Предельность

Сегодня обязательно нужно закончить жить, это важнейшее дело, на сегодня…
Когда-то, в прошлом, скорее всего, было важно другое – сделать выбор, исправить ошибку, совершить её, загадать желание или исполнить его. Это всё не сегодня, сегодня последний день, и нужно успеть до его конца простится… хотя это не важно, важно успеть прекратить своё бытие. Время ещё есть, его вполне достаточно, у меня все шансы успеть. Надеюсь, мне никто не помешает…
Всю суету надо забыть, не обращать на неё внимания – эти лица, требующие цивилизации, голоса, дрожащие от сдерживаемых слез, кулаки с белыми костяшками, зубы и тонкие губы, глаза, обители мирского чувства – всё, чего они заслуживают, вмещается в один смачный плевок. К чёрту их, уйти в окно, шаг в полнеба, я свободен. Какая скука… да ещё разбавленная бредом. Гниющие теории, самозабвенные стереотипы и пошлое благоразумие и чистота бесплодного мышления – сегодня они не уместны. Качнуться в сторону, ногтями под кожу вогнать новый вопль о чем-то свежем, окутанном смогом испражнений подсознания, и усмехнуться своей реальности, смешанной с помоями обетованных грехов.
Это цель… нет, это целеуказующая тропа. Вдоль вен и артерий, холодным железом, напролом. Как же я хочу умереть! Внезапно и необратимо. Насквозь пронизанный этим временем, отчеканенный обыденностью, презревший культуру меланхолии и готовности жрать солому. Совсем недавно я с радостью видел сны, мне мерещились гладкие стены счастья и темные углы невысказанных пророчеств. Я по рукам читал поступки и, заблаговременно, их прощал… Я помню, меня тогда называли живым. Сейчас мне смешно даже вспоминать об этом.
Да, время не стоит, а я ещё здесь. Надо вернуться в подвал, проверить всё ли готово к переходу.

Кабинка мягко, почти нежно, жужжала, от неё исходило тепло. Я провел ладонью по гладкой металлической стенке. Внезапный прилив любви наполнил грудь, и я прошептал одними губами: ‘‘Хорошая’’. Повернувшись к панели, я щелкнул тумблером и нажал кнопку. Жужжание усилилось, в кабинке моргнул индикатор, подтверждая задачу. Я удовлетворенно хмыкнул – она готова. Взглянув на часы, рефлекторно, я засёк время, так же бессознательно высчитав точку выхода. Но тут же спохватился и выкинул ненужную информацию из головы. Всё, дело за малым. Нужно выбрать способ. Я надел браслет слежения и направился к выходу из подвала.

Старый мир. Как же он любит свою мнимую усталость и печаль своих подворотен. Он, на самом деле, уверен в своём первенстве, в своём изначальстве. До безысходности стройная практика – верить в хорошее, пропагандируя тупик. Не видел ни одного местного обитателя, не уверенного в прямолинейности своего бытия, течения его из точки начала в точку конца. Кое-кто даже готов был убить за идею, продиктованную скупостью строения черепа. Я много смеялся, над упрямостью их порядка, не терпящего отклонения от здорового эгоизма по отношению к природе безусловного желания знать. Знание, по-моему, здесь вообще тема для перешептывания и цыканья друг на друга. Сколько времени мне бы понадобилось, чтобы переубедить хотя бы одного… Признаться, я пробовал, и это вполне естественно. Был один человек, который, как мне казалось, мог бы отринуть общественное мнение и вслушаться в мои слова. Не понять, нет, это было бы чересчур, но выслушать без опаски костра. Я говорил с ним осторожно, чтоб не спугнуть раньше времени. Мы даже сдружились, насколько это возможно между представителями разных миров. Я не успел рассказать ему и половины того, чего хотел – его убили. Казнили прилюдно. Да, виною тому был я, точнее, то, что я говорил ему. Он умер за желание слышать.
Потом я много думал об этом. Я предвидел такой итог, но не ждал его так скоро. И я мог бы спасти его – это было бы очень даже просто. Но не думаю, что он протянул бы дольше, увидев сущность вещей, не осознав даже мысли о них. Одним словом, как это не банально звучит, он был не готов. Мне пришлось и его вычеркнуть из моей памяти. Больше попыток просвещать ересь я не предпринимал, да и желание как-то утухло. Я просто наблюдал за ходом их параллельности, за их глумлением над непорочностью цикличности самосознания. Я дико хохотал на похоронах божков и идолов, трухлявых, беспросветных, похотливых. Позже ужасался, с какой охотой и остервенением поедают ихнюю плоть серые толпы. Этот мир настолько жесток, что заходит в своей жестокости даже в теории гуманизма. Он непроизвольно гадит себе под ноги и принимает эту гадость за манну, и снова впихивает её в себя. Наверно, только в этом этот мир придерживался стабильного цикла.
Но наконец-то моё пребывание здесь подходит к концу. Я безмерно рад окончанию действительно томительного ожидания. Осталось несколько часов, и больше не будет тупых взглядов в спину, плохо скрываемых улыбок, презрения. Впрочем, мне всегда было наплевать на эти убогие эмоции оживших деревяшек, лелеющих свою кору от вредоносных  лучей украденного солнца. Растения и всего-то. Без корней, без листьев, в них нет ничего, на чем можно, хотя бы на секунду, задержать взгляд. Ими можно только топить печь, разогревать дорогу для более простых, не зажатых в тиски ржавчиной мышления, поколений. Их цель – быть топливом, как моя цель – умереть сегодня.

