Часть 2. Искал Бориска невесту неблизко

Ч а с т ь  2 .
И с к а л  Б о р и с к а  н е в е с т у  н е б л и з к о:
в  д е р е в н е  н а ш е й  в с е  г н а л и  в з а ш е й.

Добродетель труда восславлю я. Добра делание суть есть жизни бессмертие непреходящее, его я узрел в трудах своих праведных, что во славу Захлюпанки множат дни сочинителя в людской памяти. Что из того, что смертен, когда не горят рукописи, они- то несокрушимым памятником мне пребывают, в кои вложил я душу. Смертию смерть поправ, не умру я весь, потому как не умирает тот, кто живет в своих произведениях. Что же до кончины сказать, то хотел бы, чтоб встретила при работе за письменным столом моим. Здесь опочию и главу, что склонена над бумагами была, уроню устало, последнюю точку Истории нашей утвердив.

Умру я, другие придут на мое место. Вы, многие и последующие, в милой моему сердцу Захлюпанке, куда тропа народная вести будет, уж тут- то поостерегитесь и в похвалах расточаемых меру знайте, потому как покойнику бы это не понравилось. Что помешало Вам толику сего слащавого елея пролить тогда, при его жизни, когда сирым и непризнанным он еще не отошел от дел? И увял он, дивный светоч, среди шепота невежд насмешливых, почитающих, что вся литература наша лишь городская забава есть.

О, как сейчас отчетливо представляю эти экскурсионные автобусы с сотнями городских бездельников, что и до родной моей Захлюпанки добрались. Со скучающими лицами сходят они со ступенек машин в надежде отвлечься от размеренности будней. Что им я, сочинитель Иван Корень, что им святое искусство и дела наши сельские? И как следствие этих наездов – вытоптанная и пожухлая трава у моего дома, разбросанный там и сям в немыслимом для иных дней количестве мусор: всякие полиэтиленовые пакеты, окурки, битое стекло из- под импортного спиртного. Неужели и это предстоит на моем пути в литературу, пусть и после физической кончины? Нет, не хочу я этого! Нет, говорю я вам, бездарные городские пропойцы, пейте вонючий виски и курите дорогие сигареты в своих городских квартирах! Не вам топтать помидорные поля моей памяти и младого Дафниса, Бучки усопшего, захламлять угодья. Прочь, прочь из Захлюпанки, вон в свою Одессу, на автобусах устремляйтесь вы назад, в Содом и Гоморру разврата!

Ты же, доброхот мой, коль захочешь прийти ко мне и поклониться великому праху, не отчаивайся: тебя не составит труда отличить от тех, кто приехал в Захлюпанку не по велению порывов души высокой. Скромно, заклинаю тебя, и без всяческой помпы, минуя услуги расплодившихся посредников, паразитирующих на моем имени, возьми билет до нашего районного центра, лучше всего летом, когда почва в окрестностях высохла и тверда, ты об этом знаешь, а оттуда пешочком пройди все эти пятьдесят верст полями нашими и лугами. Эти часы, затраченные на дорогу, сторицей окупятся, по пути ты сумеешь настроиться на встречу с потомками героев моих историй, и настойчивость твоя да будет тебе наградой.
Погрусти немного и над моей могилой, потому что весь я не умер и жив в людской памяти. Возложи на мой холмик скромный букетик полевых цветов, что собрал ты по дороге в Захлюпанку. Только пусть это будут не покупные цветы, что во множестве продаются в дорогих магазинах Одессы, холодные и безвкусные. И тогда лишь, когда эта частичка материальной субстанции, хранящая тепло души твоей, падет на моем погосте, дозволительно тебе будет пролить здесь, в святом месте, скупую одинокую слезу в мою память. Только без рыданий, повторюсь, без плача и заламывания рук, ни к чему это…

Но это все потом, когда умру я. А пока же слушай продолжение моих историй. Я расскажу тебе о том, как сложилась дальнейшая жизнь Григория Лиховида, любимца нашего, и как он стал председателем.

