В погоне за аметистом

Документально-художественные заметки
Михаил Медведев

В погоне за аметистом
Я сидел с бинокуляром и рассматривал намытые летом шлихи, когда в кабинет зашла рыжая секретарша Леночка.
- Иди! – показала крашеным пальцем вдоль по коридору.
Я пошел.
Посредине рабочего стола Владимира Петровича Аджипы, бывшего главного геолога управления Кавказкварцсамоцветы, а ныне всего лишь главного геолога отдельной поисковой партии на Сахалине, торчала большая аметистовая друза. Точнее, ее половина. Килограммов на семь, машинально прикинул я. Друза имела классический вид вытянутой груши с широким основанием и сужающейся вершиной. Сквозь основную массу молочно-белого кварца и щеток мелкого горного хрусталя прорастали крупные, с сочным фиолетовым цветом кристаллы аметиста. Впечатляюще, но ничего экстраординарного: на Урале и на Кавказе таких аметистов, да и куда более красивых пруд пруди. Но здесь не Урал и не Кавказ, здесь Сахалин, где хороших местных аметистов никто в глаза не видел, разве только жалкое подобие – тусклые, трещиноватые кварцевые кристаллы с чуть фиолетовым отливом, которые и аметистами-то называть язык не поворачивается. Однако то, что друза торчала точно в центре стола, на аккуратно расстеленной газетке, а больше на нем не было ровным счетом ничего, заставило меня несколько напрячься. Аджипа сквозь седые, неимоверной густоты  усы отчаянно дымил сигареткой и молчал. Я присел, подвинул друзу поближе, чтобы  рассмотреть внимательнее.
- Хорошая друза, - сказал я, только чтобы что-то сказать, так как Аджипа продолжал стоически отмалчиваться, лишь клубы сизого дыма скручивались над его головой в фантастические фигуры. Понятно, интригует…
- Хорошая, - наконец подтвердил Аджипа. – Вот зачем я тебя вызвал. Хочешь слетать на Чукотку? Туда и сразу обратно? Ах ты, как глаза-то заблестели! Ну да, ты же бродяга…
Главный геолог отобрал у меня друзу, пощелкав желтым от никотина ногтем по камню.
- Вот за этим.
- Хочу, - сдержанно произнес я. Не к лицу взрослому мужчине, каковым я себя считал, чересчур открыто выражать эмоции. Но сердце уже радостно подпрыгивало в груди. 
- На днях будет самолет. Вещи собери заранее. Командировку я тебе нарисую. Да, и найди где-нибудь унты. Инвалиды мне не нужны.
***

…Аджипа каким-то образом выманил друзу у снабженца из Сахалингеологии, Валеры Краснова, разбитного прожженного мужичка, который ежемесячно курсировал между Южно-Сахалинском и Анадырем. В обоих городах у него было по семье.
- Друзу случайно обнаружили в заброшенном щебеночном карьере, - объяснял Аджипа. - Где-то в тундре, но не очень далеко от Анадыря. Нужно туда попасть и обследовать. Там уж на месте сообразишь, как организовать. И найди вторую половину. Вымани любой ценой, хоть подкупом. Обещай что хочешь. Можешь выкрасть или застрелить владельца. Главное, чтобы не попала в чужие руки. Потому что если там месторождение, о котором еще не пронюхали, это должно быть месторождение нашей партии. Для отвода глаз полазай по угольным экспедициям, поинтересуйся вкраплениями янтаря. Янтарь там есть, проверено. На всякий случай, кто знает? Об аметистах не трепись. Вопросы есть? Запомни, мне нужна эта друза. Целиком.
Через пару дней, прощаясь со мной на аэродроме, Аджипа как-то смущенно улыбнулся:
- Насчет того, чтобы украсть… застрелить… Сам понимаешь. Я пошутил…
Я лишь хмыкнул.
В общем, такова была диспозиция Аджипы. И я отправился на Чукотку…
***

- Хто ты и зачем? – вместо приветствия спросил меня на аэродроме массивный пузатый дядька лет пятидесяти с гаком. Сей обладатель дивных запорожских усов и тонкого голоса умудрился в четырех словах очертить круг сведений, которые ему необходимо знать о попутчике. А иначе как лететь, не зная, с кем летишь? Я несколько смешался, слегка ошарашенный беспардонностью своего визави, но ответил тем не менее твердо и лаконично:   
- Михаил. В командировку. В Угольные Копи.
Каков вопрос - таков ответ. Главное правило для геолога – никогда не теряться в незнакомой ситуации. Наверное, потомку запорожцев моя информация показалась достаточной, потому что он протянул руку и представился:
- Николай Михайлович Шевченко. Бухгалтер.
Ладонь была большой, теплой и мягкой. Рука кабинетного работника, никогда не державшая казацкую саблю.   
***

Нам предстоял совместный полет на Чукотку. Затем мы должны были расстаться. Но судьба распорядилась таким образом, что мы целый месяц жили в экспедиционном поселке близ Анадыря в одном гостиничном номере, ели под водку жареную оленину, ловили в Анадырском лимане корюшку, а вечерами, под метельный шелест,  разговаривали и играли в походные шахматы. Месяц спустя, опять же вместе, мы вернулись на Сахалин.
Старший бухгалтер производственного геологического объединения Сахалингеология Николай Михайлович Шевченко летел на Чукотку ревизовать геологическую экспедицию, подведомственную его объединению. Эти вояжи он совершает ежегодно – этакий сахалинско-чукотский волчара-счетовод от геологии. Шевченковская миссия понятна и ответственна. Я в сравнении с ним – просто мальчишка, летящий к черту на рога с туманной и подозрительной целью. К Шевченко меня элементарно пристегнули в качестве попутного груза, как одушевленную, но все же вещь, причем пристегнули совершенно случайно, так же как случайно поместили в первый подвернувшийся зафрахтованный «борт».
***

В Южно-Сахалинске в то время, в середине 80-х, базировались всего две крупные геологические организации. Первая - загадочная элитарная экспедиция Южморгео, бурившая нефтяные скважины в южных морях, что и следует из названия, где-то в районе Вьетнама. К нашему повествованию отношения не имеет. И Сахалингеология, ведавшая практически всей геологией на Сахалине и за его пределами. Но была еще одна самостоятельная организация. Отдельная геолого-поисковая партия Сахалинкварцсамоцветы, равная по размерам средней экспедиции. Самоцветы, как запросто называли ту партию (а геологов соответственно самоцветчиками) и куда я был определен в качестве мальчика для учебы, то бишь молодого специалиста, вот уже много лет и практически безрезультатно рыскали по Сахалину и Курильским островам в поисках драгоценных и поделочных камней, но путного обнаружили ну совсем ничего. Хотя работали хорошо. Самоотверженно. Каждый сезон один-два трупа: то медведь задерет, то прибоем кого смоет. Но не та геологическая ситуация в регионе, не та. Это не Урал, где самоцветы, как булыжники. Так вот, к Сахалингеологии партия никакого отношения не имела, а имела довольно-таки странные колониально-независимые отношения с головной экспедицией Далькварцсамоцветы, расположенной в поселке Красном возле Николаевска-на-Амуре. Этакий островной доминион, типа Новой Зеландии в прошлом. Со своим бюджетом и очень условной подчиненностью, имеющей значение разве что для отчетов, со своим губернатором, то бишь начальником партии, безраздельно властвующим в своей вотчине. Так что хотя я и летел самолетом Сахалингеологии, но летел полуофициально, а следовательно, на птичьих правах. Поверни самолет не на север, а, скажем, в сторону соседней Японии, я буду молчать в тряпочку. Даже если выбросят без парашюта с высоты пять тысяч метров, буду молчать. Самое щекотливое заключалось в том, что даже своему попутчику я не мог открыть истинную цель, а тот недоумевал: как так, летим в одну экспедицию, а он узнает об этом только у самолетного трапа? Судя по косым взглядам, в голове его происходил некий мыслительный процесс, по завершении которого что-то неизбежно должно родиться. Но так приказал лавный геолог, хотя я не понимал – зачем?
***

Впрочем, Шевченко до поры до времени в душу мою не лез, да и вообще казался свойским дядькой и личностью весьма колоритной. Но позже, под завывания бесконечно-тоскливой пурги, на пару изнывая от безделья в пустой полярной гостинице, он  все-таки душу из меня постепенно вынул. Дальше скрывать подробности моего истинного задания было неумно и неуместно. Затем долго веселился.
- Хошь стой, хошь падай, - вытирая слезы, говорил Шевченко, время от времени сбиваясь то ли на малороссийский, то ли на черт его знает какой акцент. – Ладно, ты не психуй. Ты ведь хто? Юный идеалист и романтик. Тихо-тихо!.. Я ж шуткую. Похоже на Аджипу. Вот же старый авантюрист! Знаешь, сколь ему годов?
- М-м… Лет шестьдесят, наверное.
- Семьдесят три! А кем он был до Сахалина? Главным геологом управления Кавказкварцсамоцветы. Ага!
Я слегка озадачился:
- Знаю. Ну и что?
- Да ты хоть понял? У него в подчинении было тыш десять. А счас он главный геолог задрипанной партии. У вас сколь геологов в штате?
- Во…восемь человек…
- То-то. Плюс шофера, дармоеды в конторе и сезонные работяги. От силы полста. Ну, сотня. А там десять тыш.
- Я все-таки не понял. Ну, ушел по возрасту на пенсию. А работать хочется.
- Не ушел. Здоров, как бык, и с головой все в порядке. Генералы сами не уходят. Его ушли. Сгрызли. Сожрали. Начальству не нравились его теории и независимость. Чего бы ради он бросил прекрасную квартиру в Москве? Шоб доказать, что и на Сахалине не пропадет.
- В войну он был сержантом-разведчиком. Вся грудь в орденах, - совершенно непоследовательно заявил я, как бы защищая своего кумира.
- Ну да, ну да… Личность, конечно, легендарная, хто спорит? Только разведчик и способен на этакую авантюру. Его ж все старые геологи в Союзе знают. Ты просто молодой ишо, молоко на губах не обсохло. Подожди, он тебя ишо дальше запулит. Хотя… Куды ж дальше Чукотки? На Аляску не пущают. Разве что на Врангеля. Хошь на остров Врангеля?
***

