Another Travelin Song

Скотт попросил ему врезать на второй или третьей их остановке.
Он очень аккуратно поставил пакет с продуктами на заднее сидение «фордика», а затем сел на место водителя и, не поворачиваясь к Скотту, спросил:
- Рехнулся, да?
- Что не так?
- Твоя просьба, - голос у него дрожал теперь очень редко – только когда он пел или волновался. Ну и еще когда они трахались со Скоттом и он пытался что-то в этот момент сказать.
- Что с моей просьбой не то?
- Я просто не фанат «Бойцовского клуба».
- Не в нем дело.
- А в чем?
Скотт уставился на него широко раскрытыми своими ненормально синими глазами. Яркими как небо в июне. Поэтические сравнения ему кажется с детства удавались.
Только обыденными сравнениями он заставлял себя думать. Не использовать их в стихах или песнях. Ну и говорить ими со Скоттом, потому что для того все равно все это было в новинку что ли.
Скотт не думал насколько это звучит избито, не думал, что где-то все это уже слышал. Он краснел даже иногда, если он говорил что-то про его глаза. Или улыбку. Или волосы. Или про его походку. Когда шептал все это на ухо, пока они оба с утра лежат в кровати, прижимаясь друг к другу, потому что Скотт всегда мерз по утрам. Да и он сам только года два назад наконец стал просыпаться не от озноба.
Со Скоттом можно было все. Но то, о чем он его попросил…
Скотт ничего не ответил. Только сосредоточенно принялся копаться в бардачке. Наверное, выискивая дорожные карты, которые они с собой не взяли.
- Послушай, Скотт, просто… Я не хочу так.
- А что изменилось?
- Ты не понимаешь, да? Ты меня попросил ударить. Я не хочу влезать во все это дерьмо, понимаешь?
Скотт поднял на него взгляд и только моргнул. Тогда ему стало немного не по себе. Потому что Скотт, кажется, не понимал.
А потом – хотя он и запрещал себе даже пытаться – вспомнил просто про то, что было в туалетное кабинке клуба - после последнего концерта.
Кажется, Скотт заболел. Кажется,
 Скотт заболел и им очень-очень нужно домой.
Потому что это не у него, а  у Скотта в голове что-то разладилось.
Скотт просто устал очень, и от этого это что-то в нем и разладилось. Вот и все.
Ему стало холодно от этой мысли, хотя солнце припекало так, что затылок уже начинало ломить и от этого долбанного жара, и от духоты в салоне.
Нужно было опустить хотя бы одно стекло.
Нужно было ехать домой.
А у него кажется озноб.
С этими мыслями он и завел машину.

- Ты не боишься ночных истребителей портье?
Сказать ему правду?
Он тщательно взвесил все за и все против и понял, что даже если перевес идет у первой категории, то все равно рассказать все Скотту сейчас не сможет.
Скотт просто не готов. Ни сейчас, ни после…
Прости меня, я правда не могу этого тебе рассказать.
- Эй?
Скотт пощелкал пальцами, чтобы привлечь его внимание. Он так очень редко делал. Обычно тут же встревожено спрашивал: «Что с тобой?».
А что с ним?
- Извини, кажется, я немного устал за рулем.
- Тогда завтра и послезавтра веду я. Можно?
Это называется -  твой парень старше тебя на четыре года. Он сидит на кровати напротив твоей и смотрит на тебя заискивающим взглядом, теребя завязки своего худи. Смотрит на тебя так, что ты чуть не давишь диетической колой, а потом тут же утираешь губы и подбородок ладонью.
- Конечно.
Скотт ему улыбался. Немного счастливо. Немного устало.
Кровать Скота так и останется не разобранной, потому что спать они будут в его кровати.
И вот что странно -  они вместе уже шесть лет и это огромный, просто пугающе огромный какой-то срок для тех, кому нет еще тридцатника, а номер с одной кроватью на двоих они все еще стеснялись заказать. Что он, что Скотт.
А Скотт уже и не помнил, что просил его ударить этим утром.
Только он не испытывал от забывчивости Скотта отчего-то  облегчение.

