Революция

Пролог.
Здравствуй, читатель. Меня зовут Константин Кноу. Я побывал в твоем мире и теперь хочу рассказать тебе о своем. Конечно, узнать все ты не сможешь, да и я не смогу точно и безукоризненно повествовать обо всех мелочах, о взлетах и падениях моего мира. Меня долго мучила эта мысль. В конце концов, я осознал, что имею самый достоверный и правдивый источник знаний о своем мире – это моя жизнь. Беспристрастная память о прошлом, которая у меня осталась, расскажет тебе, читатель, о государстве Lead rain. На твой язык это можно перевести как «Свинцовый дождь» - государство, главы которого всегда на посту.
Начать можно с описания моего мира. Это не займет много времени, ведь он так похож на твой: такое же синее небо (правда облака имеют зеленоватый оттенок: в воздухе много химикатов), такая же зеленая природа (правда, в городах ее очень мало: растения имеют сильную корневую систему и разрушают фундамент зданий), похожее желтое солнце (правда к нашей планете оно находится ближе, чем у вас). Я не хочу загружать тебя нашей историей и техникой, укладом жизни, демографическим положением в стране. Скажу лишь, что мы так же живем в домах, ходим на работу, отдыхаем, учимся и тому подобное. Зачем тебе все рассказывать сейчас, читатель? Ты узнаешь все, что нужно, из одного только дня, который ты увидишь.

Вечер. 
Сегодня вернулся поздно: задержался в типографии. Я работаю журналистом в весьма популярной газете «Country news». Закрыл дверь на два замка и сверкающую цепочку (как будто это поможет), кинул ненавистный мне пиджак с государственным гербом в угол и упал в кресло.
В моей двухкомнатной квартире было все, что нужно для жизни: стол, два стула (если придут друзья), кровать, телевизор, телефон и кресло (которое я получил с большим трудом). Дело в том, что в связи с государственным указом «о правильной жизни» людям не разрешалось иметь у себя в домах предметы роскоши и много вещей или мебели, которые бы повторялись. Так воспитывалась в людях кротость. А вот телевизор должен быть в каждом доме: закон «об информации». Причем он работал только во время выпусков новостей четыре раза в день и включался автоматически. В другое время телевизор мог выполнять только функцию подставки подо что-нибудь. 
Посмотрел на часы: до очередного сеанса новостей, который завершит этот день, осталось тридцать минут. Я принял душ, надел домашнюю одежду и решил сыграть на гитаре – старое увлечение, которое всегда меня успокаивало.
Играл я во второй комнате. Она была звуконепроницаемая, и мне не приходилось бояться, что кто-то услышит. Я вошел в комнату с серыми стенами, потолком и бесцветным полом. Напротив окна стояла моя кровать - ровно 180 сантиметров, как положено. Плотно закрыв шторы, я достал из-под нее чехол со старой семиструнной гитарой. Гитара была другом моего дедушки (у него я научился играть),  когда дедушка умер, она перешла ко мне.
Старая, старая гитара. Из хорошего дерева. У меня пытались отнять ее, но я сказал, что это памятник старого мира. Я беру ее в руки и провожу по грифу, считая все царапины и шероховатости. Потом ставлю пальцы и ударяю по струнам - гитара цвета светлого дерева звучит. Говорят, что чем старше гитара, тем лучше она звучит. Я беру этот инструмент в руки каждый день, и с каждым днем песнь гитары слышна все четче и четче. Я запел:
«Огонь все ярче, страницы жизни в нем горят
Что будет дальше? об этом знаю только я
Вопросов больше нет…»
В это время сам по себе включился телевизор, точнее все телевизоры в городе ровно в одно и то же время издали едва слышный сигнал и загорелись. На экране хаотично замелькали картинки, и появился несменный диктор: герб.
Я от неожиданности вскочил и уронил гитару на пол. Сердце упало в область живота. Я тяжело выдохнул и утер пот со лба. Пока убирал гитару под кровать, голос на фоне герба монотонно тарабанил текст: «Завтра великий день в истории Lead rain: состоятся выборы в Совет управления. Напоминаем, что лица, которые не проголосуют, будут арестованы и проверены на предмет их политических убеждений. Пожалуйста, не опаздывайте. Избирательные участки работают с девяти утра до девяти вечера. Завтра объявляется всеобщий выходной. Те, кого заметят на работе, будут арестованы и обвинены в попытке подрыва политической стабильности страны. Пожалуйста, не работайте завтра…»
Не знаю, интересно ли тебе, читатель. Если да, то мне придется тебя огорчить: на этом моменте я заснул, удобно устроившись в кресле. Я заснул под монотонный монолог ведущего, который изо дня в день внушает что-то людям. И люди каждый день его слушают, так как они обязаны это делать. Я заснул в своем удобном кресле, как делал тысячу раз. В кресле, какого  больше нет нигде.

