Чужая боль

- Да кому нужны эти дрова?
«Что за дрова?»- промелькнуло в голове, и это было последнее, о чём он подумал. Со всех сторон стремительно хлынул свет, освежающе впитываясь в каждую клеточку его неподвижного тела, растворяя мучительную головную боль, ещё мгновение назад рвавшую мозг на части. Облегчённо вздохнув, он отдался на волю этого света, и уже не хотелось ни сопротивляться, ни напрягать память, ни даже дышать, а только плыть и плыть в его мягко покачивающих волнах. Но действительность не отпускала, принуждая избавиться от чего-то в горле, что мешало сделать полноценный вдох и заставляло судорожно сглатывать и кашлять, захлёбываясь слюной и широко разевая рот.
- Дыши спокойно, перестань давиться!- Кто-то чувствительно бил его по щекам. Он болезненно сморщился, но, тут же почувствовал, что воздух действительно стал свободно поступать в лёгкие. Теперь, несмотря на остающийся дискомфорт в горле,  он дышал. Это было избавление. Он дышал сначала жадно, боясь потерять эту тонкую нить, связывающую его с жизнью, затем, успокаиваясь, всё ровнее и ровнее.

Вернулась способность думать.  «Что же это со мной?» И тут вспомнил – он подавился куском сахара. Ну конечно! Он очень торопился обновить свои новые ботиночки, что купил накануне отец. У них такая жёсткая кожаная подошва, что застучат по асфальту, как настоящие подковы скакуна, который понесёт его в самую гущу врагов. Эх, как же он будет рубить их своей шашкой, этих недобитых фашистов! Не хуже тех казаков, играючи смахивающих на всём скаку лозу и кавуны в станице Пашковская под Краснодаром, куда они семьёй ездили на какой-то праздник к родственникам в гости. Он торопливо обулся, сам зашнуровал ботинки, и, сунув за щёку сахар, помчался на битву. «Не бегай с сахаром во рту!»- услышал он голос мамы, съезжая по перилам с третьего этажа. Услышал и забыл. А ведь какой это был сахар! Не рафинад дурацкий, что мгновенно тает во рту. Нет, этот сахар покупали большими кусками, «головками», разбивали чем-нибудь тяжёлым, затем куски поменьше кололи на ладони обушком столового ножа, а потом ещё специальными щипчиками на маленькие кусочки и складывали в сахарницу. С этим сахаром было очень вкусно прихлёбывать чай из блюдечка; таял он медленно – надолго хватало. Очень экономный был сахар, как раз для послевоенного времени. Но для битвы нужен был кусок побольше, потому, что быстрых побед не бывает – это же не чай из блюдечка пить, на полдня хватить должно. Бойцов как всегда собралось много. Они лавиной бросались на врага, круша его налево и направо. Их «Ура!» заставляло улыбаться прохожих и морщиться бабушек на скамейках. Вот во время одной из таких громогласных атак сахар и залетел ему в горло, перекрыв доступ воздуха. Он давился, стараясь проглотить этот злосчастный кусок, тужился, стараясь выкашлять, но даже не мог в голос заплакать. Слёзы заливали лицо, рот заполнялся сладкой слизью, но сахар застрял намертво. Боец был обречён. Тогда кто-то, поняв, что произошло, сбегал за его матерью. Очнулся он от раздирающей боли, когда мама пальцами проталкивала сахар. И ведь протолкнула. И он задышал, сначала жадно, со стоном, затем всё спокойнее и спокойнее.

Спутанным сознанием он цеплялся за это воспоминание, но уже знал, что всё не так – и мама давно умерла, да и сам теперь совсем на другом конце жизни. Недолго теплилась и надежда, что это сон, как не раз бывало раньше, когда он, замирая от ужаса, вдруг пробуждался и с облегчением осознавал нереальность происходящего – нет, сейчас была действительность. И это она била пульсирующей болью в затылок. И это она воем сирены впивалась в мозг. «Так это я – «дрова»- догадался он, вспомнив слова врача или его помощника. И везли его, как дрова, ежеминутно встряхивая на выбоинах и нещадно дёргая пи каждом торможении и ускорении автомобиля. «А ведь это конец»,- вдруг понял он. Случилось то, от чего, он надеялся, бог обережёт его. Не оберёг.