По утрам Скотт все так же мерзнет.
И он проснулся от дрожи Скотта. Мелкая-мелкая, она сотрясала его тело, а Скотт обнимал его во сне, все так же как и шесть лет назад, уткнувшись лицом в шею. У него ледяные пальцы и ледяные ступни. Во сне Скотт видимо пытался подтянуть колени к груди, свернуться в шар, чтобы ему стало теплее, а он проснулся от того, что мир вокруг него дрожал и шевелился.
Сам этот факт заставил бы его раньше проснуться с криками, как он и просыпался одно время.
А потом он просто понял, что это – Скотт. Ему снова стало холодно под утро.
Жалко его будить, но дрожь Скотта становилась все сильнее и сильнее, и тогда он начал растирать осторожно его пальцы своими, дуя на них.
Скотт долго не мог открыть глаза по началу. А он наблюдал терпеливо за тем, как между чуть приоткрытыми веками сверкала полоска белков, когда Скотт пытался проснуться. Наконец Скотт открыл глаза, и взгляд у него был мутным, сонным, ничего не соображающим.
Нужно было дать ему сориентироваться. И поэтому он прижался губами к пальцам Скотта, сжимая их в своих и целуя.
У Скотта красивые руки. Он даже как-то песню о них сочинил. Правда о чем эта песня никто кроме него не знал. И не узнает, наверное.
- Мне снился какой-то кошмарный сон, знаешь?
Скотт отогревался немного.
Уже не дрожал.
И кстати это Скотт послал ему то смс в Европу после почти двухмесячной разлуки: « Ты всегда дрожишь после секса». То смс, которое он скорее всего напечатал немного пьяный после выставки, маясь в пустом гостиничном номере, который для Скотта в чужом городе сняла заботливая Надин.
А ему слишком много сил потребовалось для того, чтобы с этой чертовой смс потом успокоиться.
Скотт же послал ему это чертово смс прямо перед концертом.
А потом журналисты писали, что он выглядел на сцене нервным. Наверное не принял спиды, как обычно, - писали они.
На самом деле все это было неправдой.
Наркотики он не стал бы принимать даже под страхом смертной казни.
- Что тебе снилось?
- Какой-то другой мир… Мы не знакомы там были, хотя ты там пел, а я вот не рисовал…
- Что ты там делал, Скотт?
Он лишь зевнул в ответ. И уткнулся тут же лицом в его грудь. Кожу защекотало от горячего дыхания Скотта.
- Обнимешь меня?
И он обнял Скотта. Поцеловал в макушку. Стал гладить по спутавшимся со сна волосам, думая о том, что на седьмой год их отношений они кажется со Скоттом махнулись местами.

Он думал о том, что приготовит огромную порцию блинчиков с черникой, сразу же как они вернутся домой в Новый Орлеан.
С черникой блинчики его научил печь Эд. Все просто – замешиваешь для блинчиков тоже самое тесто, только щедро, от души, горсть за горстью сыпешь чернику. Столько, сколько сам захочешь.
Первое время он больше рассыпал чернику вокруг себя, да и еще по всей их кухне. Потому что не мог удержать столько ягод в своих трясущихся пальцах.
Эд не орал на него, не бил и даже не прикладывал головой о стену, как остальные.
Эд смеялся и шутил, говорил что-то вроде: внимание, внимание, на кухне снова черничная бомбежка! И он смеялся вместе с Эдом, хотя вначале его смех был очень и очень нервным.
Его вообще никто больше не бил головой о стену. Поэтому и блинчики со временем у него стали выходить все лучше и лучше, и руки почти перестали трястись.