Разговор продолжился несколько дней спустя. Он не мог не продолжиться, потому что все дела были сделаны, а самолета все не было.
- Я еще на Сахалине понял – что-то не так. Что, скажи, самоцветчикам делать у угольщиков? – это р-рязь. – Шевченко произнес «раз», смягчая буквы, видимо, для пущей выразительности. – Командировку твою подписал начальник объединения, а не начальник вашей партии. А с какой стати? Это два. Но главное… Ваша партия подчиняется экспедиции Далькварцсамоцветы, что в Красном. Так? То-то... Но экспедиция робит по всему Дальнему Востоку, а ваша партия только в Сахалинской области. Только ни хрена стоящего по вашей части на Сахалине нету. Вот в чем фокус. Что у вас в промышленной разработке?
Под действием шевченковской логики и красноречия мои представления о мире слегка зашатались.
- Партия поисковая, какие к черту разработки! Не ко мне вопрос, да и вообще я молодой специалист. Вам-то что за дело?
- А голова для чего? Кепку носить? Я имею в виду, шо такого героического вы совершили, чтобы оправдать свое существование? Вот чего вы такого нашли на Сахалине интересного, из чего можно выжать экономическую выгоду для государства?
- Да мало ли? Вон демантоид на Шмидта…
- Чушь. Мелкий, не ювелирный. Дальше?
- Янтарь на Крильоне.
- А его и искать не нужно было. Выйди на берег и собирай. Да и кому нужна эта красная пыль, коли есть прибалтийский?
- Вы ж не геолог, а счетовод.
- Э-э, нет, дорогой. Меня обидеть трудно. Перед тем как учиться на бухгалтера, я геологоразведочный закончил. Но ревматизм, чтоб его… Так шо вы ишо отыскали?
- Агаты на Шикотане. И на Монероне тоже.
- Тусклые и мало.
- Родонит.
- Невзрачный.
- Габбро.
- Не смеши меня. Из габбро целые сопки сложены.
- Мраморизованный известняк.
- Да видал я его, - отмахнулся Шевченко. – Он на вес золота будет, если промышленно добывать. Ты вот слухай. Я ведь старый бухгалтер, всю эту кухню знаю. Средств ваша партия проедает как хорошая экспедиция, а отдачи никакой. Только не тверди мне, что отрицательный результат тоже результат. Перспективы Сахалина уже ясны, партию могут ликвидировать, коль скоро она свою миссию выполнила. Имеются сведения…
Шевченко осекся, но тут же продолжил:
- А на кой черт ее содержать, для галочки? Я те скажу, пошто ты на Чукотке. Шоб сохранить кресло Оксеру – вашему шефу. И разбойнику Розенштейну – его заму. Жид жидом погоняет. Ха-ха!.. Ну, допер? Интриги, интриги…
Наверное, при этих словах я потемнел, потому что Шевченко, поняв, что сболтнул нечто лишнее для моего девственного ума, пробормотал что-то вроде «не бери в голову». Престарелого, украшенного благородными сединами Соломона Исаакиевича Розенштейна я истового ненавидел. В последний сезон он отправил геологов в поля без оружия, что лично мне едва не стоило жизни, когда на Набильском хребте в зарослях гигантских лопухов я нос к носу столкнулся с медведицей и медвежонком. На вечную память о той встрече остались следы медвежьих когтей на бедре. Так что основания ненавидеть именно этого еврея у меня были самые веские. Но все-таки именно еврея, а не евреев. Однако в соединении с Оксером – лощенным и высокомерным тунеядцем, которого ненавидели уже все геологи - картина выглядела несколько более зловещей.
- Бей жидов, спасай Россию? Так что ли?
- Да по мне пусть хоть негры вашей партией рулят. Я тебе истину излагаю, при чем тут... Да ты не переживай. У Аджипы причины благородные, - успокоил собеседник. – Он и не еврей вовсе. На кресло плевать хотел. Для таких людей главное - дело. Ну и самолюбие, конечно…
- Честолюбие, - поправил я машинально.
Шевченко запнулся, замолчал и начал кусать правый ус. Он всегда его кусал, когда его перебивали, поэтому правый ус был короче, чем левый. Я это заметил.
- Ус у вас разлохматился.
Отмахнулся и утвердил:
- Самолюбие! Честолюбие это у вас, молодых. Ему чести уже хватило. Так вот… Потому он тайком и направляет тебя на Чукотку, нарушает субординацию и территориальные границы. По головке за это не погладят, коли узнают сверху. Или сбоку? Черт-те знает, что у вас за подчиненность. А если шо отыщешь – то победителей не судят. Вот только шо ты можешь отыскать в этой вонючей тундре, кроме мелкого янтаря в угольных пластах? Так его и на Сахалине навалом. Но Аджипа почему-то бросает на Чукотку молодого спеца, подписывая липовую командировку чужой рукой. Почему? Врать ты ишо не научился... К угольщикам!.. Ха-ха. В янтарь я не верю, это для отвода глаз. Потому не могу понять, шо ты ищешь? Зимой? В одиночку? Неоперившийся юнец? Нет, шо ты все-таки ищешь? Давай колись. Я никому не скажу.
***

Есть такая не очень приятная категория людей, которые любят подтрунивать, балансируя на тонкой грани, где заканчивается шутка и начинается оскорбление. В общем, морду бить вроде уже хочется, но как будто и рано, ибо та самая невидимая грань то ли уже пересечена, то ли еще нет. Ты в любом случае остаешься в дураках. Дал в морду – значит, нет чувства юмора, завышенная самооценка, неуживчив, вспыльчив и вообще козел. Стерпел – значит, грань допустимого можно отодвинуть еще дальше. Но Шевченко я терпел. Во-первых, он гораздо старше. Во-вторых, я действительно не в меру вспыльчив. Я об этом знал и по возможности держал себя за глотку. Но что бы он делал без меня в те тоскливые запурженные дни? Ну ладно, любит подзуживать, гад. Простим ему. Хохол же. Запорожец. Наверняка его прапрадед рубил головы туркам или даже писал письмо турецкому султану. Понимал я и то, что мой нечаянный, но бывалый сокамерник по занесенной сугробами тюрьме, в которую невольно превратилась наша двухэтажная гостиница, видит то, что я по молодости и простоте душевной не замечаю. Своей проницательностью и безупречной логикой он буквально загонял меня в угол и раскрывал глаза на нечто такое, о чем я только догадывался, но размышлять не стремился. Как будто чуть приоткрывал дверцу клетки, в которой я так удобно сидел, в неведомые и не слишком добрые пространства. Вот именно, приоткрывал. Но распахнуть-то ее я должен был сам! Но зачем мне это, думал я. Есть задание, которое нужно выполнить. Р-рязь! (О, Господи, уже заговорил как Шевченко). Есть героический Аджипа, которого я уважаю и боготворю, как можно боготворить и уважать вождя беспутного племени. Это два. Есть я, молодой специалист, которому Аджипа дал возможность странствовать по Дальнему Востоку, а я обожаю странствовать. Три. Вполне достаточно, чтобы не лезть в дела, которые не понимаю. Для этого я слишком молод. И будь благословенна аджиповская склонность к авантюрам. Я сам такой же. И я решил выдать тайну Аджипы. Я пристально посмотрел в глаза Шевченко:      
- Ваши доводы убийственны. Я ищу вторую половину аметистовой друзы. Одна половина находится на Сахалине. Вторая – здесь. На Чукотке.
***
Но все эти разговоры будут потом. А пока мы летели…
В салоне внешне хорошо знакомого самолета не было привычных кресел, и потому изнутри самолет казался длинным, как подводная лодка и огромным, как концертный зал. Это был не АН-24, а его грузовая модификация и, наверное, самый эксплуатируемый в СССР двухмоторный самолет – АН-26, с минимумом иллюминаторов и, разумеется, аппарелью.
Сообщение между Сахалином и Чукоткой, после завершения навигации, производилось исключительно воздушным транспортом. Другого не было в принципе, поэтому редкие «борта» набивали под завязку, как какого-нибудь ишака в Средней Азии. Вот и сейчас весь трюм вдоль бортов был завален грудами барахла, от спальных мешков до раскоряченных механизмов загадочного назначения. Но место для пары-тройки попутных пассажиров всегда находилось. Правда, праздные путешественники в стойкие профессиональные ряды попутчиков «по делу» и сопровождающих грузы затесаться никак не могли, ни под каким соусом. Да и трудно представить чудака, которому просто так, от скуки душевной или по восторженности чувств вдруг понадобилось бы лететь в разгар зимы с одного края света на другой, еще более крайний, лежащий совсем уж далеко в стороне от гораздо более популярных маршрутов. Например, в Сочи. Впрочем, пассажирские варианты имелись. Например, можно восемь часов, убегая от солнца, лететь на ТУ-154 с двумя посадками из Южно-Сахалинска в Москву, а затем, уже навстречу светилу, проделать почти такой же каторжный путь на ИЛ-62, но уже по северной ветке, из Москвы  в Анадырь. Девять часов в кресле, правда, уже без посадки, да и курить в этом самолете можно, - и всего через сутки-двое вас встретит заледенелая тундра и сосредоточенные физиономии, одетые в вездесущие собачьи шапки-ушанки. Если, конечно, повезет с билетами. Всего шестнадцать тысяч километров вместо полутора. Прямые варианты пассажирских перелетов с манящими названиями пунктов пересадок выглядели еще более то ли манящими, то ли зловещими – через Хабаровск и Магадан или через Хабаровск и Петропавловск-Камчатский. Но на практике прямые пути обычно оказывались куда длиннее окольных – в любом из аэропортов можно застрять на неделю и больше. Такова суровая изнанка скитаний по невообразимым пространствам нашей воистину необъятной державы, которыми так гордятся лишь восторженные «акулы пера» и безусые романтики. Но и только. Местным жителям эти просторы поперек горла. Они принимают их как неизбежное зло.
Впрочем, проблемы какого-нибудь гипотетического чудака, вознамерившегося  в разгар зимы просто так лететь на Чукотку, меня занимали лишь теоретически. А практически я летел грузовым бортом, и значит, входил в когорту избранных.
***
 
