История рыжего кота Коськи Засыкина

                Истории рыжего кота Коськи Засыкина,
                рассказанные им самим

                Вечером кошка, как ласковый зверь,
                Трется о ваши колени,
                Только вы ляжете, кошка за дверь
                Мчится, считая ступени.
                Р.Киплинг

Родился я, помню, в октябре 94-го, вот только какого числа, точно сказать не могу. Мать моя, Милка, кошка неопределенного, какого-то серого с мелкорыжими вкраплениями окраса и совершенно беспородная, летом того же года выехала с хозяевами на дачу, что рядом с Фрязино Щелковского района, и пустилась в безумный, по молодости, вольный загул, меняя на дню по нескольку раз котов, тоскующих возле ее крылечка.
Известное дело, котят, как и цыплят, по осени считают – родился я, но  отца своего не знаю, потому что мама сама путалась в их именах, пытаясь вспомнить, кто же из семерых котов, сражавшихся за ее лапу и сердце в то лето, сумел добиться такой чести. Так и не вспомнила! Только их боевые цвета, наглые морды и летние песни остались в ее памяти. Да еще их душистые признания в любви – метки – французские духи, не иначе. Хозяева, правда, бранились из-за этого и гоняли маминых ухажеров нещадно.
Мне хотелось бы верить, что моим отцом стал наиболее отчаянный рыжий кот, чемпион в котовских боях без правил. Во всяком случае он всегда оказывался впереди всех своих соперников, как только мама, томно потягиваясь, появлялась на крыльце и, мурлыкая, принималась наводить красоту, приглаживая языком свою непримечательную гладкую шерстку. Однажды, рассказывая мне о нем, когда я, перебирая лапками, мял ее теплый  живот, с удовольствием попивая молочко, она даже произнесла его странное, совсем не кошачье имя:  Мур-р-мур-кис. Нет, это я по детскому недомыслию так по-кошачьи перевел его благородное имя, на самом деле оно звучало  грозно, притягательно и раскатисто: Маррркизз! Мама повторила имя несколько раз и пришла от этих воспоминаний в волнительное состояние: выгнув спину, поднялась и, отбросив меня задней лапой, вдруг громко, призывно завопила, а  успокоившись, долго вытирала лапой катящиеся из глаз крупные слезы. Я обиделся на нее и попытался мяукнуть погромче, но у меня получился лишь тонкий писк. Но мама всё поняла!
Она потащила меня за холку в коробку и, уложив на теплую подстилку, принялась вылизывать своим шершавым языком, ласково приговаривая: «Расти Рыжик-малыш большим, далеко тебе еще до настоящего рыжего кота. Набирайся сил». Так я узнал свое имя, но никогда ничего не смог узнать о своих сестрах и братьях. Помню только странные, малопонятные слова нашей хозяйки, что мне, Рыжику, в чем-то повезло, что выбор пал на меня и что я избежал купания в кухонном ведре. Почему-то, когда я вспоминаю глаза хозяйки при этих словах, у меня до сих пор ёкает в животе, шерсть на хвосте распушается и откуда-то, помимо моих желаний, вырывается вопль. Главное, что это происходит обычно ночью – ночь, как известно, время воспоминаний. И мне очень стыдно, но я с собой поделать ничего не могу, мне просто необходимо тут же выплеснуться, чтобы унять страхи, и рассказать обо всём своему хозяину. Приходится его будить! Он, правда, как моя мама – всё понимает… Да, но я отвлекся, стал с возрастом болтлив.
Ну так вот. Когда я немного подрос и научился самостоятельно выбираться из своей коробки, случилось неожиданное: в дверь постучали и в нашей квартире появился незнакомый высокий мужчина. Как раз в этот момент я только закончил сосредотачиваться и, оставив на полу маленькую лужицу, попытался убрать за собой: засыпать ее, загребая лапами. 
– Вот это котяра так котяра, – отметил мои успехи мужчина, – молодец! И он бесцеремонно сунул меня в большой карман своей куртки. Я пискнул недовольно, а он, засмеявшись, сказал: – Слышишь, теперь я буду твоим хозяином и приемным отцом, мне всё равно, хочешь ты этого или нет.
– Я давно искал такого рыженького, – обратился он к хозяйке и ушел, не дав мне попрощаться со своей родной мамой. Так я оказался в квартире большого многоэтажного дома по Волочаевской улице. Первую неделю я кричал, почти не переставая, тыкался по всем углам в поисках своей коробки и звал родненькую маму, чтобы она покормила меня. Каждый раз, когда я начинал орать благим матом, Андрей, так звали моего приемного отца и нового хозяина, брал меня в руки, тыкал носом в блюдечко с молоком и требовал от меня невозможного. Он хотел, чтобы я своим маленьким языком лакал холодное и невкусное молоко! У меня не получалось, я захлебывался, фыркал, чихал, пытаясь лапами перевернуть блюдце, и в результате плакал от голода и холода, потому что даже живот у меня вымокал в этой белой жидкости. Только на третий день Андрей понял, что мне нужна простая бутылочка с соской и подогретое  молоко. У меня от голода уже сводило живот, и когда первая капля попала мне в рот, я заурчал и выдул почти всё молоко, придерживая теплую бутылочку лапами, а потом в знак благодарности тихо замурлыкал, закрыв глаза.
