Ачинская тетрадь

 
   ВЗОЙДИ НА СВОЮ ВЕРШИНУ

    Писатель и время

    Жизнь в философском смысле есть миг между прошлым и будущим. Календари, торопливо теряя свои листки, уносят нас как можно дальше от детства,  через тревожную и романтичную юность к житейской мудрости и профессиональной зрелости. Не так давно я получил увесистую бандероль из Германии от бывшего петербургского журналиста, а ныне писателя, уже много лет живущего в центре Западной Европы, Бориса Бема. Когда я раскрыл эти книги, то на одной из обложек увидел фотоснимок зрелого, с посеребренными висками мужчину с искрящейся жизнерадостной улыбкой. Я почти сразу его узнал. Это был Борис Мейтин. Я запомнил его пытливым и организованным пареньком, всем сердцем влюбленным в журналистику. Бандероль сопровождалась и подробным авторским письмом.
В это самое мгновение взор мой обратился в ту далекую молодость. Именно подобное состояние души позволяет хоть на короткое время мысленно приостановить стремительный бег времени.
Еще на рубеже третьего тысячелетия в Красноярском книжном издательстве вышла симпатичная и очень искренняя книжица поэта и журналиста Ивана Екимова под названием: «Боготол – городок в хлебах». Есть в ней такие образные строчки:

Мой город, как подросток босоногий,
Вихрастый, непричесанный, зеленый,
В испачканной рубашке нараспашку,
И по-сибирски дерзкий, озорной....

  Писатель Борис Бем, живущий в городе Кельне, признается в письме, что именно таким он и запомнил Боготол, в котором ему довелось постигать азы журналистики. Я очень хорошо помню августовский день 1966 года, когда к нам, в редакцию районной газеты «Знамя Ленина» пришел устраиваться этот невысокий щупленький юноша. Материалы его мне понравились, писал он в очерковом стиле, статьи были очень читабельны от начала и до конца. За плечами у талантливого паренька  уже был определенный опыт работы на промышленном производстве и тесного сотрудничества с различными средствами массовой информации, поэтому я его сразу определил заведовать промышленно-транспортным отделом редакции.
  «Люди, живущие в Боготоле, оставили в моем сердце добрый след», – признается в письме автор. Он с благодарностью вспоминает Ивана Екимова, бывшего тогда заместителем редактора, Ларису Шишлонову, Софью Молчанову, Галину Пестереву, фотокорреспондента Алексея Кириченко, директора типографии Александра Борисовича Пименова и многих, многих других.
    В предисловии к одной из его первых книг «Ветка сирени на мокром асфальте» (2004 год) член Союза  писателей Германии поэтэсса и ээсеист Ольга Бешенковская подчеркивает, что эмиграция почти всегда возвращает к юности: здесь начинается новая жизнь, человек вновь ощущает себя первоклассником, жадно вбирает новый опыт и не боится совершать ошибки. И одновременно, как бы подводит итоги той тамошней своей жизни, вспоминая ее вдруг разом в нахлынувших образах и подробностях.
«Интересно, что многие герои его повествований – русские немцы, – отмечает Ольга Бешенковская. – Причем не в Германии, где их свыше двух миллионов, а в России».
Борис Бем черпал факты и сюжеты для своих книг не в рабочих кабинетах, не лежа с газетой на диване. Он много и плодотворно ездил по стране, в том числе и по местам сражений Великой Отечественной войны, побывал на бывших оккупированных территориях.
   «...Я встречался там с воинами-ветеранами, бывшими партизанами, с гражданским населением, которое пережило страшное и смутное время немецкого гнета, – рассказывает он. – Когда еще был жив мой отец, участник Великой Отечественной войны, прошедший ее с первого и до последнего дня, я пообещал старику, что когда-нибудь в обозримом будущем обязательно напишу честную и открытую безо всякой ретуши книгу о грозных тех годах, о поколении молодежи, родившейся после октябрьских событий семнадцатого года, и их старших наставниках...»
    Писатель выполнил данное отцу обещание, посвятив самой хищнической и бесчеловечной войне книгу «Ошибка доктора Флека» (2005 г.), которая представляет собой сборник публицистических произведений, повестей и рассказов. Предисловие к той книге написал ветеран войны и Вооруженных сил СССР генерал-майор танковых войск в отставке, кавалер многих боевых орденов и медалей Фридрих Сегаль, проживающий ныне в Риге. «Очень отрадно,  – отмечает он, – что эстафету памяти о той жестокой и кровопролитной войне подхватили представители послевоенного поколения». Боевой генерал признается, что ему симпатична позиция автора, который без лакировки и общих дежурных фраз пытается опровергнуть стереотипы, навязанные многолетней пропагандой. Если воин советский, то он должен быть обязательно смелым и благородным, бесстрашным и удачливым, если же представитель противоборствующей стороны, то это – озлобленный фашист-убийца, для которого сеять хаос и смерть – не только прямое предназначение, но еще и увлекательное приключение.
   Герои Бориса Бема живут своей жизнью, подчиняются не только приказам, но и разуму, и, конечно же, интуиции. Вот почему тема войны в осмыслении сегодняшнего поколения окрасилась свежей палитрой красок, – утверждает Фридрих Сегаль. И эта тема будет жить в сознании прогрессивного человечества вечно, пока жива человеческая память.
Доброта и только доброта, помноженная на созидание, спасет мир от войны, – пишет генерал. – И я в это непреложно верю.
Истории бывшего малолетнего узника еврейского гетто Борис Бем посвятил рассказ «Хризантемы из Ашдода» Автор показывает, как крепка человеческая память на благородные поступки людей. Бывший узник не может забыть коменданта города, немецкого офицера, который когда-то спас ему жизнь. На склоне лет он находит могилу своего спасителя.
А вот зло всегда должно быть наказано по заслугам. В рассказе «Ошибка доктора Флека», давшем название книге, писатель проследил судьбу врача, нацистского преступника, который в годы войны проводил медицинские эксперименты над малолетними узниками одного из концлагерей на советских оккупированных территориях. Скрываясь от справедливого возмездия, он прятался сначала в Аргентине, а затем в США. Спустя почти полвека его опознает бывший малолетний узник того лагеря по татуировке на руке и передаст в руки Интерпола.
Я принадлежу к довоенному поколению россиян, а мой давний коллега и относительно молодой друг родился уже после войны. Казалось бы, большая разница –   восемь лет. Ан нет, не получилось большой разницы. И хотя мы росли, мужали и совершенствовались параллельно, нас творчески объединили шестидесятые и последующие годы. Лодка моя уже тихо ошвартована у гавани под сентиментальным названием «Спокойная старость»
Я уже давно нахожусь на заслуженном отдыхе, но продолжаю писать и ездить в археологические экспедиции. И, тем не менее, я счастлив и горд тем, что принадлежу тоже, как и мой младший коллега, к беспокойному племени «шестидесятников».
На счету у Бориса Бема уже девять художественно-публицистических книг и около двадцати информационно-тематических брошюр, в которых он заостряет наболевшие проблемы общества  и сам же пытается найти выход из той или иной ситуации. Кстати, на последней работе автора хочется остановиться особо. Этот двухтомник трудно отнести к мемуарному жанру, хотя он и полон добрых воспоминаний. Пожалуй, так же сложно считать его автобиографическим романом. Скорее этот большой труд  подходит к жанру художественной документалистики, и Борис Бем порадовал здесь четко выстроенной композицией и высочайшим мастерством публициста.
   Повествование имеет упрощенное название: «Черновик, не переписанный набело, или Крутые горки». Однако просто это лишь на первый взгляд. С самого начала идет захватывающая интрига: молодой человек начинает свой трудовой путь. Так уж вышло, что после легкой  рабочей разминки, герой попадает в Восточную Сибирь, где наряду с трудовой закалкой он обнаруживает в себе задатки лидера, а затем и мастера пера.
Ненавязчиво, мягкими мазками художника, автор рисует нам картину почти полувековой давности. Его встречи с новыми людьми, короткие диалоги наполнены исключительной доброжелательностью. Писатель не использует в своей лексике назидательности, не делает скоропалительных выводов. Этот психологизм как бы остается за кадром, проще говоря, за скобками.
  Следует воздать дань личному мужеству автора. Он не побоялся на страницах этой книги обнажить голую, до самых нервов правду о себе. Короткими штрихами он дозированно и деликатно вводит нас в мир личных переживаний и тревог.
Читая эту честную книгу, признаюсь, я немного всплакнул. Живая память тех лет воскресила образы многих героев, которых я тоже лично знал, ведь сама ткань книги пронизана людским материалом, вот почему и в Ачинской, и в Боготольской, и в Назаровской тетрадях.  Персонажи были до боли узнаваемы.
Как я с горечью узнал из этого письма-романа, перестроечные годы в России очень тяжело отразились на судьбе Бориса Бема.
  Увлечение журналистикой прошло, и он вернулся к тому, с чего начинал в Сибири – на стройку. Последовательно прошел путь от рабочего до руководителя предприятия, без отрыва от производства получив среднее техническое и высшее образование.
  «Я остался за бортом жизни, стал безработным, – с горечью признается он. – После трех лет мыканья в поисках лучшей жизни вынужден был эмигрировать в Германию, где проживаю уже много лет».
  У замечательного поэта, кумира молодежи Владимира Высоцкого есть такие задушевные строчки:
   «Лучше гор могут быть только горы, на которых еще не бывал...».
Образно и емко сказано, однако, какое это имеет отношение непосредственно к моему герою?  Самое прямое.
   Как мне удалось узнать, Борис Бем  и сегодня,на седьмом десятке жизни, не почивает на лаврах, а активно продолжает заниматься творческой деятельностью. Его публикации регулярно появляются на страницах российских газет и в СМИ других стран мира. Он постоянно в разъездах, его блокноты и путевые тетради буквально пухнут от записей. И сейчас на писательском столе бывшего сибиряка лежат две начатые работы – сборник новелл и рассказов и книга очерков, объединенных темой «Дети блокадного племени».
Публицист и писатель Борис Бем продолжает штурмовать вершины литературного творчества. И еще не взятые пики и склоны так называемых горных архипелагов у него явно впереди. Залогом тому – его неуемная энергия, мальчишеский азарт и фанатичная любовь к делу, которому он продолжает верно служить.

    Юрий Угольков, публицист,
    ветеран Восточно-Сибирской прессы, член Союза журналистов России



ВМЕСТО ПРОЛОГА

ОХОТА ЗА ЖАР-ПТИЦЕЙ...

