Белая река

Я еду в Арад. Автобусная тряска. Злое, слишком яркое солнце. Неприятная, сухая жара, изнуряющая глаза и сердце.
Подготовленная к поездке музыка прослушана уже несколько раз.
Усталость. Отсутствие каких-либо ожиданий: там впереди знакомые до кончиков ногтей люди, старые, бессмысленные байки; время, текущее слишком медленно…
Боязнь слишком много отдать, и мало получить. Не то чтобы депрессия, но всё-таки отсутствие эмоций.

У отца такая же, как и у меня, проблема самоидентификации. То – речи о еврейской избранности, где мы опять почти что боги, то – какая-то совершенно низкая и при том справедливая русская жестокость. (Это нелюди, нелюди, мразь…!)

День независимости. Мы с отцом, его женой и моим младшим братом – на оцепленном стадионе – ждём салюта. Элька в коляске начинает плакать.
Отец: «Я с детства не любил толпу, всегда напрягался и отстранялся.
У Эльки – то же самое, мои гены. Заметь, люди, собравшиеся в толпу, чувствуют себя раскованнее и легче…»
Ребёнок просится домой, плачет. И тут же оказывается обступлен тучей великовозрастных клуш.
Отец настаивает, чтобы ребёнка отвезли домой, ( отец уже выпивший ).
- Мы подождём салюта, он его успокоит, - отвечает ему Маринка - его жена.
(Илья плачет всё больше и сильнее).
Отец заводится, начинает нервничать: «Вот так, Данька, смотри, будь осторожен с женщинами…» И потом, всё больше расходясь, говорит в сторону кудахчущих клуш: «Были бы в России, - наехал бы в торец, и всех делов, а здесь посадят, и ничего это не решит и не изменит…»
Оправа его очков светится, выпушка зрачков горит безумно ярко, - всё вокруг наэллектризованно.
- А ну ударь, Миш! Ударь! А? Не можешь? – женщины заливаются утробным хохотом.
- Видишь, Данька, им весело! Им хорошо! А на ребёнка им насрать! Он их просто развлекает! Всё – ради их собственного увеселения!
Одна, особенно противная старуха, как будто всё прёт на рожон:
«Ударь, Миш! Ударь!»
Толстая, дебелая, с пустым ртом, последний кривой зуб прикусывает нижнюю губу. Стоит, опершись локтем о ручку коляски и выпячивая живот, как будто искренне радуясь собственному уродству.
Она просто не может остановить свой смех.


Я смотрю вверх и замечаю, что звёзды необычно яркие и что их много (как давно я не видел глубокого и яркого неба!)
Стадион как-то связывается в памяти с картиной Аверкампа - "Люди на льду"
( вместо реки подо льдом – покрытый травой стадион, и люди, выполняющие какой-то бесконечный танец, замирающий в вечности).
- Пойдём отсюда, Данька, я не могу видеть, как издеваются над детьми.
И снова горящая оправа очков и светящаяся выпушка зрачков.

Я вспоминаю свою подругу. Как она на прощанье горько и пронзительно улыбнулась.

Мы с отцом идём по траве к выходу, и я невольно заглядываюсь на красивых девочек подростков.
И тут я осознаю, что мне легче: новые впечатления, незаметно заполнив меня и питая, создают ощущение отрады. И люди вроде чуть больше новы, чем я ожидал,
и сюжеты как будто богаче.
И вдруг я понимаю, что такое – вдохновение, потому что оно пришло. Внезапный душевный подъём, чувство свежести вдыхаемого воздуха, наполнение лёгких и ума
свежим существованием, новым и приятным настолько, что появляются желание и силы его описать.

Отец снова пьёт. Теперь уже водку. Улицы совершенно пусты. Глубокая ночь.
Я сижу напротив и не выпиваю ни грамма.
Он опять говорит то – о евреях, то – о русских, - настолько сбивчиво по отношению к тем и другим, что я перестаю понимать – где он, а где разыгрываемая миссия.
То – о Сталинских временах, их ужасах, то – о предстоящих чудовищных войнах будущего – на уничтожение.

И всё время – о Боге. В которого он верит, но которого не понимает.
- Знаешь, Данька, - изучи эту книгу. Я верю, что это не просто слова. Это действительно шифр. Мой наставник говорит, что в ней каждой букве соответствует число. Почему бы этому тексту не быть самой формулой поля,
которую ищут физики.
Каббалисты говорят, что Господь создал весь этот мир из одной только буквы,
«Бет», - второй буквы еврейского алфавита.
И тогда я посвящаю отца в свою фантазию о том, что слово или буква, или знак,
стоявшие «в начале», запрограммировали весь ход реальности, и, что каждый звук вносит в неё изменения, о масштабах которых мы можем только догадываться…
Буква «Бет»…?


Я смотрю на отца, и мне становится его жалко. Я думаю о том, что он скоро умрёт.
При этом мне не было жалко деда, которому завтра должно было исполниться 80-ть лет. Дед был прагматичнее и проще. Можно сказать, что он нашёл свой путь в этом мире. Отец же этот мир не принимал и называл свой путь руинами, несмотря на то, что имел троих сыновей. Я видел в жизни отца действительную трагедию.

Я вспомнил свою подругу. Как горько и пронзительно она улыбнулась.

Я рассказывал отцу воспоминание о заблёванной душанбинской квартире.
И о щелбанах, которые я получал от него за порванные книги.
И тогда по его лицу проходила мышечная конвульсия. Он медленно выпивал стакан водки, и его лицо становилось гладким…