Я не придумал способ. Я просто решил уподобиться им. Живя в смерти, нужно ли искать способы оборвать жизнь? Всё само собой произойдет и – это будет лучшим выходом из не простой ситуации, в которой я оказался. Я вливал в себя очередную порцию дряни, заливая здравый смысл, я уже почти стал растением, почти прикончил себя. Часы уже кричали об освобождении, браслет сдавил запястье. В глазах потемнело, голова моя с глухим стуком опустилась на что-то твердое… я умер…
Резкий рывок выдернул меня из темноты. Меня куда-то волокли, страшно рыча над ухом. Где я? Что произошло? Я жив? В голове ужасно шумело, да ещё вопль резал все тело пополам. Держа за грудки, меня поставили на ватные ноги. Я кое-как открыл глаза, но ничего не увидел – в лицо мне обрушился тяжёлый и твердый кулак. Удар сбил бы меня с ног, если б меня крепко не держали здоровые руки. Слезы заполнили все лицо, забиваясь в рот, нос, обжигая мозг. Второй удар всё-таки поверг меня на землю, и меня принялись методично и хладнокровно топтать… Чертов мир погрузился во тьму, но я точно знал, что я не умер.
Лихорадочная мысль ‘‘мне не успеть’’ взорвала голову, чернота под опущенными веками сдавила горло… дышать… нужно вдохнуть… нужно очнуться, иначе все зря… как же так, в чем ошибка, в чем просчет… нет, время, время не стоит… надо встать, надо умереть… надо вдохнуть… какая же черная боль, когда она слепит глаза, вот она, схватить её, задушить, сжать в кулаке… мои глаза открыты, почему же я ничего не вижу? Нет, вот оно – движение, просто ужасно темно, и сыро. Попытался поднять руку с браслетом – ничего не вышло. Левой рукой нащупал запястье правой – браслет на месте. Левой же рукой поднял безжизненную правую и поднес к глазам. Зеленый огонёк на браслете тускло, но горел. Время ещё есть. Почему же я не умер? Что-то пошло не так, но только что? Аа, наплевать! Главное время ещё есть, я должен успеть. Надо подняться.
Дикая боль пронзила всё тело, я закричал, но всё-таки поднялся. Правая рука не работала совсем, правая нога еле сгибалась в колене, ребра болели и вгрызались в плоть при любом движении. Лицо, видимо, превратилось в сплошной синяк, потому что видел я узенькую полоску сомнительного света, причем одним глазом.
Где-то далеко хлопнула дверь, и меня подхватили под руку – я зашипел от нового взрыва боли. Да, это была она. Она причитала, плакала, что-то пищала. По тому, как глухо звучал её голос, я понял, что ещё и плохо слышу. Это весьма кстати – меньше всего сейчас хочу слышать её нытьё. ‘‘Я сдохну’’ – шепчу я, не слыша своего голоса. Но она, по-видимому, услышала – её причитания стали громче и плаксивее. ‘‘Дура!’’ – пытаюсь прокричать это, но не могу, попытка оттолкнуть её тоже не увенчалась успехом... только новая боль… я почувствовал, что снова проваливаюсь во тьму… хотелось орать и биться в истерике от бессилия изменить это, но искалеченное тело отказывалось повиноваться, и я оседал на её слабое, неверное плечо…