...Не перестаю искренне удивляться тому, как цепка и глубинна выцвеченная палитрой красок человеческая  память. Календари монотонно теряют свои листки, а время стремительно летит вперед. Мне частенько приходится совершать «пробежки» по закоулкам своих воспоминаний. И вправду, есть что вспомнить. И хотя мой возраст стартовал в седьмое десятилетие, память осталась такой же ясной, как у десятилетнего мальчишки, особенно на цифры, исторические даты и памятные моему сердцу события..
Разбуди меня среди ночи и спроси, в каком году произошел медный бунт на Руси, и я непременно дам верный ответ: в 1662 году. Просто у меня с детства  хорошо организована и развита ассоциативная память. Даже некоторые телефоны бывших однокашников навязчиво залипли в мозгу и упрямо не хотят стираться. Я  пытался провести такой психологический эксперимент: мысленно представил классную доску, нашкрябал мелком пару десятков старых и уже неактуальных  телефонных номеров, намереваясь стереть написанное мокрой тряпкой. Не помогает. Теперь я стараюсь не загружать  или, точнее, не отягощать свою память лишней информацией, и больше пользуюсь блокнотами и записными книжками.
Так уж вышло, что вся моя трудовая, включая творческую, жизнь прошла в основном по строго замкнутому циклу: стройка, журналистика и снова стройка. И только в эмиграции, и то по прошествии нескольких лет, мне удалось повторно, переломив судьбу, вернуться в журналистику и впервые в жизни прикоснуться к литературе. Мои первые рассказы, новеллы и афоризмы  родились здесь, на немецкой земле. Однако, я  забежал несколько вперед, а ужасно хочется перекинуть мост в молодость.
Окончив среднюю школу, я не поддался заразительному примеру одноклассников сразу же бежать в вуз. Закон толпы здесь не сработал. Не скрою, я задумывался о выборе цели. И если в девятом классе я грезил журналистскими репортажами, а учительница литературы трясла листочками моих сочинений перед всем классом и восхищалась: «С таким чувством и пониманием слова – прямая дорога в публицистику», то в выпускном классе я увлекся еще юриспруденцией. Перелистал  учебник трудового и уголовного права и возомнил себя адвокатом. Так или иначе, к экзаменам я по большому счету не готовился, а документы в вуз, на факультет журналистики, принес за два дня до начала испытаний. Мне ничего не оставалось делать, как надеяться проскочить «нашармачка». Память – моя подружка меня частенеько вытаскивала из «болота».
На первом экзамене по истории СССР мне повезло. Билет оказался на редкость счастливым. Экзаменатор – молоденькая девушка, отнеслась ко мне вполне благосклонно. Я отщелкал как орехи ответы на первые два вопроса, преподаватель мило улыбнулась, и в экзаменационном билете засияла заветная пятерка. Подобное везение мне сопутствовало и на устном экзамене по русскому языку и литературе. Здесь я тоже, к собственному удивлению, добился максимума. Вот что значит психологический настрой, работающий по принципу: «Получилось – хорошо, сорвалось – такова воля Божья, и ни о чем не жалей!»
На  письменный экзамен по литературе я мчался на крыльях надежды. Еще бы. Сочинение – это мой конек, никогда ниже четверки не опускался, да и эта оценка была редкостью. Прочитав на доске название темы, которая, как я полагал, мне была знакома, я положил перед собой чистовик и стал писать. В назначенное время я положил написанную работу в стопку на рабочий стол преподавателя и вышел из аудитории. Через два дня, при получении обратно экзаменационного листа, мое тело неожиданно пробил электрический разряд: я узрел непривычную для себя тройку. С окаменевшим лицом я вышел из кабинета, не зная, что предпринять. Можно было, конечно, подать апелляцию в конфликтную комиссию, однако надежды на справедливое решение я почему-то не питал. В голове клокотала обида на то, что один балл мне определенно «зажулили». Может быть за пресловутый пятый пункт, может фотка на листе не приглянулась
На последний экзамен по английскому языку меня буквально подвигли мои домашние. Продолжать игру в счастливый случай не было настроения. Отец нервно тряс перед моим лицом грозным кулаком.
Полоса везения окончилась. Взяв в руки билет, я понял, что влип. Текст, который  требовалось перевести, показался мне довольно сложным, меня охватила внутренняя дрожь, и я смиренно стал ожидать своей участи. Теоретически, чтобы оказаться зачисленным на факультет, меня могла спасти лишь пятерка, но иностранный язык не был профильной дисциплиной, и я надеялся, как говорится, на  чудо дивное.
Преподавательница, выслушав мое нервное невнятное мычание, несколько смягчилась и стала задавать вопросы не по билету, а по собственному сценарию. Вопросы были довольны простыми, что помогло мне выплыть до уровня тройки.
В этом потоке абитуриентов оказалось много производственников с двухгодичным рабочим стажем, медалистов и «дембелей». Для обучения на стационаре не хватило одного балла и мне посоветовали отнести «бумаги» на заочное отделение, а это означало, что пришла пора определяться и идти «шукать» опыта  куда-нибудь на производство или, еще лучше, поближе к редакции..
– Не можешь работать головой, –  резюмировал грустно отец, – работай руками. Он тут же позвонил одному своему знакомому, и вскоре моя судьба была определена. Неподалеку от дома находился старый радиотехнический завод, и меня туда  зачислили учеником слесаря-сборщика приборов.
Первое время я ходил на завод как на праздник. Все мне здесь нравилось. И белый халат с чепчиком на голове, как у доктора, и намагниченная отвертка, ловко нацеленная на прорезь винта. Это была работа на линейке, иначе, тот же конвейер, только без движущейся по нему ленты. Сборка деталей требовала определенной сноровки. Чуть зазевался, и вокруг тебя образуется завал, который в виде груды металла, станет мешать собратьям-слесарям. В этом случае приходится снимать  недоукомплектованные приборы из зоны «завала» и ставить их рядом с собой сзади  рабочего стула на деревянный поддон, а в обеденный перерыв, или хуже того, после окончания рабочего дня, оставаться и устранять созданные тобой же помехи в производстве. Бывали случаи, когда освобожденному бригадиру становилось меня жалко, и он, приспособившись сзади, крутил винты и насаживал детали прямо на поддоне. Ему было очень неудобно, со лба его катился пот, но мастер молчал, стараясь погасить сердитость.
В одно прекрасное утро бригадиру пришла  идея пересадить меня по технологической цепочке на другое место, и спустя несколько месяцев обо мне уважительно заговорили старшие товарищи:
– Молодец, пацан, поймал-таки кураж.
Через полгода работы я уже мог выполнять операции по нескольким технологическим картам. На дворе заканчивалась зима. С горем пополам я одолел зимнюю сессию, казалось бы, радуйся жизни, однако меня начала одолевать хандра. И если раньше я старался выполнять  работу как можно быстрее и аккуратнее, то теперь стал себя ловить на том, что спасительный звонок в цехе, возвещавший об окончании рабочего дня, прибавлял мне заметно настроения. Рабочий день начинался рано – в семь тридцать утра. Дружок-будильник никогда не подводил. В последнее время бригадир заметил за мной неприкрытую леность. К тому времени я уже сидел не на «линейке», а за отдельным небольшим столом и завальцовывал «лепестки» на участке радиоконтуров. Работа оказалась нудной и однообразной. Движения были отработаны до автоматизма, как у робота. Я делал заготовки для радиомонтажников и, поскольку рядом со мной стояли высокие стопки с готовой продукцией, я позволял себе «тормозить» На работе эта хандра по большому счету не сказывалась, так как справлялся я с делом весьма споро. С раннего утра я задавал темп, а после обеденного перерыва меня будто подменяли. Стало, видимо, влиять раннее мартовское солнышко.
Еще на протяжении двух месяцев я пытался скинуть с себя  пелену апатии, но у меня ничего не получалось. Как-то в обеденный перерыв я поделился своей хандрой с коллегой, радиомонтажником Валькой Кропоткиным. Он-то и  заронил в меня зерно надежды:
– А не махнуть ли нам на Урал, там, говорят, строят новый город Качканар?
Поговорили, поболтали и успокоились. Внешне. А на деле я скрупулезно анализировал этот, казалось бы, не совсем серьезный разговор. Дома меня ничего не держало. Жил я в густонаселенной коммуналке, в одной комнате с сестрой, отцом и племянником, малолетним сыном сестры. В доме постоянный детский плач, невозможно книжку почитать, одна отрада – библиотека.
Отгремели празднества по случаю двадцатилетия Великой победы над фашизмом. Однажды, пользуясь тем, что в этот день мне предстоял выход на работу в вечернюю смену, я заглянул в Ждановский райком комсомола. Я поделился с инструктором общего отдела своими мыслями, девушка встрепенулась:
  – А не хотите ли, молодой человек, закалить свой характер на большой стройке цветной металлургии?
Голос девушки звучал завораживающе:
 – Это в самом сердце Восточной Сибири. Недалеко от Красноярска есть маленький городок Ачинск. Когда-то он был захолустьем Российской империи, и туда ссылали людей на каторгу. Сейчас там строится большой глиноземный завод. Глинозем – это главное сырье для алюминиевой промышленности. Очень перспективная стройка. 
Девушка, ее звали Тамарой, сняла с переносицы очки и посмотрела на меня в упор:
– Я на сто процентов уверена, что вы найдете для себя дело по душе. Через десять дней первая партия добровольцев из ленинградцев и москвичей отправится туда. Подумайте хорошенько и приходите.
Я поделился этой идеей с Валькой, на что он, почесав «репу» ответствовал:
 – Старик! Ты волен сам решать свои проблемы, а у меня  – пожилые родители, их как-то подготовить нужно. Сколько там дней до поездки?
Услышав в ответ, что мы располагаем целой рабочей неделей, Валька выпалил:
– Родителей беру на себя, сегодня после смены идем в райком за путевками.
В тот же вечер нам вручили путевки и письма на фирменном комсомольском бланке в отдел кадров нашего завода с просьбой без отработки оформить нам расчет. На следующее утро вместо смены мы написали заявление об уходе по собственному желанию, на что кадровичка возразила:
– В путевке написано, что вы едете в Ачинск. Вот так и пишите в заявлении, что едете по зову сердца на сибирскую стройку. Такая мотивировка более патриотична.
Инспектор отдела кадров выдала нам трудовые книжки, где в графе причина увольнения у каждого стояла многозначительная фраза: «Уволен по призыву комсомола на сибирскую ударную стройку цветной металлургии».
Вот ведь как завернула...
Сборы были недолгими. Мы купили с Валькой плацкартные билеты на ночной поезд в Москву и через несколько дней отчалили под покровом белых ночей. Вальку провожали родители, а меня школьные друзья и отец. Признаться, в теле царил мандраж, но внешне я выглядел спокойным. В Москве мы должны были присоединиться к группе добровольцев из Московской области. Встреча была назначена в обкоме комсомола в Колпачном переулке в 9 часов утра.
Забегая несколько вперед, спешу сообщить тебе, дорогой читатель, что в охоте за Жар-птицей я по большому счету не преуспел. Судьба моя не была усеяна розами, все больше одними шипами. Мне не пришлось переписывать черновик жизни набело, все так с кляксами и осталось. Юристом стать мне не пришлось, а вот в профессиональные журналисты выбиться удалось и даже добиться признания. В строительстве я тоже достиг своего потолка и, пройдя многие ступени производственной иерархии, дослужился до генерального директора строительной организации, а потом резко упал вниз и стал безработным. Началась борьба за выживание, она и подвигла меня к      эмиграции из страны, которую я нежно и преданно любил, считая ее своим родным домом.
Однако тогда, сидя восемнадцатилетним юнцом в поезде, я всего этого не мог предугадать и поэтому, будучи человеком в меру авантюрным абсолютно по-дилетански решил бросить вызов судьбе, сыграв с ней партию в шахматы. Итак, мной сделан первый ход: е2-е4. Пути назад нет. Часы пущены...

    ВСТУПЛЕНИЕ

   ШАГИ ПО СВЯТОЙ ЗЕМЛЕ

...Майское солнышко своими щедрыми лучами припекало голову. И несмотря на то, что на голове у меня была надета бейсболка, по лбу скатывались струйки пота, и щипало глаза. Я стоял на центральной площади Иерусалима и любовался окружающим видом. Впереди виднелась стариная историческая стена Плача. С одной и с другой стороны к стене стекались потоки людей. В одной нитке шли мужчины, в другой – женщины. Всякий, кто сюда шел, был чем-то озабочен и нес в руках записку к Всевышнему. Люди адресовали Богу свои просьбы. Кто-то просил о прощении, кто-то вымаливал здоровье для себя и своих близких. Туристы из разных стран завороженно застывали у стены, и, положив ладони на каменные кирпичи, читали про себя молитву.
Я в растерянности встал у стены и стал искать глазами щель, в которую я хотел положить записку Господу. В ней было пожелание мира и добра многострадальному израильскому народу. Сколько горя он вынес за свою многотысячелетнюю историю. Сунув записку в щель и подержавшись руками за теплые кирпичи, я обернулся. На меня с любопытством смотрел, не по-летнему одетый, бородатый еврей в очках и  широкополой шляпе. На нем небрежно сидел длинный темный,  немного мятый пиджак. Он был очень похож на ребе, готовый исполнить религиозный обряд.
– Не хотите ли сфотографироваться на память? – спросил мужчина. В растерянности я не нашелся, что ответить. Я глядел ему в глаза и улыбался.
– Простите, вы еврей? – спросил меня  служитель в религиозном обличье.
Вопросом этим я скорее был не удивлен, а шокирован. Раньше мне, наивному, думалось, что если уж я не похож на всех евреев, то все евреи похоже на меня, наверняка. Достаточно было вглядеться в мое типичное лицо и безошибочно определить в нем иудея. О моей принадлежности к этой нации мне постоянно напоминали и в детском саду, и в школе, и на производстве. Неужели служитель подслеповат? Я уже хотел было кивнуть  брату по вере головой, как перед глазами начали мелькать кадры из черно-белого кино моей жизни. В одно мгновение пробежало детство, школьные годы. Вспомнился тот майский вечер 1965 года, когда я покидал отчий дом в надежде найти свое место в жизни, и тот самый вагон, который вез меня и моего приятеля в неизвестность. Подумать только, ведь прошло с той поры свыше сорока лет. Время не только посеребрило мои виски, но и оставило печать на темени в виде  расплывшейся лысины. Я задумчиво вгляделся в голубое, чистенькое, без единого облачка небо и передо мной стремительной огнедышащей ракетой пробежала моя пусть и не очень долгая, но насыщенная и напряженная интересными эпизодами жизнь... 