В течение последующих нескольких дней машину вел Скотт. А он не мог ни на чем сосредоточиться, потому что за несколько месяцев отвык от Скотта настолько, что кажется теперь его присутствие пьянило похлеще бутылки шампанского на голодный желудок.
Он очень хорошо знал как это – когда в тебя на голодный желудок вливают шампанское.
Поэтому он просто пялился на Скотта за рулем, менял станции, переключая радио, смотрел на дорогу, считал машины, читал комиксы и пробовал писать стихи на салфетках и в старом блокноте. Фразы однако, складывались  в такое, что Плиуре стало бы, наверное, за такое немного стыдно. Куда уж там положить на музыку и петь со сцены.
Глен бы просто его прибил за такое.
Поэтому он исписывал  чертовыми кривыми строчками эти чертовы бумажки, доводя себя, пока они едут-едут-едут, а потом, только перешагнув порог мотельной комнаты, пользуясь тем, что он теперь подтянулся и не надо заставлять Скотта сильно нагибаться вниз, чтобы поцеловать, он обнимал Скотта за шею и целовал откровеннее, чем там, на дороге, откровеннее и жарче, как  всегда и происходит за закрытыми дверями.
Они не выспались к утру, потому что всю ночь занимались сексом, пока оба не вырубались на влажных от пота простынях, чуть ли не потеряв сознание.
Он все ждал, когда же придет это долбанное пресыщение друг другом, но его все не было и не было.
Ночи были слишком жаркими, слишком выматывающими и он просто  не понимал, что же с ними обоими происходит.
- Я хочу тебе отсосать. Прямо сейчас.
- Ну, не здесь же.
- Конечно не здесь. В туалете.
- Мы в «Макдаке», Скотт.
Скотт на это только улыбнулся. Потом мотнул головой, чтобы убрать слишком длинную челку, спадавшую ему на глаза. Правой рукой Скотт рисовал. Пальцами левой подцеплял морковные палочки из второй уже упаковки. А его при взгляде на морковные парочки каких-то еще года два тому назад стало б тут же тошнить. Было время, когда он ничего не ел, кроме них. И еще минеральная вода. Без газов. Потому что газы ему всегда напоминали о шампанском. По той же причине он всегда пил выдохшуюся шипучку. Правда очень редко. Потому что все это – кола, пепси, фанта, спрайт – было слишком сладким.
Сейчас он ест. Но так как ему всегда все заказывал Скотт, то на его подносе все оказывалось  по максимуму. В разумных пределах, правда. А себе Скотт берет только картошку. Или палочки. Иногда филе-о-фиш. Но это совсем иногда.
Шесть лет назад, когда они вдвоем мотались по дороге, Скотт, правда, брал себе и что-то с мясом. Он это помнил. Потому что однажды забыл, что не ест всего этого ужаса, от которого ты расползешься, покроешься прыщами и потеряешь товарный вид, и съел предложенный ему Скоттом чизбургер.
Потом был Эд. Эд, который брал его с собой на работу и учил готовить. И каким-то странным образом, используя свой дар убеждения, который только у цыган и случался, впихивал в него немного того и немного другого. Давал ему пробовать, что получается, а он отказывать Эду кажется не умел.
Он сейчас обо всем этом почти ровно вспоминал, без эмоций. Потому что правда ему уже не больно. Ведь время лечит.
Скотт доел уже свои палочки и переложил карандаш из одной руки в другую. Ему без разницы какой рисовать. Есть люди, которые одинаково хорошо владеют и правой, и левой. Скотт как раз один из них.
Ему очень нравилось смотреть за тем, как Скотт рисует. Хотя рисунки у него всегда получались  мягко говоря пугающими. А в последнее время так и вообще он только жуть какую-то и рисовал.
Скотт сделал для первых двух его альбомов обложки. Получилось вполне мило с точки зрения Глена, хотя звукозаписывающая компания хотела чтобы вместо рисунков там были его фотографии. Но он отказался.
Просто потому что знал, кого бы они пригласили фотографировать, а ему это даром было не надо.
Скотт рисовал клоуна. Не Рональда Макдональда, а кого-то другого. Более жуткий и устрашающий вариант. Дети держатся  за его руки в больших  белых и словно воздухом надутых перчатках, а клоун улыбается широко-широко своим намалеванным алым ртом на почти белом меловом лице.
И он подумал, что может это не краска, а кровь. И увидел пятнышки алого на перчатках клоуна и подумал, что это тоже, наверное. Ну или кетчуп.
Скотт поймал его взгляд и сказал:
- Это – Пеннивайз.
А потом перевернул лист в блокноте и сделал еще один глоток из стаканчика с апельсиновым соком.

На самом деле Скотт не ест мяса.
Он не знал – вегетарианец Скотт при таком раскладе или нет. Просто Скотт не ел мяса с той самой поры, как ему исполнилось восемнадцать. Почему он его не ел, Скотт никому не рассказывал.
Скотт даже ему не рассказывал. Просто сразу же виновато улыбался и переводил разговор на другую тему.
Когда Скотт оказался на свободе на улице, то ему пришлось выживать. Они никогда не говорили об этом с ним в подробностях только потому, что он сам прекрасно знал, как это.
Проблема была в том, что Скотт нашел его сразу же, а Скотта тогда никто не нашел.
Ему нужны были деньги на героин, так что Скотт делал все, чтобы их добыть. Про еду тогда он не особо думал.
- Хуже всего был момент, - рассказывал ему как-то Скотт уже в Орлеане, - когда я пришел в ночлежку для бездомных. В ночлежке можно получить одежду, койку на ночь  и тебя еще накормят. Иногда там бывают врачи. А если б я был в Амстердаме, то меня бы могли и ширнуть там. Но я был не в Амстердаме.
В каждой ночлежке ты можешь подряд бывать только три дня. Я не знаю, почему так заведено. Не знал тогда, а сейчас мне не зачем в это вникать.
Хуже всего был тот момент, когда мне дали тарелку бульона, а он оказался куриным.
Я хотел есть, но не мог и ложку в себя впихнуть. Потому что я не ел мяса.
Со мной много что происходило за все те два года, но тогда я впервые расплакался на людях.
Я не верующий человек, а после этого и вообще перестал верить в Бога.
Тогда, когда они уже спустя каких-то два года, мотались по дорогам, Скотт стал есть только потому, что у него был уже он.
У Скотта был кто-то, о ком нужно было заботиться.
Может они правда поменялись местами.
Может теперь его очередь заботиться о Скотте.