- Ну что ж, всё ясно, у вашего мужа инсульт,- сказала врач приёмного покоя. Молоденькая, накрахмаленная, она с особым удовольствием подчеркнула правильность ударения на последнем слове,- Пока положим его в реанимацию. А там видно будет.
Каталка натужно заскрипела, задёргался между этажами лифт, и вот он почувствовал знакомый запах (а казалось, уже забыл его), запах боли, которым даже стены пропитаны в реанимационном отделении. За тридцать семь лет работы были разные города, разные больницы, но запах был один и тот же. Коллеги недоумевали – пахло антисептиками, гноем, кровью, испражнениями, наконец, но чтобы болью?.... И всё же он ощущал именно этот запах, как ощущали его те немногие, что и по прошествии времени не разучились сострадать.

Но как же много её было, этой боли, и как рано пришлось соприкоснуться с ней. А началось всё сразу после института.  «Нет, - поправил он себя,- раньше. Это произошло в Горьком, на скорой». Ну конечно. Ещё студентом он работал в бригаде реанимации в качестве фельдшера. А поскольку врачей не хватало, особенно летом, его, как и некоторых других, более-менее толковых, старшекурсников, просили поработать выездными врачами. Работал с удовольствием – расспрашивал, осматривал, ставил диагнозы (а многие больные «со стажем» и сами его говорили), вводил нужное лекарство и, если нельзя было оставить дома, увозил в больницу.
Тот вызов тоже не предвещал неожиданностей. Чистенькая уютная комната в коммунальной квартире. За круглым столом, покрытым скатертью, две старушки играют в карты. «А где же больная?»,- удивлённо спросил он.  «Это я»,- отозвалась одна; худенькая, небольшого роста, в строгом чёрном платье с изумительно красивыми белоснежными кружевными манжетами и таким же воротником; посмотрела на него ясными голубыми глазами. Её вполне можно было принять за девушку, если бы не морщинки на лице и не седина в собранных в аккуратную причёску волосах. Руки, во всяком случае, никак не говорили, что ей шестьдесят пять лет.  «Как из пансиона благородных девиц»,- подумал он, хотя очень смутно представлял, что это такое; встречалось в книжках.  «Но мне гораздо лучше, молодой человек. Мария Николаевна напрасно Вас потревожила»,- посмотрев на соседку, добавила она. Его немного покоробило от «молодого человека» (всегда приятнее слышать «доктор»), но, не подав вида, строго сказал: «Сейчас мы посмотри насколько вам лучше. В любом случае, если сердце беспокоит, нужно находиться в постели. Так что, прошу вас». Она едва заметно улыбнулась и послушно направилась к дивану. Пока женщина переодевалась, он в сопровождении соседки сходил помыть руки и попутно узнал, что обе они одинокие, что сердце её подругу беспокоит часто, что был «плохой» инфаркт, а у неё самой болят колени и шумит в голове. На последнее замечание он решил не реагировать, справедливо рассудив, что это дело поликлиники.
Осмотр ничего настораживающего не показал. Электрокардиографов выездным врачам в шестидесятые годы не полагалось, а кардиологическая бригада, он знал, выехала со станции по семи вызовам. Ему сейчас полагалось купировать боль в сердце и предупредить, чтобы снова вызвали скорую, если боль повторится. Нитроглицерин больная не переносила, поэтому он ввёл внутривенно анальгин с димедролом. Подождал. Боль «где-то далеко» ещё оставалась. Нужно было вводить наркотик.