Ишь ты, уже мурлычет, научился, удивился Андрей. Он, наверное, не знал, что нам учиться этому не нужно, мы это умеем от рождения. Через неделю я стал реже вспоминать свою маму, но иногда по ночам, лежа рядом с Андреем, просыпался в страхе.
– Ты дрожишь и всхлипываешь, почему? – волновался он, а это я  во сне бежал за мамой, но не мог догнать ее. Тогда мой приемный отец своей большой, теплой рукой гладил меня, и я успокаивался. Скоро я научился пить молоко из блюдца, есть манную кашу и жевать кусочки докторской колбасы. Еда мне нравилась, ел я много, а когда мой живот раздувался, пошатываясь, добирался до облюбованного мной места на диване и, ворочаясь, вспоминал, что моя разумная мама всегда вовремя переставала меня кормить. Потом настало время другой придуманной для меня пытки. Приемный отец отчего-то заставлял меня садиться по нужде в поднос с песком и тыкал носом в мои лужицы, хотя, на мой взгляд, нашей комнаты вполне хватало для нас обоих. Я сопротивлялся как мог, и когда Андрей уходил на работу, удобно устраивался по своим делам на полиэтиленовых пленках, которыми он старательно закрывал диван и кровать. Мне блестящая, шуршащая пленка очень нравилась, а Андрей называл мое поведение красивым словом «неаккуратность», приходя от этой самой неаккуратности в отчаяние. И как-то раз сердито пригрозил мне, что больше терпеть не намерен и что решил на целый день – в воспитательных целях – оставлять меня на застекленном балконе. Это было ужасно! Тоскливо, одиноко и вдобавок плошки с едой располагались почти рядом с моим подносом. Можно ли в таких условиях говорить о вкусной и здоровой пище?! Я возмущался таким безобразным отношением, царапал закрытую дверь, кричал, взывая к сочувствию, но напрасно, и скоро понял, что придется смириться и соблюдать Андреевы Правила – так я их назвал, потому что мое противоборство бесполезно и ни к чему хорошему не приведет. 
– Умница, – хвалил теперь меня хозяин, усадив на колени и почесывая мне шею, – ты становишься совсем взрослым и умным котом.
Я мурлыкал в ответ, понимая, что между нами достигнут мир и согласие. Андрей разрешил мне ходить по всей квартире за исключением второй комнаты, где жили соседи с двумя девочками. Я не очень-то жаловал этих девчонок, так как они вредничали и исподтишка дергали меня за хвост. По вечерам, когда Андрей возвращался и садился в кухне ужинать, я устраивался рядом с ним на столе и рассказывал ему о новостях за день: всё то многое, что случилось в нашей комнате и с чем я познакомился в ней, забираясь на шкаф и под самый потолок, используя пока еще целые занавески. Андрей слушал внимательно, кивая головой, а я, уплетая за обе щеки мою любимые испанские маслины с анчоусами, думал: «Хорошо сидим» – такие вечера мне очень нравились. 
Весной 96-го я вдруг почувствовал какой-то необыкновенный прилив сил, заставлявший меня просыпаться среди ночи, запрыгивать в открытую форточку, затянутую сеткой от мух и комаров, и беспричинно, как мне  поначалу казалось, кричать с пятого этажа во весь голос, зовя кого-то и прислушиваясь в надежде на отклики. Мои вопли, конечно же, будили Андрея, он затыкал уши ватой, но не прогонял меня, так как сочувствовал мне, понимая причины моих весенних волнений. Однажды в субботний день мой хозяин решил выйти со мной на люди, чтобы, как он говорил, и котов посмотреть и себя показать. Надел на мою шею какой-то пахучий ошейник с длинным поводком, взял меня на руки, и мы на скрипучем, отвратительно пропахшем лифте съехали во двор нашего дома. Скажу честно, что я обалдел, когда он опустил меня на землю и в нос мне ударили запахи, совсем не похожие на запах моего подноса с песком на нашем балконе. Я различал и соблазнительные ароматы, и миазмы, настолько мощные и резкие, что они смутили меня и я в страхе бросился под ближайший куст, запутался в его ветках и истошно завопил, пытаясь поскорее выбраться и пуститься наутек. Андрей с трудом вытащил меня из куста, прижал к груди, и хотя сердце мое колотилось всё еще так сильно, словно стремилось выскочить, я начал успокаиваться. Но тут откуда ни возьмись вылетела здоровенная псина с огромной пастью, большими клыками и куцым обрубком вместо хвоста. Она прыгала рядом с Андреем и пыталась, наверно, от зависти оторвать мой роскошный рыжий хвост. Такой выход на люди мне страшно не понравился, и мы, не солоно хлебавши, поднялись на свой пятый этаж. По дороге я всё стремился выяснить у хозяина, почему «на люди», когда получился выход на злую собаку. Но хозяин мне не ответил, он просто открыл дверь и помог мне спрыгнуть на диван, а я с радостью тут же устремился к своему подносу: нет, что ни говорите, в гостях хорошо, а дома лучше!