- Коннорс, ты – ****утый.
- Я не Боно.
- Вот я и говорю.
Глен аж весь раскраснелся. Ну конечно, после получасового ора вы раскраснеетесь. А еще у вас будет першить и сохнуть горло с непривычки. Вот и Глену после его тирады пришлось прокашляться, как следует, чтобы уже начать с ним говорить спокойно.
- Просто, - Глен вздохнул, пригладил ладонью волосы и без того лежащие один к одному, -  я не понимаю, чем тебя не устраивает самолет.
- Тем, что он – самолет.
Глен посмотрел на него как-то устало.
- Послушай, я не могу позволить тебе катиться через полстраны на арендованной тачке, потому что тем самым ты будешь подвергать свою жизнь опасности.
- Глен, я буду не один, а со Скоттом.
- Это меня и волнует.
- Какого черта, а? Я знаю, что ты не любишь Скотта, но…
- Просто послушай меня, - перебил его Глен, - просто послушай, хорошо? Ты поедешь через всю страну с ним. Я не хочу, чтобы тебя нашли с дыркой между глаз от пули в каком-нибудь занюханном мотеле на простыне, сырой от твоей крови.
- У тебя   всегда было богатое красочное воображение, но вот сейчас ты конкретно перегнул палку. Счастливо оставаться, Глен.
- Да постой ты и просто послушай! – Глен загородил собой входную дверь и господи, как это было картинно, что ли, -  Истребители ночных портье в мотелях. Ты газет совсем не читаешь? Я обязан обеспечивать твою безопасность, черт возьми.
- Я понимаю. Ты просто делаешь свою работу. Не волнуйся, Глен. От этой твоей обязанности я тебя теперь освобождаю. Мне неприятно, что ты постоянно черт возьми проезжаешь по Скотту. Скотт – мой парень. Тебя может бесить сам этот факт, но я с ним живу уже шесть лет…
- Дело не в том, что я считаю, что твой парень – законченный псих, Коннорс, а в том, что я считаю, что он не может тебе обеспечить безопасную поездку. Вот и все.
- Да иди ты к черту, Глен. Если меня пристрелят – прочтешь в газетах.
- Я вообще-то билеты хотел тебе отдать.
- Порви их и выброси, - огрызнулся он на это, выходя из кабинета Глена.

С туалетами «Макдональдса» у него связаны не самые приятные воспоминания.
Впрочем, Скотта, становящегося перед ним на колени, это мало заботит.
Скотт смотрит на него снизу вверх, заглядывает в глаза. У него немного припухшие и яркие от поцелуев губы. И расширившиеся зрачки.
Как у наркомана, наверное.
Он не просит Скотта  не делать то, что тот собирается сделать. В первую очередь потому, что действительно это хочет. Когда,  в конце-то концов, он в здравом уме и рассудке отказывался от отсоса в его исполнении?
К тому же Скотт делает  это всегда  мастерски. И с удовольствием. Лучше всех, хотя это высказывание в отношение минета для него абсурдно – Скотт ведь был единственным, кто ему отсасывал.
Ему приходится впиться своими зубами в собственное запястье и хотя между кожей и зубами полоса фланели рубашки, на коже после, когда они выходят из туалета, остается отчетливый след.
Потом в машине, когда они сидят, он не выдерживает и спрашивает:
- А что если бы кто-то что-то заметил?
Скотт пожимает плечами. Его губы теперь совсем яркие-яркие, того оттенка красного, какого бывают клубничные леденцы на палочке. Их еще обязательно делают в форме сердечка.
- Людям все равно, - отвечает Скотт, а потом облизывает машинально губы и прибавляет: - Я бы сказал, что перепил ванильного коктейля.
Скотт улыбается, но глаза у него при этом какие-то странные.
И он не может понять, что со Скоттом не так.
От этого мир словно немножко темнеет и ему становится жутко.
А не, это тучи наползли на солнце. Смерклось. Кажется, что вот-вот начнется дождь.
Впервые за все это время он не может понять, что творится в голове у Скотта.
Вот от этого правда становится дико не по себе.
Так что даже мурашки по коже. Хотя мурашки у него и потому может, что на улице похолодало. Так и бывает перед ливнем обычно. И еще поднялся ветер, а у них все окна – нараспашку.
Скотт улыбается и хочется его поцеловать такого, но он достает сигареты и затягивается ровно в тот момент, когда первые дождевые капли начинают барабанить по крыше машины.