Дверь открылась и, щёлкнув замком, затворилась вновь.
- Девочки, принимайте больного!- громко позвала санитарка приёмного покоя,- В какую палату везти?
- Подожди, подожди, здесь сначала посмотрим,- медсестра подошла к каталке и, не вынимая рук из карманов рабочего костюма, критически посмотрела на доставленного.- Вшей нет?
- У него и волос-то почти нет,- рассмеялся фельдшер скорой.- Чистенький, не волнуйтесь.
- С чем он?
- Вы мне интубационную трубку взамен нашей дайте, да я пойду.
- Переложить на кровать поможете. Трубку почему поставили? Не дышал?
- Язык западает, давится.
- Давно в коме?
- Кто его знает. Жена говорит – сутки, как перестал разговаривать.
- И нужно было везти?
- И я про то же. Но, жена там с врачом пошепталась, и вот….
-Ладно, поехали в третью палату, там дыхательный аппарат свободный, а то мало ли что.
Каталка, заскрипев, с трудом стронулась с места.
- Да что вы, в самом деле, колёса не можете смазать?- раздражённо спросила медсестра.
- Её давно выкинуть пора, а не смазывать – нет уже сил, таскать.- Санитарка с натугой толкала каталку.- А ваша Петровна где, пусть подсобит.
- Петровна!- позвала медсестра,- иди, помоги, полы потом домоешь!
- Такой мужик с вами здоровый…- проворчала та, подходя, но всё же взялась за ручку.- А тяжелёхонек однако, вчетвером переложим ли? С ним что, никого нет?- обратилась она к фельдшеру.
- Жена в приёмном покое, там историю болезни ещё заполняют.
- Вот так всегда. Сначала больной умрёт, а потом они карточку принесут. Сколько раз уже говорено – не привозите больных без истории болезни!- снова раздражилась медсестра на санитарку приёмного покоя.
- Моё дело маленькое,- ответила та,- сказали везти, я и везу.
- Ладно вам, перекладывайте быстрее,- поторопил фельдшер, придвигая каталку плотнее к кровати.
- Ишь, ловкий какой, «перекладывайте»,- передразнила Петровна,- берись, давай. Да не за пятки! За пятки и я смогу. Ты под спину, под спину руки суй. Ну, взяли!

Ударившись головой о край каталки, он снова потерял сознание. Поэтому не слышал, ни как его осматривал реаниматолог, ни как подходила и гладила руку жена, которую выпроводили сразу после того, как она не дала согласия на спинномозговую пункцию. Врач убеждал, говорил, что без этой пункции они не смогут правильно лечить, и всё такое, даже кричал на неё. Но она хорошо запомнила слова мужа, который предупредил, пока ещё мог говорить: «В больницу не поеду. Там только измучат, а лечить всё равно не будут, да и не умеют они. Так что потерпи, моя хорошая, дай дома умереть. Это долго не продлится». Но она очень испугалась, когда он перестал разговаривать, а потом и вовсе реагировать на что-либо. И ей не под силу было убирать за ним, переодевать и перестилать постель. Мучительнее же всего было слышать храпящее дыхание мужа и обмирать, когда он переставал дышать вовсе. Она с ужасом смотрела, как судорожно начинал дёргаться живот, как синели лицо и шея пока он, наконец, с храпом и бульканьем в горле не сделает вдох.
Приходила врач из поликлиники. Пожала плечами и сказала что пришлёт
медсестру делать уколы. Но та так и не появилась. Лекарства до сих пор в холодильнике лежат, как велели в аптеке. А потом у мужа вдруг задёргалась правая половина тела, и она не выдержала и вызвала скорую. Стеснительно сунула врачу деньги, решив, что до пенсии как-нибудь доживёт, и тот согласился взять мужа в больницу.

- Может, дежурного врача позовёшь? Как-то нехорошо он дышит.
- Перед смертью не надышишься.
- Ну, зачем ты так. Давно он у вас?
- Четвёртые сутки.
- Наверное, трубку менять пора – мокротой забивается.
- Вот в другом месте никак не забьётся. Он, паразит, столько сегодня дерьма навалил, еле палату проветрила. От самой, кажется, до сих пор пахнет.
- Да, не позавидуешь. Зато, скажу тебе, лежит он себе спокойненько и не жалуется и не просит ничего, не то, что у нас в отделении.
- Хоть бы сдох поскорее, честное слово. Чего таких в больницу возить. Я  уже надорвалась с ним, а толку?

Это было невыносимее всего – беспомощность и унижение. Ну почему он не умер сразу? За что ему всё это? «Хватит!- приказал он себе,- А сёстры…. Просто они не знают, что он слышит, а то бы им было стыдно». И даже усмехнулся про себя нелепости такого предположения. Но дышать действительно было трудно. Он с усилием втягивал и выталкивал воздух через трубку и хорошо представлял, как просвет её становится всё уже и скоро перекроется мокротой совсем. «Потом ещё немного мучений, и всё». Реанимировать его, надеялся, не будут. Но, пока ещё воздуха хватало, и он жил. Вот только никак не отпускала голову мучительная боль.  «Хоть бы догадались обезболивающее ввести. И лучше всего, ввели бы побольше морфия, или фентанила в вену – всё бы и закончилось».
А ведь тогда всё так и произошло.