Было начало декабря и плюсовая температура. Натужно завывая, перегруженный гибрид ишака с летающим средством долго разгонялся, нехотя оторвался от теплой сахалинской почвы и взял курс на север. Под крылом проплыл Южно-Сахалинск, приземистый и вытянутый, как кишка, меж двух черных суровых хребтов. Областной центр с полутора сотнями тысячами населения, бывшая резиденция губернатора Карафуто, как японцы называли Сахалин, а сам Южно-Сахалинск именовался Тойохарой. Японцев изгнали в 45-м, но и в 85-м город еще не обрел до конца российский облик. Справа навис Пик Чехова. Высоченный, с проплешинами полян, заросшими бамбуком. Однажды мы собирали на нем бруснику. Вот только сам Антон Палыч до Южного Сахалина так и не добрался, хотя, вроде, мелькала у него такая мыслишка. Над своей «Каторгой» он начинал потеть в Александровске-Сахалинском, а это, считай, уже Северный Сахалин. Затем вернулся в Россию и от увиденного на Сахалине помер. Так, по крайней мере, говорят его биографы.
Дальше было неинтересно. До этого я чертил Сахалин по воздуху с юга на север уже раз десять.         
Через два часа приземлились в Николаевске-на-Амуре. Несколько лет назад меня, обритого наголо, забирали отсюда в армию. Поблизости отсюда я первый раз женился, за день до армии. И в армии же развелся. И здесь же располагалась наша головная экспедиция, тайком от которой, но за ее счет я нагло летел на Чукотку.
Часть груза с самолета сняли. АН-26, воспрянув духом, легко оторвался от земли и моторы его зазвенели от радости. На вопрос, куда летим, вредные летуны пожимали плечами. Может, и сами не знали, где посадят. Такое бывает. Может, на Камчатке. Может, в Магадане. Или еще в десятке портов. Ясна лишь конечная цель – Анадырь. Довольно щекотливое чувство, когда не знаешь, где снова соприкоснешься с землей. Страна-то огромная. Впрочем, для меня эта эмоция не нова.
***

Несколько лет назад нас, дембелей, вывозили на запад с какого-то полевого аэродрома под Владивостоком. Расслабленные, расхристанные и частью обкуренные дембеля нестройной колонной брели к ТУ-154, а навстречу, с этого же самолета, тащилась толпа испуганных и уже обритых призывников, еще в гражданке. Пересеклись. Дембеля весело орали: «Вешайтесь!»
Таков был обычай. Нам два года назад орали так же. Но ведь не повесились же.
Полетели. Долго летели. Часов шесть-семь. Приземлились. Когда увидел за стеклом иллюминатора зеленые деревья, то оцепенел. На календаре конец ноября, а тут лето. Ну надо же. Среди дембелей пополз панический слушок, что нас привезли прямо в Афган. Прямо с трапа воевать пойдем. Что пока летели, срок службы увеличили до трех лет.  Оказалось – Алма-Ата. Хотя лично мне нужно было в Свердловск…
***

Бывалый Шевченко сдвинул барахло, освободил посреди трюма достаточно места для двоих, откуда-то вытащил два новеньких спальника, разложил, постелил меж ними газетку, достал из своей необъятной сумы стандартные командировочные припасы: хлеб, колбасу, бледную вареную курицу, полусмятые яйца и сникшие огурцы, затем выудил два стакана и бутылку с чем-то прозрачным. Удовлетворенно потер ладони и совершил широкий приглашающий жест.
- Ну-с, приступим.
Поймал мой недоуменный взгляд и пренебрежительно махнул рукой в сторону кабины. Мол, не обращай внимания. Здесь можно. Только за борт не выпрыгивай.
Ладно. Если мой бродяга-спутник делает так, а не иначе, следовательно, здесь так принято. То, что сегодня воспринимается как дикость, завтра становится нормой. И наоборот. До сих пор в одном из племен в Южной Америке самым изысканным лакомством считается горячий язык убитого врага. Ну и что? Мне, например, больше бы понравился холодец из ушей. Но со своим уставом в чужой монастырь не ходят. Такова правда жизни. А в жизни нет ничего устоявшегося и вечного. И я махнул рукой.
***

Пили водку, закусывали и курили. Разговаривать было трудно. Видимо, конструкторы самолета не предвидели, что в нем полетим мы с Шевченко. Они не посчитали нужным изолировать его от шума. Но все же тише, чем в «вертушке». Один раз из недр самолета возникла широкая фигура члена экипажа. Добродушно погрозила пальцем и сгинула. Мы еще покурили, забрались в мешки и легли спать. Многоопытный невозмутимый попутчик скоро захрапел, но мне не спалось. По мерный гул двигателей, в уютном тепле спального мешка, на высоте нескольких тысяч метров я представлял себе плывущую под нами покрытую причудливыми торосами мерзлую равнину Охотского моря и счастливо вздыхал. Сбылась мечта идиота. Дальний Восток лежал передо мною, как на ладони: бери и щупай, пробуй на вкус и запах, на приключения и приложение сил. Только не дай купить себя, парень, и не дай себя продать, как говорил незабвенный Михаил Веллер. Впрочем, в то время он так еще не говорил. И это только начало. Блаженно улыбаясь, я погрузился в сон, и последняя мысль, которая у меня мелькнула, заключалась в том, что таким негаданным воздушным комфортом не могут похвастать даже проклятые капиталисты, перемещающиеся по миру в салонах первого класса.
***

Увы, мы не угадали. Мы пролетели и мимо Магадана и мимо Камчатки. Нас опустили для дозаправки на грешную землю в маленьком пустынном аэропорту поселка Чайбуха. Как раз между Магаданской областью и Камчаткой. Самый северный отросток Охотского моря. Из курса географии я неожиданно вспомнил, что в здешних заливах самые высокие в мире приливы. И что местные национальные меньшинства ездят на оленях. То ли эвенки, то ли коряки. В общем, чукчи. В другой ситуации ни за что бы не вспомнил. Нет, не зря нас все-таки учат семья и школа. Где-то там, в темных глубинах черепной коробки, до поры до времени по полочкам аккуратно разложены драгоценные знания. Хотя, с другой стороны, какое мне дело до гигантских приливов величиной с цунами. Так уж эти заливы устроены. Но мне на их берегах не жить. Лучше бы другие знания приобрел. Как, например, заработать много денег. Только и тогда уже было у меня страшное подозрение, что деньги и стремление к познанию почти несовместимы.
***

Мы протопали к одноэтажному деревянному зданию аэропорта. В ожидании самолетов местных авиалиний на деревянных скамьях без спинок каменными истуканами сидели эвенки. А может, коряки. Или даже чукчи. Да, даже чукчи. Все может быть. До Чукотки осталось не так далеко. А по одежде ничего не скажешь. Одежда как раз вполне европейского покроя. Вот только щеки круглые и глаза узкие. Но ведь не подойдешь, не спросишь: «Слушай, друг, ты эвенк или коряк?» Хотя бы звучит менее издевательски, чем «чукча». За «чукчу» можно и по морде схлопотать от представителя исчезающих народностей. Армейский опыт такого рода у меня уже имелся.
***

Осенью 82-го команду из четырех человек из нашего секретного взвода оптической разведки (аббревиатура ВОР, потому нас в полку несправедливо называли ворами) командировали из Владивостока в Курган. Мы получали там прямо с завода три БМП новейшего образца. Три первых таких вот страшных БМП на весь Дальний Восток. На советско-китайскую границу, чтобы показать узкоглазым кузькину мать. Пятилетний срок подписки о неразглашении давно истек, поэтому можно рассказывать (впрочем, и в то время для наших врагов это было, кажется, тайной полишинеля). С виду обычная боевая машина. Но правое десантное отделение занято лазерной установкой. Нет, не лазерным дальномером, а настоящим лазером, способным резать танки. Но это если война. Это если рычаг (или кнопку? уже не помню) переставить в боевое положение, что было строжайше запрещено. Наш лейтенант сказал, что его расстреляют, если какому-нибудь обкурившемуся олуху вздумается вскрыть этот ящичек Пандоры, в котором торчала заветная кнопка. Но ведь учиться нужно было. Вдруг завтра война? Поэтому мы на полигоне учились стрелять из лазера в «мирном» положении кнопки. По сорокам. Летит в километре от тебя. О чем-то стрекочет. Наводишь сверхточный прицел, жмешь кнопку, и сорока – кувырк. Падает камнем от болевого шока. Импульс слабый, поэтому сорока не вспыхивала. Но, наверное, ей было очень больно и обидно. А главное, смертельно. Летела, летела по своим делам…
Но я отвлекся. Итак, мы загнали БМП на платформы, закрыли маскировочными тентами и погнали нас эшелоном на восток. Автоматы зарядили боевыми патронами, и на станциях мы нашу страшно секретную технику бдительно охраняли от врагов. Ехали долго, с полмесяца. За это время пропили половину новеньких танковых шлемов, которые шли в комплекте с БМП. А в Иркутске мы с другом от нашего состава каким-то непонятным образом отстали, кажется, отправились менять на водяру очередной шлем. И заблудились в составах. Ладно, хоть без автоматов, иначе бы дисбата точно не миновать. Водяру не нашли, а состав упустили. Отдохнули сутки в родном городе сослуживца Байкальске, я по традиции кинул в байкальскую прозрачную воду монетку, и мы ринулись вдогонку. Не знаю, каким чудом, но догнали мы свой поезд относительно скоро. В Облучье. Уже Дальний Восток, но до Владивостока еще далеко.
***

Облучье, кто не знает, один из центров Еврейской автономной области. Мне сразу бросился в глаза необычайного вида вокзал, с этакими цветными витражами на куполообразной крыше и начертанным витиеватой еврейской вязью названием станции. Совсем не русский вокзал. А внутри нерусского полупустого вокзала сидели евреи. Черные и горбоносые. Вот тех-то натуральных, чистокровных евреев, каких редко встретишь в прочей России, ни с кем спутать было нельзя. И все же я по наивности подсел к трем молодым горбоносым людям и спросил «Пацаны, вы евреи?» И тут же началась битва. Мы с сослуживцем отмахивались солдатскими ремнями. Смутно помню милицейскую трель и удар чем-то тупым по затылку. Менты, наверное, тоже были евреи, и потому грудью стали на защиту национальных интересов. Очнулся уже в вагоне. Наш 23-летний взводный лейтенант в этой командировке начал понемногу седеть. Обещал сразу по приезду отдать под арест. Всех. Включая себя.
И все-таки странно: ведь ничего обидного нет в том, чтобы спросить у американца «Вы американец?» Уверен, не обидится, ответит с гордостью «Иес! Вери гуд!..» А вот евреи и чукчи иногда обижаются. Есть во всем этом некая загадка.      
Так что к эвенкам (или корякам?), наученный горьким армейским опытом, подойти и спросить, кто они именно, я не рискнул.
***