Утро.
Признаюсь тебе, читатель, что я обожаю выборы. Они проводятся раз в восемь лет, а я бы хотел, чтобы проводились хотя бы раз в год. Тогда я бы смог спокойно спать каждый год до двенадцати часов дня. Я бы видел сны, которые не успеваю смотреть в будни, и не зевал бы на работе, пока не придет вечер и не повторится все еще раз.
Видишь ли, дорогой читатель, ученые установили, что человеку не нужно много времени для восстановления сил. Сны только отвлекают человека от дел, унося его за границы реальности. В связи с этими соображениями государство издало указ «о покое». Он гласил о том, что сновидения приносят вред разуму и работе мозга, так же указ закрепил время начала и конца сна.    
И так, я проснулся в двенадцать часов дня и открыл жалюзи на окне. Светящийся диск радостно подмигнул мне, задев о зеленое облако, и я зажмурился. Погода была отличная, ранний ветер разогнал большинство токсичных выбросов завода неподалеку. Дышалось легко. Я с превеликим удовольствием натянул пиджак (обычно я долго уговариваю себя сделать это), и выскочил на улицу.   
Мой расчет оказался правильным: толпа, идущая по улице, была меньше, чем обычно. Я влился в безликий поток людей и двинулся к автобусной остановке. Длинная улица тянулась до самого центра города, однако мне было не туда. Я хотел быстренько проголосовать, а вечером встретиться с моими друзьями, которые тоже работают в газете.
- Тихо, ты! – прикрикнул на мужчину с черными усами старик.
Я оглянулся и узнал причину: в десяти шагах от меня в черной форме вышагивал жандарм (один из членов тайной полиции). Жандармы были везде, они патрулировали улицы, ездили в автобусах, проверяли работу чиновников. Эти черные костюмы всегда меня раздражали. Особенно мне не нравится то, что у них вечно безразличное лицо. Что бы они ни делали, эмоции остались в стороне, они, эмоции, как будто побоялись потревожить таких представительных людей, как жандармы.
Я закашлял. Меня окатил выхлопом отъезжавший автобус. «Надо будет вечером подышать растительными маслами», - подумал я.
Топливо, которое использовали все машины, было очень вредное для экологии и для людей в частности. Однако никто ничего не может сделать, так как нельзя выступать с критикой в адрес власти. Один мой хороший друг как-то написал статью о вреде топлива. Если не ошибаюсь, ему дали двадцать лет заключения, мотивируя это тем, что он усомнился в правильности действий власти. Подъехала следующая буханка, испускающая ядовитые пары, я забрался в нее и пристроился у окошка.
О, город, город! Как ты мне уже надоел. Я смотрел на чередующиеся прямоугольные дома с деревянными крышами и скучал. Иногда автобус проезжал мимо заброшенных строений. Их было великое множество даже в столице: никто за зданиями не следил. Если в твоем мире, читатель, есть хотя бы ЖЕК, то в моем есть молоток – главный друг хозяина дома. Именно Молоток и никто другой является первым и последним помощником жильцу в ремонте его крыши над головой. 
Через пятнадцать минут мои ботинки уже стояли на ковре в комнате для голосований. Это был просторный светлый зал с люстрами в готическом стиле (так бы их назвали у вас, читатель) и огромными изогнутыми окнами. 
- Как вы считаете, молодой человек, за кого лучше голосовать? – спросил меня седой старик с черной, как деготь, бородой.
- Я считаю, они все хороши, - произнес я и скорчил улыбку.
«Мне сегодня везет на стариков», - заметил я.   
Без лишних церемоний, схватив протянутую мне бюллетень, я заскочил в свободную кабинку, быстро проглядел уже двадцать лет знакомые лица, выбрал менее прыщавое, поставил галочку и вышел. Гордой гусиной походкой, осознавая всю серьезность этого момента, я демонстративно подошел к урне для голосований, опустил бюллетень, чихнул и ушел. 