А летом следующего года Андрей пришел домой с плетеной клеткой; я при виде ее взъерошился, но хозяин объяснил, что нам обоим предстоит путешествие: ему в далекий Хабаровск, а мне в Воронок, что соседствует с моими родными местами. На другой день Андрей посадил меня в клетку и отнес в кабину машины, которую он называл «каблук». Я предостерегающе заворчал, но это моего хозяина не остановило. Он уселся рядом со мной, передвинул какие-то рычаги, и «каблук», дернувшись несколько раз, покатил в неизвестном для меня направлении. Мне подумалось, что мой хозяин продолжает свои эксперименты по выработке у меня привычки к новым условиям, и я, завопив пуще прежнего, взялся за свою тюремную клетку. Особенно досталось ее стенкам, я драл их когтями, требуя выпустить меня на свободу и прекратить это безобразие. В один момент Андрею даже пришлось остановить ненавистный мне «каблук», пропахший бензином, и убедиться, что я цел и еще не задохнулся в своей темнице. На мои призывы о свободе он перестал реагировать, и уже через час мы катили по улицам Воронка, а вскоре остановились во дворе небольшого двухэтажного дома бледно-зеленого цвета с просвечивающими разводами старой желтой краски. Дом окружали высокие деревья, ветви их переплелись так густо, что почти не пропускали солнца.
Эх, залезть бы на дерево, фиг бы меня запихнули тогда в клетку, подумал я про себя, пока Андрей нес меня через двор к темному подъезду. Подъезд насторожил меня своими запахами, и я, сжавшись в комок, приготовился к новым испытаниям. Дверь на первом этаже распахнулась, и я увидел сквозь щели своей клетки незнакомых мне женщину и мужчину, здесь я, правда, соврал, так как мужчину тут же вспомнил, он не раз приходил к Андрею и приводил в порядок нашу комнату после моих аттракционов.
– Какой красавец, – обрадовалась мне женщина, как оказалось, моя приемная бабушка, и сразу мне понравилась: ласковое слово, как известно, и кошке приятно, а коту тем более. – Как же зовут тебя, малыш?
И тут я впервые услышал от Андрея, что зовут меня вовсе не Рыжик, а Коська Засыкин и что мою обидную фамилию придумал тот самый мужчина, теперь уже мой приемный дед, которому нередко приходилось вытирать за мной лужицы в далеком уже детстве. Я обиделся и, выпрыгнув из клетки, забился в дальний угол под тахту, твердо решив не откликаться до тех пор, пока мне не принесут  извинений за такую дурацкую фамилию. «Коська, Коська», – слышал я, но не поддался уговорам, свое убежище так и не покинул и гордо отказался обедать вместе со всеми. Вылез я только на следующее утро, когда все еще спали, тихо отправился на кухню и с аппетитом съел всё, что мне приготовили с вечера.
В туалете я нашел по знакомым запахам поднос с песком и оставил свою визитную карточку в виде неглубокой ямочки, после чего вскочил на подоконник и впервые увидел так близко зеленую травку, растущие под окном цветы и важных ворон, беспечно вышагивающих почти под самым моим носом. В кухню заглянула моя приемная бабушка, баба Алёна, как я потом называл ее, и с улыбкой подошла ко мне.
– Тебе будет здесь хорошо, Кося – она поглаживала меня, почесывала за ушком, ласково называла Косей, не упоминая мою, придуманную дедом, фамилию, чтобы не обидеть меня, – посмотри, какой красивый палисадник, теперь это твои владения и тебе пора уже начинать осваиваться.   
Но я отрицательно взмахнул хвостом, у меня еще сохранились страхи от моей первой попытки знакомства с окружающим миром, и я рискнул только вскочить в открытую форточку, откуда хорошо просматривалась узкая, в одну машину, дорога и за забором школьная площадка, заросшая высоким бурьяном. Я не успел как следует  рассмотреть, как говорила баба Алёна, мои владения – на подоконник вскочила серая маленькая кошечка с разноцветными глазами и сломанным кончиком хвоста. То, что эта была именно кошечка, я понял сразу, потому что ее запахи были куда приятней, чем у моей визитки.
– Привет, – промурлыкала она, – меня зовут Муська, давай знакомиться, – я и попался тут же на ее мурлыканье. Стоило мне только перегнуться к ней, как она влепила мне крепкую оплеуху, что сразу же отбило у меня всякую охоту продолжать знакомство с соседкой-хулиганкой. Муська, довольная своей выходкой, убежала, а ее место занял черный кот, который нагло и вызывающе долго смотрел на меня, а потом вдруг развернулся ко мне хвостом, подрыгал им и оставил на оконном стекле свою метку.