 
         КНИГА ПЕРВАЯ

     АЧИНСКАЯ ТЕТРАДЬ               

21 мая 1965 года

ПО ЗАКОНУ РАБОЧЕГО БРАТСТВА

    Еще сидя у окна поезда и считая  стройные дубочки, что шелестели свежими зелеными побегами вдоль железнодорожного полотна, я мысленно представлял картину нашего рабочего быта. Моя неуемная фантазия рисовала такой пейзаж. Глубоко, в таежных дебрях, на вырубленной поляне стоят несколько деревянных бараков с удобствами на улице. Здесь же, под навесом, – пара десятков железных рукомойников и несколько натянутых веревок для сушки белья. Поодаль мне мерещился рабочий клуб, больше похожий на сельский сарай из наспех  сколоченных досок...
К счастью, на деле все оказалось не так. Строительный городок, встретивший нас шелестом деревьев, оказался очень даже милым. Несколько приземистых кирпичных жилых корпусов утопали в тени вековых сосен и кедров.
Команда наша стала медленно разбегаться. Девочек отвели в женский корпус, а  группу парней, состоящую из восемнадцати человек, развели по этажам. Комендант общежития остановился у комнаты под номером шестьдесят, где около двери столпились пять человек. Борис Лашнев, как и подобает лидеру, вначале позаботился о товарищах, а последняя группа, куда входили и мы с Валькой Кропоткиным, финишировала у этой двери. Кстати, в нашу компанию попал и Толик Пушкарев. Его  пассия Рита ушла на женскую территорию, и никто из нас не знал, как будут разворачиваться  их семейные дела. Попал к нам в комнату и молчун из подмосковного Ногинска Толя Салтыков. Итак, комнатная команда была собрана. Оставалась лишь самая малость, нужно было выбрать старосту. Лашнев исподлобья взглянул на Пушкарева, это и определило его место в общественной иерархии. На «автомате» все проголосовали единогласно.
Наверное, интересно было наблюдать за новоселами со стороны. У всех было приподнятое настроение и мало было похоже, что впереди  нас ждут  нелегкие рабочие будни. Как ни странно, компания наша больше походила на героев-отпускников.
Уже ближе к вечеру, когда общага стала наполняться возвращавшимися со смены работягами-старожилами, восторженности нашей поубавилось. К нам в комнату заглянули двое ребят из ленинградского призыва, они уже целый месяц находились здесь, и было очень любопытно получить свежую информацию, как говорится, из первых рук.
Заметив мою суету и ничем неприкрытое волнение, один из этих питерских парней решил надо мной подшутить. Я был самым, что ни на есть зеленым салабоном, в свои восемнадцать лет у меня еще было мало опыта общения с людьми в плане коммуникации. Я никогда не жил в общежитиях и никуда из дома не уезжал надолго, разве что на смену или две в пионерский лагерь. Угадав мою наивность, Евгений, так назвался парень, вступил в разговор.
– Вот, например, тебя, – парень серьезно бросил на меня взгляд, – начальник участка наверняка оставит при себе порученцем. Ты, парень, похоже не ветреный, среднее образование у тебя на лице написано. Дадут тебе в руки граненый карандаш, и будешь ты все дела записывть на заметку.
–  Но я же не писарем наниматься приехал,– пытался возразить я.
– Согласен, не писарем.
Евгений смахнул хитрую улыбку с лица и, скрывая ехидство, продолжил:
– Однако кто-то должен выполнять и канцелярскую работу.  Нас тут понаехало, пруд пруди. Мы вот пашем до четырех часов, а начальство, порой, и до шести досиживается. А в конце месяца, когда аврал, и до ночи сидят, все наряды да разные бумаги пишут. Вот ты и будешь им помогать. А это, брат, очень ответственный фронт...
Я взглянул на Бориса Лашнева. Он давился от смеха, однако игру принял и ждал моей реакции. Выручил Валька Кропоткин. Он мне незаметно подмигнул и легким жестом показал на дверь. Как ошпаренный я выскочил в коридор, за мной – Валька. Он миролюбиво положил руку на плечо и пробурчал:
– Неужели ты не понял, что тебя разыгрывают? А карандаш – это есть не что иное, как стальной лом. Им очень сподручно долбить землю. У моего отца на даче валяется старый лом, так он зимой им дорожки долбит... Вот тебе мой совет: поменьше реагируй на эту муть, а еще лучше состри что-нибудь навстречу. В подобной ситуации слово лучше кулака сыграет. Испробовано на себе...
Четыре дня мы бегали мелкой рысью по разным кабинетам, проходили инструктаж по технике безопасности, получали спецодежду. Наконец, в четверг, все формальности были соблюдены, приказ о зачислении в штат начальник управления подписал, и мы, довольные, что в следующий понедельник приступаем к делу, всей комнатой пошли слоняться по городу в поисках хозяйственных вещей. Нужно было купить электроплитку, пару кастрюль, несколько мисок, стаканов, вилок-ложек, да мало ли чего еще, что может сгодиться в доме. Скинулись по красненькой – получилась солидная сумма в пятьдесят рублей. Домой мы шли нагруженные, с полными сумками. Не забыли даже купить электрический утюг, а Валька Кропоткин подсуетился и на оставшиеся четыре рубля купил домино, шашки и колоду игральных карт. Таким образом,  наша коммуна ничего не забыла, будет чем позабавиться на досуге...
В этот же вечер, копаясь в личных вещах, я обнаружил злополучный Валькин билет, тот самый билет на поезд, который дал прораб Гречишкин. Победоносно, как красный флаг, я гордо поднял эту бумажку над головой и торжественно вручил Вальке:
–  Будет на что погудеть в шалмане, да я еще добавлю, погуляем с музыкой.
– Да, – согласился Валька. – С такими бабками действительно можно разгуляться и лабухам дать заработать.
– Ресторан – это хорошо, –  зевая, потянулся Лашнев. – Только пойдем мы, ребята, туда с первой получки. Заодно обмоем и мою новую должность. Я назначен бригадиром большой комплексной бригады. Так что и с меня тоже причитается.
А в пятницу  руководство управления  порадовало нас приятными конвертами, в которых находились подъемные деньги. Я получил аж целых сто восемьдесят рублей. И хотя это было не такое великое состояние, я ощущал себя почти Рокфеллером. На Ленинградском вокзале, на перроне, провожая меня, отец сунул мне в карман куртки пару сотенных кредиток, из которых я успел потратить не так много. Теперь в бумажнике покоилось много хрустящих бумажек, и я размышлял, куда найти им применение. Неплохо бы купить новый костюм, да и ботинки парадные были бы не лишними. Однако все эти заботы я оставлял на «потом». Праздные дни оканчиваются, а строительная биография только начинается...

ЗНАКОМСТВО С КАРАНДАШОМ

Утро выдалось солнечным и ласковым. Будильник ставить не пришлось. Бригадир поднялся раньше всех и, стараясь никого не будить, намыливая пеной бороду, случайно уронил стеклянный стаканчик, от этого звона мы и повыскакивали из постелей.  К первому трудовому дню мы с Валькой приготовились загодя. Я повесил на стул старые выцветшие вельветовые брюки, заштопанные во многих местах, и полинялую цветную футболку. Рабочих ботинок у меня  не было, однако я прихватил из дома короткие резиновые полусапожки, в них я делал грибные вылазки за город. Набросив поверх футболки демократку из плащевой ткани, я совсем не смотрелся строителем. Из нашей наспех сколоченной комплексной бригады  специалистов можно было по пальцам  перечесть. С техникумовским дипломом только Лашнев да паренек, приехавший с Украины Виктор Сапигура. Толик Пушкарев несколько лет трудился мотористом в механизированной колонне города Видное, что в Подмосковье, и имел некоторое представление о строительной технике. Чтго касается девчонок, то все они были далеки от строительства. Только двое из них, что приехали из города Электростали, работали в своем городе малярами-штукатурами. Вот такая бригада. Разношерстная, разновозрастная. Самому молодому – восемнадцать лет, а самому великовозрастному – под добрых сорок пять. Таких дядей с озорными глазами и постоянно небритыми мордами, у нас оказалось двое. Одного звали Василием, другой почему-то не запомнился, однако у обоих тела были разрисоваы, как своды церкви фресками. И спина, и грудь, и даже запястья рук у них были украшены диковинными рисунками на библейскую тему. Как им, великовозрастным дядям, удалось заполучить комсомольские путевки, для меня до сих пор остается загадкой. И в правду, как в песне поется: «Не расстанусь с комсомолом, буду вечно молодым».
Дорога на стройку показалась мне длинной. Сперва мы ехали на рейсовом автобусе, потом пересели на поезд-подкидыш, который по узкоколейке примчал нас в зону стройки. Начальник участка Иван Абрамович Саенко встречал нас вместе с прорабским корпусом у своего штабного вагончика. Это был молодой, высокий, с широкими плечами мужчина, примерно тридцатилетнего возраста. По тому, как отдавал распоряжения, можно было судить, что на стройке инженер-строитель далеко не новичок. Лашнев вместе с руководством участка поднялся в вагончик, а мы, подставив лица легкому ветерку, расселись в ожидании первого производственного задания.
Борис вышел из вагона озабоченный, держа под мышкой рулон чертежей.
– Получается так, орлы! – обратился он к нам. – Будем копать траншею под  канализацию, здесь неподалеку. Лопаты, ломы и рукавицы кладовщица сейчас выдаст. Обеденный перерыв в 12-30. Длится ровно сорок пять минут. Понятно всем? Ну, тогда объявляю перекур на 10 минут. Лашнев уселся на лежащие рядом перевернутые вверх деревянные, покрытые жестью носилки, и вскрыв еще нетронутую пачку беломора, поднес спичку к папиросе. Утреннее небо отливало бирюзовой голубизной. Не было ни одного облачка...
Разметив трассу, мы вереницей разбились на отрезки и стали раскапывать верхний слой грунта. Нянек здесь не было, показывать каждому было не с руки, поэтому бригадир тоже взял в руки лопату и ушел на переднюю позицию. Его лопата вонзалась в землю, как нож в масло. Не прошло и двух часов, как его участок стал  понемногу обретать форму  траншеи.
Мы же с Валькой еще долго не могли усмирить лопату. Когда подошло время обеда, мы облегченно вздохнули и печально опустили глаза в землю. Стыдиться было чего. Работая больше трех часов с несколькими пятиминутными перекурами, мы не вынули из траншеи и двух кубов грунта. От неумелого обращения с ломом, наша работа стала  превращаться в ад. Подкрепившись в местной столовой – начальство позаботилось о горячем питании – мы стали долбать землю с большим старанием, однако честно скажу, начального энтузиазма поубавилось. И если еще с утра до нас доносились обрывки анекдотов и легких острот, которые ребята стрелами пуляли друг в друга, то в конце меня начало штормить из стороны в сторону, ноги стали настолько ватными, что удержаться на них можно было только по железному приказу изнутри себя. Руки мои уже пузырились водяными мешочками, и я ждал как спасения от мук команды «шабаш». Я стоял по колено в траншее, и передо мной рисовалась такая картина.
Осенняя непролазная грязь. Идет строительство узкоколейки. Неистовый Павка Корчагин под проливным ливнем копает грунт. На нем – легкая плащ-палатка и буденовка, на ногах – старые, с оторванными подметками, ботинки. Вот он распрямился во весь рост, опрокинул лопату с землей на бруствер и растянулся на дне канавы, как подкошенный. Юный герой даже не догадывался, что его сразил тиф...
Не успев мысленно посочувствовать литературному персонажу романа «Как закалялась сталь», я услышал радостный  возглас Вальки Кропоткина:
– Лопату на плечо и шагом марш. На сегодня – отвоевались...
Еще утром голубое небо к вечеру затянуло серыми облаками. Бригада шла обратно к поезду-подкидышу практически молча. Все сильно устали. Девочки попытались было затянуть песню про новоселов-целинников, но их резвые голоса утонули в общем молчании. Я плелся где-то в хвосте и еле передвигал ноги. Спасибо Вальке. Я шел, опираясь правой рукой на его плечо, и мне становилось легче. Я не мог видеть себя со стороны. Уже много позже Толик Пушкарев мне признался, что вид у меня в тот самый премьерный трудовой день был как у провинившейся побитой собаки...
ДВА СЮРПРИЗА  В УИКЕНД

