Ахматова

Он обнимал ее, целовал светлые волосы, прикасался руками к ее шее и пытался заглянуть в глаза, которые она отводила и прятала от него. Ее глаза были заплаканы, ресницы увлажнились, и слезы текли по щекам, а она все стыдилась их и старалась не показывать ему.

- Я люблю тебя. Ты мне очень нужна. Без тебя я не смогу жить, - шептал он еле слышно. Его губы чуть дрожали при каждом слове, а глаза смотрели на нее так пристально, будто пытаясь заглянуть в ее пасмурную отчего-то душу. Ее лицо было так близко, он упирался в ее голову носом и говорил, но казалось, что ее не было рядом, словно перед ним сидела лишенная чувств женщина, которую он совсем не узнавал.

- Грудь предчувствием боли не сжата,
  Если хочешь, в глаза погляди.
  Я люблю только час пред закатом,
  Ветер с моря и слово «уйди».

Эти слова она произносила отсутствующим каким-то потусторонним голосом, глаза ее смотрели в пустоту перед собой, как будто бы не моргали, а по чуть припухшим щекам не переставая скатывались крупные слезы. Он обнял ее, прижал к себе и почувствовал, как рубашка увлажняется от ее слез. Ему безумно до боли в груди и вакуума в голове хотелось обнимать ее, сжимать в своих объятиях, чувствовать ее тело, ощущать ее грудь, прижимать к себе ее голову, целовать ее плечи и гладить ее спину, и сжимать столь сильно,  что она не смогла бы говорить ничего вообще. Ему хотелось защитить ее от всего мира, от каждого человека, который мог причинить ей страдания. Он стал жадно целовать ее лицо, ее влажные глаза, щеки и безучастные губы.

- Мне все равно теперь. Клубится Енисей,
 Иль солнце так сияет.
 А синий блеск возлюбленных очей
 Последний ужас застилает.

- Хватит! Перестань так говорить! Хватит говорить эти бессмысленные слова! Послушай, Анна, поговори со мной! Пожалуйста… Не уходи от меня. Тише, перестань. Я тебя безумно люблю и никогда не отпущу. Только прекрати считать себя ею.

Она отстранилась от него и закрыла глаза ладонями. Никто ее не понимал, никто не хотел увидеть в ней ту, какой она была на самом деле. Все считали ее врушкой и лгуньей. Никто не хотел понять, что она действительно Анна, и что просто так получилось, она стала ею, проснулась однажды и поняла это.

Кто мог бы понять ее, поверить в то, что несмотря ни на что она была настоящей, действительной Анной Ахматовой.

Он всегда был в ее жизни, всегда рядом, всегда с нежностью смотрел на нее, целовал ее руки, каждый пальчик ее, всю свою жизнь старался посвятить ей. Не было ни одного случая, когда этот мужчина бы отверг ее или сказал грубое слово. Анна звонила ему поздно ночью или очень рано утром, звонила с совершенно незначительным вопросом или с очередной проблемой, и он всегда выслушивал эти тысячи слов, миллионы фраз, которые она до его появления говорила просто в пустоту. Он всегда был с ней рядом.
Холодный лед, искусственный созданный руками человека, он сковывал землю и будто ожидал своего часа, момента, когда он сможет что-то сотворить. На катке было множество людей, которые веселились, радовались мгновению, улыбались друг другу и целовались. Они и не подозревали, с какой ненавистью этот лед обозревал их.

На льду чуть запорошенном снегом были целые толпы людей, которые поддерживали друг друга на коньках, катились по льду быстро и медленно, и смеялись. Среди толпы была ее маленькая миниатюрная фигурка, несколько выделявшаяся своей отрешенностью и одинокостью. Он подъехал к ней на коньках и взял за руку. В его прикосновениях было столько заботы, что она, улыбнувшись, чуть не упала. Он обхватил ее за талию, и они медленно стали катиться по льду. Она неуклюже переставляла стройные ножки, а он держал ее. Все, что она запомнила в тот момент, так это его присутствие рядом, его нежные объятия и теплую щеку, прислоненную к ее щеке. Это все, что ей удалось унести из прошлой жизни.

А потом она решила поехать сама, чуть отстранилась от него и разжала руки. Ей хотелось самой попробовать катиться на этом дивном катке под романтическую музыку, и совсем без него. Он отпустил ее и с улыбкой наблюдал, как она самостоятельно катится на фигурных коньках. Ей на миг вспомнилось стихотворение Анны Ахматовой, какое-то красивое и звучное, подходящее под этот момент в ее романтичной жизни. И в этот самый момент, когда она сделала плавное движение вперед, на нее налетел какой-то подросток и сшиб с ног. А потом она почувствовала сильную боль в висках и помутнение.

Анна ударилась головой об лед с такой силой, что сознание пропало, погрузившись в темную мглу, поглощавшую все вокруг нее.

А потом она услышала четкий громкий голос:

«Всё расхищено, предано, продано,
Черной смерти мелькало крыло,
Все голодной тоскою изглодано,
Отчего же нам стало светло?»