Всё! – сказал я себе, разозлившись, – хватит! Пора становиться настоящим котом и защищать свой новый дом, зеленый палисадник, разбитый моим дедом к моему приезду, и все ближайшие подступы к нашей территории. На следующий день я спрыгнул из форточки на подоконник, обнюхал метку черного кота и дважды накрест зачеркнул ее своей, проверил качество метки своим высокоточным прибором – носом – и остался собой доволен. Первый шаг был сделан. С подоконника я отправился в палисадник, обошел всю его территорию и везде отметился, предупредив тем самым всех котов, что отныне они будут иметь здесь дело только со мной. И тут какой-то  белый кот с красными глазами попытался, по старой памяти,  пробраться через мой палисадник, но я решил, не откладывая в долгий ящик свои намерения, отвадить его, и грудью преградил ему дорогу. Красноглазый опешил, выгнул спину, скосил глаза и принялся грозно завывать, постепенно повышая тональность, полагая, что испугает меня своей руганью, но, как говорится, не на того напал. Я собрал всю свою, внезапно проснувшуюся храбрость, распушил хвост и молча, не проявляя своего волнения, мелкими шажками двинулся на врага, выдавливая его из палисадника. Белый кот, не готовый к таким действиям, растерялся, не выдержал моего напора и разумно ретировался, а я тут же затвердил свою первую победу очередной меткой. Постепенно я освоился окончательно, дрался поочередно со всеми соседскими котами, и молва обо мне как о рыжем драчуне и задире постепенно расползлась по всему Воронку. Правда, не всегда мои бои заканчивались удачно, порой мне приходилось зализывать царапины и ссадины. А однажды после драки с серым неизвестным пришельцем – ему я разодрал ухо и выцарапал правый глаз – забежав домой на минутку, чтобы привести в порядок свалявшуюся шерсть, я почувствовал боль в левой лапе. Лапа оказалась прокушенной, распухла и болела нестерпимо. Сколько я ее ни зализывал, боль не утихала, меня знобило, я перебирался с дивана на кровать и обратно, ворочался и с трудом заснул. Утром мой дед запихнул меня, мяукающего от боли, в сумку и потащил в ближайшую ветлечебницу – так он пояснил переживавшей из-за меня бабе Алёне. Жуткое место, доложу я вам, насквозь пропахшее страхом, болью и лекарствами.
Я высунул голову из сумки, попытался выбраться и убежать, но дикая боль в лапе приковала меня к месту. Мы ждали своей очереди в окружении скулящих собак, нахохлившихся птиц с подбитыми крыльями и, конечно, таких же, как и я, страдальцев, котов и кошек разных мастей. Думаю, меня они узнали – слава бежит впереди героя – поэтому я взял себя в лапы и не издал ни писка, хотя боль становилась всё сильнее. Потом меня уложили на стол, укололи, и я куда-то провалился, не успев отомстить обидчику. Позже, когда моя лапка стала как новая, я услышал, как дед рассказывал бабе Алёне, что мне в ветлечебнице разрезали лапу, промыли ее лекарствами и снова зашили нитками. Так и остался на ней толстый и длинный шрам как боевая награда. После такой передряги я какое-то время избегал стычек с котами, позволяя себе только ухаживать за милыми кошечками, среди которых выделял пушистую Беляночку из соседнего дома. Когда хозяйка прятала ее от вездесущих и назойливых котов, я гонялся за воронами или валялся, отдыхая и набираясь сил, среди бурьяна на школьной площадке. Мой приемный отец уже второй месяц проводил в своем путешествии, в письмах спрашивал обо мне и обещал вернуться через полгода. Он вел вольную жизнь, и я думаю, мог бы мной гордиться, потому что я тоже вырос вольным – только котом. Форточки на окнах были моими окошками в кошачий мир, и я возвращался домой лишь для того, чтобы поесть или хорошо выспаться. Правда, порой, когда моя вольница перехлестывала через край, меня наказывали, оставляя дома, закрывали форточки и даже привязывали их тесемками. Я томился, слыша кошачьи рулады, просил выпустить меня, а потом научился развязывать тесемки и по ночам, когда все спали, легко выскакивал в палисадник. Гулял я вовсю, а вот мои дед и баба Алёна всё время хлопотали обо мне: готовили – я люблю вкусно поесть, стирали – я очень люблю чистые простыни, мастерили для меня игрушки – хорошо поспав и вкусно поев, я люблю поиграть… Поэтому выходили они из дома редко, мало бывали на чистом воздухе. Считая такое положение вещей несправедливым, я придумал, как
заставить их полюбить полезные, на мой взгляд, прогулки – с утра убегал во двор и не возвращался до вечера. План у меня был простой: первой меня начинала высматривать баба Алёна, затем «пойти поискать котика» она уговаривала деда. В результате, как я и рассчитывал, отправлялись они на поиски вдвоем, обходили по два-три раза вокруг каждого дома, призывая меня откликнуться, называли только Косенькой или Косей, из чего следовало, что такой терренкур, или лечебная ходьба, им по душе. Я радовался своей выдумке, но дальше, каюсь, поступал как последний эгоист – эх, как я корил себя за это позже! – пробирался незамеченным домой и как ни в чем не бывало сидел до их возвращения в форточке. Единственное мое оправдание – это то, что тогда мои баба и дед очень ждали приезда своего сына, моего главного хозяина, и из их вечерних бесед за чаем я уяснил, что радость встречи – очень сильная штука. И действительно, увидев меня целым и невредимым, они всякий раз вскрикивали, называли бродягой, а успокоившись, старались угостить чем-нибудь вкусненьким.