Часы перед рассветом были серыми и тусклыми и длились целую вечность.
Одна девочка в своей умной книге писала про то, что в часы перед рассветом нельзя быть одному. Там что-то еще было такое псевдоумное, что обычно пишут лесбиянствующие девочки-интеллектуалки, пытающиеся выдать себя за серьезных писателей. Он не дочитал. Просто потому что не любил читать неправду. А книга этой девочки, чье имя он даже сейчас не мог вспомнить, была забита доверху ложью, словно рот мертвеца червями. Книжка была бестселлером, но ничего удивительного в этом-то как раз и не было.
Ложь продается лучше всего.
В часы перед рассветом ты всегда один. Потому что вот проснулся, а кто-то с кем ты ложился в постель, спит рядом. И каждый из вас пребывает в одиночестве: ты – в стране серого света и не взошедшего солнца, а он – в стране грез и дивных видений, или жутких кошмаров.
Или ты просыпаешься один в своей постели и долго-долго не можешь заснуть. И маешься в одиночестве, липкий от пота.
Тебе жутко.
Кажется, что ты попал в один из старых фильмов Ромеро, которые еще пугали, и вот-вот на стенах комнаты появятся чужие тени и в нее, выбивая стекла, ввалятся ожившие мертвецы.
Вот и сейчас он проснулся один.
- Скотт?
Правая половина постели была пуста.
Простынь была холодной.
Он сел, чувствуя, как последние остатки сонливости рассеялись вместе с дурацкой уверенностью в том, что все будет хорошо.
В ванной не журчала вода. И оглядевшись, он обнаружил, что одежды Скотта, которую он всегда неаккуратно сваливал то на стул, то прямо рядом с кроватью на пол, нигде нет.
Это открытие заставило его моментально вскочить с кровати, и, похватав свои шмотки, спешно одеться.
Чертыхаясь, он зашнуровал кое-как кеды, и выскочил из мотельного домика наружу.
Машина была на месте. Скотта в ней не было.
Никакого облегчения от этого, конечно же, он не испытал.
Сердце в груди билось так, что на какой-то момент даже стало больно дышать, и он ухватившись за перила веранды стоял там так где-то с минуту.
Просто чтобы следующий шаг не наградил его тут же инфарктом и последующем ( но только при благоприятном стечении обстоятельств) путешествием в неотложку.
Куда Скотт, черт его дери, подевался?
Я не знаю.
Потом он вспомнил про то, о чем ему там говорил Глен, про этих чертовых убийц из мотеля…
Чушь собачья. Прекрати. Ты выкинул их из головы еще тогда, в ту встречу после концерта в Лос-Анджелесе.
Ты знаешь, что они никогда не вернутся в дело. И ты знаешь почему.
Он знал. Но легче не становилось.
В конце концов, та парочка неизвестных, которая выкосила целое придорожное кафе в Небраске и сожгла мотель вместе со всеми постояльцами в Огайо, все еще была на свободе.
Когда в уравнении появляется слишком много неизвестных, то контроль над ситуацией летит к ядреной фене.
Вот и весь сказ.
Так-то.

Скотта он нашел на детской площадке. Он сидел на качелях, неловко подогнув длинные ноги, и смотрел на дорогу. Качельная цепь слабо скрипела, когда Скотт едва заметно принимался раскачиваться.
Над горизонтом поднималось солнце. По тонкой красной рассветной линии он понял, что день будет душным.
Он подошел к Скотту. Обнял его за плечи и прошептал на ухо, спрашивая:
- Ты в порядке?
- Да.
- Точно? У тебя снова кошмары начались?
Кошмары  Скотту снились. Правда очень и очень редко и не такие, какие случались у него, но обычно после этих долбанных снов Скотт  долго не мог успокоиться. Иногда он просыпался и видел, как Скотт плачет во сне. Он никогда не рассказывал, что же ему снилось, но, зная о его жизни, можно было догадаться, о чем же были эти чертовы сны.
Другое дело, что последний год кошмары Скотта больше не беспокоили.
Но никто не говорил, что так теперь будет всегда.
- Нет, это – не кошмары.
- Тогда что?
Скотт промолчал в ответ.
Ему захотелось обнять Скотта крепче, что он тут же и сделал.
Скотт вздохнул и откинулся немного назад, позволяя себе расслабиться в объятиях.
- Ты смотрел «Донни Дарко»?
- Да. И мы вместе еще смотрели, помнишь?
- Да.
- А что?
Ответом ему было долгое молчание. Очень долгое.
- Что, Скотт? – он прошептал ему на ухо, - к тебе пришел Фрэнк?
Скотт нервно рассмеялся.
- Если только Лэмпард. Если только наорать на меня за то, что я больше мяч не гоняю. Чтобы потом выматериться, вспомнив, что я не из Манчестера.
- Я серьезно.
- Я тоже,- Скотт повернулся к нему, улыбаясь.
- Скотт…
- Послушай, я просто видимо очень сильно вымотался. Знаешь, когда сильно устаешь, то перестаешь хотеть спать. То есть тебе хочется спать, но ровно до того самого момента, пока ты не оказываешься в постели. Где на тебя накидывается бессонница, ага. Словно она тебя там и поджидала. Так же и со мной. Я встал, чтобы немного прогуляться. Решил, что если подышу свежим воздухом, то захочу спать. Мне, правда, не помогло.
- Скотт, мы вернемся домой, в Орлеан, и все будет хорошо. Вот увидишь.
- Да, - откликнулся Скотт, кивая, - мы вернемся домой, и все будет хорошо.
И ему стало не по себе не  от того, что Скотт кажется что-то не договаривал сейчас, а от того, что взгляд Скотта был взглядом человека, который уже потерял надежду.
Это действительно пугало. Даже сильнее, чем неестественно алый рассвет. Даже сильнее, чем фильмы Ромеро и берущиеся словно из воздуха машины с тонированными поднятыми стеклами, которые шли на обгон.
Но все, что он мог сейчас для них двоих сделать, так это обнять Скотта покрепче и ткнуться ему в шею, шепча: « я тебя люблю», слыша как его шепот сливается со скрипом качелей.