Та шутка Толика Пушкарева, когда он сделал скоропалительное предложение юной мурманчанке Рите, начала обретать реальные очертания.
Как-то в пятницу, за холостяцким завтраком, когда мы вареные яйца запивали холодным молоком, Толик выпалил:
– Все, ребята, в субботу иду сдаваться в ЗАГС, назначена регистрация. А в три часа дня прошу к свадебному столу. Руки наши автоматически потянулись к кошелькам. Никто не знал кредитоспособности Пушкарева, поэтому мы решили не покупать свадебных подарков, а просто скинуться по десятке на стол. В списке приглашенных было около тридцати человек, и получалась приличная сумма, можно было разгуляться. Конечно, были и дополнительные расходы, такие, как кольца, платье для невесты, парадный костюм и туфли. Толик не производил впечатления совсем легкомысленного человека, однако это его праздник, и он был в нем главным героем, а стало быть, и бремя основных забот тоже лежало на нем. Нам же ничего не оставалось, как, сглатывая слюнки, мысленно предвкушать это внезапно свалившееся на голову пиршество...
Конец рабочей недели мы отметили мальчишником в своей комнате. Толик выставил пару бутылок водки. Салтыков, сосед по комнате, пил только жигулевское пиво, сам Толик пытался сдерживать себя, вечером у них с Ритой предстояло много дел, поэтому Пушкарев не хотел , чтобы от него разило водкой. На стол он выложил незамысловатую закуску – триста граммов вареной колбасы, немного сыру и соленых огурцов. Впереди были большие свадебные хлопоты, поэтому мы снисходительно отнеслись к этой мужской импровизации.
У меня настроение несколько улучшилось. Некогда водяные мозоли затвердели, и с лопатой я стал обращаться на дружеской ноге. К работе я стал потихоньку приноравливаться и уставал уже заметно меньше, по крайней мере, мне так казалось. Рюмочка за рюмочкой, тост за тостом, мы так и не заметили, как приговорили эти два пузыря «московской». Толик хотел было сбегать за добавкой, но властный голос Лашнева усмирил порыв:
– Завтра, хоть и короткий, но рабочий день. А тебя, староста, я на субботу и понедельник от лопаты освобождаю. Кайфуй на полную катушку. Имеешь право. А во вторник, чтоб как штык был в строю. Борис плеснул себе остаток  водки в стопку и завершил:
– Никак не возьму в толк, где ты собираешься жить с молодой женой. Завтра поговорю на эту тему с председателем постройкома...
В субботу молодые расписались, а свадьбу справили прямо в общежитии, благо на первом этаже для этого была приспособлена  большая комната, на стенах которой висели портреты тогдашних вождей. В армейской среде обычно такие комнаты назывались ленинскими.
Народу собралось человек тридцать. Не было, конечно же, никаких заморских деликатесов, однако стол выглядел внешне вполне пристойно. Стояли здесь и салаты разных видов, и винегреты,  селедочка, и даже соленые грибочки. Молодожены сидели за отдельным столиком, а сзади него в углу стоял ряд больших стеклянных банок с цветами которые благоухали на весь зал. Были и красивые тосты, и веселые шутки, и пение хором. В конце вечера, откуда ни возьмись, появился слегка поддатенький баянист, народ оживился, и пары закружились в танцах. В тот вечер никто, кроме молодых, не имел право заходить в нашу холостяцкую обитель. Валька ушел спать в соседнее общежитие, а я напросился на ночевку к знакомым парням, живущим этажом ниже.
Рано утром в понедельник пришлось побеспокоить молодых, так как начиналась новая рабочая неделя, и нужно было переодеться в  комбинезон. Зайдя в комнату, я потянулся к платяному шкафу. Вынув из пиджака бумажник, обратил внимание на то, что там лежало мало кредиток. Куда-то испарились три двадцатьпятки и полтинник. За открытой дверцей шкафа, дабы не смущать молодоженов, я быстрехонько пересчитал деньги, легкий морозец пробежал по коже. Из двухсот с небольшим рублей, в бумажнике оставалось лежать только девять десятирублевых кредиток. Что и говорить, вор поступил истинно по-братски. То, что это сделал кто-то из своих, не вызывало у меня сомнения, но и возбуждать следствие тоже было неудобно, не хотелось никого обижать подозрением.
 Эх, прощай новый костюмчик до лучших времен. Переложив старый потрепанный портмоне в нагрудный карман комбинезона, я причесал свои кудри перед зеркалом и закрыл за собой дверь, грустно вспомнив народную пословицу «Не пойман – не вор»...

КОНФЛИКТ С МАСТЕРОМ

Не могу понять почему, но я, видимо, не приглянулся мастеру участка Пантелееву. Обычно немногословный, он появлялся на строительной площадке ненадолго, отдавал распоряжение бригадиру и уходил на другой объект или в стоящий неподалеку строительный вагончик  Я обратил внимание на «сверхлюбовь» ко мне со стороны мастера. Еще вчера минут за сорок до окончания рабочего дня ему понадобилось зачем-то вытащить из кучи грунта завитую, как рога барана, железную корягу, отрядив на этот подвиг меня, и случайно оказавшегося рядом, Вальку.
Потрогав железяку, я пришел к выводу, что придется ради этой дурной затеи, перелопатить всю кучу. Неожиданно осенила мысль: а что если дернуть трактором? Оставив Вальку с умным видом у кучи, я отбежал полсотни метров в сторону и увидел фырчащий автокран. Водитель, молодой парнишка с веснушками, оказался на мое счастье, сговорчивым. Он подцепил  петлей троса эту корягу, и она поддалась из-под земли. Наивно полагая, что мастер поблагодарит меня за сметливость, я ошибся. Примерно пару дней спустя мы таскали на носилках бетон. Пантелеев поманил меня пальцем и приказал идти разгрузить какой-то МАЗ с арматурой. Я отказался выполнять требование, сославшись на то, что я подчиняюсь только своему бригадиру. За моей спиной курил работяга из нашей бригады Василий, получивший за свои татуировки кликуху « Лувр». Василий  сурово заметил Пантелееву:
– Чего ты пристаешь к парнишке, отчепись!
Мастер испуганно захлопал глазами и удалился, а я благодарно протянул коллеге пачку болгарских сигарет «Солнце». Тогда я еще не догадывался, что именно этот человек сыграет в моей жизни далеко не второстепенную роль, и в том, что я встал на журналистскую тропу, он тоже косвенно виновен. Об этом я подробнее расскажу немножечко позже.

ВОСТОЧНЫЙ ПОСЕЛОК

   После истории с пропажей денег оптимизма у меня поубавилось. На дворе стоял знойный июль, и было натуральное пекло. Комната наша заметно поредела. Пушкареву с Ритой дали отдельную комнату в общежитии и поставили на очередь для получения благоустроенного жилья. Молчун Салтыков куда-то исчез, видимо скорешился с кем-то и ушел в другой корпус. Лашнев тоже нашел себе друзей по интересам и  перешел  жить в другое место. Мы с Валькой Кропоткиным остались одни. Убрав из комнаты три кровати, мы сразу же почувствовали пространство. И только.  Купленные вскладчину кастрюли и миски, электроплитка и прочая хозяйственная утварь растворилась в неизвестности. Даже предметы так называемого досуга тоже куда-то подевались. И домино, и шашки «сделали ноги».
С одной стороны стало немного легче. Мы остались вдвоем и запросто могли заново наладить свой быт, однако мысли мои стали западать на сторону частного сектора.  Размышлять об отдельной квартире было самой настоящей утопией. Кто мне без года неделю работающему, подаст жилье на блюдечке с голубой каемочкой? Нет, спасение тонущего – это его личная забота. Безусловно, частный сектор имеет привлекательную сторону. Можно найти комнату с питанием и даже со стиркой. Тут дело только в цене. Если бы найти такое жилье в городской черте, да еще рубликов за 30-40, – это было бы большой удачей.
В один из выходных я попытал счастья в поисках жилья. Дело в том, что Ачинск поделен на частный и муниципальный сектор. Город очень молодой и динамично развивается. Подумать только, еще не так давно здесь было российское захолустье максимум в пять тысяч дворов, а со строительством глиноземного завода тайга раздвинула свои границы. В городе уже жили свыше 60 тысяч человек.
...Был уже конец дня. Я обошел штук десять домов и нигде не нашел полного понимания. В одном доме не сошлись в цене, в другом – было отказано в питании, в третьем – предлагали только угол в хозяйской горнице. Один из Ачинских старожилов посоветовал мне, обогнув центр, углубиться на пару километров на север. Там был расположен Восточный поселок. Коренные жители почему-то прозвали его Шанхаем. Я брел кривыми  улочками этого поселка и высматривал китайцев, которые мне не попадались. Свернув на Белорусскую улицу, мой взгляд упал на приземистый бревенчатый домик с аккуратной штакетниковой калиткой, покрашенной в лимонный цвет. На мой фарт хозяева оказались дома. Это были пожилые старики. Хозяина звали Харитоном Лазаревичем Гречаником, а имя его супруги я признаться, запамятовал. Они оказались очень милыми людьми. За стенкой, отдельной семьей жила их дочь, и старики вели в своей горнице тихий образ жизни. Горница была большая – метров двадцать пять. Там стояла большая хозяйская  кровать и гостевой диван. Вот старик и предложил мне пожить у них в семье. Сторговались за тридцать рублей, куда входила плата за ночлег и питание, как говорится, что Бог послал. Старики держали огород с овощами и дойную козу, так что картошка с огурцами да молоко у них не выводились. Харитон Лазаревич оказался интересным человеком, пережившим личную трагедию. Во время войны у него без вести пропал сын и хотя  прошло уже двадцать лет с ее окончания, старик до сих пор, садясь обедать, продолжал ставить столовый прибор для сына.
– Он до сих пор живет в моей душе,– крестился старик Гречаник, провожая меня до калитки. Сговорились мы, что перееду я с середины месяца.
Мне жаль было расставаться с Валькой, но он сам поставил здесь жирную точку.
– Я, старик, имею в этом деле тоже интерес. Вдвоем бы нам было веселей, однако и одному мне будет не кисло. По крайней мере, никого постороннего я сюда не пущу. Врежу свой замок, поставлю тахту-сексодром и буду жить.  Соседа только через мой труп. Так что с меня, почитай, пузырь за заботу о товарище...

ПЕРВЫЙ ПРОГУЛ

Обычно я сплю чутко и просыпаюсь вовремя. Выработалась привычка  открывать глаза в шесть часов утра. Но однажды, будь оно трижды неладно, это злополучное утро. Я доживал последние дни в общаге. Проснулся и взглянул на часы: стрелки указывали на четверть восьмого. От ужаса меня пробил холодный пот. Никогда я еще так не опаздывал на работу. В Ленинграде случались опоздания минут на десять-пятнадцать, но такой ужас был впервые. Если предположить, что до работы ехать больше часа, то в лучшем случае можно появиться на стройке после десяти часов, а это уже не лезло ни в какие ворота. Мой воспаленный мозг стал на скоростях проигрывать разные варианты. Мелькнула мысль взять больничный лист на пару дней и сделать  себе незапланированные выходные. Идея показалась заманчивой. Протирая глаза, Валька нашел это предложение выходом из тупика:
– Ничего, дружище. Как нибудь облапошим «лепилу»
Валька не знал лагерного жаргона, просто в каком-то кинофильме герой обозвал врача  этим непонятным прозвище – лепилой, и Валька запомнил.
– Можно, между прочим, натереть солью под мышкой, и температура будет обеспечена.
Валька, протерев глаза, стал напяливать на себя майку.
В поликлинике, куда мы пришли было немного народу. Валька взял номерок к участковому врачу, обслуживающему нашу территорию, а я решил схитрить и назвал номер  другого корпуса. Номера домов у нас имели четную и нечетную стороны.
Артист из меня вышел никудышный. Только я вошел в кабинет, как сильно разволновался. На вопрос терапевта, с чем я пожаловал, долго не мог сосредоточиться. Наконец, собрался и честно выпалил:
– Доктор, впервые в жизни прогулял работу. Больше никогда такое не выкину. Дайте, если можно, больничный!
Женщина-терапевт поразилась моей наглости, у нее на лоб полезли очки.
– Прогулял, говоришь. Честность твою уважаю.
Она бросила в мой адрес еще несколько нравоучительных фраз и заключила:
– Сумел заварить кашу, сам ее и расхлебывай. Бюллетень я выдаю только тем, кто действительно в нем нуждается. А за один день прогула никто тебя не уволит. Давай марш отсюда, больной называется. Следующий, – выкрикнула докторша, и я пробкой вылетел из кабинета.
Вальке Кропоткину повезло. Неизвестно, какую лапшу он вешал на уши молодому парню-врачу, однако выскочил он из кабинета с заветным освобождением от работы на целых три дня. Мы вышли из поликлиники,   рассуждая каждый о своем. Радостный Валька, разглядывал заветную голубую бумажку с чернильными штампами, гладил ее ладонями, приговаривая:
– Плохой ты артист, а я – супер! Да  не грусти, старина, прорвемся как-нибудь. Пошли в пивнушку, я  угощаю.
До конца еще не понимая всего ужаса, свалившегося на мою кудрявую голову, я вобрал башку в плечи и поплелся за Валькой.
– Будь оно, что будет. Уволят, так уволят. Значит, такая уготована мне судьбина!