Самолет едва не улетел без нас. Рыжий бортмеханик, растрепанный и злой, сыскал нас мирно сидящими у билетной кассы.
- Ну, чего расселись, - закричал он нервно, - мы уже выруливали, думали, они в салоне!
Хорошо, что спохватились не в Анадыре.
И снова изматывающий душу рев моторов. Позже я подсчитал чистое время полета. Десять часов. Потом сутки гудит в голове и покачивает. Эффект примерно такой же, как после нескольких суток в море на судне.
***

Плюхнулись на 64 с половиной параллели. Это еще не полярный круг, до него сотня километров. Но это уже Чукотка.
И стояла тихая прозрачная ночь. И синие снега блестели под желтой луной. И лунная дорога стелилась по Берингову морю и вонзалась в черный горизонт, за которым начиналась такая близкая, но недостижимая Америка. И по-доброму подмигивала о чем-то далекая незнакомая звезда. И стояла северная торжественная тишина.
Лубочный пейзаж. Картинка убежденного приверженца слащавого романтизма, бесконечно далекая от реалий. Так мне чудилось, покуда я летел. Но я бессовестно вру. Ничего такого не было. Да, могло быть. Но не было. А я сторонник реализма. А было вот что. Меня сминал и пинал леденящий ветер, а в лицо хлестала снежная пыль. Самолет с бессовестным экипажем, дергаясь на застругах и взвывая пропеллерами, уползал к дальним ангарам сдавать груз, увозя в своей металлической утробе привычный и теплый уют, к которому мы так привыкли за время путешествия и который у нас столь безжалостно отобрали. Стояла бурная, свистящая ночь, едва озаряемая светом прожекторов там, где должно находиться здание аэропорта. До него километра два, не меньше, что ввергло меня в уныние. Эти два километра нужно пройти.
Закинули сумки на плечо. Потопали. Сначала у меня замерзли руки и стянуло кожу на лице. Затем утратили чувствительность пальцы ног.
- Черт возьми, - сказал я проникновенно, хлопая в ладоши и подпрыгивая, пытаясь обмануть себя тем, что так дольше не превратишься в бесчувственное ледяное бревно. – Почему они нас не притащили к вокзалу?
- Потому что самолет грузовой, - меланхолично ответствовал попутчик. – Я просил. Сказали, что не такси.
М-да, ему-то хорошо так заявлять. Бухгалтер Николай Михайлович Шевченко одет в толстую доху, собачью шапку с длиннющими ушами, настолько лохматую, что из ее глубин доносился только голос владельца, но лица видно не было, шубенки и унты. На мою одежду он посмотрел с презрением:
 - К бабушке на пикник приехал?
М-да, действительно. Унты я с собой, как рекомендовал Аджипа, не потащил, справедливо полагая, что в Тулу со своим самоваром не ездят. Итак, мой гардероб: легкая шапка из выдры, полузимние ботинки, перчатки, легкомысленная, до колен, куртка с тощим мехом, свитерок и тончайшее трико под штанами вместо поддевки. Все! Трусы и майка не в счет. Хорошая одежда для теплого Сахалина. Но не для Чукотки. Я чувствовал себя голым. Я начал бегать вокруг Шевченко (благо, сумка легкая), махая руками как заполошная курица и уже проклинал Чукотку и Аджипу заодно. Сидит сейчас в теплом кабинете и пузыри от счастья пускает. Аметисты ему, видите ли, понадобились!
Протащились мимо рядов серебристо поблескивающих авиалайнеров, вертолетов и маленьких оранжевых «аннушек». В аэропорту милиция страшно удивилась и хотела нас арестовать.
- Вы что тут делаете на летном поле?!
Пришлось предъявить паспорта и командировочные удостоверения. Миссия Шевченко показалась милицейскому капитану достаточно ответственной, а его возраст взывал к некоторому почтению, зато на его синего спутника (на меня, то есть) он глядел долго и подозрительно.   
- Здесь же погранзона, - как-то даже обиженно сказал он, не зная, что с нами делать. То ли арестовывать и везти в кутузку, то ли махнуть рукой.
- Вы бы с экипажем разобрались, - буркнул Шевченко.
***

Вокзал был заполнен гамом, дымом и небритыми личностями в собачьих шапках-ушанках. Минимум половина пьяных личностей жаждала откровений на тему «Мой начальник сволочь. Мало заплатил». Они, наверное, думали, что я проникнусь. Поплачу над их горестной судьбой. Но я проникаться не захотел. Я ведь итээр, и «плач» мне этот хорошо известен. Когда мой работяга в глухой тайге, вне цивилизованного мира, отдолбивши очередной шурф, просит «закрыть» три погонных метра вместо двух восьмидесяти, я молчу. Я закрываю. Потому что тяжко. Это я понимаю. И по боку геологические результаты! Но когда ты, гад, мне впариваешь от простоты своей уголовной, что давай, мол, я совсем копать не буду, я вот тут на солнышке полежу, а ты потом будешь жирный творог есть на Сахалине (то есть он это мне обещает), – это меня бесило.
***

Аэропорты в то время были переполнены такими вот искателями приключений.    
Ночь прошла относительно спокойно (это если не обращать внимания на пьяные разборки и частые вылазки милиции). Буйный «контингент» милиция обуздывала деловито и просто. Затаскивала очередного горемыку в опорный пункт, делала внушение и отпускала. Он выходил наружу покорный и с мудрыми глазами все на свете понявшего человека. Иногда с фингалом под глазом. Нравы здесь были просты. Милиции не хотелось задерживать эту неспокойную публику на Чукотке. Пусть с ним разбираются коллеги на материке.
Потом прилетел очень большой самолет из Москвы, выгрузил очередную партию «наемников», пока еще бритых и трезвых, загрузил в чрево «отработанный материал» и улетел, сотрясая на взлете здание аэровокзала. В зале стало гораздо тише.
А потом навалилось белесое завьюженное утро. Стало еще холоднее, чем ночью. Градусов тридцать пять с ветром. Приятного совсем мало. Холодный автобус отвез нас в поселок Угольные Копи.
Здесь наши с Шевченко пути временно разошлись. Он сходу отправился в контору экспедиции, а я – устраиваться в общежитие. Наводку мне дали еще в Южно-Сахалинске. Где-то я должен был жить, правда? И я без проблем устроился в рабочем общежитии, даже не догадываясь, что проблемы только-только начинаются.
***

Но сначала нужно было утеплиться, чтобы вернуться на Сахалин живым и невредимым. Это-то я хорошо понимал, ведь родом как-никак с Урала. Тоже не подарок. Но советам опытных людей не внял. Теплые унты, ради которых ободрали ни в чем не виновную сахалинскую лайку, мирно покоились под моей койкой в принадлежащей мне комнате. Я угробил на них зарплату молодого специалиста. Сейчас унты и моя комната пребывают в другом измерении. Я в одном, а они в другом. Молодость беспечна, иногда вплоть до безумия. Этими двумя качествами я был наделен в полной мере.
Уже шелушился нос. Жутко болели обмороженные уши. Горела кожа на обожженных ветром бедрах. Поэтому первый выход в поселок был связан с посещением промтоварного магазина. Необходимо чем-то укутать глупое бренное тело. Исходя из имеющихся средств, а их было негусто. И вот впервые в жизни я сам лично покупал теплое нательное белье, а именно, кальсоны возмутительно голубого цвета и столь же возмутительно голубую рубаху. За прилавком стояла толстая, но красивая молодая девушка с конопатым носом. Куда ни шло, будь она чукчанкой. Но мордашка у девушки излучала ровный свет среднерусских равнин. Или, на худой конец, уральских промышленных городков. То есть девчонка, с которой я имел социальное и национальное родство, а это безмерно усложняло задачу. Я что-то лепетал, багровея от прилива крови к щекам, но жуткое воспоминание о преступном чукотском ветре, который буквально резал меня на куски, заставило себя превозмочь.
- Мне бы чего-нибудь такое… Понимаете, я впервые на Чукотке. С Сахалина прилетел. Мне сказали, что здесь тепло…   
- Кто вам мог такое сказать? Вот, кажется, ваш размер.
Лихорадочно схватив покупку, я позорно бежал из магазина.
Подумаешь, купил предмет личного обихода. Очень личного. Ну и что? Чувство ложного стыда не желало слышать доводов разума. Как будто эта вот девчонка сама ничего под себя не поддевает.
***

За полгода до этого случая я покупал в большом южно-сахалинском универмаге плавки, чтобы ехать на Анивское взморье. Долго выжидал, когда у прилавка не останется никого. Тщетно. Народ подходил постоянно, бесцельно, как мне казалось, шлялся по отделу, разговаривал между собою о каких-то глупостях, между тем, как только у меня одного было действительно важное дело - купить плавки. Потому что мне позарез нужно было на взморье. Там моя компания крабов ловила. Понятно, что крабов можно ловить без плавок, да и вообще в чем мать родила их можно ловить, крабам, в общем, все равно, но в компании были девушки. Так что возмутительное поведение посетителей заставляло меня изрядно понервничать. Однако торчать возле витрины, рассматривая расчески, становилось немного неудобно, поэтому когда позади меня остались две пожилые леди, я набрался мужества и наклонился к слуховому отверстию продавщицы.
- Мне бы, - тая от стыда, прошептал я, - плавки типа шортов.
- Шортиков нету, - весьма громко проворковала она. – Вам какой размер? – оценивающе окинула она взглядом мою тогда еще стройную фигуру. – Нет, 48 вам велик будет. Вот неплохие плавочки, - вытянула она из груды белья маленький цветастый лоскуток ткани – нетленное произведение отечественной легкой промышленности.
И тут краем глаза я увидел, что к прилавку приближается стайка однокашниц по институту из параллельного курса. Я с ними даже был немного знаком.
- Вы куда, молодой человек? – закричала продавщица на весь магазин.
О, Боже!   
***