…Уж пять лет минуло с той поры, как дело то свершилось в помидорном поле и Майка от нас ухала. Иван Бучка к тому времени уж помёр, многие хлопцы, парубки наши, женами обзавелись. Да и я, грешный, ведь без крепкой хозяйки в селе обходиться трудно: не в городе- то живем. И подворье у нас, и участок земельный ухода требуют, без этого пропадешь. Поросят, кур содержать приходиться, мяса как в магазине не купишь, ну и чтоб летом да без свежего огурчика, помидорчика, солений по осени! Да и виноградники у нас отменные, они- то основной доход сельчанину и дают. За вином нашим, случалось, из самого района приезжали, так оно там понравилось. В общем, можно жить неплохо, если руки имеешь и не байбак.

Из той кампании, что собиралась тогда Вертииху наказывать, остались холостыми одни только Гришка Лиховид да Павло Урсул. Даже Андрюха Церковный, хоть и был он моложе всех нас, успел перед армией брак заключить с Галкой- почтаркой, что постарше его года на два была. Но это его не смущало.

- Мне,- говорит,- с этим делом затягивать никак нельзя, потому что мы все, Церковные, ростом не вышли. Ну а Галка, та низеньких любит даже, и работа у ней умственная, интеллигентная. Вот пенсии эти сосчитать, сколько терпения надоть, чтобы с тысячами нонешними не запутаться, а ей хоть бы что, ни разу в убытке не была. Один только прибавок к семейному бюджету, хоть и небольшой, конечно, - много ли от стариков урвешь,- но зато устойчивый. А лишняя копейка никому еще во вред не была.

И прав был по-своему Андрюха, что спешил жену застолбить перед службой. В селах так, что любая работа, где зарплата идет не за труд крестьянский, весьма ценится, а тут и приварок надежный.

Про Галку эту еще в Захлюпанке говорили, что умудрялась она пенсию Лиховидовой умершей матери до сего дня получать, подпись покойницы в ведомости ловко подделывая. Кое - кто, кажется, и в район на нее телегу посылал, но, видать, поленились они, городские начальнички, по такому поводу к нам в село ехать. А, может быть, и врут люди, не знаю. Мы с самим Гришей, когда об этом говорили, то в ответ услышали, что его все сие не волнует нисколечко. Ну, а коли уж сын не очень из-за этого переживает, то нам- то какой резон волну гнать?

А с Гришею Лиховидом вот как вышло. Совсем он изменился с того лета, интерес всякий к девкам потерял, даже глядеть в их сторону не хочет. Видать, крепко занозой в его сердце Майка сидела, хоть и нам не признавался в этом.

- И чего он тянет со своей женитьбой- то,- бабы наши недоумевали, на него поглядываючи.- Ведь любая – моргни он только – за него не раздумывая бы выскочила, за счастье посчитав великое, что привалило нежданно- негаданно.

Да вот только охладел он к женскому полу и делам прошлым амурным. Поговаривали, что Майку он ждет и по ней сохнет, что простить ей готов все и дожидается зазнобушки своей. Что же до позора ее на всю деревню, то плевать он на него хотел, ну а разговоры всяческие и кривотолки – на чужой, мол, роток платка не накинешь – то такой мужик любого любителя баек замолчать заставит.

Но вот и про Майку мы уже узнали, что суперзвезда она там, в Одессе, потом уж дошло путями окольными, что в Германии она за бизнесменом тамошним, а Григорий и после этого к девкам не подобрел. И мы уж решили тогда, что коротать ему век бобылем на белом свете, и не приставали с расспросами. Да и не любил он их, этих разговоров, а докучать ему, зная силу его могучую, опасались.

Мать Григория, что сейчас покойница, в бытность свою все на старость горемычную жалилась, ведь не довелось ей, несчастной, как другим старухам, внучонка понянчить да с ним побаловаться, себя  тешучи. Так ей Бог и не послал такого удовольствия, ко себе прибрав. Все перед смертью с сыном ссорилась.

- Это,- говорит,- Вертииха подлая возвела на тебя порчу, чтоб ей добра со своим немцем не было. Приворожила она тебя в отместку за позор, над ней учиненный.
- Али Бог тебя мужескай силы лишил,- допытывалась иным разом старая,- и не хочется тебе того, что любому самому паршивому мужичонке приятственно? За грехи твои прошлые наказание тебя постигло, за поломатые бабьи судьбы и слезы их горькие пролитые.