ПРОРАБ САЕНКО ДАЕТ  ИНДУЛЬГЕНЦИЮ

Ко сну в этот вечер я отходил с твердым намерением завтра выйти на работу, а утром, когда забренчал будильник, меня заново опутал страх: как я оправдаюсь за вчерашний прогул? Слабоволие взяло верх, и я перевернулся на другой бок в надежде, именно сегодня приобрести любой оправдательный документ, но уже за два дня. После полудня я встретил во дворе общаги знакомого мента, он проживал в нашем корпусе на втором этаже. Я честно рассказал ему о своей беде и Виктор, так звали мужика, кстати, тоже ленинградца, обещал выправить мне  милицейские повестки на два дня за пузырек спирта, благо это добро свободно стояло на винных прилавках и пользовалось у нашего брата-строителя хорошим спросом. Я протянул блюстителю порядка шесть рублей, поллитровая бутылка спирта стоила на тридцать копеек дешевле, и отправился в город. Вечером я заглянул в комнату к милиционеру и обнаружил его вдрызг пьяным. Блеснувшая было надежда на выход из лабиринта, исчезла вмиг.  Весь следующий день я провалялся в постели, а в пятницу попытал счастье в народном суде, надеясь «на арапа» выклянчить оправдательные бумаги. Девушка-секретарша, выслушав мой жалкий лепет, покрутила пальцем у виска и посоветовала мне бежать куда подальше. Тут-то я и понял, что пришла пора  сдаваться.
В понедельник я предстал перед начальником участка и честно выложил ему всю правду. Ребята из бригады растаскивали бетон, а Иван Абрамович не торопился меня отпускать.
– Не лежит, я вижу, у тебя душа, боец, к строительному делу, да и хиленький ты бетон таскать. В тебе и весу то будет не больше пятидесяти килограммов. – Старший прораб определил правильно: при росте 164 сантиметра я действительно весил 55 килограммов и у меня чуть не светились ребра.
– Хочешь, я поговорю с главным инженером, и тебя переведут в технический отдел? – Саенко уже хотел схватить телефонную трубку, однако я запротестовал. В один миг мне настолько стало жалко самого себя, что готов был сгореть со стыда.
– Ребята меня не поймут, если я  уйду в итээровцы. Да и вообще, это больше похоже на дезертирство. Позвольте мне снова вернуться в бригаду. Слово даю, что больше не подведу.
Проговорили мы с прорабом аж до десяти утра. Он рассказал мне о своей жизни. После окончания инженерно-строительного института он уже шестой год прорабствует на стройках Сибири, и ему это занятие нравится.
– Ты знаешь, дружок, какое это счастье просыпаться утром с мыслями о работе, а вечером  с мыслями о доме, вовращаться к семье. К тебе это еще придет, я уверен, а сейчас беги в бригаду и скажи Лашневу, что прощение ты получил. А дни прогульные я попытаюсь как-то закрыть...
У меня заблестели глаза от слез благодарности. Мне поверили, значит, я не совсем конченый тип. Я нацепил беретку и выпрыгнул из вагона, глазами ища объект, где трудилась бригада. Все, баста! Теперь меня ни на какие «подвиги» не соблазнит ни черт, ни дьявол, ни даже сатана. Я шел к своим ребятам и спиной чувствовал, какой груз мусора с себя сбросил.

КОМСОРГ ВАНЯ

Осенние дожди так размыли грунтовые дороги, что без резиновых сапог нельзя было и шагу ступить. Окончился очередной рабочий день. Я топтался под допотопным ржавым краном, отмывая от налипшей грязи сапоги. Поодаль уже стоял, чихая сизыми парами, служебный автобус. Сзади себя я увидел молодого парня, одетого в цивильное пальто, на голове его ладно сидела фетровая шляпа. Он смотрел на меня лучистыми глазами в упор.
– Давай знакомиться! Иван Марарескул. Секретарь комсомольской организации управления.
Я протянул ему руку, а в голове между тем роились мысли, какого рожна ему от меня нужно.
– Я слышал, ты родом из Ленинграда?
Этим простым вопросом Иван обезоружил меня и вызвал встречный интерес. Мы разговорились. Иван рассказал, что приехал из Молдавии, поступил в Томский инженерно-строительный институт и собирается прирасти к стройке навечно. В разговоре я случайно обронил фразу, что учился заочно на первом курсе журфака. 
– Значит, ты имел отношение к живой журналистике? Так это же здорово, старик. Я сейчас еду по делам в горком ВЛКСМ, если хочешь, давай заедем в городскую газету «Ленинский путь», я там, правда, никого не знаю, но мы обязательно кого-нибудь зацепим, время-то еще детское. –  Иван взглянул на часы и заключил: – Успеем вполне.
Я  был в комбинезоне и заляпанной куртке, никто из нас здесь на стройке не переодевался, и мы возвращались домой в рабочей одежде. Иван в ответ на мои возражения  ответил:
– Я сказал, успеем. До общаги недалеко, а оттуда я позвоню и попрошу задержаться, если получится, конечно.
Иван поправил сползшую на лоб шляпу, и мы поспешили к автобусу.
Справился я с гардеробом довольно быстро. Не успел Иван пробраться в каморку к коменданту общежития и сделать несколько телефонных звонков, как я уже спускался вниз,  застегивая  на пуговицы плащ.
В горкоме комсомола Иван задержался ненадолго. Он выскочил оттуда минут через пять, засовывая в кошелек тоненеькую пачку пятерок.
– Вот, зарплату месячную получил, 50 рублей, совсем немного. Правда начальник управления обещал, что подвесит меня на ставку рублей 100-120, тогда будет терпимо. Управление большое, дел много, поэтому решили сделать меня освобожденным лицом.
Иван так искренне со мной разговаривал, можно было подумать со стороны, что говорят два закадычных друга. И на самом деле. Не прошло  и часа, а мы вели себя как старые товарищи.
В редакцию городской газеты мы примчались к шапочному разбору. В редакции почти никого не было. Шел уже шестой час вечера, когда мы поднялись в большую редакционную комнату. За  рабочим столом  сидел один молодой человек и озабоченно водил по бумаге пером. Увидев нас, парень оживился и протянул руку:
– Валерий Танчук.
К моей неожиданной радости парень оказался таким же коммуникабельным, как и Иван. Узнав, что я был рабкором в ленинградских многотиражках, Валерий блеснул белозубой улыбкой:
– Споемся.
Благодушный Ваня предложил закрепить знакомство в ближайшей забегаловке. Я похлопал себя по карману, вспомнив, что в кошельке имеется последняя десятка. Не беда. До аванса несколько дней, а старики, мои милые старики меня прокормят. Уже два с лишним месяца я жил в семье Харитона Лазаревича и не мог нарадоваться. Каждое утро старуха поила меня горячим чаем с блинами или молоком с творогом. Обедал я, как правило, в рабочей столовой, а вечером меня ждал добрый ужин. Иногда старик Гречаник по вечерам потчевал меня «чемергесом» собственного изготовления. Так дед называл самогон, который он гнал в сарае, что за домом. Аппарат был примитивным – змеевик да кастрюля, однако служил хозяину исправно, а бутыли, рядившиеся на полках, оказывались разменной валютой в домашних делах. Мало ли хлопот в хозяйстве: то огород вспахать, то козочкино стойло подправить...­
Неподалеку был городской ресторан «Чулым». Название свое он получил от могучей и своенравной реки, на берегах которой и был разбит город Ачинск. Река несла свои воды на многие  десятки километров вглубь тайги, о ней в народе было сложено множество баек и легенд. Мы остановились около входа в кабак, и я жестом заправского хозяина взялся за ручку двери:
– По-моему, другого пристанища нам искать не нужно. Приехали!
В жизни у каждого человека бывают ключевые моменты, в том или ином виде активно влияющие на судьбу. Тогда, сидя в ресторане, я ни сном, ни духом не догадывался, что благодаря Валерию, я вскоре стану своим человеком в редакции  и надолго заражусь стойким «вирусом» журналистики. Именно с его легкой руки я  окажусь  газетчиком  таежной районки. Ванина открытость, сердечность и мужицкая основательность послужит мне маяком в моей недолгой и во многом случайной, освобожденной комсомольской деятельности. Да и добродушный Иван не мог предполагать, что через какие-то три месяца я, рядовой представитель строительной «комсы» перепрыгнув через некоторые ступени комсомольской иерархии, окажусь на вершине молодежной власти – в аппарате городского комитета ВЛКСМ на должности заведующего организационным отделом. И это притом, что за плечами у меня была только средняя школа да пресловутый пятый пункт, за который мне, порой, пеняли, в большей мере за глаза...
Официантка принесла нам бутылочку «столичной», немного холодной закуски и минеральной воды. Ваня разлил водку по стопкам и произнес своим зычным голосом первый тост за красоту души человеческой. Мне так и хотелось выпрыгнуть из себя и поцеловать  моего нового молдавского друга за зажигательное красноречие...
Одной бутылкой здесь не обошлось. На столе появились и горячие блюда. Выходили мы из ресторана на мажорной ноте: и сияющие, и возбужденные. В тот вечер мы еще долго бродили по парку и дискутировали о стройке, о городе, в котором жили, о завтрашнем дне.  Втроем мы подошли к остановке, сели в рейсовый автобус и поехали домой. Мы с Иваном – в общежитие, а Валерий в свою новую квартиру. Журналист был в Ачинске  старожилом, три года он отдал глиноземному заводу, где трудился рабочим в головном цехе. Год назад  ему дали двухкомнатную квартиру и Валерий, вызвав из Украины своих пожилых родителей, стал обживать новое сибирское «гнездышко» Одновременно Танчук сотрудничал в городской газете, как внештатный корреспондент. Здесь заметили его бойкое  вдумчивое перо и предложили вакансию литературного сотрудника. Рядовая жизнь обычного человека. Каждый из нас – сам себе режиссер и строит жизнь по собственному сценарию.
Наутро предстоял новый рабочий день, я боялся проспать остановку и все время тер глаза. Рядом со мной дремал подуставший Иван. Настроение мое было на подъеме. Не каждому так везет: за один день приобрести  двух корешей. Оказывается, такое бывает не только в кино. Ай да Ваня, ай да молодец. Легкая у тебя рука, старина!

БРИГАДИР НЕКРАСОВ ПРОТЯГИВАЕТ РУКУ

Старший прораб Саенко сдержал свое слово и не послал сводку о моих прогулах в отдел кадров, однако  сам факт был предметом закулисного обсуждения в коллективе. На каждый роток, как известно, не накинешь платок. Не знаю, кому было на руку ворошить прошлое, но в один из октябрьских дней я кое-что для себя вынес. После окончания рабочего мы собрались в дощатой подсобке, где было организовано заседание товарищеского суда. Председательствовал здесь молодой, но уже опытный бригадир,  делегат 14 съезда комсомола Борис Некрасов. На повестке дня стоял вопрос о хулиганском поступке одного из рабочих нашего участка, который учинил драку и побил своего товарища. Пока герой дня оправдывался перед коллективом, сидевший рядом со мной бригадир Лашнев сообщил мне «радостную» весть, что и я попал в объектив гласности. И действительно, суд над местным хулиганом оказался быстрым, емк поставили на вид и вынесли товарищеское замечание, а потом, выступила девушка из нашей бригады, кажется ее звали Люсей, и стала азартно клеймить меня позором. Как только я услышал свою фамилию, мгновенно съежился и весь превратился в слух. Люся вещала, что по показателям трудовой дисциплины я тащу всю бригаду вниз и что я дурно влияю на юного Вальку Кропоткина, для которого я –  непререкаемый авторитет. Я слушал эту девушку и удивлялся, как это в ней уживается с одной стороны простота и доброта, а с другой стороны необъяснимая ярость. Я вспомнил поезд, который вез нас из Москвы в Ачинск и та же Люся, милая и симпатичная девушка была душой нашей вагонной компании, она делилась со всеми вкусными пирожками с капустой, которые на дорогу спекла ее мама. И в этой беспечной хохотушке я обнаруживал другую Люсю. Ее речь не носила доброжелательный характер, Люся категорично требовала выгнать меня из бригады.
Не иначе, как поет с чужого голоса, решил я, и вдруг ко мне пришла догадка: в боковом ряду сидел лысоватый мастер Пантелеев и ухмылялся, держа в руках носовой платок. Потом выступили другие ребята из бригады. Лашнев говорил нейтрально, но по существу, а неистовый Валька стал меня защищать и говорить всем, какой я правильный, только меня никто не понимает...
Товарищеский суд надо мной закончился таким же вердиктом, мне объявили общественное порицание. Уже на улице, ко мне подошел председатель суда Некрасов и, отведя в сторону, предложил:
– Переходи в мой коллектив, здесь, похоже, тебя заклюют. Чует мое сердце, что ты кому-то, как кость в горле.
Я слушал  рассудительного бригадира и хлопал глазами: такого «фортеля»  в моей жизни еще не было. Впрочем, привыкать нужно ко всему, и уж не такая я невинная овечка. Нашкодил, так отвечай по полной программе, а не толкуй о справедливости.
Я закурил сигарету и сам себе дал обещание с завтрашнего дня жить по-новому. Почему-то вспомнились кадры из ставшего популярным кинофильма «Прощайте, голуби!»,  где на вопрос матери:  «И когда ты уже станешь человеком?» парнишка ответил:  «Завтра, мама...»

