Укороченный остров

Документально-художественные заметки
Михаил Медведев
УКОРОЧЕННЫЙ ОСТРОВ
Когда я вспоминаю годы, проведенные в полевой геологии, то не устаю поражаться тому, сколько неожиданного, интересного, порой смешного, иногда грустного и трагического и даже мистического они вместили. Их было не так уж много, этих полевых сезонов, но мне кажется порой, что именно тогда я жил полной жизнью и дышал полной грудью, а все, что было «после», я бы так и назвал – «послесловием». Наверное, это обманчивое впечатление, и в действительности память сохранила лишь самое яркое и необычное, как лоток отсеивает пустую породу, оставляя на дне редкие золотые зерна…

***
Как бы то ни было, именно тот полевой сезон, который начался на самом южном на Сахалине полуострове Крильон, а закончился на самом северном его полуострове - Шмидта, врезался в память наиболее отчетливо.
Наш с Беловым маршрут пролегал вдоль побережья Крильона. Разумеется, его название ровным счетом ничего не скажет «материковому» читателю, который куда с большим знанием назовет полуострова и гостиницы на побережье Турции или Крыма. Тем не менее, такой полуостров есть, и это в своем роде удивительный полуостров, и не только потому, что возле него в 1983 году наши вояки сбили пассажирский южнокорейский «Боинг».

***
На Крильоне мы искали янтарь, а если точно следовать научной терминологии, - янтаровидную смолу. Это достаточно условный термин: почему-то считается, что в Прибалтике море выносит на песчаные берега настоящий янтарь величиной с голову, а вот на Сахалине – смолу ростом с ноготок. Но происхождение и состав у них те же. Такое вот умаление достоинств сахалинского янтаря вполне уважительно, если помнить, что из прибалтийского когда-то построили янтарную комнату, украденную впоследствии фашистскими оккупантами и навсегда утраченную. Из сахалинского не построили ничего, он годится разве что на кулоны и бусы – мелкий, плоский и большей частью тёмных оттенков; самый крупный, который я встречал – величиною с ладонь. Зато его много. И он потрясающе красив. Миллионы лет дальневосточный янтарь вымывается из угольных пластов, которыми буквально напичкан весь Сахалин, и море выплескивает его на берега; иногда попадается и декоративный уголь – гагат, которым, конечно, можно и печку топить, но делать так будет только сумасшедший, потому что гагат, пожалуй, подороже янтаря будет.

***
Из всех моих дальневосточных маршрутов маршруты по Крильону не то что бы легкими были. Не то слово. Стыдно признаться, но сравнить их можно с этаким неспешным моционом по великолепным пляжам теплого ласкового моря где-нибудь на краю земли, развлекательную прогулку по каком-нибудь набитому экзотикой Маврикию или Мадагаскару. Просто идешь вдоль берега, любуешься красотами и собираешь в мешочек янтарь. Проголодался – залез в воду и наловил крабов. Заодно поплаваешь в теплой, кристально чистой воде, куда более чистой, чем в Черном море. По пути пересекаешь по хлипким мостам прозрачные, как слеза, речки, в которых стаями стоит сима – первая из лососевых рыб, заходящая на нерест в пресные воды еще в мае, чтобы здесь же и отдать концы. Следующая за ней – горбуша – повалит в реки в августе, а кета и кижуч – еще позже.
Слава Богу, что нас в этих береговых маршрутах не видел какой-нибудь чин из министерства финансов – точно бы урезали 40-процентную полевую надбавку. Ельцин в начале 90-х, нагрянув на Южные Курилы, а именно на остров Кунашир, чтобы проникнуться духом «северных территорий» (причем умудрился попасть сюда в самую «неподходящую» погоду), безмерно удивился – а за что же вам «северные» платят? Какой же это Крайний Север?
Погода, действительно, была не совсем подходящей: жара, яркое солнце, штиль, растительность субтропическая, а президент укрепляет здоровье в оборудованных еще японцами минеральных источниках у подножия вулкана Менделеево на так называемом Горячем Пляже – есть на Курилах такая природная лечебница. Я через пару недель в те же источники нырял, представляя, о чем бы попросил Ельцина, ныряй мы вместе. Я бы сказал: дядя Боря, не лишайте нас северных надбавок, иначе мы похудеем, нас сдует очередным тайфуном, как сухой листок. Вы не знаете, что такое дальневосточные тайфуны! И штормы! И землетрясения!   
Но это будет потом. А пока – Крильон.

***
Полное безлюдье. Погранзона. Она начинается сразу за Невельском; здесь на всем протяжении стокилометрового полуострова встречаются лишь редкие погранзаставы, где нужно предъявлять пропуск, ибо так положено. Узкая полоска пляжа – единственный путь, другого нет. Внутрь острова лучше не соваться, он весь густо зарос травянистым бамбуком – зверским растением, страшнее которого трудно представить. Сплошная стена трехметровых стеблей толщиною в палец, растущих впритык друг к другу.
В следующем рассказе я упоминаю кедровый стланик, превративший сопки северной части острова в непроходимые дебри. Так вот, тот ползучий кедрач перед бамбуком все равно что кошка перед тигром – бамбук непроходим совершенно. На моих глазах его давил вездеход, а он тут же поднимался зеленой ощетиненной стеной как ни в чем не бывало. Его пытались жечь, но он не горел. Пробовали косить, когда обустраивали лагерь, чтобы освободить жизненное пространство. А вы пробовали косить металлическую проволоку? Кромки бамбуковых листьев остры, как ножи, а стебли упруги, как резина. Хотя японцы, владевшие Южным Сахалином до 45-го года, наверное, не знали, что бамбук непобедим, потому что каким-то образом умудрились проложить сквозь заросли этого преступного растения по самому центру полуострова автомобильную дорогу. Наверное, на это способны только японцы…

***
Однажды мы пробирались по ней на нашем ГАЗ-66. За сорок лет дорога пришла в упадок, на полусгнивших мостах, проложенных через провалы ущелий, мы не раз прощались с жизнью и проклинали начальника партии, который не захотел арендовать вертолет. Когда метрах в тридцати под нашими ногами бурлила, шипела и пенилась в теснине горная река, мост трещал и качался, вид, мне кажется, у нас был весьма бледный. Мы судорожно цеплялись в борта машины, как будто это могло чему-то помочь. На наших лбах выступала холодная испарина.