Ясное дело, судачили о нем и бабы. Тут уж такая теорийка среди них родилась. Богом и природою,- они сказывали,- каждому мужику выделено на все утехи любовные по одному чайнику животворящего мужескаго семени. Тот, кто чайничек свой по молодости не расплескал и пользовался его содержимым рачительно, а не лил из него в каждую попавшуюся кружку, тому хватит того запаса на долгие годы, по старость включительно, если бережно подойти и по-хозяйски к содержимому своего сосуда. А это, тем более, что кружки разные бывают, иная и совсем уж бездонной кажется, и наполнить ее нет возможности, сколь на лей в нее, той все мало. Григорий же наш,- толковали бабы,- слишком уж безрассудно плескал из него, чайничка,- вовсе не думая, что жидкости сей живительной может и не хватить. Так и повыплескивал он все, что было, девок наших портя и невинности их лишая.

Мы же, мужики, над разговорами этими посмеивались, потому что никакой Бог здесь не при чем. Есть ли у него, Бога, на то время, чтобы чепухой такой заниматься, лишать или не лишать Лиховида мужской силы? У него, Бога, своих забот предостаточно. Кое-кто из подростков трепотне этой поверил, но в целом мужиков на такой мякине не проведешь. И все равно бабы захлюпанские на Григория зенки пялили, но тот на них – ноль внимания, фунт презрения.

Ну а с Урсулом Павлом иначе обстояло. Тот не спешил с женитьбой по другой причине.
- Я,- объяснял он,- целку ищу, но такую, чтоб всем целкам целка была.
- Как это?- приставали мы к нему.- И что это за сверхскромница такая тебе затребовалась, непонятно. Мы, как- никак, тоже, будет сказано, не на последних женились, да и простыни из- под невест после брачной ночи родительницы наши по селу носили, всем показывали. Что же ты, сучий потрох, честь нашу сельскую такими донельзя странными разговорами тревожишь?
- А я,- говорит,- хочу себе в жены таковскую, чтобы не только внизу была честной, где я проверить могу, но и во иных местах, где дознаться затруднительней будет, чтобы во всем теле чиста оказалась. Тут уж мы рты пооткрывали.

- Ведомо мне,- продолжал Павел,- чем таким бесстыдным бабы наши захлюпанские во время свиданий своих еще в школе с одноклассниками занимаются, сам в этом участвовал. Мне же невеста такая нужна, чтобы и в школе никогда не училась, на вечеринках ученических развратных не бывала, в клубе сельском на фильмах заграничных не присутствовала. А потому привезут мне суженую из чужого села Фараоновки. Хоть и цыганского она роду- племени, но родители божатся, что школы ни разу не посещала для того, чтобы за нравственностью ее уследить было проще. Такая невеста мне и требуется: чтобы не только не позволила себе ничего лишнего с хмырем каким- нибудь, но и не оставалась ни с кем наедине из мужского пола до женитьбы самой.

Пожали мы тут плечами и стали ждать появления невесты - суперцелки в нашей Захлюпанке. Скоро и свадьбу сыграли, молодушка попалась что надо, кареглазая, которую звали Светкой. Павел наш гляделся счастливчиком, и мы, посмеиваясь, втайне ему завидовали: как- никак он нас облапошил: мы все женились на честных девках, а он на очень честной.

Только вот недолго счастье молодых длилось. Месяц и не пройди, выгоняет женушку из дома Павел, да с криками, да с позором, каких давно уже Захлюпанка не видела. Аж у нас, сбежавшихся на это представление и ко всему, кажется, привыкших, уши вяли, такими словами поносил Павел бывшую свою возлюбленную. И такая, мол, ты и сякая, и так твою матерь подлую и отродие ваше расцыганское и разъэтак.

В чем дело? Что такое? Ведь мы сами тогда простынь окровавленную во руках держали, проверяли даже, уж не давлеными вишнями или прочим каким варением она перемазана. Ведь горазды девки нечестные на хитрости всякие, чтобы срам свой от народа сокрыть. Нет, самая натуральная кровь была, и не та, что у них, баб, при недомоганиях ежемесячных – разъясняла нам гордая мамаша новобрачной. Та все бледная, легкомысленная, вроде в шутку, ну а эта – густая зело и вся ржавая.