ГАЗЕТЧИКА НОГИ КОРМЯТ

Валера Танчук принялся за мое «воспитание». У него родилась идея «фикс» натаскать меня до определенной кондиции и сделать журналистом уровня местной газеты. Почти каждый вечер я приходил после работы в редакцию. Изменив правилам, я приезжал на стройку в своей одежде и переодевался в спецодежду в рабочей бытовке. Так я экономил время.
– Эх, жаль, что ты работаешь не по двухсменному графику, – сокрушался Танчук. – Мы бы с тобой столько успели «напахать».
До ноябрьских праздников мы облазили с ним многие цеха глиноземного завода, работавшие по сменному графику, результатом же стали несколько небольших моих корреспонденций. И если в первой заметке, посвященной работе химической лаборатории завода под названием «Девочки в белых халатах» Валера  сделал четыре правки, в другом материале обнаружил лишь один огрех, то в последней корреспонденции о строительных буднях моего управления Валерию не удалось ни к чему придраться.
– Ты прогрессируешь, старик! – сказал мне мой товарищ в привокзальном буфете, где мы смаковали жигулевское пиво. – Еще пару месяцев практики и ты сможешь отправиться в самостоятельное плавание. Жаль, в нашей газете сегодня нет вакансий, однако вокруг идет разукрупнение районов. Говорят, что скоро в Большеулуйском районе откроют четырехполосную газету. Вот и задвинем тебя туда бойцом идеологического фронта. Не надоело еще месить бетон вибратором?
Я стушевался. В новой бригаде Бориса Некрасова мне работать нравилось. С первого дня ко мне отнеслись здесь на равных. И если у меня не все получалось, никто меня не подзуживал. Так уж вышло, что со всеми ребятами у меня сложились добрые отношения. Многие в нашем коллективе имели семьи и приходили на работу с добросовестным «тормозком». Рассядутся в бытовке и жуют аппетитный черный хлебец с нежным розовым салом. Я же всегда надеялся на рабочую столовую, но ребята меня угощали наперебой.
– Иди сюда, студент, – приглашали меня они. – Смотри, какие огурчики ядреные, жаль, что нет под них «чемергеса»...
Кличка «студент» пристала ко мне с легкой руки  парнишки Левки. Я по простоте душевной рассказал ему, что поступил на первый курс заочного вуза, но так и не окончил летний семестр. Левка  молча выслушал мой рассказ, а на следующее утро он публично приклеил мне это, по уголовным понятием, «погоняло».
Глядя Валерке в глаза, я  с сожалением:
– В бригаде я без году неделя. Нужно еще чуть поработать и  нахвататься мастерства, а журналистика от меня никуда не уйдет...

РАЗМЫШЛЕНИЯ НА БОЛЬНИЧНОЙ КОЙКЕ

Отзвенели революционные праздники. Мы их отметили вместе с Ваней Марарескулом и Валерой Танчуком. Валера познакомил нас с  милыми девушками, и мы в теплой компании провели хороший вечер. Каждый принес по пузырю спирта, а девчонки подсуетились с закуской. Жаль, что в компании этой я оказался лишним, как герой-физик Сундуков  из  кинофильма «Три плюс два» Выпили, закусили, потрепались малость, и я, сославшись на усталость, погреб к своим старикам.
На следующее утро я проснулся разбитым. По лбу тек обильный пот, и ноги казались ватными, в висках отдавалась острая боль. Я попросил у хозяйки градусник – столбик полез вверх и остановился на отметке – 39. Ничего не оставалось, как сдаться врачам. Ситуация осложнялась и тем, что мне было трудно дышать.
Если это была инфекция, то где я  мог ее подцепить? Невеселые мои мысли опроверг приехавший на дом дежурный врач. Он внимательно послушал мена и заключил:
– Твои дела, братец, не совсем благополучны. Тоны сердца сильно приглушены, пульс очень частый, да и температура высокая. Похоже все это на ревматическую атаку. У тебя были проблемы с сердцем раньше? – Доктор снял с лица марлевую повязку и увидел мой кивок. Я рассказал врачу, что еще в школьном возрасте перенес первую атаку ревматизма, отлежал около двух месяцев в больнице, а после проходил реабилитацию в детском кардиологическом санатории «Дюны», что находился в курортной зоне Ленинграда.
– Собирайся, дружок! Поедем в больницу. Там тебя медикаментозно поддержат, и ты снова оживешь. – Давай, я помогу тебе одеться...
В больнице меня словно ждали. Сделали горячий укол хлористого кальция и уложили в койку. Двое суток проскочило в полумраке. Есть абсолютно не хотелось. Только на третьи сутки я почувствовал сильное урчание в желудке и потянулся к манной каше. Палата оказалась четырехместной, и лежали здесь больше язвенники. Отделение называлось терапевтическим, а специализированной кардиологии в этой больнице не было и в помине. Я лежал на койке, по крупицам собирая события последних дней. В комнате было тепло и уютно, а за окном гулял настоящий сибирский мороз, хорошо за тридцать. Вспомнив последний рабочий день перед праздниками, я поежился. День был безветренным, но морозным. Мы растаскивали бетон по опалубочным формам, смена уже близилась к концу, когда пришла последняя машина с бетоном. Одет я был в ватные брюки и телогрейку, а на ногах резиновые сапоги. Виноват сам. Давно следовало пойти на центральный склад и получить валенки. Погода стояла сносная, и я все откладывал получение теплой обуви на потом. Да и шапки-ушанки у меня тоже не было, форсил в папахе-пирожке. Вот и доигрался до больничной койки. Слава Богу, с бетоном мы управились. В тот вечер я чувствовал себя нормально, мы с Валеркой сидели у него дома и наворачивали пельмени,  настряпанные его мамой. После праздников должен был выйти в свет мой новый газетный материал, и ничто не предвещало беды. А тут, надо же, бес словно попутал с этой болезнью...
На десятый день я уже чувствовал себя сносно. Приехали навестить меня Валерка с Ваней. Не знаю, о чем они там беседовали с заведующим отделением, но на следующий день за мной приехал Танчук и повез меня на мясокомбинат. Там мы набрали материала в блокноты, и Валерка доставил меня в больницу.
– Хорошие у тебя товарищи, Борис, – заметил заведующий отделением. –  Настоящие орлы, особенно этот журналист. Молодец, чертяка, остро пишет. Да и ты тоже не промах. Читал во вчерашнем номере твою заметку о проблеме досуга молодежи, понравилась. Кстати, вряд ли после выписки тебе придется возвращаться на стройку. Думаю, ВКК тебя не пропустит.
Этот доктор оказался прав. Когда после полуторамесячного пребывания в больнице, я получал выписной эпикриз, мой лечащий врач Валентина Николаевна Коробкова посочувствовала мне:
– Не всем дано строить дома, кому-то надо и за станком стоять. Вы, я слышала, к журналистике тяготеете? Вот и идите прямехонько к этой цели.
Доктор Коробкова своей непоказной добротой, в считанные минуты наполнила мое сердце надеждой.  Я стоял уже одетый в зимнем пальто,  больничная пижама валялась на кровати. Засунув во внутренний карман пиджака больничный лист и эпикриз, в котором черным по белому был объявлен вердикт: запрет на тяжелый физический труд, я  тепло попрощался с ревматологом.
 В отделе кадров строительного управления со мной долго не церемонились. Я еще таил маленькую надежду, что мне предложат вакансию в каком-нибудь отделе, но тщетно. Правда, попытка чем-нибудь мне помочь была со стороны главного инженера Бернгарда. Он заглянул в производственно-технический отдел и выйдя оттуда через несколько минут спросил меня:
– Чертежи умеешь читать?
Поймав недоумение на моем лице, Главный смутился:
– К сожалению, больше ничего не могу для тебя сделать!
В отделе кадров мне выдали трудовую книжку, где крючкотвор-кадровик вывел такую запись:
 «Уволен по болезни согласно заключению Врачебно Контрольной Комисии»

СВОБОДНАЯ ПТИЦА

Такая формулировка увольнения меня, честно говоря, огорчала. Получалось, что вроде я при руках, при ногах, а инвалид какой-то. Кому я буду доказывать, что ущербностью я не страдаю, а имею только некоторые ограничения, связанные с работой в неблагоприятных метеоусловиях и поднятием тяжестей.
Танчук вертел в руках мою трудовую книжку, бубня под нос:
– Что-нибудь придумаем, старик. Не останешься ты без куска хлеба.
Приближался Новый год, повсюду было слышно его близкое дыхание. По укатанному снегу бегали краснощекие ребятишки и дрались портфелями – впереди были долгожданные каникулы. Я не знал, чем себя занять, и дня три просидел в редакции, сделал несколько информаций и по просьбе заведующего отделом писем Владимира Гусельникова правил  читательские письма. У Гусельникова был отдельный кабинет, и он этим очень гордился.  Мужик в годах, на вид ему было под пятьдесят, очевидно не совсем здоровый, выдавал  желтоватый цвет лица. Всегда подтянутый и стройный, он бабочкой порхал по редакции, явно забывая о своем возрасте. Еженедельно Гусельников делал на страницах газеты обзор читательской почты, а когда выдавалась свободная минутка, сочинял короткие партизанские байки. Располагая архивными материалами и живыми свидетельствами горожан, переживших суровое лихолетье становления Советской власти в Сибири, и владея богатым воображением, делал короткие зарисовки того быта. Гусельников складывал их в ящик стола отлеживаться, а потом неизменно возвращался к ним вновь. Таких баек накопилось у журналиста больше сотни. Периодически он выпускал их в свет, но мечтал издать партизанские были отдельной книгой. Иногда, в минуты  «ничегонеделанья» я заходил к нему в кабинет и он с удовольствием давал мне читать эти, отпечатанные на пишущей машинке всевозможные исторические эпизоды из жизни сибирских партизан.
22 декабря Танчук пришел в редакцию пораньше других. Завидев меня, он расплылся в широкой улыбке, а глаза его блестели.
– Нашел я тебе работу, дружище! Не где-нибудь, а в самом горкоме комсомола. Ты как-то говорил, что у тебя отец на заре Советской  власти «комсой» верховодил, может это у вас в роду наследственное?
Танчук хотел уже взяться за телефонную трубку, чтобы позвонить первому секретарю комсомольской организации города, но я успел положить ладонь на рычаг.
– Не гони волну, Валерка, – дребезжащим голосом попросил я. – Расскажи-ка подробней.
– Чего там говорить, все просто: наливай и пей. Освободилась вакансия заведующего организационным отделом аппарата горкома. Оклад невеликий – 110 рублей, но есть перспектива роста. Здесь тебе не Москва с Ленинградом, и национальность твоя не препятствие. В Сибири с этим делом спокойней. Да и вообще. Людьми руководить – это тебе не кайлом махать. Здесь пошире кругозор нужен. Я на сто процентов уверен, что у тебя получится, поэтому и поручился за тебя. Если все срастется – с тебя добрая поляна....
Валерий по новой схватился за телефонную трубку и заказал мне встречу на 10 утра.
– Ты после беседы загляни ко мне. Сегодня я никуда не поеду, просто поработаю с бумагами. Если обернешься, – жду тебя к двеннадцати, вместе и пообедаем? Кстати ты знаешь, где находится горком комсомола?
И Валерий наскоро стал рисовать мне схему, как быстрее отыскать этот квартал...