Он снова вернулся в прошлое к той бедной старушке. Правда, обезболивал он её промедолом. Учитывая возраст, подобрал оптимальную дозу, развёл физ. раствором и медленно ввёл в вену. Больная смотрела на него и улыбалась (видимо, очень серьёзным он выглядел).  «Сейчас всё пройдёт»,- бодро сказал он, вынимая иглу из вены. «Уже… проходит»,- как-то удивлённо ответила больная. Он нащупал пульс и с ужасом отметил, что тот стал слабеть и замедляться. «Как вы себя чувствуете?»- стараясь сохранять спокойствие, спросил он. «Хо-ро-шо»,- почему-то по слогам , медленно произнесла она, и, широко раскрыв глаза, всё так же улыбаясь, стала смотреть в потолок,- «Большое спасибо вам, доктор». Зрачки её расширились, расползлись в разные стороны и закатились под лоб. Пульс больше не определялся. Он бросился к сумке, набрал в шприц адреналин и ввёл его дрожащими руками в сердце. Да и вообще, он делал всё, что в таких случаях нужно делать. Но больная, широко открыв рот, зевнула, потом медленно выпустила воздух сквозь сжатые губы и затихла, обмякнув. Он видел, что она умерла. Видел и не мог поверить. «Почему?! Ведь этого просто не должно было быть!». Было. Женщина, похожая на гимназистку, спокойно лежала и казалась спящей, с едва заметной, постепенно застывающей улыбкой.
Вот тогда он впервые ощутил где-то в глубине себя (в душе?) самую настоящую ноющую боль. И даже через много лет, даже теперь, когда сам подошёл к черте, она появлялась, стоило лишь вспомнить этот случай и снова задать себе мучающий до сих пор вопрос: «Почему она умерла?», и снова на него не ответить.


- Привет.
- Привет. Какими судьбами?
- Да вот, решил посмотреть, какой контингент ты пользуешь.
- Твоих пациентов что-то давно не было. Оперировать научился? Или просто довезти до нас не успеваешь?
- Типун тебе на язык. А ты чего это вдруг в палате? На тебя как-то не похоже.
- Назначения пересматриваю.
- Пошли, пошепчемся.
- А здесь что тебя не устраивает?
- Нельзя.
- Из-за них что ли? Так мальчику я снотворного столько ввёл, до вечера хватит. А у этого инсульт, глубокая кома.
- Ну, разве что так. Мальчик давно у тебя?
- Трое суток.
- Большие ожоги?
- Первая-вторая степень, процентов пятнадцать-двадцать.
- Должен выжить.
- Надеюсь.
- А инсультный?
- Что инсультный?
- Он давно?
- Неделю. Ты что, с ревизией пришёл? Тогда мандат покажи.
- Погоди смеяться. У него ишемический, или кровоизлияние?
- Кто его знает. По тяжести состояния тянет на кровоизлияние.
- А пункцию разве не делал?
- Жена не разрешила.
- А компьютер?
- Там очередь на месяц вперёд, да и денег у них нет.
- И как он, вытянет?
- Ни в коем случае. Невропатологи уже и не приходят смотреть. Да и заведующий, похоже, махнул рукой.
- А назначения делаешь, как для VIP-клиента.
- Лист назначений и история болезни, как ты должен знать, пишутся для прокурора. А пользую я его только водичкой в вену, ну, и через зонд подкармливаю. Чтобы не худел.
- Шуточки у тебя. В общем, клиент на самовыживании.
- Можно и так сказать. Молодым-то лекарств не хватает.
- Поэтому дефицитом приторговываете?
- С чего ты взял?
- Слушок идёт.
- А, чего там, слёзы. Едва на сигареты хватает.
- Неужели? Ладно-ладно, это я так, к слову. Дай-ка мне историю болезни инсультного.
- Просил кто-то за него?
- Слушай, а он ведь ничего. Анализы, во всяком случае, дай бог каждому. Так, глядишь, и выживет.
- Ана-ализы…. Ты иди его посмотри….
- Чё смотреть-то? Больной, он и есть больной. Свои надоели. Слушай… тут вот какое дело… почка нужна.
- Здрасьте… опять. А с моргом не получится, как в прошлый раз?
- Мои проблемы.
- Сколько заплатят?
- Много, и даже очень. Не переживай. Ты, главное, раньше времени губу не раскатывай, я пока ещё товар не вижу – вон, как замечательно дышит.
- Вчера только трубку убрал, мокротой забилась. Это у него последний всплеск перед концом, так бывает. Не сомневайся – клиент созреет, товар будет.
- Точно?
- А то! Два-три дня, не больше.
- Надеюсь. Но, ты мне сразу позвони.
- Замётано.

