Самогонокурение. Рассказ

       Проснувшись, Ангелинка встревожено осмотрелась. И в недоумении оглядела свою пижаму, свои руки. Тут же, сбросив одеяло, побежала к большому зеркалу, что прикреплено к дверце её платяного шкафа с обратной стороны. Открыла поспешно и уставила удивлённый взгляд в своё отражение. Покрутилась перед ним туда-сюда и облегчённо вздохнула.
       – Фу-у… Это всего лишь сон!
       Перед ней, напротив, стояла подвижная улыбающаяся девочка десяти лет.
       Но у Ангелинки было такое чувство, даже ощущение, как будто бы она сегодня пережила чью-то жизнь, и притом не радостную, сумбурную. А главное, она во сне представлялась пожилой женщиной, даже старушкой, униженной и смятенной. И образ тот как будто бы до сих пор живёт в ней, довлеет и стесняет её. Она не в состоянии от него избавиться – так явственно представилась ночная картинка, так осязаемо. Как будто она сама или кто-то из близких родственников пережил её когда-то, и, как наследство, передал ей.
       Нет, сама картина сна была несколько забавной и даже трогательной, и детали, воспроизведённые во сне, тоже казались интересными, поскольку о таком она никогда и нигде не слышала. Ну, разве в разговоре между дедом и бабушкой иногда. Да и то не до таких подробностей, как во сне, и не до бытовых мелочей. Да и дед с бабушкой вряд ли могли быть в те времена участниками подобных событий, поскольку они всегда были городскими жителями. Но даже если и жили в деревне, то уж больно молоды они были для тех сказочных времён. А тут… две старухи и старик.
Второй старушкой была Настёнка, подружка из соседнего дома. Внешне она даже чем-то походит на старушку. Забавная, и всегда весёлая, – а во сне серьёзная и даже строгая к своему старику Михею.
       На кого походил дед Михей, Ангелинка не могла припомнить, да и виделась с ним во сне какие-то минуты. Запомнила лишь, что был он в резиновых сапогах, в серых штанах, на колене четырехугольная заплата. Старик был хмур, задумчив и безучастен. Но сквозь серые брови поблескивали смешливые глазки, и он изредка пощипывал прокуренные усы. На старом военном кителе, по случаю прихода к властям, висели медали: "За отвагу" и две юбилейные. А пришли они именно в сельский совет, как поняла девочка из дальнейшего сна, хотя чёткого представления об этом учреждении не имела.

***
       …Вот они втроём сидят в коридоре перед залом заседания сельсовета на стульях.
       Старушки в поношенных плюшевых курточках, в длинных юбках, на ногах у одной вельветовые полуботинки, у другой – суконные ботики. Обе в выцветших старых платках, повязанных домиком.
       Старухи, то есть Ангелина и Настёна, негромко о чём-то переговариваются. Делятся новостями, и как будто бы не особенно радостными.
       Михей большой, сидит прямо, ладони скрестив на суковатой палке.

       Скрипит дверь зала заседания, и на пороге появляется мужчина лет сорока.
       – Фофонцева, заходи! – говорит он хрипловатым баском.
       Фофонцева, то есть Ангелина, встает, одергивает куртку, поправляет платочек на голове и, бросив прощальный взгляд на собеседницу, семенящим шажком в ботиках проходит в зал. Мужчина прикрывает за ней дверь.
       За большим столом покрытым зелёным ситцем сидит Председатель – молодой человек лет двадцати семи, в костюме, при галстуке, в белой сорочке. Он строг, держится официально, перед ним бумаги и ручка. Рядом с ним женщина, и тоже строгая. Хотя это строгость кажется напускной.
       – Фофонцева Татьяна Яковлевна? – спрашивает Председатель.
       – Нешто,  Алёша,  ты   меня   не  признал? – удивляется, остановившись у порога, посетительница. Худенькое, потемневшее от старости лицо ее кривится в смущении.