-Что же надоть ему, Павке нашему, что он воду мутит, баламут и счастия искатель настойчивый? – помню, недоумевали мы все и ахали.
- А дознался я,- объяснял нам Павел, Светку лупцуя, что девственность сохранить умудрившись, она из- под контроля родительского и опеки все ж выйти сумела. Ведома мне ужасная тайна одна, по которой определить несложно, занималась ли бесстыдством непотребным женщина до замужества своего. Вам открою ее, о други, по ней можете судить о прошлом жен своих и как блюли себя в той жизни, до знакомства с вами. Есть о, парубки, в жизни бесстыдство и грех, что несет к нам из города путями окольными через книги развратные в обложках глянцевых с картинками непристойными позорными, где блудодействия порок сладостный во всех видах живописуется. А все потому,- бабка старая мне перед смертию растолковывала,- что стыда истиннаго, что от Бога всем даден был, люди нынче-то и лишилися. Ни к чему он им, путь тот праведный, что Спаситель нам все указывал. Один раз живем, нам бы лишь успеть во грехе коснеть припеваючи, раз уж Бога нет – все дозволено.Особенно бабы заразе той подвластны по слабости воли своей, не умея соблазнам противиться. А имя сим женам суть есть вафлистки, что прошли через любовь эту постыдную, что французской еще называется. Секрет же великий, что мне был доверен, вот в чем заключается. Женщина та, что единожды непристойного способа любви отведала, ни за что не удержится затем, чтобы когда-нибудь вновь его не попробовать учудить. Обязательно поцелует она своего мужа вниз живота, туда, где детородный орган расположенный, даденный нам совсем не для таких шалостей. Вот и Светка моя не долго терпела, а давеча и не удержалась, прямо в пах мне лицом упадя. Тут уж ясно мне стало, чем она, отродие цыганское, в Фараоновке своей занималась, у скольки мужиков таким образом семя на глупости эти расходовав. Во всем тут призналась, душонка ее подлая. Хотел было жизни лишить прямо в постеле нашей супружеской, да, видать, Бог надоумил, руку мою от смертоубийства отвратил,- закончил рассказ попритихший от дум Павел.

- Ты за национальность меня не трогай! А что сосала я, так у отца маво, когда пьяный он во сенцах спал, как мать в почивальню не допустила. Окромя сего, одного лишь случаю, я пред Богом и людьми чиста, и никто, кромь тебя, злыдня, за то не дознался бы,- Светка бросила, царица Шемаханская подпорченная, от побоев оживаючи.

Как открыл нам Павел свой способ хитрый, по которому как в зеркале можно прошлое женское видеть, помрачнели и осунулись лица мужиков наших. Василий Федорончук, желтый обычно, как-то вдруг побледнел сразу и отвлекся, будто и не с нами стоял. Да и мне направление разговора перестало нравиться, и заспешил я в свою обитель, чтобы события дня минувшего в летописи своей увековечить, тем более что и ребята наши уже прощались.
Много в ту ночь по хатам захлюпанским велось бесед тревожных, женских слез ручьи были пролиты. Федорончукова жена неделю потом с фонарем под глазом ходила, при потемках на что-то неудачно натолкнувшись. Мы- то события дня минувшего с тем никак не связывали.
Да вот фельдшер наш, Маковецкий Антон, что  в городе на врача не доучился, по селу все ходил и при встречах мужикам растолковывал, что тайна эта урсуловская - сплошная глупость. А в спальне своей супружеской каждый волен чем хошь заниматься, лишь бы была от того сладость любовная да утеха. Но кто ж ему, неженатому, в том поверит? Да и Светка цыганская ведь во всем же  призналась!

Мы и к батюшке потом в соседнюю Успеновку хаживали, чтобы свое просвещенное мнение высказал. Но не стал он с нами лясы точить о мирских делах- то о суетных. Лишь ногами топтал и грозился проклясть, все кричал он на нас, что в геенне гореть всем нам, грешникам и пропойцам. Мы с тех пор, чтобы Бога нашего и священника не гневить, в ложне стали вести себя построже.