Однажды, это было зимой, я почувствовал желание приударить за Муркой из соседнего дома и, несмотря на сильный мороз и большой снег, выпросил у деда разрешение немного пройтись. Гулял я всю ночь, но, по правде говоря, что это было за гулянье! Мурка в ответ на мои пожелания любви  в двадцатиградусный мороз тут же смоталась, а я всё ждал и ждал ее. Так и просидел всю ночь до утра, засыпанный по самую макушку снегом, пока не появился мой дед, схватил меня со злостью за шкирку и приволок домой, где сильно пахло корвалолом и слышались вздохи не спавшей всю ночь бабы Алёны. Я отогревался у батареи и почем зря ругал себя  за черствый эгоизм, давая себе слово впредь никогда больше подобных глупостей не совершать. Прошла зима, наступило лето 97-го, я по-прежнему наслаждался  свободой, но старался не волновать моих дорогих деда с бабой. Вернулся из долгой поездки Андрей, и я, не узнавая себя, забросил свои прогулки, не отходил от него, позволял таскать себя на руках и укладывался по ночам у него в ногах, как это было в моем детстве на Волочаевской. Тихо, незаметно подошла осень. В начале ноября меня выкупали кошачьим шампунем, вытерли насухо, расчесали мою рыже-белую пушистую шерсть, и вдруг все сразу начали восторгаться мной и говорить мне комплименты.
– Какой же ты стал чистый да красивый, – удивлялась происшедшим со мной переменам баба Алёна, – настоящий домашний кот, а не летний пошатун и бродяга. Я, зажмурившись, сидел в кухне на стопке газет, под лампой на нашем любимом круглом столе, мне было тепло, спокойно, уютно,  а еще – очень приятно слушать лестные слова в свой адрес. И я, о глупец! всерьез полагал, что больше мне ничего другого в жизни и не надо. За окном мяукнула кошка, я узнал голос Муськи. Нет, я вовсе не желал встреч с нею, тем более что и мнения о ней после того памятного случая не изменил, да и дом мне сейчас покидать не хотелось. Но какая-то лихость, глупое ухарство и подспудное стремление выглядеть героем в глазах пусть сумасбродной, пусть гулящей, но всё же дамы заставили меня прыгнуть в открытую форточку. Мог ли я предполагать, что со мной, грозой окрестных котов и домашним любимцем, случится нечто такое страшное, что я никогда больше не увижу свой дом на Воронке?!
 А произошло вот что. Муська, как и следовало ожидать, улизнула, и я решил, чтобы внутренне оправдать свой нелепый прыжок в форточку, пройти к подвалам соседнего дома, где обычно тусовались все местные коты и кошки, и если что, навести там порядок. Но возле гаражей, прямо под ярко горевшим фонарем, чья-то сильная, незнакомая рука схватила меня и быстро сунула в мешок. А затем мешок и я в нем, орущий от возмущения, полетели в багажник автомашины, где лежали запасные колеса и канистры с бензином. Машина затарахтела, тронулась, и я покатил, задыхаясь в мешке, куда-то в неизвестность. Всё, что потом со мной приключилось, можно рассказывать очень долго, поэтому я постараюсь остановиться только на некоторых, самых основных, на мой взгляд, событиях. После получасовой тряски в багажнике меня вытряхнули из мешка, и я оказался в темном подвале, заставленном ящиками с картошкой, морковью, другими овощами и ящиками с разным барахлом. Еще витал в подвале какой-то, еле уловимый для людей, а для меня резкий, посторонний запах, от которого у меня непроизвольно поднялась на спине шерсть и я пригнулся как для прыжка. Тут же я услышал хриплый голос моего похитителя:
– Начинай работать, бездельник, посидишь в подвале неделю, а там, посмотрим, что с тобой дальше делать. Жратву сам добудешь. Будь здоров, не кашляй!