       – Хм, – произносит в замешательстве Алёша. – Давай, баба Таня, так договоримся. Мы сейчас с тобой, как на суде. Мы судим тебя за самогоноварение. Поэтому мы будем судьями, а ты подсудимой. Поняла?
       Баба Таня согласно кивает головой, серые концы платка, как козлиная борода, мелко трясутся под подбородком.
       – Вот и хорошо. А теперь подойди сюда, на середину, – председательствующий указывает рукой перед столом.
       Старуха повинуется.
       К Алёше с правой стороны подсаживается мужчина, который приглашал самогонщицу в зал. Он одет легко, по-летнему, в светлую рубаху с расстёгнутым воротником. Держит себя степенно, важно. Тоже соблюдает строгость, соответствующую положению.
       – Итак, начнём заседание, – говорит председательствующий. Члены комиссии согласно кивают головами.
       – Татьяна Яковлевна, вы, конечно, поняли, зачем мы вас вызвали?
       – Дык, это, зачем?..
       Алёша удивленно вскидывает головой.
       – Ты что, баба Таня, не поняла? Я же сказал, что мы будем вас сейчас судить за самогоноварение. С самогонкой тебя, то есть вас, застукали? Застукали.        Полтора литра изъяли? Изъяли.
       Старуха согласно трясет "бородой".
       – Отняли, Алёша, отняли...
       Члены комиссии оживляются. Блондинка, сидевшая с левой стороны от председателя, записывает ответ "подсудимой".
       – Ты... Вы...
       Похоже, Алёша никак не может настроиться на официальный тон.  Смущенно кохыкает в кулак и начинает по-простому:
       – Ты, баба Таня, слыхала о законе по борьбе с самогоноварением? Слыхала, я тебя спрашиваю?
       Молчание. Старушка тужится что-то припомнить или сформулировать ответ половчее, но не может. Руки ей мешают, она их прячет, то за спину, то сцепливает пальцы впереди себя. Наконец они поймали уголки платка и успокаиваются.
       – Ты что, баба Таня, с Луны свалилась? Он уж второй год, как в силу вошёл, а ты будто бы и не знаешь. Знаешь, что есть такой закон?
       – Верно, касатик, кажись, был. Про строгости слыхивала...
       – Ну вот, закон знаешь, слыхала, а почему нарушаешь?
       – Чего?..
       – Указ, говорю, почему нарушаешь?
       Старуха переминается с ноги на ногу.
       – Дэк это... нужда, Алёшенька.
       – Какая ещё нужда? По нужде самогон гонишь?
       – Эдак, эдак, – поспешно соглашается старушка. – Водка-то, эвон какая стала дорогущая. Где ж её напасёшься? А тут ещё этот, сухой закон…
       – А ты что, гулянки часто устраиваешь?
       Алёшенька обводит смеющимися глазами своих коллег. Те снисходительно улыбаются.
       – Дык кажную весну и осень. Веселюсь, а то и плачу. Жисть-то вишь, какая развесёлая, – баба Таня кончиком платка смахивает слезу. – Ты, Алёша, разве сам не понимаешь? Нужда, я говорю, будь она неладна... Кто ж без ентого дела, что делать будет мне? Э-э... – махнула рукой.
       – Ну, можно и за деньги.
       – Конечно, можно. Почему нельзя? И за деньги можно. Так не хотят. Кто счас за деньги работает? Деньги мало кто берёт. Им, говорят, подавай счас жидкую валюту. Да оно маленько и подешевше с самогоночкой-то... Этот раз Проша вспахал огород, выпил баночку, а от денег отказался. Разве мне плохо?.. Спасибо тебе, Прохор Игнатич! Хороший ты человек. И похаешь ладно.
       Старушка  кланяется  мужчине,  сидящему  с  правой  стороны  от председателя.
       – Ты, бабка, того, этого... не сваливай тут на личности, – ворчит Прохор Игнатьевич, нахмурив густые выгоревшие на солнце белесые брови.
