Старец восточной горы

1.
Жил, говорят, в стародавние времена в далекой стороне, откуда к людям приходят суровые ветра и снеговые тучи, где ни пяди ровной земли нет, а все сплошь хребты и горы – малые и великие, и где, возвышаясь над всею тамошнею страною, и днем и ночью сияет негасимым белым племенем Восточная Гора, так вот, жил в той неведомой стороне малый народец – гномы.
Тем, кто уже приготовился захлопать в ладоши и радостно закричать, или, напротив – нагрустить себе под нос, что, мол, «знаем-знаем – про этих гномов столько всего понаписано-понарассказано небылиц, что даже и не стоит продолжать стараться», скажу: это совсем не те гномы, а совершенно другие, и если я и назвал этот народец «гномами», то это чтобы было более-менее похоже, как похоже бывает наше представление о пустоте на действительную пустоту, которой нигде и никогда отродясь не бывало.
Во-первых, эти «гномы» назывались совершенно противно известным гномам, имя их звучало как отражение гномьего лица в зеркале – монгы, что в переводе значит: «великое и многочисленное племя», или, проще говоря, «тьма»; во-вторых, монгы и внешностью своей не походили на гномов, а были существами хоть и невысокого росточка, но стройностью и изяществом могли поспорить с известными эльфами; одно смущало в столь лестном сравнении: монгы имели очень большие уши, формой напоминающие лепестки ромашки, и всякий без труда мог счесть по пять покрытых густой розовой шерсткой лепестков справа и слева на каждой монговской головке! В-третьих, монгы хотя и были жителями Восточной Горы, и густо заселяли все ее многочисленные пещеры, связанные между собою густой сетью ходов, но ни рудокопством, ни камнезнатством, ни кузнечным ремеслом никогда не занимались. Ну, попробуйте после всего этого настаивать на том, что монгы и гномы – один народ!

2.
Между собою, несмотря на свою многочисленность, монгы жили мирно и дружно, и редко когда один монг мог сказать другому что-то хоть сколько-нибудь напоминающее злое или обидное словечко. А если когда что-то подобное вдруг проносилось под гулкими сводами пещер Восточной Горы, то полет сего эфирного уродца был весьма и весьма коротенек – эхо отказывалось нести его дальше чем на дюйм от уст раздраженного чем-то ворчуна: такое уж волшебное эхо проживало в этих таинственных местах!
День-деньской монгы были заняты тем, что собирали со сводов своих огромных пещер капли влаги, просочившиеся сквозь громадную толщу Восточной Горы с покрывавших ее вершину вечных льдов. Для сбора этой влаги, служившей монгам пищей, и были предназначены столь странные, так резко отличающие это племя от других обитателей нашей земли цветочные уши. Собственно, это были даже и не уши, а ушекрылья; всякий монг, даже самый маленький монгенок, одним движением мысли мог привести лепестки ушей в движение и подняться на воздух, подлететь к каменному своду и, зависнув на головокружительной высоте, точно какая-нибудь пташка-колибри у цветка, набрать полные уши чистой и звонкой воды-капели. Покрывавшая ушекрылья нежная, густая, розовая шерстка в минуту-другую напитывалась влагой, которой монгу хватало на день, а то на два, чтобы во все это время не вспоминать ни о еде, ни о питье.
С племенами, населявшими предгорья, монгы почти никогда не встречались, и только редкий какой-нибудь охотник или собиратель целебных горных трав мог похвастаться, что когда-то, один-единственный раз в жизни видел настоящего живого монга. Такие рассказы передавались из рода в род, становились легендами, а с ними вместе и сами монгы воспринимались как как плод прихотливой фантазии, как сказка. И все же, скажу вам по секрету, что монгы – не вымысел, они реальны, как и вечность, отражающаяся в каждом произнесенном нами слове, вот только не каждый сумеет заметить этот неоспоримый факт, каждый день, каждую минуту находящий себе все новые и новые подтверждения в жизни. А тем врединам и упрямым спорщикам, которые не поверят мне на слово, дам совет: отправляйтесь, как только в ваших краях начнет сходить снег, на свет Восточной Горы – как раз подоспеете, если не станете дорогою лениться и вам повезет с лодочниками на переправах и проводниками на крутых горных тропах, к тому дню, когда монгы выходят из своих пещер на поверхность и облепляют южный, самый теплый и пологий из склонов своего жилища.

