Нежные крылья Дара

«Отче наш,  иже еси на небесех!..»
Евангелие от Матфея,
глава 6, стих 9

Бессонную и холодную тишину конторы разорвал телефонный звонок.
- Алло?
- Эй, вы, - в трубке злобный истерический голос, задыхающийся как после долгого бега. – Вы, там, заберите вашу сестру!
Моментально хватая ручку, готовлюсь писать.
- Адрес?
- Полевая, 14. Да приезжайте скорее, черт бы вас побрал!
- Хорошо. Мы сейчас будем.
- То-то же, - голос молчит, исступленно дыша в трубку. Наконец шипит, да так, что мороз продирает по коже: - Хоть бы вы все передохли скорее... Выродки!
И только короткие гудки в телефоне: пип, пип, пип...
Как будто бы ничего не было.
Но я-то знаю, что это не так. Тупо уставясь в бумажку, читаю адрес. Полевая... Это окраины, наверное. Ничего, за полчаса по ночным дорогам должен добраться. В таких случаях лучше не медлить.
Оставляя телефон на автоответчике, я беру ключи от машины и выхожу в ночь.
И где они только узнают номер конторы?
Впрочем, это, конечно же, не мое дело. Я работаю здесь уже не первый год, но и сам знаю немногим больше тех, кто каждое утро равнодушно проходит мимо моих окон – на рынок, в институт, просто по каким-то своим делам.
Идут себе и ни о чем не думают, странные и разные, простые и сложные. Одним сплошным одноцветным потоком: серое, коричневое, серо-зеленое, темно-синее, черное. Все оттенки сливаются в один грязный, смешанно-серый цвет.
Люди. Толпа.
Чего я не знаю, так это того, кто из них всегда звонит в контору, когда возникает такая необходимость. Чувствуется, что о многом догадываются, что сильно, порою досмерти нас ненавидят, но о чем догадываются и откуда в них эта душащая все ненависть – эти вопросы я давно уже перестал задавать.
Я уже не тот ведь наивный мальчик, кому некогда под страшным секретом рассказали о природе Дара и предложили эту работу: должность некарьерная, зарплата умеренная, обязанности неприятные и частенько тошные.
Так  почему же я не ухожу, не говорю «нет», а все продолжаю и продолжаю насиловать свою душу вежливыми ответами окосевшим от ненависти маньякам, постоянным, до одури обрыдшим профессиональным одиночеством и разрывающими сердце «выездами на места»?
А так. Просто хотя я, может быть, знаю и меньше чем те, кто звонит в контору с гнусными сообщениями, но уж точно больше тех, кто одноликой толпою проходит мимо.
Нет, никогда мне не стать уже прежним...
Я не угадал. Несмотря на мнимую пустоту городских улиц и лучшие показатели легкого, родного автомобиля за полчаса я не управился.
Сорок пять минут. И это очень хороший, может быть, даже лучший результат. Тем более учитывая то, что на Полевой улице бывать мне не приходилось.
Обитель сестры, о которой надлежало позаботиться, оказалась чем-то вроде барака, вернее даже, одной второй дома, впрочем, довольно ухоженного, в окружении яблонево-вишневого сада. Улицу освещал одинокий фонарь, и большего я разглядеть не смог.
В окнах свет не горел.
Об этом по телефону не было сказано ни слова. В какой половине дома жила сестра?
Поколебавшись минут пять и выкурив сигарету, я постучался в ближайшую дверь.
Никто не ответил. Вообще-то именно так все и должно было быть. Окончательно я убедился в том, что попал по адресу, когда оказалась незаперта входная дверь. Что ж, меньше проблем. Живой хозяйка себе такого бы наверняка не позволила.
Хотя афишировать свое присутствие и не следовало, я зажег электрический свет, мысль передвигаться на ощупь совершенно меня не привлекала. Дом сестры изнутри выглядел вовсе не так убого, как могло бы показаться, судя по району, в котором она жила. Однако ясно было, что больших да и просто хороших денег она никогда не зарабатывала.
Это среди наших не редкость. Скорее правило, из которого очень редки – исключения.
Дар не предполагает житейской практичности. Слишком много от духа, это никогда не шло на пользу бренному земному существованию.
Тесно уставленные книжные полки...  Зачитанный Мандельштам, Бунин, Цветаева. Несколько книжек с фантастикой, Достоевский. Так, кажется, картина ясна.
Я прошел на кухню. Она там и висела, искаженное мукой лицо, растрепанные волосики, окостеневшие ноги в желтых носочках...  Хоть я и ожидал встретить что-то подобное, но такое... Неожиданно закружилась голова, и я даже обрадовался, захотелось потерять сознание.
Но я остался стоять.
Я почему-то думал, что сестра окажется пожилой женщиной, в крайнем случае средних лет. Но к тому, что ей, возможно, не будет и восемнадцати... нет, к этому я готов не был.
На мгновение утратив профессионализм, я судорожно дернулся, полез снимать, вынимать ее из этой несправедливой, гадкой петли и только потом догадался пощупать кожу. Она была холодной как лед, ну конечно, прошел уже, наверное, не один час.
 Но я все равно ее снял, эту маленькую, худенькую девушку, носительницу большого Дара. Он и правда был большим, я чувствовал его даже сейчас, через несколько часов после смерти.
Мой собственный небольшой Дар – это было даже смешно в сравнении с тем, что владело ей, но никакой зависти я не чувствовал. Этому нельзя завидовать, ведь нельзя завидовать неизлечимой болезни, тихо и мирно живущей в теле носителя, но все равно неотвратимо ведущей его к гибели.
Конечно, не всегда все заканчивается так глупо, как в этой чертовой петле, но это – один из самых распространенных сценариев.
На изрезанном ножом кухонном столе лежали последние строчки сестры.  Смешные, горькие, с размашистыми цветаевскими дефисами.