Страх – такое холодное, незнакомое чувство. Он умеет сжигать. Всё теплое что было, что осталось после вечной зимы. Страх ведет за собой, в одиночество, в темное вопросительное месиво. Страх кормит, дарует новые силы, переквалифицированные из слабостей, силы несущие условную помощь. Желание отдаться в его объятия растет по мере впитывания его в плоть. Страх поедает пустоту, сам превращаясь в неё, но в тяжелую и непроглядную, словно комья размокшей глины, в которой вязнут ноги. Так гаснет желание идти к цели, и настает исходный момент безысходности. Весь мир впряжен в цепь непроизносимых молитв и жалоб, весь мир повязан на желание не быть замеченным. И каждый участник мира – искромсанный нелепым чувством и вялый после бурного приступа дрожи – винит соседа в своей убогости, боясь признаться даже себе в неспособности жить вне упряжки мира.
Этот страх постепенно заполнял темноту моего беспамятства, заставляя непроизвольно сокращаться мышцы и вздрагивать в лихорадке. Потные видения будоражили воспаленное сознание. Я видел глупость, что обнималась с верностью, видел гордость, преклонившую колени перед жалостью и мечты, что хрустели на зубах простолюдства. Не выбритая сказка, опохмеленная сном, неуверенно шагала по мосткам обыденности над пропастью обетованной реальности. Я видел слезы – будущие и настоящие. Мне даже становилось жаль их, но серость их причины заставляла скрипеть зубами и плевать ругательства в морду невинной пошлости. Дрожа, я читал письмена на лицах каменных статуй, равнодушно стоящих в тени обязательного тупика. Мой страх заставлял верить в предсказанные глобальные провалы в новое мирозданье рабского госпожества. Страх побеждал, потому что я не мог проснуться. Меня трясло, я блевал слизью, исходил потом и кровью, но у меня не было сил просто открыть глаза…
И бред продолжался. Я уже верил в бесконечность прямого пути и уже знал, где закончиться мой путь… я уже полюбил свой выдуманный тупик. Тогда я понял – сейчас или в вонь с головой. Напряжением последних живых сил, я все-таки открыл глаза…
Бесцветный свет казенной комнаты ослепил меня, надолго, я даже подумал, что мне показалось что я открыл глаза. Но постепенно зрение вернулось, и я вдохнул настоящий, не навязанный бредом, воздух, он был далёк от свежести, но был более материален, чем газ проникающий в меня из темноты. Этот вдох я никогда не забуду. Я осязал воздух, опирался на него. Он был надежным, как дружеский пинок под зад, стимулом идти к той цели, которой я ещё не достиг. Именно эта опора придала мне сил и помогла отогнать липкий, хрустящий страх обратно в умишки кромешных паразитов, сосущих плоть параллельного мира.
Я осмотрел комнату. Конечно, она была здесь – сидела на жестком табурете у стены и смотрела на меня глазами полными слез, не в силах поверить, что я очнулся. Дура, почти нежно подумал я. Её глупая преданность и безотчетная покорность оправдывались скудностью её интеллекта, но они не могли не вызвать какую-то трогательную умиленность. Ладно, пусть порадуется, пока есть повод. Я слегка улыбнулся ей. Когда она заговорила, кинувшись к моей кровати, секундное чувство испарилось. Я отталкивал её, а она наваливалась на меня, целуя всё, до чего могла дотянуться. Её слезы обжигали мне кожу, и я злился на неё за это, но почему-то сдерживался и не кричал, только, не слишком сильно, отталкивал её от себя. Боль, хоть и не такая сильная, никуда не пропала, и её объятия колыхали её волны, разнося по всему телу. Я почему-то подумал, что заслужил эту боль, наверно, от этого я и не кричал на неё. Мне надоело её дергание, и я обхватил её руками и прижал к себе. Она перестала биться, уронила голову мне на плечо и тихонько всхлипывала. Я держал её, попутно замечая, что обе руки работают более-менее сносно, браслет всё ещё плотно обхватывал запястье правой руки, зеленый огонек полностью погас.
Не знаю, сколько я держал её так, терпя боль и злясь на её слезы. Равно возможно, что минуты, что часы. Я размышлял, как поступить дальше. Во-первых, надо сбежать из этой казенной комнаты. Во-вторых, надо срочно вернуться в подвал, проверить кабинку. Вполне вероятно, что какой-нибудь ушлый бомж попал под петлю… хотя вряд ли это особо повлияет на структуру перехода. Может быть, потребуется небольшая перенастройка. Две первоочередные задачи поставлены, остальное – потом. Я отлепил её от себя – она спала. Уложив её вместо себя, я прихрамывая вышел из комнаты.