Утро было до невозможности чистым, а может, таким казалось после безумного дежурства с раздавленными поездом конечностями, кровью резаных ран, буйством опившихся, хрипом недоповесившегося. Та ещё ночка. Тем приятнее было ощущать тишину. Он настежь открыл окно в коридоре и, облокотившись на подоконник, отрешённо смотрел на чуть шелестящие внизу верхушки берёз. И всё же город просыпался. Это парк за окнами больницы приглушал и шуршание колёс по асфальту и редкие пока звонки далёких отсюда трамваев, и ещё более далёкие гудки пароходов на Оби. Обычное летнее утро.
Но сегодня к этим привычным звукам присоединился ещё один, чужой здесь. И доносился он с неба. Аэропорт был совсем в другой стороне, и далеко отсюда, поэтому тарахтение низко летящего АН-2 обращало на себя внимание. И не только его. Редкие в этот час прохожие замедляли шаг и задирали головы. А вот и самолёт. Ну, летит и летит себе, мало ли зачем, только почему-то очень уж низко. Пролетел, скрылся за больницей, чуть погодя появился снова, только значительно правее. Потом тарахтение возникало то слева, то справа – самолёт ходил кругами. Как-то странно это выглядело. Он спустился вниз и вышел за изгородь больницы. Теперь самолёт был виден хорошо. Кто-то крикнул: «Что-то у него случилось! Наверное, хочет сесть на проспект!» И люди побежали в сторону проспекта. Он увидел как самолёт на мгновение будто бы замер и, вдруг, словно нырнул и пропал за домами. А потом раздался взрыв. Инстинктивно он подался в ту сторону, но опомнившись, побежал в больницу. Там уже все припали к окнам. Старший дежурный хирург командовал: «Всех врачей из дома вызывайте! Всех!! Быстрее!». И добавил с тоской: «Ну, сейчас повезут».

Он проснулся. Именно проснулся, а не очнулся, как было до сих пор. И понял, что больше не умирает. Мозг ещё медленно реагировал на происходящие в нём перемены, но ощущение жизни по крохам возвращалось. Он даже стал уставать от постоянного лежания на спине («Ну почему так редко поворачивают на бок?») и с удовольствием отмечал, что правая половина тела хоть и остаётся неподвижной, в неё всё же лёгким покалыванием возвращается чувствительность. Зато теперь сильнее ощущалась обида и боль за свою немощность, когда сестра или санитарка вымещали словами и руками на нём своё раздражение, если необходимость заставляла перестилать постель. Но сию минуту была только радость пробуждения. «Почему мне приснился Новосибирск и тот дикий случай с самолётом? Правильно. Я слышал, как врачи говорили о мальчике с ожогами. Днём его не слышно, но ночами он всё время плачет и зовёт мать. Тот мальчик тоже кричал».