День.
     Я условился с друзьями встретиться в кафе в пять вечера. С момента, когда я выскочил из избирательной комиссии, до пяти вечера совершалось то, чего я ждал четыре года – безделье. Так как был всеобщий выходной, то телевизор тоже не включался, а только загорался и сразу же потухал (как определенный сигнал).    
Однако без пяти пять я зашел в бедное кафе на маленькой узкой улочке, где хоть время от времени мелькали свободные, нескованные мысли. Зеленые обои и зеркальный потолок – удивительное сочетание. Все помещение, казалось, тянулось выше и выше, несмотря на все видимые и воображаемые преграды.
В самом дальнем углу, который всех больше тянулся ввысь, сидели два моих друга – редакторы газеты. За круглым столом на маленьком диванчике (диваны разрешались в заведениях) сидел Александр – упитанный, с толстыми пальцами, быстрыми бегающими глазами и носом картошкой. Александр всегда отличался хитростью и, если признаться, неприкрытой наглостью, которую я, например, себе никогда не позволял. Он никогда не преклонялся перед властью, однако ни разу не печатал того, чего бы власть не одобрила. Александр любил комфорт, а комфорт любил Александра.
Его сосед – плоский как доска, с длинным выпученным носом и большими глазами – звался Юстинианом, как римский император. По своему нраву мой друг был непробиваем, как дуб, и упрям, как вечный двигатель. Если уж Юстиниан заводился, то остановить его мог только вечный тормоз. Эту почетную должность Александр отдал мне.
С жизнью Юстиниана случилась история, я бы сказал, печальная. Он любил рисовать и всю жизнь мечтал стать художником, но потом – смена режима, перестройка жизни. Все это было бы ничего, если бы не новый бум: приказ «об изобразительном искусстве». Теперь все художники имели право писать свои произведения только по заказу и только в рабочих помещениях. Юстиниана – вольнодумца по природе и свободного художника – это устроить никак не могло. Поэтому он, скрепя сердцем, решил заняться публицистикой: вроде, тоже творчество.
- Привет, друзья! – я взмахнул руками и поздоровался с каждым.
- Представляешь, арестовали моего коллегу, а ведь только полтора месяца работает, - выпалил Юстиниан, пока я придвигал соседнее кресло к нашему столику. 
- Опять напечатал «нет свободе на коленях»? – устало произнес я и взглянул на Александра. Тот обреченно кивнул и я догадался, что Юстиниан донимает его этим разговором уже долго.
- Сколько уже моих друзей засадили! Я больше не  могу! – возмущался Юстиниан.
- Говори тише, не у себя в мыслях же, - предупредил Александр довольно вальяжно, сделав непринужденный жест.
- Ты прав, Юстиниан, - согласился я.
Честно говоря, если вспомнить тот отдел, где я начинал работать, то кроме Александра сменились все работники, а некоторые не по разу. Многие не могли выдержать жизни под давлением и выплескивали все это в революционных статьях, а потом на них налетали джентльмены в черных костюмах…
Мне не дали домыслить: пришли друзья. Мы приятно поговорили. Потом Юстиниан достал маленький сверток бумаги. Листок пошел по рукам. Судя по выражению лиц, прочитавших надпись на листе, Юстиниан был в своем репертуаре: написал запрещенное. Потом листок передали мне, вот что там было: «Я сказал, что рухнет храм старой веры, и создастся новый храм истины…»
- Дай мне, пожалуйста, - Александр протянул руку, и я отдал ему бумажку. Он прикурил, положил смятый листок в пепельницу на столе и поджег бумагу. 
Потом мы рассуждали о популяции животных, о прошедших выборах. Абсолютно четкий и честный подсчет голосов должен был закончиться в двенадцать ночи, а в одиннадцать коллеги решили устроить фейерверк. Смотреть на этот фейерверк должны, как минимум, пять тысяч человек. Приходите, посмотрим.

Такой же вечер?      
  Я повесил свой пиджак, умылся, достал зонтик из шкафа. Здоровенный зонтик с деревянной ручкой – хорошая вещь, даже если ей не пользуешься. Я обещал друзьям участвовать в подготовке фейерверка, который начнется через пятнадцать минут.
Я снова пошел в спальню, распахнул окно. Подышал ночью, этой токсичной и в тоже время приятной глазу. Достал семиструнную подругу, провел рукой по грифу, гладя вчерашнюю рану, поставил пальцы и закричал во все горло:
«Посторонись! Сейчас петь буду!»
Я никогда не делал опрометчивых поступков. Хотя бы легкий просчет, хотя бы предположение ближайшего будущего – это всегда было моим спутником. Умел жить в гармонии, прямо как Юстиниан и Александр. Я никогда не понимал этих единоличных выступов за свободу, независимость, равенство. Что пытаются изменить писатели, исправляя статьи?
Ровно в одиннадцать часов меня оглушил звук бьющегося стекла, возгласы, крики. В распахнутое окно начал влетать свет из соседних зданий, он становился все ярче и ярче. Переливающийся блеск был очарователен и мягок. Я перебирал струны и смотрел, как сосед из дома напротив разбивает телевизор и вышвыривает его в окно. Я видел, как люди выбегали на улицу и рвали свои будничные костюмы. Я видел, как дед (сегодня мне везет на стариков) ломал серую мебель. Я видел…
Я встал, прошел в серую гостиную, схватил зонтик деревянной ручкой кверху и, размахнувшись, ударил в центр телевизора.

Конец?