***
Как-то остановились в изумлении. Огромная скала вдалеке своими очертаниями идеально точно повторяла профиль древнерусского витязя – со шлемом, усами, бородой, с нависшими над глазами густыми бровями. «Илья Муромец» - так называли эту скалу, но узнали мы об этом позже. Редчайшая игра природы…. Затем поворот дороги – и перед нашими глазами скалоподобная древнерусская красавица! «Василисой Прекрасной» тут же нарекли мы ее. Длинные косы, рельефный контур печального лица, взгляд, устремленный вдаль, как будто ждет - не дождется она своего Илью Муромца. Герои русских былин на бывшей японской земле...
«Это не может быть случайностью», - задумчиво произнес кто-то, когда улеглись страсти. И мы, бросив машину, пешком, продираясь сквозь бамбук, отправились к скале. Дошли. Скала как скала. Метаморфизованный выветренный песчаник. Ни следа человеческой деятельности. Да и кому, Господи, прости, понадобилось бы!
Уходя, мы ежеминутно оглядывались. Бесформенная глыба величиной с десятиэтажный дом постепенно превращалась в древнерусскую красотку. Действительно, большое видится издалека, в буквальном смысле. Подойдите вплотную к прекрасной статуе – что вы увидите? Структуру материала. Следы резца. Отдельные элементы. Ничего интересного. Затем отойдите на двадцать шагов… Так и здесь.
Прошло много лет, но до сих пор не покидает меня сумасшедшая мысль, что природа играет с нами в какие-то дьявольские игры. Непознанное – рядом с нами…

***
Итак, Крильон…
- Кажется, это от «Боинга», - задумчиво сказал Белов, сидя на корточках возле обтекаемой металлической конструкции, которую он только что вытащил из прибойной волны.
- Точно, от «Боинга», - утвердил он и вопросительно взглянул на меня. - Кусок обшивки, верно?
Я молча пожал плечами. Откуда знать? Не исключено. С вогнутой стороны к серебристому металлу прочно припаян толстый слой желтоватого пенопласта. Так что может быть и от обшивки. Какая разница! Болела голова после ночного возлияния. Открытие полевого сезона: спирт закусывали крабами. «А утром – в поход».

***
Прямо перед нами в слепящей дали моря синели холмы небольшого острова Монерон. Девять месяцев назад, 1 сентября 83-го, в небе над Южным Сахалином советский истребитель сбил южнокорейский пассажирский «Боинг-747». Нырнул тот как раз возле Монерона, и воды пролива навсегда сомкнулись над головами почти трехсот человек. Шестьдесят два были американцами. Америка взвыла, Южная Корея забросало наше посольство в Москве то ли тухлыми яйцами, то ли гнилыми бананами. Был дикий международный скандал. Об этом страна узнала из «Голоса Америки»: официальных сообщений, как было принято в те времена, не последовало – так, невнятное какое-то бормотание ТАСС. Зачем? Советские люди должны спать спокойно и не задавать глупых вопросов.
«Железный занавес» был плотным, вязким, всеобъемлющим, но он все-таки не был абсолютно глухим. Хотя бы вот эта железяка - она приплыла по воле волн и вопреки воле советской власти, и никакой самый проницательный кагебист не смог бы предугадать, что ее принесет к побережью полуострова Крильон, где работала наша партия. И мы начнем задавать глупые и неудобные вопросы. Можно ли запретить людям видеть, слышать, думать и приходить в результате к каким-то умозаключениям? Можно. Но бесполезно. Они все равно будут видеть, слышать и думать. И задавать глупые вопросы. Потому что любопытство - в природе человеческой, и никому не дано ее переделать.
***

В сентябре прошлого года,  в пределах видимости портового города Невельска, в проливе курсировала целая флотилия советских судов, вдалеке маячили американские и японские посудины, опасаясь приблизиться к Монерону слишком близко, а в небе барражировали самолеты и вертолеты. Находились даже очевидцы, которые якобы видели, как накануне огромный самолет с гулом пронесся над их головой и хлопнулся возле островка.
Спустя много лет я случайно обнаружил в Интернете подробности той давней трагедии. Огромный южнокорейский лайнер, взлетев в Анкоридже на Аляске и направляясь в Сеул, по каким-то до сих пор не выясненным причинам, с самого начала взял неверный курс, отклонился от своего «коридора» и глубоко вторгся в воздушное пространство СССР, чем несказанно удивил советских военных. Так нагло нарушители себя не ведут. Может быть потому над Камчаткой его и не сбили четыре наших истребителя, судя по всему, просто не решились. И тот, не меняя курса и не отвечая на позывные, тупо отправился к своему трагическому концу, как бык на бойню, навстречу ракетам класса «воздух-воздух» – через Охотское море к берегам Сахалина. Реакция военных была предсказуемой и абсолютно нормальной с точки зрения обороноспособности государства – ведь территория Дальнего Востока буквально напичкана сверхсекретными объектами стратегического назначения. И вот с военного сахалинского аэродрома «Сокол» в небо взмыли два истребителя с ракетами на борту - МиГ-23 и Су-15.
Друг-авиатор рассказывал, что так положено: промахнется один – продублирует другой. Так и случилось: первый промахнулся, зато второй всадил в самое «яблочко».
Нет, не думаю, что наши советские вояки были клинически кровожадны. Удивительно вот что. Обломков самолета так, вроде бы, и не нашли. Несмотря на мелководье и чрезвычайную прозрачность воды возле Монерона, куда якобы упал самолет. Правда, какая-то японская шхуна выловила три трупа, и это было все.
Но о том, что поиски оказались безрезультатными, мы, сахалинцы, знали не только из «Голоса Америки». Мы слышали об этом от наших военных.
Отечественные поисковые суда и самолеты не нашли в районе Монерона ровным счетом ничего, и у нашего командования вид был весьма озадаченный, а это было заметно. 
Конечно, все это было страшно засекречено, но шила, ясное дело, в мешке не утаишь. Самолет исчез с экранов радаров возле Монерона. Но возле Монерона самолет не обнаружили. Ответы не получены даже четверть века спустя. Короче, вся эта история пропитана чертовщиной и таинственностью с самого начала, и будет ли когда-нибудь поставлена точка, неизвестно…