Из-за начавшегося ливня им пришлось задержаться в этом мотеле еще на день. Ни он, ни Скотт не решился бы вести просто машину в такую погоду.
Телевизор в домике не работал. Верхний свет постоянно мигал и Скотт отпускал шуточки по поводу того, что кажется рядом с ними ходит демон. С его же точки зрения это были дурные шутки – с ними кто-то действительно был. Третий и невидимый и именно из-за этого невидимого попутчика, который кажется присоединился к ним, как только арендованная машина покинула Нью-Йорк, Скотт и был таким.
Каким таким? Чужим? Отстраненным?
Не в себе? Он спросил в разных вариациях за тот день – что у них не так. Что со Скоттом не то.
Ответом ему постоянно был удивленный взгляд синих глаз из-под отросшей порядком темной челки и ответ: «Да нормально все». а потом Скотт подходил к нему, обнимал и целовал в макушку.
Дополнительный вариант успокоения.
Обычный элемент задабривания.
Скотт ему, конечно же, не врал.
Скотт просто не договаривал всей правды.
Мигание освещения в конце концов достало обоих и Скотт предложил зажечь лампу на прикроватном столике. Он так и сделал, когда Скотт вышел из домика, чтобы купить продуктов.
Было около дух дня, но за окном было темно словно осенним вечером. И так же промозгло.
Пока Скотта не было, он решился на то, что обычно никогда не делал. Он достал его блокнот с набросками и стал внимательно листать. На самом деле с самого начала их отношений, он никогда не лез к Скотту с расспросами по поводу его рисунков, хотя наверное сам Скотт был бы и не прочь чтобы он так делал.
Но сейчас ему нужны были ответы. И он думал, что эти рисунки Скотта могут хотя бы частично их ему дать.
Листая его блокнот, он все равно чувствовал себя так, словно прикасается к чему-то, что его не касалось никоим образом. Рисунки Скотта были наверное последним остатком той части жизни, в которой не было его.
Он листал блокнот, но не видел ничего, кроме обычных рисунков Скотта. Те же пугающие создания, люди и дороги, дороги, дороги… Скотт рисовал или ручкой, или карандашом и на его пальцах оставались всегда следы грифеля или пятнышки чернил.
Иногда Скотт записывал что-то поверх рисунков – номера телефонов, нужные адреса, номера и время прибытия рейсов… Иногда даже слова песен, которые крутили по радио в тот момент.
Сейчас пожалуй он просматривал эти торопливые записи, сделанные неразборчивым почерком, с еще большим вниманием, чем сами рисунки. Но ни записи, ни рисунки не складывались у него в единую картину, они так и не дали ни одного ответа или хотя бы намека на то, в каком черт возьми направлении ему дальше продолжать поиски.
Он отложил блокнот, чувствуя себя одновременно подавленным и обманутым, а через пять минут после этого в домик вернулся Скотт.

Скотт промок до нитки. Поэтому прежде, чем отправится на кухню готовить обед, он быстро разделся, матерясь себе под нос.
- Льет, как из ведра. Я насквозь сырой просто.
- Вижу.
Он бросил Скотту полотенце, чтобы тот мог вытереться.
- Хоть бы он кончился к завтрашнему утру, а то мы застрянем тут точно на пару дней.
- По тону твоему могу сказать, что кажется ты совсем не в восторге от этой идеи.
Скотт фыркнул, а затем натянул на голое тело джинсы и плюхнулся на кровать рядом с ним.
- Если честно, то да. Я просто хочу домой.
- Я тоже хочу домой, но пара дней… Пара дней – это пара дней, понимаешь? Не год, а…
- Это все дорога, - сказал каким-то странным тоном Скотт, и это заставило его внимательно на него посмотреть.
Скотт  смотрел прямо перед собой. На неработающий телевизор. Губы у него были сжаты в одну тонкую линию. Так, словно ему больно было.
- Знаешь, - сказал Скотт ему,  - есть песни, которые выворачивают твою душу. А со мной кажется проделывает такое дорога. Ладно, не важно это. Я сделаю тебе омлет с гренками, как ты любишь.
Скотт похлопал его по плечу и вышел из комнаты.