ИЗ КОТЛОВАНА ... ЗА КАНЦЕЛЯРСКИЙ СТОЛ

Первый секретарь Ачинского горкома комсомола Васильев оказался очень приветливым и открытым человеком. Завидев меня еще в приемной и уловив  волнение, деловито осведомился:
– Вы от Танчука? Проходите, пожалуйста. У меня сейчас как раз есть окно минут на тридцать.
Я рассказал Владимиру Васильеву о себе, о том, что комсомолец еще юный, всего год стажа, однако уже успел понюхать  запах  промышленного дыма и побывать даже членом  заводского бюро ВЛКСМ в Ленинграде. Я очень хорошо помнил день, когда ко мне подвалил комсорг цеха Герман и предложил вступить  в комсомол. Напор его был настолько стремителен, что я не успел утвердительно махнуть головой и сказать «да», как он выпалил:
– Я подойду к твоему столу минут через пятнадцать, и мы вместе напишем заявление.
Через короткое время комсорг пришел ко мне с листком чистой бумаги, и мне ничего не оставалось, как написать текст заявления под диктовку. А дальше. Дальше был обычная процедура формального принятия. Сначала на цеховом бюро, а потом как бы на заводском. Я говорю, «как бы» далеко не случайно. Когда я пришел на заседание заводского бюро, в кабинете сидел лишь комсомольский секретарь и один из членов бюро заглянул по случаю. Завидев меня, оба приняли строгий вид, секретарь поправил сбившийся на шее галстук и деловито начал речь:
– Мы тут посовещались и пришли к единому мнению, что ты достоин быть в наших рядах. Ребята говорят о тебе хорошо, да и мастер доволен твоей работой. Словом, у меня есть предложение принять! Других нет предложений?
Секретарь окинул взглядом своего помощника и тот моментально поднял руку. Так я был принят в ряды ВЛКСМ. Билет мне вручили в этой же комнате безо всякого торжественного церемониала примерно через неделю.
Заводской комсорг просто вызвал меня по громкой связи к себе в кабинет и вручил бордовую корочку, вымолвив лишь одно слово:
– Поздравляю!
Володя Васильев настолько расположил меня к себе, что я честно рассказал о том,  что лежал в больнице, и врачи запретили мне работу на стройке, положил на стол трудовую книжку. Умолчал я лишь о конфликте с мастером и недельном прогуле. Не хватило духа сразу признаться.
Удивительно, но первый, выслушав меня, ничего не сказал в ответ, поднялся   из-за  стола и, жестом пригласив меня за собой, вышел в коридор. Там  он толкнул ногой дверь, что была напротив приемной, и сказал:
– Вот твое рабочее место, Борис.
В комнате было только два однотумбовых письменных стола и небольшой книжный шкаф. Один стол принадлежал заведующему школьным отделом, который в этот миг отсутствовал, а второй ждал своего нового хозяина. Предыдущий заворг ушел на хозяйственную работу, оставив на столе лишь перекидной календарь. До конца года оставалось чуть больше недели.
Васильев вышел из комнаты и тут же вернулся, держа в руках служебный справочник.
– Здесь адреса и телефоны всех организаций города. Садись и вникай. До конца года ты должен будешь познакомиться с комсомольским активом и совместно выработать план оргработы на первый квартал будущего года. Если будут вопросы, заходи.
Я непривычно уселся на стул и погладил край дерматиновой обивки стола. С чего начинать? Я вспомнил последние слова Танчука о том, что с людьми работать – это не кайлом махать, и меня бросило в дрожь.
Справочник телефонный оказался не таким толстым, да и номера телефонов были четырехзначные. Я настолько увлекся новой ролью, что не обратил внимания на то, как быстро пролетело время. На моих часах было четверть первого, когда я услышал на столе  телефонную трель.
– Орготдел, – проговорил я в трубку.
– Позовите, пожалуйста, заведующего, –услышал я незнакомый голос на другом конце провода.
– Я вас слушаю.
– Представьтесь, пожалуйста!
Я назвал настырному незнакомцу свою фамилию и тут же услышал взрывной хохот. Конечно же, это был Валерка Танчук.
– Тебя можно поздравить?
Я объяснил другу, что завален делами, что до конца дня должен обзвонить массу заводов и фабрик, и на обед вырваться никак не могу.
– Ну, тогда приходи в конце дня. Я сегодня немного подзадержусь. Мне будут звонить из Красноярска.
Телефон, что стоял на моем столе, трезвонил без перерыва. Я даже не заметил, как на пороге появился первый секретарь и молча слушал мои разговоры, ему непременно было интересно услышать мое общение с людьми и конечно, манеру и культуру диалога. Рабочий день подходил к концу, но я совершенно не устал. Более того, я поймал себя на мысли, что уже на память помню два-три десятка номеров телефонов, которые я сегодня накручивал.
Я уже заканчивал разговор с последним телефонным собеседником, как Васильев кашлянул с целью обратить на себя внимание.
– Как закончишь беседу, загляни ко мне.
Секретарши в приемной уже не было, я зашел к Васильеву в кабинет. Он был весь зарыт в бумаги. Увидев меня, оживленно полнял глаза:
– Кстати, скажи-ка, дружище, как позвонить в комбинат строительных материалов? Не запомнил номера?
Ох, и хитрец же был Васильев. Моим последним собеседником как раз был комсорг этого комбината. Я его вылавливал сегодня несколько раз, поэтому номер его телефона знал назубок.
Без запинки назвав нромер заинтересовавшего  Васильева абонента, я без приглашения уселся на стул.
– Значит так, коллега, – Васильев взял в руки авторучку и, постучав ею по столу, заключил: – Пожалуй, испытательный срок тебе не нужен. По положению мы тебя уже включили в состав членов горкома. Что же касается должности заведующего, то утверждения придется подождать. Ближайший пленум будет только в феврале. Так, что наберись терпения, дружок. И еще. Ты теперь работник аппарата ВЛКСМ и тебе не пристало общаться со своими дружками со стройки, да и жилье... Из общежития придется уйти...
Услышав, что я уже несколько месяцев снимаю жилье на частном секторе, Васильев кивнул удовлетворенно:
– Вот и замечательно. Через пару месяцев поговорю с председателем исполкома о выделении тебе комнаты. Молодец Танчук! Увидел в тебе вожака. Да и я думаю, что есть в тебе кураж. Жизнь она длинная, поживем – увидим.
Вечером того же дня мы с Валеркой поехали в общагу к Ваньке Марарескулу и набубенились там до чертиков Все советы и предостережения Васильева были напрочь забыты. Мы просидели в Ванькиной комнате до полуночи, да так и остались у него на ночлег.

ПУСТЬ ВСЕГДА БУДЕТ СОЛНЦЕ

Первая рабочая неделя в новой для себя роли комсомольского функционера подходила к концу. Похоже было, что важное задание первого секретаря будет выполнено с блеском. Двери кабинета постоянно хлопали, в коридоре все время толпились посетители. Теперь, когда  пара полок книжного шкафа была завалена деловыми бумагами, я мог приступить к экрану контроля. Для этого я выписал планы работ на январь и последующие месяцы квартала, составил графики, чтобы было легко ориентироваться в повседневной практике. На работу я приходил раньше всех, когда пожилая уборщица еще не успевала сложить свой помывочный атрибут в хозяйственном чулане, а заканчивал  возню с бумагами далеко после шести вечера. В этом смысле мы с Васильевым были чем-то сродни, очень любили посидеть в тиши кабинетов и поразмышлять о жизни, а вечерами, сталкиваясь лоб в лоб в коридоре, расходиться по домам.
Однажды в один из предновогодних дней ко мне в кабинет зашла второй секретарь горкома по идеологии Света Бауман и попросила по случаю новогодних торжеств выступить с приветственной речью перед воспитанникими одного из Ачинских детских домов. Задание было не бог весть какое сложное, нужно было оказать детям простое человеческое внимание.
После обеда, наспех погладив свой единственный костюм, новый я так и не успел приобрести, помчался на встречу к детям-сиротам. Администрация дома меня представила, и я, видя перед собой пару сотен любопытных глаз, начал впаривать им высокоидейные слова. Дети, конечно, слушали меня внимательно, но не этого они ждали. Я не располагал тогда мудрым житейским опытом, а потому до меня  не доходило, что никакие слова и  обещания лучшей жизни не заменят им материнской ласки и внимания, и тот же подаренный апельсин в форме маленького оранжевого солнышка, будет в тысячу раз лучшим  проявления тепла и любви. После меня выступили заводские шефы. Свое приветственное слово они подкрепили хорошими подарками, среди которых были мягкие игрушки, машиннки и подъемные краны, шоколадные конфеты. Я стоял мрачный у стены и не знал, куда себя деть. Вспомнилось не так далекое детство. В первый класс я пошел в год смерти вождя всех народов. Экономически страна жила еще не блестяще, однако заводы и фабрики работали в полную силу. Наша семья была невеликого достатка, однако мама все время давала мне в школу то кексик, то ватрушку, то спеченный пирожок с капустой. Я рос худым, подвижным, много бегал на переменах и  частенько забывал о маминых завтраках, за что получал от нее нагоняи. Однажды я, озираясь по сторонам, как будто сам что-то украл, подошел к урне и украдкой бросил в нее мамин кексик. За этим неблаговидным занятием меня застал мой одноклассник, выросший рядом, словно гриб из-под земли, Саша Долинов. Он рос в бедной и большой семье и был очень застенчивым мальчуганом. Он достал из урны пакетик с кексом и начал жевать лакомство, стараясь не ронять на пол крошки.
– Боря! – жалостливо попросил он меня. –  Если ты в другой раз забудешь съесть свой завтрак, отдай его мне, зачем же добру пропадать...
Тогда я еще мало что понимал, но урок, преподанный моим однокашником, еще долгое время вызывал во мне стыд, пока я не научился знать истинную цену хлебу...
Мои грустные размышления прервала подошедшая  девушка с шелковыми светлыми волосами и бойко пригласила на танец. Оркестр, состоящий из местных воспитанников, заиграл дамское танго. Она назвалась Лидией. Девушка работала воспитательницей  в дошкольной группе. Пока мы, тесно прижавшись друг к другу, ловили  ритм танца, Лида успела мне рассказать о себе. Сама тоже детдомовка. Окончила педучилище. В Ачинск попала по распределению. Трудится здесь уже шестой год, и, как это ни странно, не замужем. Вот, комнату не так давно получила и даже успела обставиться.  Протанцевав весь вечер, мы с Лидой выскочили на морозный двор, подставляя разгоряченные лица мохнатым снежинкам.
– Как в сущности мало у наших детей человеческого тепла. Эх, многое бы я отдала за встречу с родной матерью. Я даже не знаю, жива ли она? Лида смахивала с лица носовым платком снежинки, а сердце мое изнывало от нежности и жалости одновременно. Моя мама умерла, когда мне было всего десять лет, и я тоже недополучил вдоволь материнского солнечного тепла.  Мы шли по ночному городу, и по телу пробегал импульс родства душ.

Я СТАНОВЛЮСЬ МУЖЧИНОЙ

В Ачинске я жил уже более полугода и сердце мое оставалось свободным. Странно, но мне никто не нравился. А если, бывало и положу глаз на какую-нибудь девчонку, взаимности не получал. Так и жил, полагаясь на Его Величество случай...
Было довольно холодно, однако мороз был сухой. Мы с Лидой гуляли, вернее я провожал ее до дому. Подумать только, джентльмен хреновый. Напросился в провожатые. Последнюю такую прогулку я делал в пору белых ночей в Ленинграде. Познакомился с девчонкой на танцах, проводил до дому и взял телефон. Даже не поцеловались на прощание. А потом времени было в обрез – предстоял отъезд в Сибирь. А телефон той девчонки я благополучно потерял. Да и чего жалеть? Ведь искра любви так и не успела вспыхнуть...
К моему удивлению, Лида оказалась гостеприимной хозяйкой. Проводив ее до парадной, я уже было собрался уходить, когда услышал ее бархатный томный голос:
– Может быть, зайдешь на огонек, погреться? Поди, ноги-то одеревенели?
Подпрыгнув от такого нежданного предложения, я устремился за Лидой наверх. Жила она на втором этаже кирпичного дома.
– Только тихо! – прижала она палец к губам. – У меня соседка – старая дева, сварливая тетка, не хочу лишний раз с ней связываться. Проходи, – шепнула мне на ухо Лида, обдав  жаром своего дыхания.
Хозяйкой оказалась Лида отменной. На столе появились ломтики сала, соленые огурчики, принесла она и баночку маринованных опят. Из буфета была извлечена початая бутылка спирта. Вот он, незапланированный праздник души, а может и тела? Кто знает? Электрический ток по моему телу не пробегал, и особой страсти не испытывал тоже, любопытство – это другое дело. Мне было девятнадцать лет, и я,  к своему стыду, был девственником. В этом мне трудно было признаться. Даже Валька Кропоткин, пострел младше меня на год, а уже был искушен, чертяка, в любви.
После третьей рюмки Лида  затянулась сигаретой и тесно прижалась ко мне.
– Ты не думай, я не ветренная. Меня только одно пугает, ты, наверное, младше меня. Вот погляди.
Девушка раскрыла лежащий на комоде паспорт и ткнула пальцем в титульную страницу.
– Вот видишь, мне уже почти тридцать лет...
Я  не дал договорить фразу и закрыл ее рот жарким, но неумелым поцелуем.
Дальше все происходило как в кино. Одежда полетела в разные стороны, плюшевый диван в мгновение превратился в сексодром, и вот мы лежим голенькие, и кончиками пальцев в темноте ощупываем друг друга.
– Я такая жаркая в постели, – продолжала щебетать детдомовская воспитательница, – ты просто сгоришь от любви...
В эту ночь мы так и не уснули, а на утро я поднялся разбитым, все тело мое было в укусах.
– Ты приходи ко мне сегодня вечером, – извиняющимся тоном оправдывалась Лида, – я покажу тебе такое, что тебе и не снилось. Это была только увертюра, а балет ты увидишь позже.
К зданию горкома комсомола я подходил в состоянии глубокой задумчивости. Тело мое не было наполнено страстью, однако оно дышало удовлетворенностью. Посвящение в мужчины состоялось.