***
- Похороним страдальца? - Предложил Белов и начал молотком рыть яму.
- Зачем? - спросил я лениво, чувствуя, как под мягкий шелест волн потихоньку погружаюсь в сладостный сон. Самое приятное, что в этом сне не было болтливого Белова. Ночь открытия полевого сезона не прошла бесследно, и мне больше всего на свете хотелось просто лежать на песке и ни о чем не думать.
Кажется, заснул я по-настоящему. Просыпание оказалось ужасным. Белов тряс меня за плечо и совал в руки что-то холодное и твердое, напоминающее на ощупь мокрую палку. Хватательный рефлекс сработал инстинктивно - я и схватил то, что мне сунул Белов. Открыл глаза, зажмурился от слепящей глади моря, от души зевнул и только затем перевел взгляд на холодный предмет. Ей-богу, лучше бы я этого не делал. Я сжимал человеческую руку, вернее, то, что от нее оставалось. Матово отливала белая, словно полированная, кость предплечья, а с кисти мертвой руки лохмотьями свисали клочья розовой плоти.
В тот день я лишь чудом не стал заикой, а Белова возненавидел на всю жизнь. Он бегал от меня по пляжу и клялся, что хотел пошутить. А мне хотелось его убить, но уже без шуток. Метров через триста, запыхавшись, я прекратил гонку и погрозил ему геологическим молотком. С трудом успокоился. Прикурил, чувствуя, как трясутся пальцы. Сомнений в том, что рука принадлежит одному из пассажиров «Боинга», у меня не возникло.
- Слушай, Белов, ты придурок? - спросил я напарника, когда немного схлынула злость, и тот осмелился приблизиться ко мне на безопасное расстояние.
Белов извинился, но искренности в его тоне я что-то не уловил. Слишком легкомысленным был его тон. Он хладнокровно изучал оторванную руку.
- Ничего не замечаешь?
Я присмотрелся. Действительно, что-то странное. И чем дольше я смотрел, тем более странными казались мне эти человеческие останки. Пальцы непропорционально длинные и тонкие, и никаких признаков противостоящего большого пальца. Я невольно посмотрел на собственную кисть. Сравнил.
- Это не человеческая рука, - заключил Белов.
Я продолжал сжимать и разжимать свои пальцы. Нормальные, насквозь родные человеческие пальцы. Раза в полтора короче, чем те, что вынесло море. И намного толще. Ногти, правда, отрасли, надо бы обкусать... 
- Только одно существо имеет такую кисть, - с умным видом заявил Белов. - Не помнишь, у шимпанзе как палец расположен?
Да, иного объяснения, пожалуй, не существовало. Обезьяна. Может быть, и шимпанзе. Или еще какая макака. Наверняка. Но кому потребовалось отрывать ей руки? Выбросили с какого-нибудь судна? Возможно. Теплое Цусимское течение из Японского моря несет к сахалинским берегам всякий иностранный плавучий хлам, за которым мы охотились словно мусорщики. Однажды я выловил из волн непочатую банку «кока-колы» производства Сан-Франциско, когда в Советском Союзе ее вкус разве что дипломаты знали.
- А если это инопланетянин? - выдвинул Белов очередную бредовую идею.
Тогда я еще плохо знал Белова, но его мозговые «выкрутасы» за пару дней, проведенных вместе на лазурном берегу южного Сахалина, уже основательно набили оскомину. 
- Ладно, - вдруг решил он, - возьму с собой. Нужно анатомам показать.

***
Эту руку он действительно забрал с собой и несколько дней сушил на столбике под солнцем. Пугался весь лагерь, а ведь у нас работали и девушки. Затем увез в Южно-Сахалинск и повесил на стенке своей однокомнатной «берлоги» в качестве охотничьего трофея. Придурок, что еще можно сказать! В Академию наук, как мне помнится, он так и не обратился. Не исключено, что эта рука до сих пор висит в той же самой квартире, а на полу валяется та же роскошная медвежья шкура, на которой я потом несколько раз спал. И на которую, как он утверждал, не садится моль…

***
- Полпути, - объявил Белов, - нужно искупаться и пожрать. Нет, сначала пожрать, потом искупаться.
Я внес коррективу:
- Что будем жрать, если не наловили крабов?
- Действительно, - почесал в затылке Белов. – Еды-то не взяли, только чай.