На все его попытки разузнать: что, черт возьми, имел в виду Скотт, так и остались попытками.
Скотт не хотел об этом с ним разговаривать. Скотт приготовил им обоим омлет  с гренками и беконом. Они обедали молча, почти не разговаривая. Фоном им был только Боб Дилан, чей голос доносился из включенного в комнате радио.
А на следующее утро Скотт исчез.

Скотт исчез без следа. Растворился в воздухе.
Словно его и не было. Словно все эти шесть лет Скотт был его галлюцинацией, воображаемым другом и любовником.
Если честно, то он, наверное, бы решил, что Скотт просто вышел в магазин, чтобы купить сигареты или чего-нибудь на завтрак, или как и тем утром отправился на детскую площадку.
Что Скотт просто проснулся раньше него, решил не будить, осторожно выбрался из кровати, оделся и…
Но он обошел все окрестности мотеля. Он потрепался даже почти не заикаясь с сонным портье.
Он дошел до магазина. Он поговорил с не менее сонной продавщицей.
Он купил сигареты, трясущимися пальцами содрал с них шуршащую прозрачную обертку. И смотрел на то, как ее уносит ветер, пока прикуривал.
Его, кажется, тоже так же уносило.
Можно было бы притворяться, что Скотт просто вышел, если бы вместе с ним не исчезли и его вещи.
Он сделал только две затяжки, потому что это было, как если бы он закурил впервые.
Он утащил сигареты сестры, когда ему было двенадцать.
Как и тогда сейчас его вывернуло тут же на асфальт после двух затяжек сухой и едкой желчью.
Он с большим трудом поднялся на ноги, машинально отряхнув джинсы от пыли и асфальтовых крошек, и пошел не домой.

Он переступал порог мотельного номера с твердой уверенностью в том, что там его все же ждет Скотт.
Может он сидит на полу на пятках или, сложив ноги по-турецки и пристроив на колене блокнот, зажав зубами колпачок, быстро что-то в нем калякает ручкой.
Или Скотт возится на кухне.
Или…
Ну, все просто на самом деле – Скотт не мог просто взять и уехать без причины. Он не мог уехать и по какой-то причине не сказав ему об этом. Не разбудив, не оставив записки.
Скотт просто не мог так поступить. Это настолько выпадало из схемы поведения Скотта, что сама возможность такого вот его бессловесного побега перечеркивала всю привычную картину мира, которую он создал для себя, для них, черт возьми, обоих за эти шесть лет.
Может он просто не нашел вещи Скотта, может он просто забыл, куда их тот положил; хотя, конечно же, сейчас он просто велел себе забыть о том, что Скотт в общем-то никогда не отличался аккуратностью и обычно разбрасывал свои вещи чуть ли не по всей комнате: худи или свитер могли лежать на кресле, блокнот, книги, ноутбук – на полу, один кед под кроватью, а другой рядом с ней, а сумка или рюкзак оставлены небрежно возле самой двери.
Скотту было двадцать пять. В таком возрасте люди очень редко изменяют своим привычкам, а он к тому же еще и упрямым был, как черт знает кто.
Но если был шанс, хоть один на миллион, что он просто запаниковал и Скотт ждет его в номере, то он не должен был от этого шанса отказываться.
Пусть даже это и было на самом-то деле всего лишь извращенным враньем самому себе.
Ну что же, человечество занималось этим, кажется с самого начала.
Люди называли это надеждой.
Номер встретил его тишиной.
- Скотт? Скотт, ты здесь?
Он обошел номер, заглядывая, кажется даже в ванную и стенные шкафы, словно маленький ребенок, ищущий подарки, которые спрятали от него родители на день рождения или Рождество.