Этот голос возник ниоткуда, он заглушил звуки музыки, окружавшие ее прежде. И в этом властном, одиноком и уверенном голосе она почувствовала саму себя. Слова звучали громко, но не пропадало ощущение, что Анна сама произносит их:

«Ждала его напрасно много лет.
Похоже это время на дремоту.
Но воссиял неугасимый свет
Тому три года в Вербную субботу.
Мой голос оборвался и затих -
С улыбкой предо мной стоял жених.

А за окном со свечками народ
Неспешно шел. О, вечер богомольный!
Слегка хрустел апрельский тонкий лед,
И над толпою голос колокольный,
Как утешенье вещее, звучал,
И черный ветер огоньки качал».

Сколько же было цинизма в этом потустороннем голосе, звеневшем в ее ушах, сколько же было иронии, отчуждения и насмешки! Чуть затихая, этот женский голос усиливался, проникал под кожу Анны, всасывался в ее кости, пронизывал ее насквозь. Вспомнился ее лучший друг. А ведь он действительно был всего лишь другом. Она не любила его и только позволяла себя любить. И когда он пытался хоть даже намекнуть на свои чувства, она переводила все на шутку, на невозможность, на их разницу в возрасте, на что угодно, но только не на серьезность. А сейчас? Теперь только звенящая тишина и пустоши в голове. А в этих пустошах селится и селится этот странный совсем не ее голос.

Никогда бы Анна не сказала, что она любит этого человека, никогда бы не призналась себе в этом. Пусть он делает для нее все, пусть обнимает ее, это будет для него вознагражденьем, пускай целует ее похолодевшие щеки, берет теперь на руки и несет к выходу с катка, оставляя на торжествующем льду тонкую струйку крови тянущуюся с ее головы. Он слишком молод еще, чтобы все понять. Ее сердце ведь всегда было заперто на ключ. Ведь все это игра, которую она всегда воспринимала с коварной ухмылкой на пухленьких губах!

«И белые нарциссы на столе,
И красное вино в бокале плоском
Я видела как бы в рассветной мгле.
Моя рука, закапанная воском,
Дрожала, принимая поцелуй,
И пела кровь: блаженная, ликуй!»

Он любил ее трепетно, любил ее ласково, когда она не любила его. И любил ее страстно, когда случилось то падение на катке, когда она перестала любить целый мир. Его жизнь будто бы разделялась на две половины. Если представить существование человека как фотографию, которую разорвали пополам на две части, то на одной изображались две фигуры, его и Анны, которые стояли поодаль друг от друга. На другой же половине она была рядом с ним, но в то время, как его руки обнимали ее, ее словно не было рядом, она исчезала со снимка, хотя и была  в нем. До падения, когда она ударилась головой об лед, он был другом, милым заботливым и очень приятным человеком, всегда готовым помочь ей, всегда участвовавшим в ее жизни. После же она лишилась разума и превратилась в Ахматову.

Никто никогда не сможет понять, отчего один человек испытывает чувства, а другой этих чувств лишен. И никто никогда не узнает, почему любовь может быть безответной и такой жестокой. Но мы хотим верить, хотим обладать, даже если это причиняет нам боль. Отчего же не обладать тем, что не принадлежит никому?
 
- Упало каменное слово
На мою еще живую грудь.
Ничего, ведь я была готова,
Справлюсь с этим как-нибудь.

У меня сегодня много дела:
Надо память до конца убить,
Надо, чтоб душа окаменела,
Надо снова научиться жить.

А не то... Горячий шелест лета,
Словно праздник за моим окном.
Я давно предчувствовала этот
Светлый день и опустелый дом.
У меня сегодня много дела: надо память до конца убить… надо снова научиться жить. Надо мне тебя любить, да желанья нету у меня такого. Надо снова научиться жить…

Она все говорила и говорила, смотря в потолок и сжимая пальцами одеяло. А он целовал ее, обнимал и гладил. У нее текли слезы, а он все пытался остановить ее безумные слова поцелуями, хотел остановить это помешательство языком, пробивающемся сквозь губы к ее языку, и гладил ее волосы. Ему очень хотелось заставить ее поверить в настоящее. 

- Уже безумие крылом
Души накрыло половину,
И поит огненным вином,
И манит в черную долину.

И поняла я, что ему
Должна я уступить победу,
Прислушиваясь к своему
Уже как бы чужому бреду.

Вот она начинает гладить его спину, тихонько прикасаясь к его рубашке своими ладошками. Вот она подставляет под его поцелуи свою шею, прижимает его к себе и словно забывается в его объятьях. Он расстегивает ее джинсы, приспускает их и гладит ее ножки. Он хотел бы пойти дальше, но она резко вырывается из его рук.

И не позволит ничего
Оно мне унести с собою
Ни милую прохладу рук,
Ни лип взволнованные тени,
Ни отдаленный легкий звук --
Слова последних утешений.