***
Разделись догола – людей-то нет – и прыгнули со здоровенного камня в глубину отливающей зеленью воды.
Пожалуй, прыгни я в кипяток, то не орал столь громко, что мой вопль, наверное, услышали обитатели маяка, до которого оставался десяток километров. Я выскочил на берег будто ошпаренный, с выпученными глазами, заелозил спиною по траве. Белов взирал на меня с философским спокойствием, стоя по горло в воде, похоже, думал, что у напарника от новизны впечатлений или от жары съехала крыша. К тому времени, когда он вылез из воды, я уже не орал, а гнусно ругался.

***
- Слушай, что это было? – спросил я Белова, когда зуд в обожженной чем-то спине из невыносимого превратился в едва терпимый. Тот молчал, сидя на булыжнике в классической позе голого античного мыслителя, то есть, опустив на ладонь подбородок. Думает, сволочь!
- Угу…
- Чего, угу? – зло сказал я. – Тебя-то не цапнуло! Наверное, меня акула укусила. 
- На ядовитую медузу ты нарвался. Спина у тебя обгорела, а она стрекалом по обожженному – хвать! Хотя… - он сомнением пожал плечами. – Вообще-то такие медузы только в тропиках водятся. Принесло, стало быть, течением.
- Мы же вместе нырнули, - обиженно сказал я, словно Белов и подбросил мне эту чертову медузу.
- Разведи костер, я сейчас, - распорядился напарник.

***
Прошло минут пятнадцать, и он выполз из моря подобно ихтиандру, держа в одной руке связку обессилевших в неравной борьбе крабов, в другой – полиэтиленовый мешок с морскими ежами и моллюсками и пару больших морских звезд.
Я варварски лишил крабов конечностей, бросил их в кипящую морскую воду, панцири зашвырнул в море. Прочая беловская добыча вызвала сомнение.
- Звезды тоже будем жрать? – спросил я содроганием.
- Звезды будем сушить. А вот рапанов – есть.
И с этими словами он закинул в котелок моллюсков. Затем ловко вскрыл своим здоровенным тесаком панцирь ощетинившегося черными иглами ежа (ну как настоящий!) и протянул мне.
Внутри кровожадно вскрытого животного, как в глубокой тарелке, мерзко подрагивала желеобразная фиолетовая зернистая масса. Я отодвинулся на порядочное расстояние.
- Ну и дурак! – заявил Белов, пальцем выскреб ежовую икру на ладонь и опрокинул в рот. Зачавкал.
- Это вкусно, - с удовлетворением сказал он.
- Не делай из еды культа, - с отвращением сказал я.
Обменявшись таким образом любезностями, мы приступили к трапезе. Рапанов дробили геологическим молотком. Крабьи ноги рвали молодыми здоровыми зубами.
- Жизнь прекрасна и удивительна, - набив редкими деликатесами желудок, изрек Белов избитую истину и с довольным видом опрокинулся на песок. Затем подумал и добавил:
– Если уметь жить.
- Знаешь, что мне больше всего нравится в этой пище? – сказал я Белову. - То, что она вареная.
- Чепуха! К концу сезона ты будешь есть живых крабов, ежей, моллюсков и даже рыбу. Ты будешь требовать, чтобы олень, предназначенный к съедению, еще шевелился. Помяни мое слово…

***
Нет, живых крабов, сырую икру морских ежей и еще дергающуюся рыбу я есть так и не научился. Но вот живых чилимов (так на Дальнем Востоке называют креветок) раздевал запросто – отрывал им хвосты, мгновенно вышелушивал мясо и проглатывал, когда мясо еще шевелилось. Обычно это бывало на рыбалке, когда невод вместе с рыбой случайно загребал чилимий косяк. А голод мучил страшно. Детишки мои к живым чилимам лет с трех были приучены.
Не желая отставать от островных «аборигенов», за компанию с ними с удовольствием съедал «реактивных» живых гребешков. Далеко удрать они не могли – самое большое на пару метров: отпрыгивают, захлопывая створки  раковины, а потом лежат и обреченно ждут, пока их выудишь из воды и ножом подрежешь мускул. В них вообще все съедобно – и мускул, и икра. А много лет спустя, уже на Севере, бывая по работе в стойбищах оленеводов, я черпал кружкой прямо из брюха только что убиенного оленя подсоленную смесь крови с размельченной печенью и закусывал ее ржаным хлебом. Белов был прав…

***
Мы нацепили рюкзаки.
- Ты чего такой хмурый? - спросил напарник.
- Настроение хреновое. После вчерашнего. - Буркнул я. – Да еще медуза эта. И ты с дохлой рукой… Слишком много впечатлений. 
- Неправильно, - нравоучительно сказал мудрый Белов, на десять лет старше меня. – Это самочувствие может быть хреновым. А настроение всегда должно быть хорошим.
Философ!..

***
Километров за пять до маяка мы увидели ржавый остов огромного корабля, навечно врывшегося в песок метрах в двухстах от берега. В днище его, как свидетельство былой трагедии, зияла гигантская дыра, сквозь которую могла бы, не особенно осторожничая, протиснуться средних размеров подводная лодка. Мы долго молча стояли напротив стального монстра, уважительно глядя на осколок таинственного и грозного прошлого, отдаленного от нас на четыре десятилетия. Американский крейсер времен войны, то ли нарвавшийся на японскую мину, то ли подорванный торпедой.
То, что в маршруте мы встретим крейсер, известно было еще в Южно-Сахалинске, он даже отмечен на топокартах. Характерные палубные надстройки не позволяли усомниться в том, что это не банальный танкер. Крейсер… Неясно, правда, каким образом он оказался на мелководье вблизи берега.