«А я Мать-Земля
На хрен  не нужна
В этот черный – час –
Никому из – вас!...»

И небрежная роспись под этими строчками: «Нонна Юрьева». Значит, вот как тебя звали, маленькая сестра с непропорционально большим Даром. Я почувствовал горечь во рту и посмотрел на нее еще раз.
И ты еще ощущала себя чьей-то Матерью!..
Тяжелая челка на широком и оттого детском лбу, обижено изогнутый рот, навсегда утратившие свой свет глаза. Согнутые в локтях и коленях руки и ноги, неоформившаяся толком фигура, отвратительно неестественная узкая полоска на шее. И кто-то еще мог тебя ненавидеть?!
И эти трогательные желтые носочки на узких ступнях...
Как мне ни не хотелось этого делать, но пришлось искать Метку. При жизни ее никто не видит, даже наделенные Даром, после смерти ее способны увидеть все. И Дар тут уже не имеет никакого значения.
Иногда ее называют Знаком, Клеймом, Печатью. Мне всегда казалось, что Метка -   наиболее верное слово.
«Бог шельму метит...» Помните такую пословицу? Это про нас.
Вот только я ума не могу приложить, зачем Он это делает.
Метка может находиться где угодно. К счастью, я нашел ее быстро – на затылке, там, где густые темные волосы становились нежным мягким пушком. Я был рад, что мне не пришлось искать ее под одеждой, мне не хотелось касаться интимных частей тела Нонны, трогать ее там, где ее, возможно, не трогал ни один мужчина.
Быстро достав пакетик с шипучей смесью, я обработал Метку и с минуты две наблюдал, как она исчезает, становясь просто бледной незагоревшей кожей. Вместе с Меткой исчезли последние крохи Дара, которые еще хранило это существо.
Вот и нет больше того, что так тебя мучило, Нонна Юрьева.
Хоть мне и было противно это делать, но пришлось водрузить тело обратно. Не должно остаться никаких следов.
Отвернувшись от тягостной картины, я вышел из темного дома.
«А я Мать-Земля!..»
Да какая ты и вправду что на хрен Мать-Земля, ты теперь никто, ничто, тлен, прах, пепел, а о пепле не принято плакать... Даже я со своим профессиональным чутьем не чувствую ничего, что осталось бы от тебя. Не знаю, существует ли она, пресловутая душа бессмертная, но в любом случае самоубийцам гореть в аду, хоть я и не сторонник догматического христианства...
Раздираемый болью и горечью, я гнал вперед свой автомобиль, не боясь попасть в дорожную аварию, поскользнувшись на мокром от дождя асфальте, напротив, я, наверное, подсознательно желал этого, чтобы вот так, как маленькая сестра Нонна...
Но мне упорно везло в эту ночь, а может, просто Он не был столь ко мне милостив.