…Времечко- то медленно течет во жизни обычной. Бывает, и год и два пройдут, а событий достопамятных, внимания летописца заслуживающих, не случается. А иной раз дела наши суетные, что представляются самого бытия естеством, сквозь призму лет смехотворными и мелочными выглядят донельзя. Зато другие детали, на которые хроникер и внимания не удосужился обратить, начинают занимать потомков, досадующих на неполноту и обрывочность сведений и – о черная неблагодарность – на самого автора, что де и талантом историка не располагал, не умея отделить плевелы будничного от зерен вечного.

Кто знает, глядишь, и у меня найдутся такие критики, недовольные тем, положим, что не сообщил я подробностей отъезда Майкиного из деревни, или похорон Лиховидовой матери, да мало ли им взбредет в голову. Что на это сказать тебе, благосклонный читатель? Возможно, в обвинениях подобных будет толика смысла. Ведь там у тебя, вдалеке вашем светлом, вероятно, и жизнь иная и представления тож. Нам, детям уходящего века двадцатого, с помыслами своими и представлениями за тобой не угнаться. В оправдание свое скажу, что первый я, кто в забавном русском слоге дерзнул о добродетелях Захлюпанки милой возгласить. Я в сердечной простоте сейчас вот с тобой беседую и истину, мне подвластную, с улыбкой несу.

Вот и рассказ мой местами развивает скорость бешеную; то, словно речка, вышедшая из берегов, плавно и широко что течет по равнине, спокойно и обстоятельно, во всех преходящих подробностях журчит для тебя, мой друг, слух изысканный ублажая. Те отрывки, где поспешность разумная соблюдается, тоже хороши и необходимы. Ведь что может поспорить зрелищно с укрощенной мастерством творца дерзновенной стихией, которая, будучи заключена в определенные рамки, и пользу общественную приносить может. Как пример тому – электростанции, что во множестве работой своей суверенности нашей способствуют.
Теперь, надеюсь, и ты, читатель, поймешь, почему о втором браке Павла Урсула говорю я лишь мельком и скороговоркой. Ко всему добавлю, что мало чего необычного в деле том было, а, скорее, как мужи ученые говорят, типичный что ни есть случай при типичных же обстоятельствах. Сплошной, одним словом, реализм жизни действительной.

Вторая жена Павла Урсула, Наталка Федорончучка, вообще оказалась бесстыдницей. Выставлять постель ей и не пришлось, потому как и показывать было нечего: не запечатлелось на ней, простыни, следов лишения девственности. В общем, нечестной невестой оказалась.

Правда, мы потом в селе здорово головы- то поломали, где и когда Наталка невинность свою потерять умудрилась. Дело- то в том, что для пущей безопасности после первого конфуза Павло Урсул в силу своей теории выбрал, самую что ни есть девку неказистую, на которую до него никто и глаза не положил, не говоря, чтоб иное. Они и понятны нам были, рассуждения урсуловские: хоть и неказистая баба, да из фамилии хорошей, семьи хозяйственной и зажиточной. А ему и лучше- то, что несимпатичная – заглядываться не будут, не финтифлюшка городская, господарка в доме будет. Привозные жены у нас в Захлюпанке не задерживались. Да, выходит, и здесь он дал промах, Павка Урсул. Средство свое знаменитое на ней не пришлось испытывать. Тут уж любому лапотнику понятно было, что совсем она, Наталка Федорончукова, ни сверхцелка никакая и даже не целка вовсе. Наталка потом в район плакаться ездила и привезла от тамошнего лекаря справку, что подобные случаи медицине известны, когда девушка, праведный образ жизни ведя, может оказаться вдруг без спасительной плевры, печати Божией на бабьем месте. Но мы этой городской писульке и филькиной грамоте не очень- то и поверили, хотя призадумались было.