3.
О, этого дня монгы поджидают весь год, и нет на всем свете существа счастливее чем монг, проснувшийся в этот день с первым лучом солнца, успевший услышать звонкий удар золотой стрелы в ледниковый колокол! Этот особенный звук – чуть более высокий, чем в другие дни, возвещает о Пробудившейся М;нье. В этот день сама собою со своего вековечного места сходит огромная скала, открывая проход в глубокую пещеру. Изнутри Восточной Горы, из лабиринта, где проживают монгы, попасть в эту пещеру нет никакой возможности, и только раз в году, на короткий день проход открывается, и монгы, как завороженные, устремляются к нему. Они вылетают из своих сумеречных пещер, вспыхивают на свету перламутровыми т;льцами, воспаряют над снежными кручами и мрачными провалами бездонных ущелий и, ст;ит их золотым глазкам промыться в россыпи солнечных брызг, собираются в тихо звенящие рои, и все это сверкающее на солнце скопление бесчисленного народца несется навстречу своему счастью. Горные орлы, никогда не поднимающиеся на эту головокружительную высоту, задирают головы кверху, и гортанный клекот вырывается из их груди: орлы знают о радости монгов, но им не дано ее понять, ведь орлы никогда не сбиваются в стаи, орлы всегда сами по себе, орлы – это крылатые коты поднебесья...
 На входе в открывшуюся пещеру монгов встречет Золотой Старец, ее единственный обитатель, хранитель ее тайны, повелитель радости маленького народца монгов. Для монгов он великан, хотя рост его – рост обычного человека, и все что отличает его от нас с вами, это лицо и руки, блещущие на солнце чистейшим золотом, искрящаяся изумрудной зеленью борода до колен, да глаза, исполненные неземной глубины. На Старце просторные одежды, они не сотканы и не сшиты человеческой рукой, они сверкают мириадами драгоценных камней – алмазов и рубинов, хризолитов и сапфиров, ясписов и смарагдов, и тех, которым ни у людей, ни у монгов не было и нет имен.

4.
Старец опускает золотые свои руки в стоящую пред ним чашу и, завидев это движение, все племя монгов исторгает возглас восторга – точно миллион капелек-колокольчиков звенит: монгы знают, что чаша из радужного оникса до краев полна Маньей и настал миг Пробужденья. Монгы предвкушают блаженство. Они живою и плотною стеною зависают над входом в пещеру и над Старцем, и трепещут: скорей, скорей! Взрослые монгы проталкивают вперед малышей, совсем крошечных матери держат на вытянутых ручках, и те, еще бессмыслики, улыбаются, таращат золотые глазенки на ослепительно сверкающего великана – ждут!
И есть чего ждать, есть отчего томиться, ведь целый год Старец не выходит из пещеры, куда не попадает ни единый луч солнца, и все это время, день и ночь он по капле собирает Манью. Ни один монг, даже самый несмышленый, никогда не спутает капельку Маньи с той влагой, которая служит пропитанию племени монгов во весь год. Манья для монга – как глоток пьянящего солнца после пресной, не греющей ни души, ни сердца лунной лепешки. Одной-единственной капельки Маньи, которую монг получает в дар от Золотого Старца, хватает ему на целый год жизни в добре и любви, с улыбкой и смехом, без печали и слез.
Никто из монгов не знает, каким волшебством Золотой Старец превращает горную росу в Пробуждающую Манью. Ходит в этом чудном народце легенда, по которой в незапамятные времена один отчаянно смелый и дерзкий монг исхитрился спрятаться в пещере Старца и провел в ней год в ожидании срока, когда снова отойдет Скала Пробуждения и откроет вход в пещеру. Будто бы целый год этот храбрец оставался незамеченным и все это время вдоволь пил Манью из чаши радужного оникса, но сколько бы он ни выпивал этой чудесной влаги, ни на мгновенье крохотное сердчишко его не зашлось в том привычном восторге, который известен каждому монгу, и который случается только один раз в году, когда Золотой Старец выходит из своей пещеры.
Правда ли эта легенда? Скорей нет, чем да: слишком уж много утвердительного в этом слове – легенда, чтобы поверить его несусветно сказочному содержимому.