       – Дык я что, касатик, – беспокоится бабка. – Я ж не со злом. Я ж тебя хвалю. Ты сердобольный, Проша. И пьёшь мало, и денег не берёшь. Другие...
       – Ты  зачем  сюда  пришла,  бабка? – повышает  голос "касатик", краснея.
       – Дык это... вызывали. За самогонку, поди...
       Старушка пригнула испуганно голову и заводила уголком платка по лицу, казалось, ещё немного, и она заплачет.
       – Вот и отвечай. Следующий раз будешь знать, кого угощать, – ворчит Прохор.
       – Дык это старый Михей, паразит, – всхлипнула она без слёз. – Пить пьёт,  а  как помочь чево попросишь, не могёт. Не дала ему похмелиться... Да и то человек не по злобе сболтнул. Во хмелю был. Он сам здесь, – кивает на двери. – Пришёл каяться. И старуха Настасея с ним. Ох, и шибко она его ругала. Ох, и ругала... Обещает, как накурят, так своей самогонкой вернут мне за туё, что у меня отняли...
       Члены  комиссии  засмеялись. Старуха  сконфуженно  осеклась  и подалась к столу.
       – Тю! Че я трёкаю? Вы не слушайте меня, старую дуру... Вы уж это, – вытянутой рукой показала на двери, – им ниче не говорите. Ладно?
       – Ладно, ладно, бабка. Прикуси язык, – буркнул Прохор.
       Блондинка наклоняется к председателю, и что-то негромко ему говорит. Тот одобрительно кивает.
       – Татьяна Яковлевна, – обращается она к бабке. – Возьмите стул, присядьте.
       – Вот спасибо, деточки, – обрадовано суетится старушка. Берёт стул у стены и ставит его на то место, где только что стояла. Садится, облегченно вздохнув. - Ноги-т совсем, язви их, худы стали...
       – Татьяна Яковлевна, вы о деле бы говорили. О том, о чём вас спрашивают. Лишнего не надо, – говорит женщина тоном учительницы младших классов.
       Она выглядит привлекательной, аккуратненькой, с розовыми губками, и располагает к себе. Благодаря её присутствию старушка чувствует себя несколько приободрённее. Женщина добавляет:
       – И о Прохоре Игнатьевиче ничего говорить не надо. Мы его знаем. Он человек положительный.
       – Этак,  этак, – одобрительно  кивает старуха. – Проша  парень хороший, ничего не скажешь. Кабы все такими были, в совхозе жить легче было бы. Его только кликни, он завсегда. Доброй души человек и денег не берёт...
       – Слушай бабка, перестань меня дергать! – возмущается Проша, ёрзая на стуле. – О деле давай.
       – А я че? – стушевалась Татьяна Яковлевна и стала оправдываться. – И я о деле. Нешто я не понимаю?.. И самогоночку я чё, для плохих людей делаю? И чистая она у меня, без табака. Не для себя, а для дела. Когда нужда припрёт, чтоб способней было... Вон, в прошлый месяц, помнишь, Валерия Марковна, я к тебе приходила в правление?  Насчёт боровка, подложить его надо было...
       – Помню, Татьяна Яковлевна, – кивает женщина в ответ в некотором смущении. – Но поймите меня. Не могла я тогда дать вам ветеринара. Занят он был. Так вы уж не обессудьте.
       – Да будет, будет, – отмахивается старуха маленькой ручкой. – Бог с тобой. Я не в обиде. Я Костратыча и так потом сыскала. На ферме подкараулила. Тоже говорил, некогда. А когда сказала, что самогоночкой попотчую, пришёл, уважил. Во-от...
       "Во-от" произносит ласково, с таким значением, словно всякое к себе участие воспринимает как божескую милость.
       – Это, значит, вы Антона Калистратовича пьяным напоили?
       – Бог с тобой, касатушка! Он много не пьёт. Он только два стаканчика выпил, когда кастрировать пошёл. Да два после. И всего-то... А денег не взял. Да-а. А чтоб пьяным?.. Не-ет. Он не шатался. Он сам говорил, что ему некогда, всё на ферму торопился.