Нет, Угольные Копи положительно не способствовали вдохновению. Я решительно не представляю таких мастеров пера, которых умилила бы беспорядочная россыпь деревянных лачуг и черных бараков на берегу Анадырского лимана. Дух временного жилья и неустроенности. Где-то недалеко отсюда, в какой-то шахте добывают уголь. А там, где уголь, не может быть изящества и поэзии. Зато сразу отметил деревянные тротуары, протянувшиеся на высоте нескольких метров над землей. Я сразу зауважал эти тротуары. Я читал об этих полярных тротуарах. Без них пришлось бы копать туннели в снегу и месяцами жить подобно кротам. Я обратил внимание на жизнерадостных румяных детишек, с визгом катающихся с ледяной горки. Плевать они хотели на мороз и режущий ветер! Я с восторгом рассматривал прилавки продуктовых магазинов. Глазам своим не верил. Середина восьмидесятых, и страна уже впадала в маразм дефицита. Давно впадала. Даже на Сахалине это явственно ощущалось. Да, даже на Сахалине, хотя окраины снабжались все-таки лучше центра. 700 граммов колбасы. 400 граммов масла на человека в месяц. Это еще неплохо, потому что остров снабжался по какой-то там категории. И на острове было навалом любой рыбы и корейских «деликатесов». В Хабаровске и Владивостоке люди еще не голодали, но голодный блеск в их глазах уже появлялся. А ведь Хабаровск и Владивосток снабжались гораздо лучше, чем Москва и Свердловск. Поэтому мое изумление будет вполне понятно тем, кто пережил смутные времена. Итак, прилавки рядового чукотского продуктового магазина были завалены:
- копченой колбасой нескольких сортов;
- сгущенкой;
- растворимым кофе;      
- шоколадными конфетами;
- копчеными балыками;
- сырами;
- коньяками и импортными винами;
и т.д. и т.п.
Я привез на Сахалин две палки копченой колбасы и кусок темно-красной оленины.
Мне захотелось остаться на Чукотке навсегда.
***

И еще был вечерний сеанс гипноза в местном клубе, в котором зрители сидели не раздеваясь. И какой-то известный гипнотизер превращал этих людей в зомби. Он ложил их между двумя стульями и садился на их стальные после внушения тела. Заставлял в трансе считать деньги, которых не было и якобы поглощать ананасы, вкус которых большинству был неизвестен. Они выбалтывали сокровенные тайны. Они засыпали на счет три и неприлично храпели. Потом гипнотизер скомандовал всему залу, что на такой-то счет левая рука окаменеет. В тот вечер я узнал, что не поддаюсь гипнозу. И неприлично махал левой рукою в то время, когда почти весь зал изумленно взирал на свои неподвижные левые руки.

***
И еще был великолепный вид на Анадырь. Белые и желтые дома на высоком мысу. И похожие на циркули раскоряченные портовые краны в Анадырском порту, застывшие до весны. Красиво. Оазис цивилизации. Это не почерневшие от горя и усталости Угольные Копи. Совсем другая эпоха. Захотелось в Анадырь. И я полетел. Пассажирским вертолетом с мягкими самолетными креслами. Первый и последний раз в жизни я летал пассажирским МИ-8. Двадцать минут в одну сторону. Четыре рубля билет. В начале зимы и весной между близкими берегами есть только воздушный мост: лиман либо еще не застыл, либо еще не оттаял. Зимой по нему шныряют автобусы и грузовики. Летом – катера и лодки.
Прилетаешь. И тебя вытряхивают на почти безжизненные улицы, продуваемые всеми мыслимыми ветрами. Вы представляете себе город, на улицах которого не растет ни одного деревца! Дома с тройными стеклами и тройными дверьми в подъездах. Торжественный и мертвый памятник достижениям северной архитектуры. И подгоняемый злым ветром, почти ничего не замечая вокруг, я пробежался по улицам и заскочил в маленький музей. Из всех экспонатов в памяти остался моржовый клык и какой-то предмет народного творчества эскимосов или чукчей. Потом добежал до вертолета и с радостью улетел. Священный долг исполнен. Я побывал в Анадыре.
***   

В общежитии я заселен в маленькую уютную комнату на двоих. Я прожил в этой комнате три дня. Больше не смог. Мой сосед выложил на койку умывальные принадлежности и исчез. И больше не появлялся. Все три дня. Ночью началось буйство. «Контингент» веселился. Подозреваю, что это тот самый «контингент», с которым мы куковали в аэропорту. Вербованные с материка. Конский топот по коридору, женские вопли и пьяные драки. Несколько попыток взломать дверь в мою комнату. «Ты меня уважаешь?» И прочее. Я отвечал, что уважаю, но пить не буду. Вечный трудовой праздник. Одна смена работает на шахте, другая пьет, третья страдает с похмелья и готовится спускаться во глубину чукотских руд. Круговорот рабочих рук и ненасытных глоток. Утром встаешь, как вареный и совсем не хочется претворять в жизнь аджиповскую идею по захвату части чукотской территории. В конце концов последовал совет сердобольный пожилой вахтерши: переходи-ка ты, мил человек, в гостиницу. Там пусто.
Но там не было совсем пусто. В обширном двухэтажном здании, по которому гуляли сквозняки, жил кум королю мой старший товарищ Николай Михайлович Шевченко.
- А я все думал, когда ты придешь, - сказал он.
И этим было сказано все.    
Из каждого положения всегда можно найти выход.
Кроме тех случаев, когда выхода просто нет.
***

Мой поход в угольную экспедицию не увенчался успехом. Я изучал карты и образцы, листал результаты поисковых и разведочных работ. В пластах повсеместно встречался янтарь размером с песок, но кондиционного янтаря не было нигде. Я намекал геологам об аметистах и других драгоценных камнях. В ответ слышал смешки. Мне приклеили кличку «шпиён»: «Ага, опять шпиён пришел». Я досаждал своим присутствием несколько дней. Потом осознал, что кроме угля, здешние геологи ничего не видят. Их глаза навсегда запорошила угольная пыль. И я понял, что в экспедиции я ничего не добьюсь. Но других геологов на территории размером с Францию не было. И я нашел того, кто нашел аметистовую друзу – адрес у меня был.  Она стояла на почетном месте в его комнате, а почетным местом являлся маленький письменный стол. Вторая половина той друзы, что месяцем раньше достигла Сахалина. Из одного лона. 
И мой новый чукотский друг снабдил меня северной одеждой и лохматой собачьей шапкой, полностью закрывающей лицо. Такие шапки здесь носили все представители мужского населения. Еще он дал мне унты и шубенки и посадил на грузовик. И объяснил шоферу место, где меня высадить. И наказал забрать через два часа, когда я исследую карьер.
***

И вот мы едем по совершенно плоской тундре, разгоняя фарами предрассветные сумерки. Нехотя выползает маленькое красное солнце и застывает над горизонтом, не желая выползать дальше и выше, туда, где положено висеть солнцу в нормальных широтах. Но здесь ненормальные широты, которые населяют ненормальные люди под ненормальным солнцем. И я один из них.
В общем, солнце так и торчало на месте, уцепившись за горизонт – тусклый, красный глаз над залитой красным туманом тундрой. От такого пейзажа мороз пробегал по коже. Совсем марсианский пейзаж. И было сорок градусов ниже нуля со средним ветром. И в запасе два часа.
Шоферюга о чем-то просигналил и умчался. Вооружившись геологическим молотком, я полез в карьер. Неглубокий, но отвалы камня по краям немного защищали от ветра. Совсем маленький щебеночный карьерчик, метров сто на сто. Где-то здесь экскаватор, на котором работал мой чукотский друг, вскрыл кварцевую жилу, и на поверхность выпала шикарная аметистовая друза. Ее-то он и подобрал.
Я начал сокрушать молотком то, что не сокрушил экскаватор. Но промерзшая насквозь земля не давала шанса заглянуть внутрь земных недр. Со своим геологическим молотком я казался самому себе жалким, маленьким и беспомощным дилетантом. Нет, в герои Джека Лондона я явно не годился. Тот хотя бы за золотом. А я ради Аджики?
Да, кварца было много. Обычного, молочно-белого, какой можно использовать разве что для посыпки дорог. Иногда он чуть-чуть отсвечивал фиолетовым. И это все. Чуда не произошло. Надо прилетать сюда летом и вести взрывные работы. Потому что чудо надо ковать, пока оно горячо. Но никто здесь взрывные работы вести не будет. Я проиграл.
***

Потом воздух начал сгущаться под натиском марсианского заката. Солнце проваливалось за горизонт. Полярный день истаивал на глазах. Машины не было. Ее не было уже четыре часа. В тундре машина не имеет права опаздывать. Но она опаздывала. Шофер либо забыл про меня, либо у него сломалась машина. Я напрасно вглядывался в обнаженную тундру.
На ее поверхности ничто не двигалось. Я единственный человек на Земле. Человечество никогда не существовало. Мне лишь почудилось, что я принадлежу к человечеству. Эта застывшая равнина – сама вечность и сама смерть. Здесь не может быть жизни. Здесь никогда не было жизни. Мне все это приснилось. Эта дикая мысль мелькнула и пропала. Но она была.          
Страх исчез. Осталась обреченность. Обреченность – это смерть. Но я знал, что даже в унтах и собачьей шапке невозможно при сорока с ветром пройти до поселка тридцать верст и выжить. И нет возможности запалить костер: какое в тундре дерево. Даже кустика не видно.
Ватная сонливость накатывала волной. Ног и рук я давно не чувствовал. Я становился органично единым с этой древней и мертвой землей, я корнями врастал в нее, сливался с желтыми кустиками мха, всасывался блеклым полярным небом, убаюкивался под свист
коричневого ветра. Последняя мысль: ты сам этого хотел…   
***
 