Что же, и предки наши в сем деле нехитром могли заблуждаться, правнукам в своем опыте завещая, как чистоту невинности и непорочности женской от ухищрений распутного ума отличать умеючи? Разумный консерватизм, если вдуматься, он и есть то здравое основоположение, что не дает распылиться на новомодные всяческие веяния, которые при всей своей кажущейся логичности есть ни что иное, как не проверенные опытом заблуждения ума человеческого одиночного и незрелого. Нам ли с пренебрежением к традициям, в глубь времен уходящим и в седую старину ведущим, подходить после печальных ошибок века двадцатого, отечество наше со столбовой дороги уведшим куда- то в сторону на иной проселок? Или есть наша русскость, порою думается, богоизбранность определенная: не нужны нам пути проторенные, шли которыми многие языци чуждые. Что если птица- тройка русская сама вынесет по болотам и кочкам, пути не разбирая, туда, куда иноплеменные экипажи еще не скоро выберутся? Этого не понять умникам нонешним, в палатах царских для любомудрствования место нашедшим, пред заморскими гостями лебезящим и страну нашу казнокрадством в унижении держащим. Русь моя, Россия и Лорелея! Твой я, плоть от плоти твоей, к тебе обращаю помыслы, чаяния. Думами твоими живу, заботами тревожусь, ибо общие они у нас, Родина! Мне бы свершить что-нибудь исполинское, чтобы славу твою умножить. Но дубовым листком, оторвался что от ветки родимой, тащит от тебя во иную державность, пусть и тоже небезразличную. Или кровь мою во стаканы разлить да испить ее дать разным лидерам: вот здесь – русская, тут – украйнская, ну а вот на посошок на дороженьку – что иного другого намешано.

- Значит, трахалась Наталка Федорончучка с кем-то,- бабы наши судачили,- а от нас, захлюпанских, сокрыть умудрилась. Али ручку шариковую, когда в пятом классе училась, неудачно так обронила, а она и лиши ее девственности. Но никому так и не призналась ни в чем Наталка, родной матери душу не открыла, все на своем стояла. Ну а справку- писульку, что в районе ей выдали, в рамочке под стеклом держала, под святыми образами вывеся, чтобы все, кто к ней в дом приходят, могли видеть рядом с Богородицей, заступницей нашей, что невинная она и напраслиной оклеветана.

Крепко тогда пригорюнился Павел Урсул после второй своей женитьбы неудачной. Думали мы тогда, что как Гришка Лиховид останется он бобылем среди нас. Да и девки наши захлюпанские, о том проведав, какой дока Павел во всех делах их прошлых амурных и как умеет он на чистую воду выводить всяческими там способами, стали его побаиваться и даже глядеть в его сторону не отваживались. Оно и  понятно, на Гришу они зенки свои пялили, на него главную ставку ставили. Павел, хоть и мужик вальяжный, дородный – шофером в конторе работал, аж в Одессу, бывало, езживал, все, казалось бы, достоинства налицо, - ан не чета он Лиховиду, раскрасавцу нашему. Тот и статью пригож, и манерами обходителен, кудряв волосом, а что шрам багровый промеж лба запечатлен остался, так в том они, девки, лишь особую красоту добавочную находили.

Ну а время идет, а оно, как известно, снадобье лучшее от всех бед душевных. Стал и Павел оживать после неудач любовных, со женитьбами связанных. Дошел черед третьего раза. Тут уж пришлось ему перенервничать. Туда- сюда сунулся – немного и выбору: те, что остаются свободными, зная характер Павлов, иметь с ним дела отказываются. Поизвелся тут Павел наш Урсул, женилка то его во какая вымахала, а применить ее в деле по- настоящему и не довелось во цвете лет. Женилку мы его, конечно, не меряли, но люди бають, что размерами своими она аккурат с носа длинной, а тот у него, молдавана, изрядный был, как у всех Урсулов.

Нашлась, наконец, одна, что ухаживания Павла несмелые решилась принять, Верка из Маковецких. Ой как не советовала ей того Галка- почтарка наша, подруга ее закадычная.
- Не будет тебе с ним, иродом и позорителем бабьим, счастья- то никакого,- Верке она втолковывала, и как в воду глядела. Но Верке уж замуж невтерпеж было: года, знать, поджимали. К тому же, греха за собой не ведала, потому и решилась. Мы опять уж в третий раз на свадьбе у Павла гуляли. Только невеселой она вышла, потому как и у нас, сельчан, никакой уверенности не было, что принесет он, брак этот, мир и покой в дом Урсулов. И, действительно, так и вышло, что недолго миловались голубки.