***
На острове Шикотан (та самая злополучная «северная территория», японская idee fix), на котором я счастливо прожил восемь лет, пока не сбежал после мощного землетрясения, есть бухта Горобец. Не знаю, в честь кого или чего ее назвали. На Шикотане вообще много экзотических названий: бухта Дельфин, бухта Звездная, мыс Край Света, мыс Краб… Впрочем, неважно. Бухта Горобец знаменита тем, что в ней расположено «кладбище кораблей». Сотни ржавых дырявых посудин сплошь заставили один из ее берегов. Ветер дальних странствий уже не гуляет в их снастях, и отважные пираты уже не кричат свирепо «на абордаж!» Унылая картина… Хотя были, были когда-то и пираты, и знойное солнце тропиков обжигало борта умерших кораблей, и богатой добычей полнились их трюмы. Но слово «абордаж» в лексиконе этих пиратов не значилось, они горласто кричали что-то вроде нашего «трави!», скидывая за борт многокилометровый трал. Может быть, они кричали «банзай!»? Черт их знает… 
То было пиратство на современный лад, иначе называемое лютым морским браконьерством. Сто миллионов японцев подъели океанские биоресурсы близ своих берегов и ринулась на штурм территориальных вод северного соседа, выуживая в огромных количествах главным образом краба и морского ежа. Тут важно что? Прокрасться под покровом ночи в наши территориальные воды, выставить крабовые ловушки или протралить дно и быстро убраться восвояси, в нейтральные воды. Наглость и скорость – залог успеха. А скорость у японских лоханок такова, что не всякий пограничный катер угонится, разве только водометный. Ну а если все же попался «японец», разговор короткий: браконьеров - под суд на Сахалин, судно, после ритуального разграбления, – на вечный прикол в бухту Горобец, где дерево, железо, цветные металлы и двигатели постепенно обращались в прах. Неразумно, конечно, но такова была порочная советская практика. В общем, за десятилетия скопилось в Горобце японских посудин немерено. Но даже все вместе взятые они вряд ли по тоннажу достигли бы размеров подбитого американского колосса времен войны… 

***
Чем дальше к югу мы шли, тем более странными казались и пейзаж, и море, и этот рваный клочковатый туман, который налетел на нас внезапно, со всех сторон. Резко похолодало. Где-то невдалеке, в этом ненормальном месиве, на скалистых островках, жутким хором ревели сивучи, и слышно было, как массивные тела их то и дело гулко шлепаются о воду. Громко орали чайки, они резали воздух в метре от лица, и порою приходилось инстинктивно уклоняться от их крыльев, чтобы не остаться без глаз. Неистовое течение неслось вдоль берега со скоростью могучего горного потока, оно с дробным стуком катало гальку, вихрилось в водоворотах и буквально сбивало с ног, стоило войти в воду хотя бы по колено. Как завороженный, я полез в море. Белов оттащил меня за лямки рюкзака: «Ты что, самоубийца?!»

*** 
Это непонятное, невиданное течение вынесло из моря и усеяло берег янтарем настолько густо, что он почти заменил собой обычный песок и гальку, его можно черпать лопатой неизвестно до какой глубины. Но вот беда – янтарь, этот драгоценный дар морских глубин, настолько мелок, что годился разве для бус. И все-таки – мы хорошо понимали это – перед нами лежало настоящее месторождение поделочного камня. Месторождение это было до смешного просто обнаружить – в первый же день полевого сезона! - и еще проще разрабатывать: пара работяг с лопатой и крепкий соляной раствор, в котором янтарь плавает, как пробка. Возможно, янтарь такой мелкий только с поверхности, а на глубине двух-трех метров могут быть приятные сюрпризы.
Мы взяли пробы и нанесли на карту место находки. Больше тут делать было нечего. Не тот маршрут, когда приходится неделями бродить по тайге в поисках редких «обнажений» коренных пород, тщательно описывать точки отбора пробы и тащить на себе тяжеленные образцы. Это нам еще предстоит. Скоро. Но не на Крильоне…

***
Задача наша выполнена, можно возвращаться назад, в лагерь. Время к вечеру. Я вопросительно посмотрел на Белова.
- Ну?.. – неопределенно сказал напарник, присаживаясь на камень и закуривая.
- Что - ну?
Белов прищурился.
- Свое существование на Земле мы уже оправдали. Что дальше делать будем? Глупо не пройти последний километр и не вымочить ноги в легендарном проливе Лаперуза.
- А то!
***

Недолго думая, даже подозрительно поспешно, мы встали и пошли дальше на юг, предварительно спрятав рюкзаки в зарослях кустарника, чтобы забрать на обратном пути. Нам неосознанно хотелось как можно быстрее покинуть берег, который осчастливил наше государство еще одним природным богатством. Как-то тревожно было на этом берегу, необъяснимо тревожно. Не радовал даже янтарь и грядущая премия. Странное место. Еще в полукилометре отсюда не было ни жутковатого этого тумана, ни течения, ни сивучей, ни янтаря. Не по себе как-то, будто по чьей-то странной прихоти мы переместились из привычного мира на другую планету.

***
Шли недолго, может быть, минут десять. Белов привычно «гнал пургу». Он просто-напросто не может не трепаться – есть такие люди. Как чукча: что вижу – о том пою. Я его почти не слушал. Его болтовня была неизбежным фоном для собственных раздумий. Затем какая-то фраза заставила насторожиться.
- Здесь два течения сталкиваются, - деловито пояснял Белов, - холодное из Охотского моря по Татарскому проливу идет на юг, а с юга, из Японского моря, катит теплое. Здесь они встречаются. Отсюда туманы, «речки» вдоль берега и… янтарь. Морячки не очень-то любят эти места. 
Умен черт!