       – Понятно, – раздумчиво говорит Валерия Марковна.
       – Нет, ты не сумлевайся, касатушка. Он мужик хороший. К нему только подход нужон. А без ентого дела, какой подход? Он, как Проша... – сказала и осеклась под горящим от негодования взглядом Прохора, казалось, ещё немного и он бабку обматерит.
       – Баба Таня, ты нам толком можешь объяснить, почему ты стала самогонщицей, – спрашивает председатель, скрывая улыбку.
       – Ну-у, это,  почитай,  у  нас  сызмальства, – приободрилась баба Таня, оголив ряд мелких зубов. – Я, помню, ещё вот такусенькой была, своему деду её делать пособляла. Я ему, помню, щепу ношу, а он в кастрюльке бражку курить...
       – Баба Таня, ты нам об истории самогоноварения не рассказывай. Мы и без твоей лекции кое-что смыслим в этом деле, ну и прочее… Ты конкретно, о себе. Почему ты взялась за самогонокурение? Ведь ты закон нарушила.
       – Дык, Алёша, касатик, куда ж я без неё? Она мне и огород пашет и дрова возит. А не будь у меня её, хоть ложись да помирай... – всхлипывает. – Это когда я работала в совхозе, то совхоз мне мал-мальски помогал, жить можно было. А теперь всё, я – отрезанный ломоть. Это ладно ты в энженерах ходишь, своей бабке бесплатно помогаешь. А мне кто? Одна как перст осталась! – У старухи слезятся глаза, голос дрожит. – Сама работать боле не могу. Пенсии 32 рубля 42 копеечки. Попробуй, поживи…
       – Ладно, баба Таня, – останавливает Алёша старухины причитания, – нам всё ясно. – Смотрит на членов комиссии, те согласно кивают головами. – Ты выйди сейчас в коридор, посиди там. А мы посовещаемся. Иди.
       Старушка с вздохами поднимается и, вытирая концами платка глаза, семенит к двери, постукивая резиновой подошвой суконных ботиков.

       Минуты через три-четыре самогонщицу вновь приглашает в зал заседаний Прохор Игнатьевич.
       За столом стоят Алёша и Валерия Марковна. Председатель, держа перед собой лист бумаги, судейским голосом зачитывает решение:
       – Заслушав дело о нарушении Указа Президиума Верховного Совета  РСФСР  «О мерах по усилению борьбы против пьянства, алкоголизма и самогоноварения» товарищем Фофонцевой Т. Я., неработающая, пенсионерка, беспартийная, русская, полтора класса образования, комиссия по борьбе с пьянством и самогоноварением постановляет...
       Старуха замирает. Глаза расширены, губы заметно подрагивают. На лице страх и ожидание.
       – ...За нарушение Указа гражданке Фофонцевой Т. Я. вынести общественный выговор. – Председатель кладёт на стол лист и добавляет, не снижая официальной тональности в голосе: – Данное решение, если вы, Татьяна Яковлевна, с ним не согласна, можете обжаловать в нашем сельском совете.
       – Ой! – радостно восклицает старушка. – Что ты, что ты! Я согласная. Дай Бог вам всем здоровья. И тебе Валера. И тебе Проша...
       Её тёмное лицо осветилось счастливой улыбкой, словно солнечный зайчик из окна упал на её лицо, и она, бедная, засуетилась вокруг стула, на котором до этого сидела, раскланиваясь на две стороны, то Алёше и Валерии Марковне, то Прохору, стоявшему за ней.
       – Вот спасибо-то!.. Вот спасибо-о!.. А меня-то как напугали... Мне ж сказали, чтоб я готовила двести рублёв. А я... А где б я их взяла?
       – Татьяна Яковлевна, – останавливает радостные причитания старухи Валерия Марковна, постучав казанками пальцев по столу. – Мы вас за первый случай решили пока предупредить, то есть объявить выговор.