Замок зловеще щелкнул, и я остался теперь уже в настоящей темнице. Решил для успокоения думать о доме, но сразу в двух углах подвала раздался противный писк, и мне пришлось по-настоящему приняться за дело. К утру, когда узкий солнечный лучик провел длинную желтую полоску на земляном полу, у двери уже лежали три молчавших крысины, и я понял, что смогу выдержать свое заточение и постоять за себя. На четвертый день перед дверью я разложил еще пять таких же противных крыс и около семи мышей – считать-то я как следует так и не научился, а виной тому было мое разгильдяйство и постоянные ухаживания за соседскими кошечками. Я очень проголодался, вспоминал, чем меня кормила моя баба Алёна, но даже смотреть в сторону пакости на полу не  мог, отворачивался и следил, как полоска света отодвигается к стене и становится всё тоньше. Тут я услышал шаги Хриплого, щелчок дверного замка, и как только дверь открылась, молнией промелькнул у него между ног и пустился бежать без оглядки куда глаза глядят. Места вокруг были мне совершенно не знакомы, и я, взобравшись на ближайшее дерево и немного отдышавшись, попытался определить, в какую сторону мне идти, чтобы быстрей добраться до Воронка. Как я ни крутил головой, она упрямо поворачивалась у меня туда, где светило солнце, спускавшееся к горизонту. Пойду в ту сторону, решил я, спрыгнул с дерева и, опустив хвост, двинулся трусцой, не очень надеясь на успех.
Я потерял счет дням, спал на деревьях, питался полевками и зазевавшимися воробьями. Становилось всё холодней, и когда снег закрыл всю землю, я добрался до окраины какого-то города и задержался у небольшого белого домика с сараем, откуда доносились мычание коровы и волнующий запах теплого молока. Я не выдержал и громко мяукнул. В дверях сарая появилась маленькая женщина в белой косынке и переднике, с бидоном молока в руке и, увидев меня у калитки, позвала, назвав Рыжиком.
– Заходи, Рыжик, заходи, – приветливо пригласила она меня, – молочка свежего попьешь, отогреешься малость. И я остался у нее, у Петровны, как звали ее соседи, на всю зиму. Длинными зимними вечерами, сидя на теплой печке, я вспоминал Воронок, своих приемных родителей и горько думал, что здорово их расстроил. Представляя, как они, сбившись с ног, искали меня повсюду, обходя дом за домом, лазая по подвалам, по чердакам и даже по берегам речки Клязьмы, звали и кричали: «Кося, Косенька, Косюнчик наш, где ты? Откликнись!» и, наверно, не удерживались от слез, я сам с трудом справлялся со слезами.
Но предаваться грусти мне было некогда: в благодарность Петровне я ловил мышей и переловил их всех, разогнал наглых ворон и пел ей по вечерам песни. Наконец настала весенняя круговерть: сошли снега, побежали ручьи, прилетели пицы, а я начал подумывать, что и мне пора в дорогу. Петровна хвастала всем, какой мышелов ей достался, какой я молодец: по соседним дворам не бегаю, сижу всё больше дома и о чем-то постоянно думаю. Летом к Петровне зашел сосед Зюкин, немолодой уже, грузный, с красным лицом мужчина, и я, ощутив отчего-то тревогу, залез на всякий случай под  кровать. Я знал, что Зюкин работает завскладом хлебозавода, как-то раз к Петровне забежала на минутку соседка, за солью, и просидела битых три часа, всё они перемывали косточки Зюкину: разведенный, бездетный, в общем, видный жених, отчего же рожа – чисто самовар? Сошлись на том, что он, небось, у себя на складе самогон из муки гонит, но это не беда, женится – исправится. Зюкин откашлялся, обсудил с Петровной погоду, а затем пожаловался, что на работе мыши его одолели и попросил одолжить на время меня, за что и пообещал Петровне неплохие деньги. Я хотел было посопротивляться, но вспомнил слышанное в родном доме не раз: «Что ни делается, всё к лучшему» и доверился судьбе. Назавтра я уже осматривал место своей новой работы. Склад пропах мукой и мышами: мука  сыпалась из дырок в мешках, а мыши эти дырки прогрызли. Да, оценил я обстановку,  придется здесь поработать без выходных.
– Теперь это и твое хозяйство, – в тон моим мыслям прочавкал Зюкин, аппетитно жуя хлеб с большим куском колбасы, – обедать станешь в буфете, там тебя будут кормить каждый день, а за хорошую работу перепадет тебе от меня и добавка. Днем, после обеда, я спал на одном из мешков с мукой, а ночью исправно ловил мышей, раскладывая трофеи рядами для отчета Зюкину. Петровне он меня  так и не вернул, наврав ей, что я сбежал – я слышал, как он звонил и фальшиво причитал: «Твой кот, Петровна, дурень, такое сытное место кинул, плакали твои денежки». Тоже мне, жених, подумал я, брезгливо дернув хвостом, и вспомнил, как из-за рыцарского отношения к даме угодил в ловушку. Может, надо вести себя как Зюкин?! Но тут же одернул себя – родной дом всплыл в моей памяти.