***
- Кстати, янтаря уже нет, - заметил Белов.
Действительно. Задумался… Под ногами обычные окатанные «блинчики» алевролитов, немного кварцевой гальки и белый кварцевый песок. Понятно: сумасшедшая морская «речка», выбрасывающая на берег янтарь, осталась позади. Снова припекало солнце. Поредел, а затем совсем растаял туман, он серой вертикальной стеной стоял за нашими спинами, словно охраняя вход в кладовую сокровищ. А впереди, совсем близко, вырисовывался круто обрывающийся в море мыс с белой башенкой маяка наверху. Я почувствовал знакомое волнение, как всегда при приближении к заветной мечте.

***
- Дамы и господа, леди и джентльмены! – дурачась, вещал Белов. – Позвольте представить вашему вниманию самую дальнюю гавань Советского Союза, а также крутой бережок, откуда, как известно, очень приятно бросать камушки в пролив Лаперуза. Пролив Лаперуза имеет ширину…

***
Я замер в изумлении, а Белов махал руками и продолжал шагать, думая, что я иду следом.
- Валера! – окликнул я его. – Смотри! Хоккайдо, что ли?
Из-за горизонта сквозь туманную дымку вырастала огромная конусообразная гора. Из-за расстояния она казалась синей и как будто смазанной. Зрелище было настолько неожиданным, что в голове промелькнула нелепая мысль, будто я вижу Фудзияму. Да нет, чепуха, до «фудзи» не меньше тысячи километров. 
- Островной вулкан Эребус к западу от Хоккайдо, - пояснил всезнайка Белов, - расположен на острове. В ясную погоду даже из Невельска видно. 
- Вот все ты изгадишь, - с сожалением вздохнул я, - я ведь думал, это мираж «фудзи».
- Ага, и кофе в постель… - загадочно ответил напарник. – Ладно, пошли камушки бросать.

***
Ну что вам рассказать про Сахалин?
Сколько поколений советских романтиков воспитывалось на этой песенке! Сколько таких романтиков осело на Сахалине! Наверное, я из их числа.
На острове хорошая погода.
Это верно – Южный Сахалин находится в субтропической зоне, и ему перепадает малость щедрот от теплого Японского моря.
Прибой мою тельняшку просолил.
Что это за моряк, которого мочит на берегу!
А я живу у самого восхо-о-о-да.
Смотря что взять точкой отсчета. Вообще говоря, считать нужно от гринвичского меридиана.
Почта с пересадками летит с материка
Точно: до эры реактивных самолетов почта на Сахалин шла неделями.
До самой дальней гавани Союза.
С похмелья, что ли, он писал? Бывал я в самой дальней гавани, но она на Чукотке. Залив Провидения. Два десятка домиков, метеостанция и причал. Больше ничего. Вот это и есть самая дальняя гавань. Дальше – только Америка. Географию нужно изучать.
А я бросаю камешки с крутого бережка
Широкого пролива Лаперу-у-у-за.
Вранье! Какое беспардонное вранье! Я сидел на скале, обуреваемый страшной обидой,  и бросал не камешки, а обросшие серым мхом плоские каменюги, выковыривая их из-под ног и горестно думая, как же бессовестно надул меня тот хорошо опохмелившийся поэт-песенник, который наверняка никогда и не бывал в проливе Лаперуза. Камни с глухим стуком отскакивали от скалистых выступов и пропадали из виду. Но они не падали в воду.

***
Что он сделал, этот песенник? Посмотрел на карту, нашел пролив с романтическим названием (кто-то из морячков что-то чего-то ему, видать, вякнул) - и написал. Материка – бережка. Союза – Лаперуза… Тьфу! В рифму пришлось, и то не совсем.  И пошел гулять глупенький совковый шлягер по долинам и по взгорьям…
Попробуй доберись ещё до этого «крутого бережка»! Весь Сахалин – погранзона. А южные рога-полуострова – погранзоны в погранзоне. С моря тоже не подойдешь из-за обширных мелей. Нет тут никакой гавани, никогда сюда не заходили корабли, разве что мелкие катеришки. И невозможно с этой вот самой легендарной скалы бросить в пролив камешек. В принципе невозможно. Прямо от ее подножия на юг уходит ровное, как стол, сухое плато из плоских каменных плит, лишь примерно в полукилометре постепенно погружающееся в море.

***
Я чувствовал себя обманутым, как ребенок,  которого не повели в обещанное кино. Обещали – и не повели. Обманули…
Я возмущенно сплюнул, ухватился за увесистый булыжник и стал спускаться со скалы.
- Ты куда? – крикнул Белов.
- Брошу в пролив камень. Не так, так эдак, мать-перетак!
- С ума сошел! Смотри, туман накатывает, вечер уже!
Я отмахнулся. Приказать он мне не мог. Мы были равны по должности – оба инженеры. Хотя он неофициально старше. Нонсенс, конечно, но от маршрутных рабочих на Крильоне решили отказаться.
- Что передать родным и близким? – орал вдогонку напарник.
- Что я вернусь, - ответил я, обернувшись. - Ты ведь знаешь, инстинкт самосохранения у меня ослаблен.

***
Вскоре мне пришлось горько пожалеть, что не прислушался к Белову – все-таки он куда опытнее меня. Но – характер! Нужно было доказать характер, а доказывают его обычно в молодости, нередко сожалея о своей выходке всю оставшуюся жизнь. Ну что я скажу потом красивым загорелым женщинам на материке? Почему был в проливе Лаперуза, а камень не бросил? Женщины скажут, что я скучен, ленив, труслив, и будут правы.
И потому я погружался в туман, уходил вдаль по каменным плитам, перепрыгивая через узкие бездонные расщелины, в которых бултыхалась серая вода и призрачно колыхались  коричневые водоросли.  Сейчас, думаю, доберусь до воды, брошу камень – и на берег. И всем расскажу, как нас надули.