       – Вот хорошо-то...
       – Но, – повышает она голос до строгости, – если вы ещё раз попадетесь, мы вас оштрафуем. Поняли?
       – А как же, че тут не понять?..  Штраф худо.  Штраф совсем плохо. А выговор ничо, выговор можно… Не-ет. Больше я Михею и на понюх не дам. Паразит, натерпелась сколько...
       – Иди, баба Таня, иди, – тянет Прохор её за курточку сзади.
       – Ага, ага, пошла, – согласно трясёт та "бородой", подаваясь к двери.
       Но, взявшись за дверную ручку, вдруг оборачивается и, глядя на Алёшу ласково, робко спрашивает:
       – А это, самогоночку мне вернуть нельзя? Нет?..
       – Ты что, бабка?! – удивленно вскликивает молодой человек и со стоном отмахивается:
       – Иди, иди ради Бога отсюда!
       – Иду, – крестится старушка. – Иду. Это я так... Жалко, вот и спросила... Эх-хе. Опять пять рублёв тратить. Где дрожжи брать? Сахар куда-то подевался. Вот беда-то... – бормочет она, выходя из зала. – И што за жисть?..

***
       …Неужто и мне такая старость ожидает? – возник первый вопрос у девочки.
       Когда в комнату вошёл дедушка, и они поздоровались, Ангелина спросила его:
       – Слушай, деда, а кто такая Татьяна Яковлевна Фофонцева?
       Дед удивленно вскинул на неё брови, чем-то они походили на брови Михея.
       – Так это твоя двоюродная прабабушка.
       – То есть моей прабабушки сестра родная?
       – Да.
       – А у нас есть её фотография?
       – Должна быть. А что она тебя вдруг заинтересовала?
       – Да сегодня её во сне видела.
       – Да? Интересно. А точно её?
       – Точно. Я в её роли всю ночь выступала на заседании антиалкогольной комиссии при сельском совете.
       Дед ещё больше удивился.
       – Вот как!
       – Она в деревне жила?
       – Да. Там и покоится.
       – А что такое сельский совет?
       – Ну-у, по-нынешнему – управа, мэрия.
       – А, правда, что раньше были такие комиссии – антиалкогольные?
       – Были. Каких только не было…
       – И за самогоноварение судили?
       – Судили.
       – А как правильно – самогоноварение или самогонокурение?
       – В старину называли самогонокурение. От слова – винокур, тот, кто вино курит, производит. Даже винокурни были.
       – А потом стали варить, как варение, – засмеялась девочка. – И стало получатся – самогоноварение. Так за это курение судили на тех комиссиях?
       – Да, но недолго, лет пять. Нет, судили и раньше, но народным судом и ссылали туда, где Макар телят не пасёт. А при Горбачёве ввели антиалкогольные комиссии. Вроде как демократично, общественным осуждением воздействовать на несознательных элементов.
       – А потом?
       – А потом власть переменилась, и все комиссии отменились.
       – Ага, так вот, почему ты таким смелым стал. Самогонку варишь и не боишься никаких комиссий и местной управы. Туда тебя надо, к бабушке Татьяне.
       – За что? Я же ею, это… самогонкой, не спекулирую. Гоню только для себя. А первачок он нам, как медицинский спит. Где сейчас спирт? – днём с огнём не сышешь. Когда бабушке на уколы годится, когда мне… – дед подмигнул, и в его взгляде и в иронии, внучка уловила смешинку Михея.
       – А ты не знаешь, кто такой Михей?
       – Ты и его видела? – удивился дед. – Да как не знать, знаю. Когда бабка Настёна померла. Так он с бабой Таней жить стал. Лет, наверно, пять прожили.
       – Так выходит и он мне родня?
       – Выходит…
       Внучка рассмеялась, а дед заподкрякивал. И Ангелина добавила:
       – Теперь я тоже знаю, как в старину самогонку курили…
       – Мне расскажешь?