Так я прожил на складе почти до конца 99-го, переловил всех мышей, за что работники хлебозавода угощали меня кто кусочком колбасы, кто домашней котлетой, в общем, жизнь моя текла вполне сносно. Но греясь во дворе на
закатном солнышке, я всегда вздыхал о доме и следил, как солнце, медленно остывая, плывет мимо завода и катится к горизонту, будто зовет меня за собой.
В один из таких вечеров ко мне подошел Кузьмич, шофер хлебовоза, чаще всех угощавший меня, погладил, подхватил на руки и направился к своей машине, а через минуту мы уже выезжали из ворот хлебозавода. Я не волновался, сидя на сиденье рядом с ним: мы двигались в ту сторону, куда, словно указывая путь, спешило солнце. Хлебовоз въехал в большой город, миновал длинные улицы, развернулся у хлебного ларька, и тут мое сердце учащенно застучало – я увидел дома-многоэтажки из моего счастливого детства. Я думал, что давно забыл их, оказалось – нет. Сколько раз, мечтая познакомиться с котом, а лучше с кошечкой, я рассматривал балконы соседних домов из окна своей комнаты, когда коротал часы в ожидании Андрея!
Я выскочил на  улицу, не успев попрощаться с Кузьмичом, проскользнул мимо людей у хлебного ларька и оказался у одной из этих многоэтажек. Но тут я засомневался, тот ли это дом, что из моего детства, или просто очень похож на него? Здания теснились вокруг, нависали надо мной и походили друг на друга как две капли воды. Мои размышления прервал захлебывающийся от ярости собачий лай, и я, ничего не соображая от страха, втиснулся в узкое оконце подвала в первом попавшемся доме. Пришлось дожидаться вечера, наконец я выбрался на улицу в надежде отыскать своих хозяев, но запахи везде были чужими, ни о чем не говорили, и мне не осталось ничего другого, кроме как вернуться в подвал. Поисками родного дома я занимался, не пропуская ни дня, питался мышами и кусочками хлеба, которыми меня угощала добрая продавщица хлебного ларька. Так прошла зима, наступил май, но в подвале стало не теплее, а холоднее – отключили отопление. От голода у меня постоянно ныл живот, шерсть местами свалялась и висела на впавших боках и выпученных ребрах грязными космами, на носу и ушах появились проплешины. Как-то раз я столкнулся со своим отражением в разбитом зеркале на помойке и испугался – на меня глядел настоящий бродячий кот. Силы покидали меня с каждым днем, но я упрямо и регулярно продолжал ходить к хлебной лавке. Там устраивался на низкой кирпичной ступеньке, поджимая лапки, подмерзшие за время  зимних невзгод, и терпеливо дожидался счастливого случая, убеждая себя, что мне обязательно повезет. Однажды мне почудилось, что в окне остановившегося трамвая мелькнуло лицо моего приемного деда, я подскочил, но трамвай тренькнул звонком и быстро укатил, оставив меня одного с нахлынувшими воспоминаниями. Прошло еще несколько дней. 
В то утро я чувствовал себя совсем плохо, хотел остаться в подвале, но заставил себя встать и выползти на белый свет. С трудом добравшись до своего места, я уселся и стал терпеливо ждать, как говорил мой дед «у моря погоды». И тут внезапно мой нос уловил давно забытые, родные запахи. Не веря себе, я поднял голову и услышал самый любимый голос в мире  – голос моего приемного отца.
Да, это он, мой Андрей, стоял у ларька и кричал мне: «Коська, Косенька мой!»
 Я отчаянным прыжком бросился к нему на грудь, пытаясь что-то сказать, но из моего горла вылетело только сдавленное, слабое мяуканье. Андрей, прижимая меня, уже бежал к нашему дому и примчался туда мгновенно –  дом-то, оказалось, находился от ларька всего в каких-то трехстах метрах.
Вот и дождался я этого счастливого случая, настал и на моей улице праздник!
Дома меня обнимали и гладили, приговаривая: «Нашелся наш Косенька, наш Косюнчик, где ж ты так долго пропадал, наш родной рыжий кот?», и не стеснялись слез радости, обильно лившихся из глаз. Я же сидел перед плошкой с вкусно пахнущей домашней едой, переступал лапами, и не мог проглотить ни кусочка – горло мое сдавливали спазмы. Я смотрел и не мог насмотреться на возвратившихся ко мне наконец дорогих моих Андрея, бабу Алёну и деда. Вечером Андрей принес из специального кошачьего магазина шампуни для кошек, порошки для сухой мойки шерсти, мази и разные лекарства, и вся моя родня разом принялась приводить меня в порядок. Через час шерсть у меня была почти чистой, прочесанной, нос и уши смазаны чудодейственной мазью, а я, насытившийся, уютно устроился на кухонном диване, жмурил от удовольствия глаза, мурлыкал и не верил, что я уже дома и закончились мои тяжкие скитания.