***
Когда вода поднялась до колен, я с кряканьем швырнул отечественный булыжник в сторону Японии и повернулся, чтобы топать назад – дело сделано. Но идти было некуда: повсюду, куда сквозь туман проникал взгляд, колыхалась вода. Она не катила волнами, а именно колыхалась на месте, при полном безветрии и вязкой тишине.
- Допрыгался, - сказал я вслух, и голос мой безжизненно утонул в тумане.
Как это у меня часто бывает, смертельная опасность лишь притупила чувства. Все, все, что гибелью грозит… Я был спокоен и холоден, сердце окаменело в предчувствии беды. Только без паники. Паника тебя погубит. Думай. Берег недалеко, факт. Не мог ты далеко уйти за десять минут. Нужно думать. Думать и слушать, не заорет ли Белов. Будь у меня компас, я бы пошел на север и легко вернулся на сушу. Но компас в рюкзаке, а рюкзак в кустах. Значит, нужно идти в каком-то одном направлении: если станет глубже – повернуться и идти обратно. Только как держать направление в тумане? Ну, а если начнется прилив? Тогда нужно идти по течению. Если отлив – навстречу течению. Легко сказать. Знать бы еще, какая идет волна – отливная или приливная? Дождаться темноты? Тогда маяк пробьет полосу тумана, и я выберусь. А если не пробьет? И сколько еще до темноты? Вот так и стоять посреди моря в тумане?

***
Почти каждый когда-то блудил в лесу. Неприятная штука. Но не смертельная, как правило. Если мороз не минус сорок или ты не бродишь уже неделю, питаясь мышами и ягодами. Главное – не паниковать. Главное – что? Определить стороны света. Выбрать одно направление и неуклонно ему следовать. Устал? Сядь, отдохни. Мучит жажда? Влагу в лесу всегда найдешь. Замерз? Разведи костер. Только в проливе Лаперуза, стоя один, как перст, в тумане посреди моря, я неожиданно понял, что обожаю блудить в тайге. Прекрасное занятие, достойное настоящего мужчины! Только бы выбраться отсюда, и я всю жизнь буду с удовольствием блудить в тайге. Мокнуть под дождем. Спать на кочке под худосочной елью. Лакомиться ягодами и сырыми мышами. Грабить запасы бурундуков. Но я никогда, клянусь, никогда не приближусь к морю, когда оно во власти тумана!
И тоскливое, тягостное чувство, как томный звук затихающей вдали струны, начало овладевать всем моим существом.
- Ва-ле-ра!.. – безнадежно крикнул я в пространство, и крик мой упал в море, не пролетев и двух шагов. Бессмысленно. Глупо. Он не услышит. Я еще постоял немного, набираясь решимости, и начал медленно двигаться туда, откуда, как мне казалось, пришел.
Как потом выяснилось, двигался я от берега. А может быть, ходил кругами. Ничего не менялось. Все те же каменные плиты, вода по колено и  нитевидные водоросли, колышущиеся подобно волосам утопленницы.

***
Никогда еще я не испытывал столь омерзительного чувства полной беспомощности и обреченности. Да, случались в моей жизни мгновенья смертельной опасности, но они были кратки, как хлопок взорвавшейся лампочки, как молния, как выстрел из засады. И они столь же мгновенно забывались, когда миновала опасность. Но если миг роковой опасности растянуть на минуты, на десятки минут, на часы – вот тогда и получится блуждание пешком по морю в непроницаемом тумане…
И тогда я взмолился впервые в жизни: «Господи, спаси и сохрани! Я так мало пожил! Я так мало успел сделать плохого!»
И Бог услышал, он даже не обратил внимания на мою неряшливую просьбу, граничащую с кощунством. Туман неожиданно прорвало, и в глаза мои ослепительно плеснуло багровое закатное солнце. Солнце было справа, значит, там запад, а я, выходит, топал к югу, прямо в океан, в Японию… Передо мною, буквально метрах в ста, в полнейшей тишине вздымались к небу гигантские водяные валы, расслабленно покачивая белыми от пены вершинами и время от времени подергиваясь нервной рябью.
Самое страшное в них было то, что валы стояли неподвижно. Они не двигались!

***
Вдоль жутких стоячих волн, совсем близко от меня, беззвучно скакали крутолобые дельфины; блестящие обтекаемые тела под крутым углом вспарывали темную тягучую воду, взметались вверх, замирали и снова без всплеска погружались в пучину. Ярко-красные чайки плавно, без присущих им противных воплей, плавно реяли над самой водой, иногда взмывая и исчезая в серой пелене тумана, чтобы тут же возникнуть вновь как бы ниоткуда. Багровое солнце придавало этой сюрреалистической картине некую мрачную зловещую завершенность. «Короткий взгляд, мазок, еще мазок. И подпись краткая… Ван Гог». С чего бы это вспомнилось? Совершенно случайно я будто бы подглядел нечто запретное и тайное, вырванное из безудержного бега времени. Оно было «до», оно существовало всегда, с начала времен, и человеку в этом запретном и тайном не было места. Во всем этом присутствовало какое-то сумасшествие, безумие, дьявольщина. Боже, не схожу ли я и правду с ума? Бред свихнувшегося от безысходности разума…
Я стоял в оцепенении, не знаю, сколько времени, отсчет секунд потерял для меня всяческий смысл, стоял до тех пор, покуда не понял, что вода уже захлестывает болотники. Прилив…
Я очнулся. Снова набежал туман, затягивая серой пеленой зловещую картину. «Не нужно оваций», - тихо сказал я, не ведая в тот момент, что повторяю слова героя Ильфа и Петрова. Теперь я знал, куда идти…