«Как же можешь Ты, - говорил я, нещадно выкручивая руль несчастной машины, - как же можешь Ты позволять рождаться на свет им, тем, чей Дар в сотни, в тысячи, да в миллион раз превосходит то нищенское подаяние, что заложено в остальных... Подаяние, с брезгливостью отвергаемое! Как можешь Ты сознательно приносить их в жертву, отдавать на заклание жадной толпе, как можешь Ты спокойно после этого существовать...»
«Так надо», – говорил мне Он, когда под мягкими шинами холодными брызгами разлетались лужи.
«Что надо? – смеялся я Ему в ответ. – Зачем этот дрянной спектакль, ведь сотни зрителей окажутся рядом и ничего не поймут, только презрительно посмеются. Другие, может быть, ужаснутся и скажут: «Все беды от книг», неужели же Ты этого добиваешься? Неужели же это Тебе может быть... приятно?»
«Так надо», - говорил он мне, и горький воздух врывался в салон машины, я открыл все окна, мне нужен был этот воздух, чтобы не задохнуться.
«А даже если кто-то что-то и поймет, о чем-то задумается, даже станет ненадолго лучше, не слишком ли высока цена? Ведь Нонна была такая живая и теплая, я это знаю точно.  И вот ее уже нет, и она не напишет больше ни строчки, неужто этого Ты хотел? Ведь она тоже была Твоей дочерью, неужели среди детей могут у Тебя быть любимчики? Это слишком отвратительно... я не верю! А она, маленькая сестра, худенькая несозревшая девочка, она ли виновата в том, что не удержалась на краю пропасти, не справилась с Твоим не в меру щедрым, уж слишком богатым Даром? Быть может, что Ты вовсе не Тот, о Ком мы всегда думали и от которого так яростно отрекались?.. Быть может, что Ты – совсем иной, что мы все угадали с точностью до наоборот, что Ты, - тут я начинал шептать от святотатственных слов, - Тот самый, Первый Отрекшийся, с громадными черными крылами за спиной?.. Ты – наш истинный Отец, и полмира под каждым твоим крылом. Неужели так?»
И Он молчал, и не мог мне ответить, и ветер грозно разбивался о лобовое стекло автомобиля, и неслышной поступью наемного убийцы пробирался рассвет.
И я смотрел в небо, и хотел, и боялся увидеть там Его сияющий лик. И я так ничего и не увидел, к счастью это или к несчастью. И все мои вопросы остались без ответа, хотя и говорят, что молчание – знак согласия, но только я не верю; и я все вспоминал бедную сестру Нонну, такую серьезную и наивную, и плакал по ней, хоть и знал, что слезы еще никогда ничего не решали.
Я знал точно, что в контору больше не вернусь, не мог я и дальше уничтожать следы Меток на моих мертвых братьях и сестрах, а там будь  что будет. Мне не было известно, что я стану делать, когда окончательно рассветет, но мне казалось, что совершить еще одну смешную, с самого своего начала обреченную попытку восстания будет правильно.
И я гнал вперед свой автомобиль, и крыши домов насмешливо золотило яркое, слепящее глаза солнце. 

2003 год,
Псков