого счастье в довольстве, а я, я и мой еще не родившийся ребенок счастливы будем, назло всем этим скотам и тварям, неужели же мы за свою долгую и бессмысленную жизнь этого счастья не заслужили?.. Теперь мне кажется, этот случайный плод и вправду был во мне всегда, зрел, как книга, как песня, а владелец «фиата» только помог плоду осуществиться, только дал последний толчок, совершил, грубо говоря, необходимый физиологический, механический акт, без которого плод был бы невозможен, ибо, нельзя же, в самом деле, зачать от духа…
И я все говорю и говорю об этом Виктору, и я вижу, что он мне кивает, он со мной согласен, я вижу тот же огонек в его глазах, что горит и в моих, о, я знаю этот огонек, знаю эту ненасытную жажду: месть, месть – говорит этот огонек, кровь – говорит он.
Но нужно сдерживать себя, нужно быть холодными и спокойными, как хирург во время сложной операции, так говорит мне Виктор. И я соглашаюсь, да, мой повелитель, да, мой бог, как скажешь, спокойствие и холод, и спокойствие, и холод, и холод, и спокойствие, и кровь лишь во имя искупления и не иначе. Как ты решишь, так и будет. Я буду верной и преданной, как собака, как правая рука твоя, о, ты еще не знаешь, какой верной и преданной я буду, ты не знаешь еще, ты еще не догадываешься!..
Но пусть, пусть, ты еще узнаешь меня, ты мне поверишь, впрочем, ты и сейчас мне веришь, не зря же ты предлагаешь мне идти рядом с тобой рука об руку по этой кровавой дороге. О, я не обману твоих ожиданий, любовь моя, как могу я их обмануть…
И мы долго говорим еще, о нас, о холоде и спокойствии, о необходимости быть милостивыми и собранными, и беспощадными, и о власти, о власти говорим мы, о нашем пути, одиноком и избранническом, говорим мы, и по небу ползет такое же огромное и такое же яркое, как наша ненависть, и такое же животворное, как наши мечты, солнце.
 
2002, 2004 гг.,
Пыньки, Псков