Кто-то из полярных исследователей, кажется, Руаль Амундсен, сказал, что человек привыкает ко всему, кроме холода. К холоду привыкнуть нельзя. Я думаю, Амундсен, поскольку был полярным исследователем, а значит, испытывал на своей норвежской шкуре именно запредельные морозы, путал два вида замерзания. Есть смертельное, и оно даже приятно. Ты медленно погружаешься в сновидения и незаметно покидаешь этот мир, уходя в смерть как в спасение. Жизнь и небытие сливаются воедино, и через короткое время ты превращаешься в ледяную мумию. Так погибли многие полярники и многие пьяницы. Так могло случиться со мной на Чукотке. Но есть и другой вид замерзания - не смертельное и крайне болезненное: холод не настолько силен, чтобы быстро убить организм, но выворачивает его наизнанку. Тело сотрясают конвульсии, ты бьешься, как припадочный и можешь погибнуть и от такого холода, если тебя вовремя не приткнуть к костру, не закутать в теплое одеяло, не влить внутрь изрядную порцию чего-нибудь горячего или горячительного или не засунуть в горячую воду. Но прежде, чем умереть, ты испытаешь все муки ада. Свидетельствую, что это утверждение истинная правда, ибо испытано на себе.    
Но поверьте, второй случай, двадцать лет спустя, был гораздо менее приятным. Дело происходило, представьте, в июне, а не в декабре, но тоже вблизи полярного круга. Хотя очень далеко от Чукотки, на Ямале.
***
 
У каждого стоящего рыбака на Севере есть своя река, свое озеро или, по крайней мере, свой омут. У моего друга Вадима Гриценко, писателя и историка, имеется свой остров. Возле Надыма, на реке Лонг-Юган. Длиною больше двух километров и шириною метров четыреста. Этот остров есть у него уже много лет. Когда другие июньские рыбаки, ошалевшие от долгой зимней спячки, выползают на своих иномарках на берега водоемов, чтобы половить ерша или пескаря, этот владетельный князь с присущей ему обстоятельностью снаряжает здоровенную резиновую лодку с мощной «Ямахой» и отправляется на свой остров, на любимое место с корягой, обтесанной под речного идола. А там не пескари и ерши. Там ого-го! Там язи, щуки. Там чебаки, с которых жир капает, если пырнуть ножиком.
И вот в июне 2005-го отправились мы на остров втроем. Я, Гриценко, да деваха Ирина из журнала, где я служил главным редактором. Раскинули палатку. Разожгли костер. Поставили сетку. Наловили рыбы. Сварили уху. Тяпнули по пять капель. Решили с Гриценко покататься. Деваха Ирина осталась на хозяйстве.
Быстро-быстро, с космической скоростью, долетели до моста. А там рыбаки ершей с палец ловят. Ну, как дети, ей-богу. С шиком развернулись по широкой дуге - пусть завидуют. Поменялись местами. Теперь я на руле. Ощущаю каждой клеточкой тела неистовую мощь мотора. Здоровенный Гриценко валяется в носу и командует: «Дави! Еще дави!» Я - что? Он капитан. Даванул. Лодка встала на дыбы, аки породистый конь. В следующее мгновение удар. Страшный. Уничтожающий. И я оказываюсь на дне реки. Хлебаю ледяную коричневую воду. Скребу руками по дну. Всплываю. Вадим втаскивает меня в лодку.
- Что это было?
Ни испугаться, ни понять, что случилось, никто из нас не успел. Добрались до берега. Толстенный деревянный пол из многослойной фанеры, устилающий дно лодки, расколот от носа до кормы. Швы лодки, кажется, разошлись. Но мотор цел, и оба мы целы.
- Тебя будто корова языком слизнула. На что напоролись-то? - спрашивают подбежавшие рыбаки.
Сколько ни вглядывались в реку, ничего не обнаружили.
Решили возвращаться - деваха-то одна, да еще на острове.
- Вы с ума сошли, - говорят рыбаки. - Не дотянете.
Плывем. Ветер ледяной, плавно переходящий в легкий мороз. А чего вы хотите – полярный круг. На скорости и в мокрых  футболках мороз кажется очень сильным. Лодка обледеневает – и это в июне! Один баллон все сильнее наполняется водой. Лодка оседает и кренится на правый борт. Только сейчас становится по-настоящему страшно: Лонг-Юган - река глубокая и быстрая. И очень холодная. Мы уже оба видим, что шансы доплыть живьем стремительно приближаются к нулю. Но улыбаемся, даже шутим - страх отгоняем. А что толку паниковать! Я налегаю всем весом на левый борт, стараясь выровнять крен. Помогает мало. Мотор начинает захлебываться и глохнуть.
- В случае чего я его сброшу, - говорит Гриценко.
Что ж, скоро пойдем ко дну. Се ля ви, как говорят французы! 
Дотянули. На последних оборотах винта ткнулись в глинистый берег. На последних литрах не влитой в лодку воды. Костер не горит. Руки трясутся так, что не могу ухватить коробку спичек, не то что зажечь. Вползаю в палатку.
- Иринка, жги костер!
Может быть, слишком грубо сказал. В ответ - рев разъяренной тигрицы. Изо рта слюна капает.
- Вы меня бросили! Тут! Алкаши! (хотя сама вино трескала).
На следующий день она пыталась выбраться с острова. Не поверив, что действительно кукуем на острове, обошла его кругом. Пять верст по бурелому. Вернулась еще злее. Совершила кругосветное путешествие. Мы слегка подлатали лодку, подклеили кое-где, и Вадим повез нашу тигрицу к мосту – туда, где машины до Надыма ходят. Пока совсем не загрызла.
Характерно, что этот случай она нам никогда не простила. А ведь Гриценко был ее преподавателем в далеком заполярном поселке Кутоп-Юган. Истории учил.
Потом сидим на берегу, вдвоем. Грустим. Смотрим на искореженную лодку. Смотрим на Лонг-Юган. Вот он. Бежит. Северная река. Вливается в Надым. Надым вливается в Обскую губу. Губа вливается в Северный ледовитый океан. Океан вливается… Природе плевать на наши страсти. Ладно, и это пройдет. Это я всегда повторяю, когда хреново. Мудрый старик был, этот Соломон. Плохое забывается. Дух приключений остается. А все-таки классный был кульбит на скорости 60 километров! Впервые в роли каскадера.
- А знаешь, Мишель… - задумчиво говорит Гриценко. - Все в мире относительно. Будь мы на дюральке... Финита ля комедия. Нет, ну на какую все-таки гадость мы напоролись?
Я не отвечаю. Меня продолжает трясти. И не помогает ни водка, ни костер, ни горячий чай…
***

Меня разбудил шоферюга. Я закричал на него тихим голосом. Потому что осип.
- Ты извини. Начальство задержало. Ничего. Будешь знать, что такое Чукотка.
Влил в меня из термоса кипяток, густо отдающий коньяком. И все.
Зачем лишние слова? Это на материке раздули бы трагедию. А здесь страна суровых мужчин, которые этот случай даже не упомянут в пьяном разговоре. Так, деталь… И он гнал машину, что-то напевая под нос. На мой свирепый взгляд он не обращал ни малейшего внимания.      

***
Потом наступили тоскливые дни ожидания борта. Все дела сделаны. Мы с Шевченко были свободны, как птицы в клетке. Можешь порхать, как вздумается, но в пределах маленького поселка. Не больно-то попорхаешь при минус сорока. Чукотка превратилась в тюрьму. Над нашей гостиницей ежедневно гудели самолеты и вертолеты. Они летели куда угодно, но они не летели на Сахалин. Мы могли отправиться на Камчатку, но что нам было делать зимой на Камчатке? Я бы отважился на авантюру, чтобы полюбоваться на Ключевскую сопку, но командировочные деньги почти иссякли. Между тем, до Нового года оставалось несколько дней. Нам до зарезу нужен наш грузовик АН-26. Но он упорно торчал на далеком Сахалине и не желал в обозримом будущем расправлять крылья. Летуны явно не желали рисковать новогодними праздниками. Эти парни умеют находить причины, чтобы не лететь. Если самолет не появится перед Новым годом, мы можем куковать еще полмесяца.
***

В один из таких дней я притащил в гостиницу вторую половину друзы. Я не стал стрелять страстного любителя минералов - владельца друзы и не стал ее красть. Стрелять было не из чего, а воровать я не любил. Взамен я пообещал напилить и отполировать пару дюжин самых изысканных камней и выслать с оказией. Эти камни я действительно напилил, отполировал и выслал. Я тогда не в шутку увлекался камнерезным и ювелирным делом. Но камни пропали где-то между Сахалином и Чукоткой.
***

- Хочу чукчу, - заявил я Шевченко. – Иначе программа будет неполной.
- А-а, понятно… Ты сгуляй к магазину.
Точно, возле магазина стоял чукча. Натуральный. Состоящий из торбасов, кухлянки и невообразимо лохматого головного убора. С ярко-красной и очень дефицитной в те времена аэрофлотовской сумкой в руках. Лицо чукчи было бронзовым и скуластым и изрезанным глубокими морщинами, как у киношного индейца. Но боевой татуировки не было. Это был старый чукча. Но он был и старым индейцем, древним существом, живущим на границе двух миров – Америки и Азии, современности и каменного века. Его корни и здесь и там.
Представитель исчезающего этноса стоял возле магазина и страдал с похмелья. Продавщица в магазин его не пускала. Во время кораля (это когда чукчи пригоняют на забой оленей) на Чукотке объявляют сухой закон. В этом году сухой закон объявлен не был, но чукчей в магазин все равно не пускали. Спиваются мгновенно, как все коренные северяне. А охотники за мехами всегда найдутся.
И вот он стоял возле магазина с красной сумкой в руках, набитой мехами, надеясь набить ее водкой, и ждал такого охотника. Для меня – экзотика. Для тех, кто здесь давно живут, - элемент пейзажа и назойливые пьяницы. Но эти пьяницы заваливали магазины свежей олениной, в два раза дешевле, чем говядина, зарезанная где-то под Омском.   
***

Нашу унылую жизнь ненадолго разбавили акулы пера из Хабаровска. Их было четверо. Прилетели изучать быт кочевников. Гостиница наполнилась гамом и сивушным духом. Одна из пьяных акул в мое отсутствие выломала из моей друзы самый крупный аметист. Я хотел дать в морду, но акула уже улетела вертолетом в залив Креста, чтобы жить в яранге и закусывать водку мясом сырого моржа. Больше я этих журналистов не видел. Я еще не знал тогда, что через десяток лет мне самому придется переквалифицироваться в журналиста. И, конечно, я не знал, что всякий журналист – поддонок…   
***
   