Пришлось съесть пару таблеток, чтоб снять разгулявшуюся боль. Нежелательная процедура перед переходом, но боль мешала рассуждать здраво. К тому же в подвале выяснилось, что переход невозможен в ближайшее время. Ячейка на сегодня оставалась открытой до самого вечера, потом на дисплее появилось одно слово ‘‘Лечение’’ и тут же исчезло. Странно, что-то мне подсказывало, что это отнюдь не совпадение. Хотя раньше аппарат никогда не выдавал необходимое моему организму действие, скорее наоборот – выдавал действие противоположное необходимому.
Я запросил распечатку настроек, и, после того как аппарат выполнил её, углубился в изучение.

Умереть самое приятное действие. Когда кончается всё, и предвкушение света, настоящего, белого, очищающего  света, заполняет сознание, воспаленное чужим миром темных эмоций, беглого знания или незрячего хотения. Каким теплым оно бывает – предвкушение смерти – после сотен, или даже сотен тысяч, часов, проведенных в холодных обителях чужеродных естеств полупьяных богов. В момент рождения этого предчувствия, рождается и готовность прощать серость запертых мыслей, скомканость нововведений, абсурдность несения истины в колодец преданной лжи. Всю ересь наскальной жизни и чернь гениальных подделок – готов принять как единственно верное слово на запыленной ране незримого величия. И любить, чисто и искренне, одну или всех, радуясь каждой улыбке подаренной небу и каждой минуте проведенной рядом на забитой толпой площади. И всё прекрасно и хорошо…
Наверное, именно потому, что ничего этого не было, в этот раз у меня ничего не получилось. Но ведь действие было дано четко… Может, это я разучился чувствовать, приучив себя ненавидеть и презирать, взрастив в себе равнодушие и заглушив хохотом желание помогать. Ведь это может быть правдой. И что же, теперь переходы закрыты для меня, и этот мир – худший из всех – станет мне домом. Я слышал теорию предела перехода, но никогда не верил и, тем паче, не думал, что это случиться со мной. Неужели и в правду – предел? Нет, нет, я отказываюсь верить. Это просто спад активности. Дождусь следующего раза, и сделаю это прямо здесь, никуда не выходя.

Я взглянул на часы. Да, время не стоит. Вход шестьдесят, выход – восемьдесят три, примерно. Но на дисплее по-прежнему пусто, на браслете ярко сияет зеленый огонек. Что-то происходит. Надо разобраться, но, видимо, не успеть. Браслет начал тихонько вибрировать, кабинка пискнула, а дисплей вдруг яростно вспыхнул. Буквы было не разобрать – так ярко горел экран. Постепенно он угасал, и вот уже можно прочитать действие: ‘‘УЙДИ ДУРАК!!!’’. Очень странное действие. Думаю, оно обязывает меня уйти. Но куда? Браслет начал обжигать запястье, кабинка громко и противно запищала. Оцепенение спало с меня, я вскочил и бросился к выходу из подвала.