***
 … Белов маячил сквозь туман треугольной фигурой. Он стоял под скалой, расставив ноги на ширине плеч, руки в боки. Ну, прямо воплощенный укор.
- Валера, есть ли Бог?
Молчит.
- Ты знаешь, чайки бывают красными на закате. Прямо пылают…
Молчит, как проклятый.
- Наверное, два течения вот здесь и сталкиваются, – тщетно пытался я реабилитироваться и уже почти орал. -  Ты понял, они стоят! Такие противные стоячие волны! С дом высотой! Красные чайки везде! Дельфины буль-буль!
В последний раз я закатывал истерику в пять лет, когда мать не купила машинку.   
- Придурок! – Кратко резюмировал Белов и полез по склону, потом вдруг остановился и обернулся. – Лезьте за мной, эксцентричный юноша. Вы еще не созрели для полевой геологии.
Я с трудом взял себя в руки. Точно, придурок. Белов прав. Хороший урок.   

***
Темнело. Белов сидел на краешке скалы, курил и задумчиво смотрел вдаль. На Японию. Я понуро молчал.
Справедливости ради нужно сказать, что мы никогда не обсуждали с ним мою дурацкую выходку в проливе Лаперуза. Никому ничего не сказал он и на базе. За это я ему благодарен. Хотя, возможно, в том был лукавый расчет: учуди он что-нибудь, я ведь тоже ничего никому не скажу, либо придам романтическую окраску. Вот ведь коммерсант несчастный!
Напарник резко встал.
- На маяке ночевать не будем. Там все пьяные. Все четыре семьи. Бражку ставили. Сейчас дерутся. Ты пока в Японию шастал, я там уже побывал.
- Темно ведь, - все еще виновато возразил я.
- Ничего, на пляже ноги не сломаешь.
Он выудил из-за пазухи горный компас:
- Все, пошли остров укорачивать, пока светло.

***
Рискуя жизнью, мы ползали по самой южной на острове Сахалин скале, отыскивая самый южный на скале выступ. Вроде бы нашли. Белов еще раз сверился по компасу.
- Вот он! Ты иди вниз, смотри, чтоб не укатился. Я сейчас долбать буду.

***
Я стоял под скалой и с опаской наблюдал, как Белов маячит на фоне уже высыпавших звезд, матерится и неистово долбит неподатливую скалу. Наконец вниз полетел обломок  величиной с голову, несколько раз подпрыгнул по гальке и подкатился к моим ногам. Я взял его в руки. Бедный Йорик! Кажется, диорит. Какое, право, святотатство!

***
Проходя мимо башни маяка, мы слышали крики. Точно, дерутся…

***
…Почти всю ночь шагаем под звездами. Море мягко светится во тьме, изредка вспыхивая таинственными огнями. Воздух неподвижен. Невидимые волны с тихим шелестом наползают на плоский берег. Над матово блестящей гладью стелется отдаленный угрожающий рокот. Это ревут сивучи. Интересно, когда они спят? К полуночи всходит сумасшедше-яркая желтая луна. Луна висит над миром, как огромный желтый глаз, и широкая лунная дорога вонзается в самый горизонт. 
Волшебная, чарующая ночь. Жуткая ночь… В такую ночь нужно молчать, чтобы не разрушить волшебства. Притих даже Белов. О чем думает? Встрепенулся, только когда показались огни лагеря.

***
- Давай увековечим наше кощунство в волнительном двустишии.
- Кощунство? – очнулся я.
- Ну, как мы остров укорачивали. Географы думают, он все такой же длинный. А мы его – хрясть! Короткий стал. Слушай:
Нам наплевать на все авторитеты,
Возьмем и укоротим Сахалин!         
Я надолго задумался. Белов настолько пошло выразился в стихотворной форме, что мне стало гадко. Не мог же я, право, дословно написать, что именно он сочинил. Вместо первых двух слов в оригинале была совсем другая фраза, из ненормативной лексики. Идентичная по смыслу, но куда выразительнее. Я не ханжа, но пошлость разрушала таинственность этой лунной ночи.      
- Белов, ты свинья.
- Сам ты…
Молчит, дуется. Но он отходчивый.
- Знаешь, когда-нибудь я напишу рассказ «Укороченный остров», - вдруг сказал он.
…Но рассказ пришлось писать мне. Спустя четверть века. Господи, как быстро бежит время!..

***
На этом можно было бы поставить точку. Рассказ на самом деле был написан. Но был еще мыс Елизаветы, и был маяк я на мысу, через две недели после Крильона.
Полуостров Шмидта, который давно заповедник. Самый северный краешек Сахалина. Так уж пришлось – не я строил планы в двадцать с небольшим лет. Планы строила партия. В смысле – геологическая. И согласно этим планам я вдруг очутился возле самого северного на Сахалине маяка. Возле самой северной на Сахалине скалы.

***
Пьяные «маячники», напившись браги, били друг другу морду, как и тысячью километров южнее. А я тем временем укорачивал Сахалин с севера. Я полез на скалу, под которой не было сухого плато. Не было Белова. Не было тумана. Бала холодная и грозная, испещренная звездами черная тьма Охотского моря и рев невидимого прибоя. Немного слева – маяк. А вот справа - не было ничего. Только скалистый выступ. Я все проверил компасом.
И мой геологический молоток обрушился на скалу!..   

Медведев Михаил Юрьевич, журналист.
Электронный адрес: press66@yandex.ru
Тел. 8-922-11-28-605
Адрес: г.Качканар Свердловской обл. 9 микрорайон, дом 1, кв. 36.