Потом как-то посмотрели с Шевченко на лиман и увидели рыбаков. Наступал сезон ловли корюшки. Возможно, самой популярной рыбы на всем Дальнем Востоке, и не только. Способ ловли нехитрый. Зимняя удочка, леска и восемь-десять крючков с цветным поролоном. Хватает на дурнячка. Когда захочет. Страшно захотелось ухи и запаха свежих огурцов. Свежая корюшка на льду пахнет огурцами сильнее самих огурцов. Как в парнике. Удочки взяли у знакомых. Бур перехватили на льду у рыбака. Поймали штук двадцать. Здесь почему-то ловилась только крупная и сладкая корюшка – зубатка. Зубы у нее здоровые. Ну и хватит. Тем более мороз опять скручивал скулы, а по распахнутому в океан лиману ползала поземка.
- Я сейчас тебя такой ухой угощу! – авторитетно заявил Шевченко. – Ты такой ухи никогда не пробовал.
- Корюшку лучше жарить, - пытался возражать я. Но понимал, что бесполезно. Шевченко будет варить уху. 
Я был по подхвате, с тягостным изумлением наблюдая за священнодействием соседа. Основным и неожиданным ушиным ингредиентом оказалась томатная паста. Еще какая-то крупа. Огромное количество лука, чеснока и лаврового листа. Затем мы пили водку и пытались хлебать сотворенную Шевченко томатную мешанину, больше напоминающую сваренную в дурной столовой кашу с рыбными консервами. Корюшка – слишком нежная рыба, чтобы варить из нее уху. Тем более с томатной пастой.
- М-да, - задумчиво сказал Шевченко, облизывая ложку. – Не получилось.
***

Потом на Чукотку неожиданно свалилась пурга. Звенели окна. Гостиница дрожала в лихорадке, как дрожит любая деревянная гостиница при пятибалльном землетрясении. Но на Чукотке не бывает землетрясений. Значит, это пурга. Кроме того, землетрясение длится секунды, а пурга свирепствовала всю ночь. Свет замигал и погас: где-то порвало провода, и только огонь свечи метался по стенам. По комнате гуляли сквозняки - несмотря на тройные оконные стекла. Иногда казалось, что гостиница взмывает вверх и летит в Америку.
- Эдак нас в океан унесет, - ворчал Шевченко, укладываясь спать.
А я еще долго не мог уснуть. Я обожал такую погоду. Мне всегда нравились грозы, шторма, наводнения и цунами. С ними не так скучно жить.    
Когда я проснулся, сумеречный свет едва сочился сквозь сугроб, волшебным образом выросший за нашим окном. То ли утро, то ли день. 
Где-то за дверью шуршал и ругался мой напарник. Ввалился в комнату весь облепленный снегом.
- Кончай дрыхнуть. Нас похоронило.
Я вышел в коридор и не увидел коридора. Точнее, тамбура, через который гостиница соединялась с миром. Тамбур занимал полутораметровый снежный сугроб. Лопаты не было.
Я почесал в затылке:
- Вроде бы я вчера закрывал дверь.
- Она и закрыта. Надуло в замочную скважину.
***

Откапывались руками часа два. Когда докопались до двери, я убедился, что дверь, точно, закрыта. А замочная скважина – нет. Закрывающий ее металлический лепесток отведен в сторону. Сантиметровая щелка – и сугроб весом в тонну. Это не укладывалось в голове. Но что-то я об этом читал.
Когда пробились наружу, я едва не ослеп от потоков света и чуть не оглох от гулкой тишины. Я не узнавал Чукотку. Ночью ее погрузили в сахарную пудру, а утром забыли стряхнуть. Черный от угольной сажи поселок обрел вид свадебного торта, без меры украшенный пышным кремом. Обычно маленькое и тусклое полярное солнце, больше всего напоминающее испорченный яичный желток, сегодня неожиданно вспыхнуло, решив испепелить ошеломленную и притихшую тундру. С древней усталой земли содрали слой серой плесени, и небо вдруг сочно заголубело и на километры подпрыгнуло вверх, придавая неземную объемность почти сюрреалистической картине. Где-то вдалеке уже возился бульдозер, а прямо над нами прострекотал вертолет полярной авиации. Отчаянно залаяла собака. Природа очистилась и теперь возвращалась к привычной жизни.      
***

Все рассказанное мною о Чукотке приходилось доставать из дальних ячеек памяти, писем и записных книжек. Но это утро не приходится ниоткуда выковыривать, оно всегда со мной. Последнее утро на Чукотке. Как прощальный подарок безнадежного скопидома, вдруг в порыве скопидомской души расщедрившегося и швырнувшего на стол горсть бриллиантов.
****
 
В этот день прилетел наш борт. До Нового года оставалось два дня.
***

Так же, как месяц назад, мы с Шевченко валялись в трюме АН-26 и ели под водку оленью колбасу. Все разговоры остались в занесенной снегом гостинице. Оставалось лишь гадать, успеем ли прилететь к Новому году. Меня, впрочем, никто не ждал, и я был не против встретить его в воздухе. Романтично. Да, я был молод. Но Шевченко это лучше не говорить. Начнет тонко ругаться и хвататься за несуществующий казацкий клинок. Его дома ждет жена, а романтика за годы переездов в нем давно перегорела. Я ему сочувствовал.
***

Когда нас приземлили в аэропорту Билибино, мой попутчик совсем озверел. Оказывается, мы летели не на юг, а на северо-запад, очутившись совсем уж далеко за полярным кругом, почти у Ледовитого океана. На полюсе холода северного полушария. Мы обходили стороной ту самую пургу, которая прошлой ночью завалила нас снегом.
Засели в избушке аэровокзала, размером с комнату в коммуналке. Одни. Кому  взбредет в голову куда-то лететь в канун главного праздника. Опять же, куда отсюда долетишь? До Анадыря, до Тикси, до Певека. Хрен редьки не слаще. В Билибино хотя бы атомная электростанция есть. Даже от мысли этой становится чуть теплее. Еще где-то поблизости добывают золото.
Сидим долго. Пришел один из экипажа. Совсем грустный.
- Не выпускают. Ниже пятидесяти не положено.
- А сколько сейчас? - спрашиваю ошеломленно.
- 58. Было 62.
Грустно уходит. Ему тоже хочется встретить Новый год с женой и детями.
***

Я вышел на крыльцо. Глубокую темень прорезали крупные фиолетовые звезды. В два ряда от крыльца тянулись маленькие, искусственно посаженные елочки. Прошелся по аллее. Ни ветерка. Космический холод совсем не ощущался. Лишь ботинки превратились в деревянные колодки и глухо бухали по деревянному тротуару. Я снял перчатки. Руки не замерзали. Сплюнул на землю и не услышал стука. Вернулся в избушку.
- Джек Лондон наврал. Слюна не замерзает. Художественный вымысел.      
Попутчик угрюмо молчал.
Какой бы я ни был романтик, но встречать Новый год в такой вот обстановке мне тоже не очень хотелось.
***

То ли природа смилостивилась. То ли летчики уговорили наземные службы, но через несколько часов нас снова загнали в самолет. Начала возрождаться надежда. Мы допивали водку и доедали оленью колбасу. На этот раз мы точно знали, куда летим. В Магадан.
***

В аэропорту солнечного Магадана меня тут же замела милиция. Долго вертела паспорт и задавала глупые вопросы. Почему-то две магические буквы «ЗП» в штампе о прописке, что означает «зона пограничная», их не вполне удовлетворили.
- Ну да, - тупо твердили мне. – Понимаем. Прописка нормальная. Только...
А что означает их только – объяснить не смогли. Возраст им мой не понравился? Да идите вы в ж…
 Но здесь же Магадан. А ты с Сахалина.   
- Хорошо, - покорно согласился я. – Тогда поселюсь в Магадане.
Паспорт почему-то тут же вернули.
***