Скотт забыл свой блокнот на столе.
Или оставил блокнот.
Ему.
Или что-то в этом блокноте лежало, что-то, что он мог пропустить или не обратить на эту вещь внимания.
Просто вот блокнот  в белой мятой обложке под кожу, который Скотт купил то ли в Амстердаме, то ли в Берлине, когда приезжал к нему, вместо того, чтобы быть гостем на важной выставке то ли набирающего обороты фотографа или художника (Надин от этой выходки была просто в ярости, но быстро отошла, потому что другого выбора у нее собственно как и у Глена, оказывавшегося часто в подобных ситуациях, не было).
Блокнот лежит на столе. И Скотт его не забыл, потому что с таким же успехом он мог забыть скорее свой кошелек, или телефон, или голову.
Скотт свой блокнот ему оставил.
И это не значило, что он за этим блокнотом вернется.
В тот момент, когда он забрал дрожащими пальцами блокнот Скотта со стола, он ненавидел все это – свою чертову музыку, эту дорогу, свою, черт возьми невнимательность, Глена, который недостаточно сильно нажал на него и не заставил черт возьми лететь домой самолетом их обоих.
Но больше всего он ненавидел себя.
Потому что это ему захотелось прокатиться как в старые добрые времена по дорогам.
Потому что это ему захотелось гребанных приключений, которые он теперь благополучно и огреб.
С верхом.
Из блокнота, когда он стал его торопливо листать, на серый вытертый ковер упал сложенный вчетверо лист бумаги.
Записка.
Он осторожно понял ее с пола и развернул.
«Пожалуйста, верь мне.
Пожалуйста, не думай о том, что я оставил тебя навсегда, потому что это – не так.
Просто мне нужно время. Мне нужно разобраться с самим собой. Я буду дома месяца через два максимум.
Пожалуйста, верь мне. Я обязательно вернусь.
Люблю тебя.
Скотт»
Он так и сел на краешек самый так и не собранной кровати, видя, как слова начинают медленно расплываться перед его глазами.
Словно он смотрел на записку через оконное стекло в сильный ливень с той стороны.
Его пальцы дрожали, и он пытался понять, что, черт возьми, происходит.
Что имел в виду Скотт под  «мне нужно разобраться с самим собой».
Скотт просил ему верить.
Скотт писал, что вернется через два месяца.
И он знал, что телефон Скотта скорее всего выключен.
Он знал, что может Скотт его вообще выбросил. Или специально потерял.
Но все равно он сделал то, что следовало сделать в самом начале – набрал его номер.
И только после того, как услышал «Sunburn», которая стояла у Скотта на его вызов, понял, что теперь звонить нужно Глену.
Он сбросил вызов и набрал его номер.

- В общем, я так и знал, что чем-то подробным обернется.
Таким тоном мама обычно говорит своему зареванному семилетки: «Джордан, я же говорила, что ты обожжешься, если потрогаешь включенный утюг!».
Это и не отчитка по сути, потому что ругать своего плачущего ребенка за то, что он обжегся, ударился, порезался, тебя не послушав, как-то жестоко. Это всего лишь закрепление опыта, который не обязательно должен быть только положительным.
Это просто действенный этап обучения, закрепления навыков, необходимых для дальнейшей самостоятельной жизни в отнюдь не дружелюбном внешнем мире.
Во взгляде у Глена не было злорадства. Только сочувствие. Он даже попытался его обнять при встрече, но он только вывернулся из объятий Глена, чуть ли не прошипев сквозь зубы: «Спасибо, обойдусь».
За день как-то похолодало. Снова шел дождь.
Они с Гленом сидели в придорожной закусочной и грели озябшие пальцы о высокие кружки с обжигающе горячим кофе. Две девочки-подростка узнали его и он, выдав им дежурную улыбку, жалея, что сейчас она не выходит настолько искренней, насколько они обе этого заслуживают, расписался в их ежедневниках.
Глен в этот момент внимательно следил за ним, словно мастер школы вождения за своим нерадивым учеником на последнем экзамене.
- Спасибо за сочувствие, Глен.
- Не пытайся, пожалуйста…
- Да я знаю все, что ты скажешь на перед. Давай сэкономим твое и мое время, ладно, Глен? Ты с самого начала был прав, а я нет…
- Коннорс…
- Ты был прав, и надо было лететь самолетами.
Кажется, он чуть ли не выкрикнул ему это в лицо, а потом заморгал часто-часто и беспомощно спрятав лицо в ладонях, уткнулся в столешницу.
- О господи… Парень, да что ты… Господи, мы его найдем, вот увидишь…
Глен начал нести какую-то чушь. Глен гладил его по плечам, Глен говорил, а он не слышал ни слова.
Какая полиция, Глен, ты о чем?
Ты что думаешь, Скотт не сможет сделать так, чтобы его не нашли?
Конечно же, потому что ты, Глен, не знаешь, Скотта, а я его знаю.
Только что с того.
Что с того, что я его знаю.
Потому что я не знаю где он сейчас.
И я не знаю, вернется ли он, потому что хоть Скотт и обещал мне, но это не значит, что его обещание убережет его от тех психопатов, или от водителя, потерявшего управления, от оползней, эпидемии, Конца Света…
Нет, никаких гарантий.
Вот и все.
Их не было с самого начала.
Все, что он мог сделать – вернуться домой и сделать вид, что эти гарантии все же существуют.
Все, что он может сделать сейчас, притвориться, что надежда – это правда надежда, а не ложные иллюзии и вранье.
Никто ведь не говорил, что отправляясь домой, домой они вернутся оба.
И он наверное знал это с самого начала. Как и Скотт.
Просто Скотт не умел притворяться и поэтому сбежал.
Какие неутешительные выводы.
И тебе теперь с ними жить.

- Пойдем, я отвезу тебя в Орлеан, Обри.
- Нет, Глен. Давай лучше уж самолетом.
Глен ничего не сказал на это.
Просто молча протянул ему билеты.