Тот мальчик кричал: «Самолёт! Мама, самолёт!» и порывался вскочить с кровати. Он теперь не помнил, как звали того мальчика, но фамилия врезалась в память навсегда.
Их привезли сразу всех троих. Трое Никулкиных – мать, отец и сын. Мальчику было десять лет. В тот день поступило человек двадцать пять. Сначала привозили с переломами – эти выпрыгивали из окон, потом – обожжённых – тех вызволяли из горящих квартир пожарные. По лестнице спуститься не мог никто – врезавшийся в дом самолёт разрушил её между четвёртым и пятым этажами. Первым из Никулкиных умер отец, на третьи сутки, не приходя в сознание. Его потихоньку вывезли, а жене утром сказали, что перевели в другую палату, поскольку ему стало лучше. И она поверила, и даже обрадовалось потому, что муж, помогая ей и сыну, пострадал больше них. Значит, теперь и они поправятся. И врачи и сёстры, конечно же, поддакивали, всячески вселяя в неё надежду, и плакали, выйдя из палаты. Все понимали, что оба обречены. Понимали и всё равно старались лечить – а вдруг? Но что там «вдруг», когда не хватало ни крови, ни плазмы (про альбумин даже не заикались в то время), ни просто противошоковых кровезаменителей. Кровь для Никулкиных сдавало почти всё отделение. От него тоже прямое переливание мальчику дважды делали. Но, увы, тот терял жидкость через ожоговые поверхности гораздо быстрее, чем её успевали восполнять, и не было ни одного уцелевшего участка кожи, пригодной для пересадки. «Как же мы работали в семидесятые годы? А вот ведь работали и лечили и спасали.
Мальчик умер у него на дежурстве, ночью. Мать утром проснулась и, посмотрев на пустую кровать сына, всё поняла. Он ей торопливо и долго говорил, что у сына ночью наступил кризис, и теперь ему лучше находиться среди выздоравливающих. Она молча смотрела на него (а он боялся истерики) и вдруг неожиданно сказала: «Какая же я стала толстая корова, а ведь красивая… была». Он говорил тогда, что вовсе она не корова, а просто сильно отекла, что так всегда бывает при ожогах. И много чего ещё говорил он, радуясь, что больше не приходится врать про сына.  «Да будет вам, я же вижу»,- сказала, помолчала немного и добавила,- «А ведь у меня сегодня День рождения. Мои мужчины всегда дарили мне цветы». Он молчал, решительно не представляя, что можно сказать в такой ситуации. Сказала она: «Доктор, найдите мне, пожалуйста, зеркальце и расчёску. А может, кто-нибудь из сестёр пожертвует губную помаду? Я хочу хоть немного привести себя в порядок сегодня». Разумеется, он всё исполнил. Потом, часа через три, заполнив кучу историй болезни, перед уходом домой, он снова зашёл к ней. Она встретила его полусидя, прислонившись спиной к подушкам, уже причёсанная, с подкрашенными губами и полуопущенными веками. Она была мертва. Он потрясённо стоял, переполненный чувством горечи и ещё чего-то, что навсегда оставило в нём очередной рубец.

Как она проникает в тебя – чужая боль, где гнездится, и почему так стойка, что даже сейчас ты испытываешь такие же чувства, что и тридцать пять лет тому назад?


- Петровна, иди, убирай за своим любимцем.
- Опять?! Так ведь шесть часов скоро, жена, поди, придёт, уберёт.
- Сегодня посетителей пускать не будем, забыла что ли?
- Ой, точно забыла…. Слушай, Нинка, а он шевыряется.
- Иди ты?…
- Точно, тебе говорю.
- И впрямь. Не иначе, медведь где-то сдох. Ну, теперь надолго он у нас застрянет.

«Почему так ломит правое плечо? Я не чувствую руки. Неужели меня всё-таки завалило? Не исключено, землетрясение приличное. Руку, руку нужно освободить, во что бы то ни стало, а то заработаю синдром сдавления!»- запаниковал он и из последних сил рванулся. Ему удалось немного подвинуться, и кровь тут же хлынула в онемевшую конечность, впиваясь в неё тысячью иголок. Он даже вспотел от волнения, не понимая ещё, что проснулся. Тем чудесней оказалась действительность.  «Я просто перележал руку»,- догадался он,- «значит, я лежал на боку? Невероятно – я сам сумел лечь на бок?!». И он опять заснул, оглушённый этой нечаянной радостью.