Прошло два месяца с моего возвращения домой, я полностью освоился в своей прежней жизни, привел себя в полный порядок, шерсть моя снова стала блестящей, проплешины на носу и ушах заросли. Все, кто знал о моем исчезновении, радовались благополучному финалу этой истории, но удивлялись, как я смог сам добраться до Москвы и очутиться точно у своего дома, отмахав от Воронка почти сорок километров. При этом  строились всякие догадки по поводу моих приключений, многие интересовались, как это мне удалось пережить две холодные зимы, чем я питался и так далее и тому подобное. Некоторые из окружающих сомневались, что я – это и есть настоящий Коська Засыкин, полагая, что вместо меня домой попал мой двойник-самозванец, но все сомнения исчезали, когда я разрешал им потрогать толстый шрам на левой лапе, след моей драки с серым незнакомцем.
О моем благополучном возвращении и более чем двухлетнем бродяжничестве писательница Н.Ачкасова рассказала в книге «Животные дома» из энциклопедической серии «Я познаю мир». Кто-то даже пытался сравнить мои приключения с придуманными В.Куниным похождениями небезызвестного читателям кота Мартына, тоже рыжего, но похабника и секс-гиганта, что я посчитал недружелюбными происками и желанием умалить мою одиссею.
Мартын-герой – сам по себе. Я, Кося, труженик и землепроходец – тоже сам по себе. Поэтому я решил рассказать своим близким обо всём, что со мной приключилось, и попросить деда, постоянно сидящего перед компьютером, облечь устное повествование в письменную форму.  Скажу по чести, вначале я хотел лишить рассказ автобиографических черт, поведать читателю историю жизни некоего абстрактного рыжего кота! Но потом подумал – а собственно, почему?! Вот он я – веселый, живой, рыжий Коська и фамилия есть –  Засыкин.
Не очень музыкальная, конечно, но историческая правда у котов дороже личных эмоций – не знаю, как у людей.
К тому же, положа лапу на сердце, признаюсь, был такой грех  в детстве – оставлять на полу лужицы, да только, друзья, а за кем из вас он не числится?!
Я с благодарностью разрешаю себя фотографировать –  будет чем  иллюстрировать мое жизнеописание. Я снова живу в своем доме на Волочаевской, пользуясь постоянным вниманием и любовью, ем только то, что доставляет мне удовольствие. Наши соседи переехали, и теперь в моем распоряжении вся  квартира – от застекленного балкона до другого,  открытого. На нем, вздохнув свежего водуха, я позволяю себе иногда вспомнить мои переходы через леса и поляны и цапнуть невзначай за хвост разиню-воробья, за что, правда, получаю от бабы Алёны нагоняй. Андрей и дед в принципе с моей бабушкой согласны, да и мне становится стыдно, когда она объясняет, что слабых обижать нельзя. Но забота о фауне – это одно дело, а моя охотничья реакция – другое, тут даже баба Алёна не может не признать, что она у меня на высоте. Тем более что ловлю я  воробьев не всерьез. Вообще мое присутствие снимает дома стрессовые нагрузки: я всегда прихожу на помощь моим дорогим и как в старые добрые времена на Воронке стараюсь заставить их больше двигаться, чтобы избежать гиподинамии. Например, дед гоняется за мной по квартире, когда я с ним играю в прятки, а баба Алла с удовольствием таскает меня вместе с матерчатой крысой на длинной веревке.
Я готов всегда помочь им в работе, подсказать, как и что надо делать, когда баба гладит белье или готовит обеды, а дед орудует паяльником, либо сверлит дрелью дырки. Это заставляет меня верить в переселение душ и не без основания  предполагать что в далеком прошлом я был мастером на все руки. Мне также доверено первым встречать приходящего с работы Андрея. Заслышав позывные домофона, я с радостью вытягиваюсь в струнку, как часовой, у двери – знаю, в его объемистом кейсе меня обязательно ждет какой-то сюрприз: что-нибудь вкусненькое, или затейливая игрушка, или новое красивое блюдечко, а порой всё вместе. Мы стали лучше понимать друг друга, сам я не очень многословен и моих домочадцев приучаю к краткости. Чаще всего я использую словосочетание «Мм-э-эк-ке-ке» или тихо звучащее «Муа-муа-мяу-мяу». Воспринимают они всё мгновенно, пытаются ответить теми же словами, но только смешат меня своим плохим произношением.
Свернувшись клубком на любимом диване, я перебираю в памяти трудности, выпавшие на мою долю, и пытаюсь уяснить для себя, что лучше – свободная свобода или свобода без тревог и волнений на моем пятом этаже многоэтажки. Пока что этот глубокий философский вопрос мне не по плечу. Надеюсь, к тому моменту, когда придет пора собирать материалы для моих мемуаров, эту теоретическую задачку решит на практике сама жизнь.

С наилучшими пожеланиями, будьте здоровы!
                Кося 3-н.