ОБЪЯСНЕНИЕ С ВАЛЬКОЙ

Новый год – по традиции семейный праздник. Еще загодя мой хозяин Харитон Лазаревич взял с меня слово, что я проведу эту ночь в его большой семье. По этому поводу я прикупил в гастрономе пару бутылок Московской водки, копченой колбасы несколько банок рыбных консервов и, получился полный джентльменский набор. Ваня собрался отмечать торжество у новой пассии, а Валерка – в домашнем кругу, со своими стариками. Еще накануне праздника я решил навестить Вальку Кропоткина. Мы с ним давно не виделись. В больницу ко мне он ни разу не пришел, но это не было для меня поводом для обиды. Мало ли человек чем занят, у всякого могут быть неотложные дела,  да и выходной день всего один – воскресенье, хочется выспаться и отдохнуть от ненавистной лопаты. Я ехал в общагу к Вальке, отыскивая оправдание его поведению.
Встретил меня ленинградский друг весьма настороженно. Он даже удивился моему визиту:
– Я вас не ждал, а вы приперлися, – протянул Валька нараспев. – Чем обязан визиту высокого гостя?
Я достал из кармана «малька» и попросил у Вальки стаканы.
– Чего там кроить, все равно старый друг, лучше новых двух
Я поднял эмалированную кружку и поднес с глухим звоном к валькиной.
Приятель молча захрустел огурцом и выдохнул:
– Ты птица теперь друго полета, да и разные мы с тобой. Свой букварь я на последней парте скурил, мне и восьми классов достаточно, а тебе расти надо.
Валька разлил остатки водки в кружки и на минорной ноте закончил:
– Делай свою карьеру, а я снова в Питер подамся. Сибирь сильных любит.
В комнате наступило молчание. Я не знал, как утешить парня. Язык словно прирос к губам. Я оделся, похлопал Вальку по плечу и вышел из комнаты. На душе было гадко, словно кошки наложили. Я шел общежитским коридором, и сквозь стены слышал маловнятный хор подвыпивших ребят. Кто играл на гармошке, из других комнат доносились гитарные мелодии, у парней уже начался Новый год.

НА ЛОВЦА И ЗВЕРЬ БЕЖИТ

Если неприятность должна случиться, она обязательно случится. Заканчивалась третья неделя моей комсомольской деятельности на посту ответственного работника горкома, а я даже не подозревал, что сижу на мине замедленного действия, которая в любую минуту может взорваться. Еще с утра ничто не предвещало плохого. Позвонила заведующая орготделом горкома партии Раевская и пригласила меня на беседу. Я захватил с собой перспективный план работы на квартал и пошел знакомиться с партийной коллегой. Она оказалась очень милой и вместе с тем деловой женщиной. Минут тридцать мы беседовали с ней об эффективности ленинской идеологии и торжестве общественного строя в СССР. Это Раевская, очевидно, проверяла меня на «вшивость». Парень я был начитанный, в свое время, еще работая на ленинградском заводе, частенько, выполняя общественные поручения цехового комсорга, выступал с политинформациями о положении в мире. Я знал наизусть биографии многих партийных лидеров СССР и Европы, постоянно интересовался международными событиями.
– Я посмотрела тут ваш план оргмероприятий и осталась довольна. Мне нравится ваш системный подход к делу. Думаю, мы сработаемся....
 На столе у Раевской затрезвонил телефон местной связи, видимо на проводе был первый секретарь горкома партии Рябов, и она дала мне понять жестом, что наш разговор окончен. Выйдя из ее кабинета, я шел по коридору. Случайно мой взгляд упал на открытую дверь, и я обомлел. От удивления у меня чуть не перекосило рот. На  меня, лукаво улыбаясь, во все глаза смотрел лысоватый мужичок, одетый далеко не по-партийному, в облегающем сером свитере, он манил меня пальцем. В мужчине я легко узнал старого своего знакомца, еще недавнего мастера строительного участка Пантелеева.
– И чего-то ты, голубчик, здесь рыщешь, не потерялся, случаем?
Услышав, что я работаю уже около  месяца в аппарате комсомолии, инструктор отдела пропаганды горкома партии товарищ Пантелеев, недавно назначенный на эту должность, пришел в ярость:
– Кто тебя, проходимца, пустил во власть? Сегодня же разберусь с тобой. Все, свободен.
Закрыв за собой дверь, первым делом я подумал, а не вернуться ли мне к товарищу Раевской и все честно, без утайки ей рассказать? С одной стороны мысль показалась рациональной, потому что лучший метод защиты – это нападение. С другой стороны – этот выпад мог бы прозвучать беззубо. Что я имею против бывшего мастера? Формально он прав во всем. О производстве печется и о дисциплине тоже. Может быть, он вчерашний военный? Я поймал себя на мысли, что не хочу больше сердиться на этого человека. Будь оно, что будет. Ну, не утвердят меня в должности, великое дело. Снова пойду на производство, а нет, так Валерка Танчук поможет, друзей-газетчиков у него не перечесть, авось и найдут что-нибудь подходящее. В конце концов, поеду куда-нибудь в Тьму-таракань. Это как в песне фронтовой: «Меньше взвода не дадут, дальше фронта не пошлют...»
К Раевской я не пошел, а вот к Васильеву в кабинет я зашел с кислой миной.
Рассказал ему и про прицепки мастера, и про прогулы, и про то, как бывший зэк Василий показывал Пантелееву татуированный кулак. Первый слушал меня со вниманием, нервно постукивая чайной ложкой о стакан, упакованный в кружевной металлический подстаканник.
– Очень плохо, что я узнаю об этом последним. Постараюсь переговорить сегодня с Рябовым и назначить заседание бюро. Иди и работай.
Васильев отпил глоток чая и подбодрил:
– Коней на переправе, брат, не меняют, я умею отстаивать свою точку зрения.

В ГОСТЯХ У ПУШКАРЕВА

Как-то, гуляя в городском парке, это в центре города, я встретил Толика Пушкарева с Ритой. У Риты уже был округлый живот, она собиралась стать мамой.
– Как здорово, что мы тебя встретили!
Риьа схватила меня за рукав и предложила:
– Пошли к нам. Мы покажем тебе нашу новую комнату. В постройкоме обещали, что после рождения ребенка дадут нам двушку в новом микрорайоне.
– А ты, мы слышали, стал великим комсомольским боссом?
Пушкарев окинул ласковым взглядом жену и  неумело сострил:
– От такого непомерного труда нагуляешь себе такой живот, как у Риты, как в дверь входить будешь?
Заглянув в ближайший гастроном, мы пошли к ребятам. Комнату они получили на улице Ленина, на первом этаже кирпичного дома. Площадь не такая большая – семнадцать метров,  зато с удобствами: есть и ванна с горячей водой, и кухня приличная на три семьи.
Толику подняли разряд, получал он в пределах полутора сотен рублей и мечтал о мотоцикле.
– Вот наступит следующее лето, приходи, повезу тебя в лес за грибами. Знаешь какое место я прошлым летом надыбал?
Пушкарев на правах гостеприимного хозяина дома частенько хватался за запотевший графинчик с водкой и все подливал, подливал, а располневшая Рита суетилась вокруг нас, разнося запах жареного, с перчиком и луком, мяса.
Толик взялся за гармошку-трехрядку и полились красивые народные мелодии. Я слушал сквозь хмельные мозги задушевные печальные слова о ямщике, который замерзал в степи, и в душе улыбался. Да, что там улыбался. Душа плясала. Я вспомнил майский Ачинск, перрон вокзала, глупую шутку Пушкарева насчет женитьбы и наивную Риту. Слава Богу, что тот праздник, который они со смехом наметили, по настоящему, по-доброму состоялся.

ПОСЛЕДНЕЕ ПОРУЧЕНИЕ.

Прошел один день, другой, третий. Первый секретарь молчит, по коридорам сплетен тоже не слышно. Меня так подмывало зайти в кабинет к шефу спросить напрямик, очень хотелось поскорее поставить  большую жирную точку.
После обеда ко мне зашла бойкая девчонка Валя Устич. Она работала в аппарате уже года два и  чувствовала себя здесь в своей тарелке. Осведомилась, как у заворга, какие мероприятия сегодня есть по экрану контроля. Я вспомнил, что в этот день планировалось комсомольское собрание в комбинате бытового обслуживания города.
– Может быть, позвоним туда и спросим, будет ли сбор? – выразил неуверенность я.
– Зачем же звонить? Давай нагрянем к ним, как снег на голову. Откуда там знают, что мы можем заглянуть к ним на огонек? Не знают, факт! Вот мы и проверим, как на деле претворяются в жизнь комсомольские дела.
Валя поправила сползшие на лоб волосы и заключила:
– Социализм – это учет и контроль одновременно, а мы как никак – контролирующий орган. Вот и проверим на практике, вешают ли нам лапшу на уши, наметив собрание формально для потолка, точнее для галочки, или же их действительно что-то волнует?...
Ровно в четыре часа дня мы с Валентиной стояли у подъезда комбината. В действительности, никто нас не ждал. Комсорга местного в этот день на работе не было, а секретарь партбюро, неваысокая женщина средних лет, все сокрушалась:
– Еще вчера я слышала, должны были вывесить афишу о собрании. Это не пройдет без внимания.
Парторг, извиняясь, проводила нас обратно до проходной и тут до моих ушей дошли Валентинины откровения:
– Твой знакомый Пантелеев представил тебя партийному шефу в невыгодных тонах. Тот наложил на твое утверждение табу, однако место инструктора вакантно, а зарплата всего на пятнадцать рублей меньше. Может быть, сломаешь гордыню и согласишься? По сложившейся практике при внутреннем перемещении в первую очередь думают об инструкторе.
Я не знал, что ответить Валентине. Официального разговора с руководством у меня еще не было, в запасе других вариантов я не держал. Мы шли по улице и деликатно молчали. А в это время в кабинете партийного заворга Раевской в присутствии Васильева и тогдашнего начальника строительного управления Юрия Николаевича Грачикова состоялся примерно такой разговор, при котором Раевская старалась меня поддержать:
– Очень вдумчивый мальчик, энергия так и прет через край. Крайне не желательно с ним расставаться.
Раевская улыбнулась Васильеву и порекомендовала:
– Подождем, пока эта буря стихнет. Мальчишку нужно оставить в резерве.

       


СЕЛИНЕВИЧ СТАВИТ ТОЧКУ

Не имей сто рублей, а имей сто друзей, очень мудрое высказывание. Не успел Валерий Танчук еще утром дать по случаю кадровую заявку заместителю редактора газеты «За коммунизм» Николаю Селиневичу, как к вечеру на столе моего кореша раздался телефонный звонок. Возбужденный Николай сообщил, что в глухой глубинке, в Бирилюсском районе, что в 120 километрах от Ачинска, освободилась вакансия редактора районного радиовещания. Танчук говорил коллеге, что у меня есть чувство слова, огромное желание работать, но не было основного – умения. На флоте бытует такая поговорка «Все можно пропить кроме опыта».
 А ведь верно и очень тонко сказано. Николай Селиневич меня лично не знал и скромные рекомендации по поводу моих деловых качеств он получил по телефону, однако не преминул выдать желаемое за действительное и расписал меня в лучших тонах.
Когда, немного растроенный, я в этот вечер появился в редакции, Танчук сунул мне в руки трубку и приказал:
– Звони! О тебе уже все доложено.
Волнуясь, я соединился с тамошним заведующим отделом пропаганды и агитации райкома партии Федором Степановичем Граховым и представился.
На другом конце провода я услышал доброжелательную речь. Бирилюсский аппаратчик очень расхваливал свой район, рисовал перспективы роста и даже пообещал в ближайшее время помочь выбить жилье. Под занавес он сухо кашлянул в трубку и подвел итог:
– С руководством все согласовано, приезжайте!
В трубке уже шли отрывистые гудки, а я продолжал, как завороженный, стоять у Валеркиного стола, крепко сжимая ее в руке. Я стоял и не верил своим ушам, что вот она, судьба, не мытьем ее можно взять в руки, так катаньем. Что ж, комсомольский аппаратчик из меня не получился, зато журналист наклевывается. Я уже мысленно витал в облаках, представляя, как лыжи кукурузника касаются местного аэродромного поля. Вспомнив Пантелеева, я невольно улыбнулся. В эту минуту я был искренне благодарен бывшему мастеру. Именно эта «закавыка», поставленная на моем пути,ретивым партийным чиновником, сыграла решающую роль в определении моей жизненной цели. И, кажется,она была близка,я мысленно трогал ее наощупь...

 Далее читать:

  Бирилюсская тетрадь
  Назаровская тетрадь
  Боготольская тетрадь