Удивительное было время. Все знают избитую и банальную фразу «тюрьма народов». Но многие ли знают, что у нее был буквальный смысл? Речь не о внутренних лагерях для зэков, то были тюрьмы в тюрьме, но обо всей стране, превращенной в совершенно конкретную тюрьму, ибо любая тюрьма предполагает комплекс ограничений. Столь же конкретной является колючая проволока или служебная собака без намордника. «Железный занавес», которым коммунисты отгородились от остального мира, имел несколько уровней и подуровней, поскольку надежные укрепления всегда состоят из нескольких линий обороны, типа «линии Маннергейма». Первая проходила по мозгам: «кто не с нами, тот против нас», «каждый бегун на Запад – предатель», «джинсы и рок-н-ролл - проявление буржуазной морали», «партия – мать ваша».   
Идеологическая оборонительная линия крайне необходима любому античеловеческому государству, иначе человеки разбегутся, и строить самое человечное в мире общество будет некому. Вторая линия – государственная граница, пробраться сквозь нее могли только контрабандисты, дипломаты, редкие командированные и туристы, причем  последние удостаивались невиданной чести иметь личную охрану – работника КГБ.
Существование первых двух рубежей логично и вполне объяснимо с позиций политического изоляционизма. Но по периметру страну опоясывало еще несколько линий обороны. Это погранзоны  глубиной порою в сотни километров. На западе государства погранзоны были поуже, на севере и востоке страны вбирали в себя без остатка целые области, жить в которых можно было только с двумя литерами - «ЗП» - в паспорте, а попасть туда без литер - только по спецпропускам. Все побережья Советского Союза, за исключением части южных морей и моря Балтийского, - зоны. Весь север – зона. Почти весь Дальний Восток – зона, зона, зона. Полностью в зоне оказались Камчатка, Чукотка и Сахалинская область. Без двух литер в паспорте никто не мог вдохнуть соленый запах Тихого и Ледовитого океана, Японского и Охотского моря. Какая-то логика есть в том, чтобы соорудить погранзону на самом восточном краешке Чукотке, чтобы коварный предатель социалистической родины не смылся в Америку через узкий Берингов пролив. Но площадь Чукотки более 700 тысяч квадратных километров – полторы Франции. И она за занавесом - вся. От Камчатки до Америки – несколько тысяч морских миль. Но Камчатка вся за забором. Вы представляете себе нелегального эмигранта, вздумавшего бежать в Америку на лодке через Тихий Океан? Все побережье Ледовитого океана – погранзона. Повторяю: вся. От Мурманска до Уэлена. В глубину на сотни километров. И сразу перед глазами встает хорошо экипированный предатель, собравшийся через Северный полюс пересечь Арктику и быстренько добежать до арктической Канады. Стоит, гад, на мысе Челюскин и злые мысли культивирует. Салехард открытый город, а Надым – закрытый. Салехард стоит на Обской губе, а от Надыма до губы – 80 кэмэ. Логика – в чем? Там и сейчас перед Надымом стоят милицейские посты, и призраки прошлого проверяют документы. Москва-Владивосток – самый дальний и самый известный поезд в России. Но Владивосток – закрытый город. Ну да, Япония же близко – всего несколько сотен миль. Николаевск-на-Амуре открытый город. А поселки чуть дальше по лиману – погранзона. Не дай Бог люди через Татарский пролив на Сахалин смоются. В 1981 году мы с подругой купили на Урале билеты на самолет до Южно-Сахалинска. И ведь продали! В Хабаровске пересадка. А нас в самолет не садят. Вы, говорят, нелигитимны. И мы двое суток в салоне 1 класса плывем по Амуру теплоходом в открытый город Николаевск-на-Амуре и устраиваемся там в экспедицию. А экспедиция  работает в тайге где-то между Магаданом и Охотском. Там снежных людей больше, чем гомо сапиенсов. Но – низ-зя! Погранзона. До Охотского моря – 70 километров. Вдруг добежите до моря и на его берегу каким-то образом предадите вскормившую вас державу. Поэтому две недели оформляем пропуск, чтобы вручить его по месту прибытия снежному человеку. Однажды на севере Сахалине я утопил в Охотском море три планшета 25-тысячного масштаба ДСП (расшифровываю: «для служебного пользования»). КГБ на три месяца взял меня в обработку, поднял подноготную мою и всех моих предков до пятого колена, выясняя, не было ли среди них шпионов в пользу Японии, Германии и государства Габон в Центральной Африке. Обсуждали, не могла ли полевая кожаная сумка весом в полтора килограмма преодолеть по морю более тысячи километров до берегов Японии, после чего Советская власть будет немедленно свергнута. Серьезно изучали карту морских течений. Допытывались, за сколько я продал Родину и когда собираюсь линять на Запад. Хорошо, не расстреляли.
Краснорожая паспортина давала только право именоваться советским человеком, но само это право не давало никаких прав. Даже при наличии двух литер. Потому что есть еще вложенные одна в другую погранзоны. Как матрешки. Погранзоной является вся Сахалинская область. Но южные полуострова на Сахалине являются погранзонами в погранзоне. Как и все Курилы. Туда нужно брать пропуск в Южно-Сахалинске. Но – внимание! На самих островах тоже есть свои погранзоны. Шикотан – остров размером 11 на 27 километров. Два маленьких поселка расположены на западном его берегу. А все приличные бухты, где можно отдохнуть – на восточном, океанском. Приезжаешь, например, в жаркий июльский день в бухту Горобец. Только купаться залезешь – бегут два погранца с автоматами и овчаркой и выгоняют. Нельзя! А почему? Нельзя, и все тут! И убегаешь. Потому что страшно. Потому что два бугая с заряженными автоматами и овчаркой, готовой тебя сожрать, а в глазах у бугаев вместо мыслей – приказ. Однако когда в 90-х состоялась так называемая «Лодка мира», и штук триста недобитых японцев по безвизовому обмену явились на Шикотан, пьянствовать их повезли именно в бухту Горобец.
Итак, получается четырехуровневая погранзона: Дальний Восток, Сахалин, Курильские острова, и зоны внутри самих островов. Или назовем четырехуровневой шизофренией? У шизофреников в мозгу нарушаются логические связи. Потому что, окружив страну кольцом погранзон, коммунисты лишили возможности смыться только тех, у кого нет двух литер в паспорте. Если есть – смывайся. Если, конечно, доплывешь-добежишь-долетишь-дойдешь. Такова была ублюдочная логика правителей ублюдочного государства.      
Поэтому плюньте тому в лицо, кто скажет, что мы жили в свободной стране. Он просто всю жизнь просидел на одной и той же жилплощади, и ему давали по карточкам колбасу.   
***   

В Южно-Сахалинск мы прилетели за два часа до наступления Нового года. Каким-то таинственным образом уже на следующий день праздничный вихрь зашвырнул меня в поселок Восточный на берегу залива Терпения, славный зимней ловлей камчатских крабов на удочку. Но мы напрасно долбили метровые проруби во льду Охотского моря и напрасно мерзли: ни одно ракообразное не пожелало украсить собою праздничный стол. Может быть, им не нравился наш кровожадный вид.   
Еще через два дня я входил в кабинет главного геолога, таща ненавистную друзу. Я уже придумал, что ему скажу. Я ему все выскажу! После того, как умный Шевченко открыл мне глаза. Эта глупая друза и дурацкие визиты в экспедицию к угольщикам, таинственный ореол, которым я окружал себя благодаря Аджипе, идиотский карьер в заледенелой тундре, обмороженные пальцы и уши – весь этот горячий бульон эмоций кипел во мне и взывал к мщению. Зачем были нужны глупые подвиги, в результате которых я едва не погиб? Я уже предчувствовал град неизбежных насмешек, которым меня встретят сослуживцы, это они любят. Полярный герой в коротких штанишках! Нужно хотя бы о кальсонах умолчать.
У меня не было удовлетворения от поездки. Задание я выполнил, это верно, но каков результат? И что я-то приобрел? Я потерял. Потому что Чукотка утратила всякий ореол таинственности. Возникла какая-то пустота. Впрочем, это не аргумент.
***
 
Почти ничего не изменилось в кабинете главного геолога, в том числе и центральный предмет обстановки – сам главный геолог. Все так же сидит массивной тумбой, зажав седыми усами сигарету, над ними вьются клубы дыма, а на столе валяются какие-то отчеты и, что меня не удивило, наполовину съеденный соленый огурец в блюдце. Вид у меня, наверное, был красноречивый, потому что  Аджипа, не поздоровавшись, сказал:
- От тебя пар идет. Сейчас лопнешь.
Достал бутылку коньяку и пару позолоченных стопок.
- За возвращение.
Выпили.
- Ты повзрослел.
- Не повзрослел. Просто обморожен.
Ну нет, коньяком меня не купишь…
- Обморожение входит в программу взросления. Это нормально.    
- Задание выполнено, но частично, - я доложил почти по-военному и вытряхнул из сумки на стол вторую половину друзы. О, как я ее ненавидел!
- Ну, рассказывай. От начала до конца.
Когда чересчур эмоциональное повествование подошло к концу, Аджипа снова разлил по рюмкам коньяк и некоторое время сидел молча.
- Твой Шевченко прав и неправ одновременно. Да, действительно, мысль такая была – а вдруг? Вдруг найдешь чего-нибудь в том чертовом карьере! Я верю в счастливый случай. Ты даже не представляешь себе, сколько выдающихся месторождений открыто благодаря случаю. И все-таки шанс был один на миллион. А я не глупец, чтобы ставить на такие шансы. Мое кресло меня также не беспокоит. Кресло наших жидов тем более. Они-то устроятся, не сомневайся. Мне хотелось твоими глазами посмотреть на Дальний Восток, ты уж не обижайся. Понимаешь, какая штука. Вот я приехал на Восток, а ведь ни черта не вижу. Сижу вот в этом кабинете… Такая должность. Но так же я мог сидеть в Москве. Какая разница!
И еще. Мне нужно было тебя проверить. Ты начинающий геолог, а чтобы стать зрелым геологом, нужно знать не только геологию, но и кое-что другое… Нужно уметь восторгаться этим миром, покуда жив. Понимаешь? Как там у твоего любимого писателя сказано: желание странствовать не профессия, а склонность души. У кого есть, тот уж изменить не может. У кого нет, тому незачем. Видишь, запомнил. Вот большинству твоих сослуживцев незачем. А кому есть зачем – тех жена не отпустит. Они не были на Чукотке. А ты был. Они не замерзали в карьере, а ты замерзал. Они не помнят, что делали позавчера, а ты отчетливо помнишь каждый прожитый день. Так кто счастливее? Они или ты?
- Все-таки гад этот Шевченко, - пробормотал я.
Аджипа рассмеялся.
- Здесь ты неправ. В юности все люди угловаты, а некоторые колючи, как ежи. Вот ты колючий. Но жизнь всех обкатывает. У одних углы срезает, но они остаются угловатыми. Других укатывает начисто. Они превращаются в колобки. Колобком легче катиться по жизни. Твой Шевченко – колобок. Его жизнь так поваляла, что он во всем видит подвох, махинации, хитрость, интригу. Ты меня понимаешь?
Я кивнул, хотя был несколько ошарашен аджиповской характеристикой людей.
- Жизненная эволюция Шевченко не дает ему взглянуть на вещи проще, как вот я тебе изложил. Такая штука, как жажда познания, ему неведома. Может быть, и он когда-то бредил дальними странами. Но об этом он уже забыл. И сейчас во всем видит подлость и скрытые течения. Мне вот семьдесят три, а я никак успокоиться не могу. Теперь понимаешь, зачем я приехал на Сахалин? Я не собираюсь никому ничего доказывать. Мне просто интересно. С Чукоткой ты мой интерес частично удовлетворил. Ладно, иди, работай.
***
 
Он вызвал меня через пару дней.
- Тут на Шикотане обнаружили крупный агат, очень красивый. Очень необычный агат для Шикотана. Фотография есть, черно-белая. Слои чередуются через долю миллиметра. Но не отдают, сколько ни просил. Нужно бы выяснить, где именно обнаружили. Ну и агат тот, сам понимаешь…
Я пристально посмотрел на Аджипу…

Медведев Михаил Юрьевич, журналист.
Электронный адрес: press66@yandex.ru
Тел. 8-922-11-28-605
Адрес: г.Качканар Свердловской обл. 9 микрорайон, дом 1, кв. 36.