А землетрясение действительно было, и очень сильное, но только давно и не здесь. Их городок на самой границе Молдавии и Украины оно пощадило – разрушений не было, но знать этого тогда никто ещё не мог.  В тот день, точнее, в первой его половине, он давал наркоз. Операция была тяжёлой, и конца ей ещё не предвиделось. И вдруг раздался тяжёлый гул, задребезжали оконные стёкла, мелко затрясся пол. Гул нарастал. Сначала подумалось, что к больнице приближается большая колонна тяжёлой техники, но когда появились сильные толчки, когда посыпались инструменты со столика операционной сестры, Когда мгновенно вылетели все банки-склянки из шкафчиков, и угрожающе загремела крыша, стало понятно – это землетрясение. Больница моментально наполнилась криками и топотом ног сотен людей. Все больные, кто мог хоть как-то передвигаться, вслед за большинством из медперсонала, толкаясь, и давя друг друга, в минуты оказались на улице. О лежачих мало кто подумал.
Хирурги растерянно переглянулись, ухитрились наложить зажимы на кровоточащие сосуды и накрыли операционную рану стерильной салфеткой. Потом, взглянув виновато на анестезиолога и стараясь поначалу не побежать, покинули операционную. Сразу за дверью они уже не церемонились. Операционная сестра убежала ещё раньше. Он растерялся. Было очень страшно – трясти не переставало ни на секунду. Но больной?! Он решительно не мог его оставить. Пропало электричество. Наркозный аппарат вдохнул в больного очередную порцию кислорода и замер, прошипев напоследок, как будто испустил дух. Пришлось дышать вручную. Это обеспечило нахождение его в операционной на двести процентов. «Господи, пронеси!»- беспрестанно билось в голове, но уже не было животного инстинкта спастись любой ценой. Анестезистку он отпустил. Та, сидя на полу в углу, не мигая, смотрела на него, потом, сообразив, что может спастись, разрыдалась и почему-то на четвереньках выползла за дверь. Но он уже забыл про неё и с ужасом смотрел на появившуюся трещину в потолке. «Если эта огромная лампа упадёт на больного,- подумал он,- мой героизм окажется совершенно бессмысленным». Но лампа не упала, и вообще землетрясение почти тут же прекратилось. Так что, слава богу, никто не пострадал, и все уже, вернувшись в больницу,  почти весело почти веселее обсуждали случившееся, и ещё долго спорили, кто убежал раньше, а кто, ну вот ничуточки, не испугался. И последних, как всегда бывает, оказалось много больше, чем первых.

Он открыл глаза и впервые увидел смутно белевший потолок. Откуда-то доносились музыка и смех.  «Ещё ночь»,- попытался произнести вслух и тут же опять уснул.
Ребёнок сегодня не плакал.


- Ты чего в такую рань припёрся, ещё четырёх нет.
- А ты чего столько дней не звонишь?
- Так он живой.
- А мальчик где?
- Вчера умер.
- Вылечил, значит.
- Так не моё дежурство было…. У него пневмония развилась.
- Естественно…. Ты с похмелья что ли?
- День рождения отмечали. Часа полтора только и поспал.
- Ну, что делать будем?
- Ты о чём? А-а…. Подождём ещё немного.
- «Ещё немного». Сколько?! Ты же обещал - «вот-вот». Да ты понимаешь, какие бабки уплывают?
- Понимаю. Я уже и жене пообещал отдых на Канарах.
- Вот и свози. Только нужно ещё немного поработать.
- В смысле?
- Скажи, он жилец?
- Да нет же. Только подождать нужно немного.
- Завёл волынку. Только вот ждать больше нельзя.
- Ну, тогда я не знаю.
- Ты слышал что-нибудь об эвтаназии из милосердия?
- Да ты что?! Даже хмель вылетел.
- Не трясись. Подумай, зачем ему и его бабке такие мучения? Она, я больше чем уверен, каждый день бога просит прибрать мужа.
- Мне она ничего такого не говорила.
- Окстись. Совсем спятил с перепугу? Кто же о таких вещах вслух говорит.
- Хотя, постой…. Как-то она сказала мне, что вот так лежать – хуже смерти.
- Ну, вот видишь!
- Так ведь это – тюрьма.
- Кто его вскрывать-то будет?
- А если это у неё просто так вырвалось?
- У кого?
- У жены его.
- Как дитё малое. Что ты зацикливаешься на этом? Лучше ещё раз подумай – сможешь его вылечить?
- Ну, я же говорил….
- Да не ной ты.
- Ладно…. Только….
- Что ещё?
- Давай, лучше ты. Я наберу всё, что надо, а ты введёшь.
- Хорошо. А ты будешь потом почкой заниматься, согласен? То-то. И хватит дурью маяться. Поторопился бы лучше, пока тихо…. Вот и молодец, только побыстрее давай, не возись.
- Всё, набрал.
- Ну, с богом!
- Не кощунствуй.
- Ну, что там?!
- Ввожу. Он смотрит на меня!!!
- Вводи быстрее, гад!

Он открыл глаза и увидел, что кто-то в белом склонился над ним. «Что он собирается делать?»,- подумал, и спросил вслух:
- Что?..
Но сразу же куда-то стремительно полетел, и перед глазами замелькало в обратном порядке: землетрясение, Никулкины, лётчик, пытавшийся самолётом убить жену с тёщей, старушка из пансионата благородных девиц…. И тут стало трудно дышать. «Что это со мной? Ах да, я же подавился сахаром. Скорее бы позвали маму»,
И всё.