А перед свадьбой той, не позабуду сказать, мы Галку- почтарку к себе в чайную колхозную вызвали, мнение о женитьбе предстоящей донести, чтобы лучше ей и не предстоять вовсе и чтобы вывод наш общий она старалась до Верки донесть, как подруга ее драгоценная. Только разговор тогда у нас не очень получился и вышел как скомканный: Галка запаздывала, а мужички наши, бравы ребятушки, в ожидании вином зеленым разгорячились. Тут и спор, помню, что на трезвую голову и состояться б не мог, у нас и зайди. Васька Балан тогда из Одессы приехал и хвастал, как его там пограбили. А все так по его рассказу произошло.
Вышел он, значит, из автобуса захлюпанского и идет, стало быть, пешочком от Автовокзала. Только и успел разве что пивца хлебнуть, идет и никого не трогает. Вдруг кто-то его сзади по макушке и кокни. Помутнело в его головушке, закачался Василий, и наземь рухнул он, как подкошенный.

- Видать, в полон иду, к злым татаровьям,- так решил себе Васька бедный наш, сгоряча забыв, в каком веке он.
Очнулся он вскорести в месте все том же. И зело странным ему и обидным показалось, что никто из прохожих, шныряющих там и сям поблизости, на него, на пораненного, ни малейшего то внимания и не обращает. Знай, идут себе по городским делам поспешаючи, и никакого им интереса нет, что прямо посреди дороги асфальтовой человек лежит не при жизни. Видать, за пьяного приняли, хоть окромя пивца, мужской шалости, он и в рот- то ничего не брал. Вася наш кое-как на ноги поднимись, руки – в карманы, а денег там, известное дело, нет. Но не совсем так, вроде бы и есть немного, но не все. Или, еще вернее, основную их часть забрали, но и Ваське немного оставили, самую малость, правда: полмиллиона. Как раз на то хватает, чтобы еще одну бутылочку пива выпить, а на остальные карбованцы билет купить назад до Захлюпанки. И еще чуть-чуть останется, но на них уже и приобрести ничего не удастся.

Васька так и поступил и пивца опять выпил. Тут и разговор у нас перед Галкиным приходом случился. Одни доказывают, я в их числе, что город, он и есть основная зараза, от которой идет разложение вековечных устоев славянских, грозящее подорвать здоровье нации. Ну а другая часть вроде с этим и соглашается, но данный случай не хотят на общее правило распространить, видя во всем чуть ли не благородство какое разбойников одесских. Знаете ведь, Беня Крик там всплывает в воспоминаниях подобных, робин гуды всякие на ум идут.

- Ведь могли же они, хулиганы Молдаванки,- говорят,- и все деньги из кармана Васька изъять, ан посовестились. Продумали это и сжалились, чуток грошей в кармане и оставили: вот, мол, тебе, друг наш малознакомый, на первую надобность, ты уж совсем плохо о нас не думай, нам, видишь ли, только на пару бутылок и нужно было, а что лишнее, сверх того, мы у тебя не берем. И что в истории этой меня удивляло: Васька Балан более иных благородству мнимому умилялся.

- Это ж как повезло,- он радовался,- что сумел взад из города на автобусе добраться. А не то пришлось бы за столько верст на своих двоих по болоту топать.
Спор сей, конечно, не умный был, но меня лично вот что в нем заводило: нечего в городских характерах глубину несуществующую искать из склонности нашей сельской к анализу.

…Но вот отвлекся я опять. Пришла, значит, Галка, а мы ей общественное мнение и выскажи, что не следует подруге ее за Урсула Павку идти, как наплачется с ним она. Галка – в слезы, но нам свое уважение высказала.
- Никак,- говорит,- предпринять ничего не могу, потому что характер у Верки таковский, если втемяшится блажь в голову, никогда от своего не откажется. Но Вам, благородные, хоть и разгоряченные вином люди, за участие спасибо, что о подруге моей средь забот успеваете печься.