5.
... Старец окунул свои золотые руки в чашу радужного оникса, и на глазах у изумленного народца монгов свершилось чудо: холодно поблескивавшая влага ожила, забурлила, во всю глубину чаши по ней рассыпались-побежали золотые искорки, из каждой первоначальной искорки возгоралась сотня, нет – тысяча других, и каждая сотня и тысяча новых искорок порождала другие сотни и тысячи ослепительно сверкающих, негаснущих огоньков; и вся влага, всею своей еще мгновенье назад сплошной и мертво-холодной массой поднялась, разбившись на миллион и мириад мельчайших капелек, и зависла в воздухе пред Золотым Старцем, и чаша радужного оникса осталась пуста. И Старец поднял руки, открыв солнцу золотые свои ладони, и первая тысяча капелек, в средине которых – в каждой – посверкивало по искорке-звезде, вышла из радужного облака и пала, разделившись на две равные части, на ладони Старца, и Старец проник каждую взглядом, исполненным неземной глубины, и выдохнул из уст своих, и брызнула первая тысяча капелек-искр в притихший народец, и все они попали в маленькие ручки самых малых малышей, и засмеялись дети монгов, и весь народец вострепетал и ответил Старцу сиянием золотых глазок. А Старец снова выдохнул из уст своих, и снова, и снова, и облако за облаком капелек-искр просып;лись на восхищенный народец, и так продолжалось до последнего луча солнца, и ни один из монгов, сколько бы их ни было, не остался без своей капли Пробуждающей Маньи, без своей капли-звезды.
В один миг все кончилось: от гулкого удара алого луча в ледяной купол Горы дрогнула и сотряслась крепость недвижного воздуха, по заснеженным склонам побежали-заструились злые белохвостые змейки. Ахнул народец монгов и поспешил к своим пещерам, в лабиринт ходов и переходов, в глубину живой и теплой тишины и радостного покоя. И не успела полиловеть тень от чаши радужного оникса, как народец монгов исчез из виду, и просияла из глубины своей великая Восточная Гора – это свет капель-искорок, маленьких звезд радости и добра, подаренных народцу монгов Золотым Старцем, пробился сквозь толщу камня и льда, и стал виден миру.

***
Скрылся в темной глубине пещеры Золотой Старец, унес опустевшую чашу радужного оникса, и стала на прежнее место Скала Пробуждения, и стихло все, и сколько видно глазу – на тыщу верст – только безмолвный камень и лед, и снег, и огромные, волгло мерцающие звезды в тесной глубине темно-лиловых небес.
Давно уже спят и видят сладкие, радужные сны крохотные человечки – монгы, спят, улегшись на одно пушистое свое ушко, укрывшись другим. Им некого опасаться, не от кого ждать беды, и не знают они, что в эту ночь скользит над ними бесшумная тень и всматривается в их золотые, прикрытые голубыми веками, спящие глазки. И не минует эта тень никого, ни единой монговской души, и в каждую проникает, и видит в каждой ту малость, ради которой пришла и глядит. И над одной душой тень эта чуть слышно вздыхает, над другой удивленно изгибает бровь, над третьей вдруг промелькнет светлая улыбка. Это Золотой Старец – великий волшебник Восточной Горы сверяет дело золотых рук своих с дуновением уст, выслушивает в тихоньком постуке крохотных сердечек разбрызганное на мириады капелек-искр гулкое эхо своего золотого сердца. И когда первая ночь после дня Пробуждающей Маньи иссякнет, Старец возвратится в свою одинокую пещеру, усядется над чашей радужного оникса, и из неземной глубины очей его – капля за каплей – потекут его драгоценные слезы, и одна слеза будет сладка, а тысяча – пресна, а еще тысяча – горька, и нестерпимо горька! И весь год, и день и ночь, не зная ни сна, ни отдыха, Золотой Старец будет перебирать несчетные бисереринки своих слез, чтобы остались в чаше радужного оникса только сплошь сладкие и радостные, а пресные и горькие ушли в скалу, в камень, чтоб прирастала и крепла ими Восточная Гора, о которой не всякой-то живой душе и слыхалось, а уж добраться до тех мест – э-эх!..