Так продолжалось несколько месяцев: она то приближалась к нему: позволяла прикасаться к себе, гладить свои волосы, прислоняться щекой к животу, проводить ладонью по груди и целовать себя, то отдалялась, крича и декламируя стихи Ахматовой. И всегда она была убеждена в том, что никакой другой Ахматовой не существует, кроме ее самой. Анна считала себя единственной поэтессой, фамилию которой в клинике теперь знали все. И когда он пытался ее переубедить, она злилась и ненавидела его. Он смирился с ее помешательством, сидел у ее постели и слушал, слушал, слушал. Ее губы, которые он целовал только что, произносили тысячи строк, миллионы слов чуждой ему женщины, а он все слушал ее, веря только своим чувствам. Когда-то, уже совсем давно, она была с ним, хотя и не любила его: ее слова были обращены к нему, а ее прикосновения предназначались другому. Теперь же она была с ним, все ее слезы, которые она безучастно проливала, пока он ее целовал, все ее движения и каждый взгляд предназначались только ему. Наверное, только это успокаивало его.

Таблетки, которые он давал ей, приносили определенный эффект. Она уже не так часто убеждала его в том, что она Ахматова. Но когда она все же говорила ему о том, что она, он соглашался с ней. Сидя у ее ног, он целовал ее руки, прикасался губами к ее пальчикам, целовал ее тонкую кожу ладоней и смотрел в ее красивые зеленые глаза. Он любил гладить ее руки.

- Так гладят кошек или птиц, - говорила она,
Так на наездниц смотрят стройных...
Лишь смех в глазах его спокойных
Под легким золотом ресниц.

Она стала ему верить, позволяла ему любить себя, но всякий раз, когда он делал попытку вернуть ее, отдалялась. Ее выздоровление длилось довольно долго. Он приносил ей таблетки, ублажал каждый ее каприз и кормил ее. И со временем она адаптировалась к новой жизни, где ее прошлое и ее настоящее срослись воедино. И в этой новой жизни он был тем связующим звеном и тем стержнем, на который она опиралась.

Со временем все забыли о ее болезни, ее воспринимали, как талантливую поэтессу, ее любили за ее дар, ее потрясающую гармонию, которую Анна вкладывала в слова. Люди стали ценить творчество Анны, а он просто млел, когда она декламировала стихи перед обширной аудиторией. Он перестал давать ей таблетки, потому что они вводили ее в депрессию. И на его поцелуи она отвечала ответными, ласковыми прикосновениями губ. Хоть глаза ее и казались все время заплаканными и тревожными, она чувствовала себя намного лучше, чем раньше. Все позабылось. Через несколько месяцев ее выписали из клиники. Все позабылось, но однажды он просто не выдержал.

Однажды она проснулась среди ночи и в тревоге бросилась к телефону. Набрав какой-то номер, она вслушалась в гудки, и, когда на звонок ответил незнакомый голос, Анна произнесла:

Ты все равно придешь - зачем же не теперь?
Я жду тебя - мне очень трудно.
Я потушила свет и отворила дверь
Тебе, такой простой и чудной.
Прими для этого какой угодно вид,
Ворвись отравленным снарядом
Иль с гирькой подкрадись, как опытный бандит,
Иль отрави тифозным чадом.
Иль сказочкой, придуманной тобой
И всем до тошноты знакомой,-
Чтоб я увидела верх шапки голубой
И бледного от страха управдома.
Мне все равно теперь. Клубится Енисей,
Звезда Полярная сияет.
И синий блеск возлюбленных очей
Последний ужас застилает.

Это было ее последнее стихотворение. В ту ночь Анна звонила по десяткам телефонных номеров, которые брала откуда-то по памяти. Она набирала номер и произносила этот стих. А после, когда в ответ слышала недовольные голоса или гудки, говорила: «Я Анна Ахматова. Я действительно Ахматова. Вы что, не верите мне?! Я Ахматова!»
Под утро она набрала его номер телефона. Уже рассветало, он лежал на постели, совсем не покрывшись одеялом, как вдруг зазвонил телефон. Еле дотянувшись до трубки, он ответил на звонок.

- Я жду тебя - мне очень трудно.
Я потушила свет и отворила дверь
Тебе, такой простой и чудной.

Так близко подходит чудесное
К развалившимся грязным домам...
Никому, никому неизвестное,
Но от века желанное нам.

Он положил трубку на стол и закрыл глаза. Как же ему надоело ждать, как же было тяжело годами слышать одно и тоже, видеть перед собой развалины собственных иллюзий! Как же ему было больно чувствовать одно и тоже столько лет. И наверное, именно поэтому сейчас он лежит в постели не один. Именно поэтому, скорее всего, он понимает, что его жизнь – это не разорванная на две части фотография, а совершенно иной снимок. И на этом снимке он, а рядом белокурая яркая девушка. Вот прямо как сейчас, она лежит рядом и спит. В полудреме эта женщина обняла его и ближе придвинулась к его груди. Анна… как бы он мечтал, чтобы рядом была именно она. Но она никогда не принадлежала ему, и поэтому ее стих, тот самый, «К смерти» он не стал слушать. Положив трубку, он обнял эту белокурую особу и забылся в предутреннем сне.

Наверное, так и должно быть.