На улице было страшно. Бегали люди, слышались крики и даже душераздирающие вопли, где-то что-то горело – воняло горелым мусором, слышалась трескотня ломаемых конструкций, кое-где бесформенной кучей тряпья валялись трупы. Что это? Война, революция? Или просто растения сошли с ума и превратились в диких животных? Я шёл на крики, в самое пекло. Запах нечистой крови резал глаза, весь город, мир накрыл густой смердящий дым. Кто-то толкнул меня, я наотмашь ударил дым. Попал во что-то твердое, вскрикнувшее и упавшее на землю. Грызня, не подберешь другого слова. Где-то рядом дрались, и резали друг друга ножами, и плевались кровью из беззубых пастей, и дико орали, и валились в грязь… На меня с криком и с ножом бросился окровавленный, оборванный, пьяный и, по-моему, раненый дядька. Тараща бешенные, но слепые глаза, он бил ножом воздух, надеясь достать меня. Но я уже шёл дальше, не понимая зачем я вообще двигаюсь. Бедные люди, обезумевшие в своем плесневелом безумии, застрявшие между параллелями Вечного Зла и Первородного Добра. Что-то заставило их отринуть людское и с вонью впитать необъятное, чужое, инстинктивное веление не быть живым и не давать жить. Сколько дней я провел в подвале? Как необратимо и радикально изменился мир за это время.
Мне нужно найти её. Как угодно и где угодно. Наверно она уже мертва, но всё равно её найти необходимо, чтобы… наплевать! Пусть нет причин искать её, зато я знаю, куда надо направить бесцельный путь. А причину я придумаю, найдя её.
Вот он её дом. Какой же этаж… третий, четвертый, пятый… не важно, выше второго. В подъезде горит… дышать нечем и не зачем… дом пуст… её там нет… не должно быть. Всё равно проверю. Третий этаж – нет, не её, значит выше…
Хрусть! Какая ужасная боль в спине и в груди. Я опустил голову – из груди у меня торчала окровавленная, ржавая, заточенная арматурина. Я оглянулся – дикий взор, без проблеска интеллекта, оскал безгубого рта, с гнилыми заостренными зубами. Нет, это не может быть она. Значит, мне надо идти дальше. Я пошел, качаясь, держась за скользкие перила. А тот, другой побежал вниз по ступеням, хохоча и захлебываясь слюной.
Я вспомнил – четвертый этаж, вот её дверь, но двери нет и комната пуста. Подожду её здесь, присяду на краешек кровати и подожду… кровь, она течет на белые простыни. Вот я и стал одним из них, что гадят под себя оттого, что не могут терпеть чистоту. Моя кровь тоже воняет и манит насытиться ею вволю… как далеко те дни, когда предвкушение смерти дарило счастье. Вот она смерть, я вижу её, она целует мои окровавленные губы, без брезгливости, нежно и страстно, наполняет мои легкие своим холодом, останавливает потоки крови и сжимает сердце костлявой и безгранично нежной рукой. Хрипом из моего горла вырываются слова: ‘‘Я люблю тебя’’ – последний кислород покинул моё тело… я поднял руку – зеленая искорка на браслете погасла… или это я рухнул в уютную и пьянящую тьму…

На дисплее погасла надпись ‘‘смерть’’…
Мир безусловности действий и кучкообразности деяний превратил последнего царя в новорожденного раба ощущений. Погрязшие в песках продиктованных норм, отполированные до блеска проворовавшимся порядком существа обрели новое склонение и стали клеймить друг друга именами камней истязаемых ветром и проливными дождями. Никуда не исчезло похотливое нутро общественного загона, просто цветы украсили отхожее место… Новая планета да по старой орбите, негодуя на солнце, несет, множимое эхом первое слово о последней задаче.
Да, солнце сияло ярче и грело сильнее. Гораздо приятней пахло здесь, и цвета были приятны для глаз. А звуки наполняли душу безотчетной радостью и желанием видеть всегда только эти цвета. Непонятное такое желание, не подтверждённая теорией практика, необоснованный выплеск потаенной мечты. Я осмотрел свои руки. Они изменились – разгладились морщины, смягчилась кожа, пальцы стали чуть тоньше и длиннее. На браслете моргала красная лампочка.
Я вышел из кабинки. Я был уже не в подвале, а прямо под открытым небом, на зеленной лужайке. Я повалился в траву, вдыхая её аромат. Тучи разнообразных насекомых метнулись в высь, наполнив тишину какофонией жужжаний. И я понял, что я смеюсь, звонко и радостно, как никогда не смеялся доселе. Вспомнились последние слова, хрипом разорвавшие горло, и стало ещё веселей. Теперь навсегда, никуда не спеша, не гоняясь за призрачной вечностью, туманной идеей безвозмездной отдачи… ничего, нечего этого больше не будет, в этом нет нужды. Всё явное отныне здесь – протяни руку, и суть сама опустится на ладонь, обожжет поцелуем и навечно остынет безымянным цветком в подсознании. Теперь я знаю ответ на столь долгий путь. И каждый раз спотыкаясь о новый мир, я должен был повторять его снова и снова: ‘‘Я – живой’’. Закончилась череда неудач запряженных в единую цепь, бытие превратилось в долгое продливание невысказанных мыслей и кротчайшее достижение внеразрядных лишений. Дабы узреть, как радостно моргают на дисплее буквы: ‘‘Чудо…’’.