Простынь окровавленную родительница Веркина по селу носила. И месяц, и два, и полгода прошло, а на подворье Урсулов затишье. Мы все было уже вздохнули с облегчением, да, видать, рановато обрадовались.
Любопытство нас при всем разбирало: как там жизть молодых сладилась, как им любится. Поначалу мало что и узнать могли. Только вот слухами земля полнится, и не могло оно долго такое продолжаться в Захлюпанке, где жизнь твоя как на ладони видна при соборности нашей да коммунотарности известных, когда твое, малое и частное, во всеобщем и большом растворяется, когда всем миром, на котором и смерть красна, судим и рядим дела наши сельские.

Галка-почтарка новости на хвосте приносила, что в доме молодых делается. Мужикам про все говорить она постеснялася, в подробности интимные при них входить, да с бабами душу держала открытой, о подруге своей тревожась, и совет у них спрашивала, как Верке помочь можно. Да какие подсобки, тут к тебе обращаюсь, читатель, во чужих опочивальнях быть могут, инда лясы точить негоже. Это после уразумели, а тогда любопытства бес раззадоривал и тому мешал, чтоб баб наших поунять немного.

Но не имела она, слабость эта, успокою, решающего воздействия на ход событий дальнейших. Это все я так, для объективности пущей, в чем задачу свою, летописца Захлюпанского, вижу. Верке - то нашей, как ни верти, счастья с Урсулом, не могло быть.

- Лежит он, аспид распроклятый, - жены нам по ночам шептали,- ножищи раскорячит, ялдой при луне поблескивая. А сам, басурман чертов, вид- то и делает, что заснул, ждет – не дождется, когда Верка на нем запрещенные ласки станет пробовать. Запугал он несчастную, счастия - то простого, что каждой состоящей при муже дано, и то взять не может.
- Как почнет он меня по ночам лапить и телом моим распоряжаться,- Галке она сказывала,- так тошнота к горлу и подступает, аж наружу всю и выворачивает. Оттого,- объясняет,- не могу получить от него главного, из-за чего, сказывают, замуж выходят. Только не до этого с ним, постылым, по мне, лучше, чтоб совсем меня не касался.

Ну а Павка наш не отчаивался, его страдания Веркины не трогали, хорошо ей с ним, али нет, нисколечки не волновало. Ну да это еще беда не столь большой руки,- мы, мужики, решили.- Для баб оно и не важное – жить, похоть свою ублажаючи. Многое в чем другом зацепку для себя найти можно: хозяйство совместное, дети,- все это сблизить их должно, ну а стерпится, так и слюбится. Да, выходит, не правы мы в рассуждениях скороспелых оказались. Поспешили мы успокоиться и характеру Веркиного не учли: хоть и рябая она, а благодати любовной каждой хочется. Да и Галка тут колобродила, помыслы тайные, из журнала «Работница» вычитанные, о счастливом и гармоничном супружестве в душе Веркиной распаляла, когда, мол, физическая тяга и уважение к мужу живут в согласии, взаимно друг дружку дополняя.

Павел, сказывалось, в шоферах при конторе был и в разъездах по области трудовой свой долг исполнял. Вот уехал он раз в Одессу за какой- то колхозной надобностью, ну а Верка его к подруге- почтарке по старой памяти и зайди. Слово за слово, разговор у них завязался. Знамо ведь, когда нас, мужиков, дома нет, о чем бабы промеж собой бають, тем паче, коли солдатка средь них. Кто жену свою да каким путем, кто любовницу, каким способом. Вот Верка подруге своей в очередной раз и пожались, что в ложне у ней нету радости. Галка, за нее попечалившись, ей совет скажи, странный донельзя: ты, подружка моя разнесчастная, ты супружний долг исполняя свой, ты глаза закрой, в мыслях то представь, что не он, супруг опостылевший, пред тобой сейчас-то милуется, ну а Гришенька, что всем девкам мил, со тобой лежит и ласкается.

…Приезжает Павел Урсул из командировки, где всю неделю пробыл. Как дошло у них ночью до постели, не может понять, что с женою такое сталось. Раньше, бывало, лежит, словно каменная, и лицо воротит, а теперь как подменили женщину. Страсть тут у ней разгорелась, да такая, будто плотину в Захлюпанке по весне на Черной Грязи в очередной раз прорвало. Тут и стоны пошли, вздохи, чего наблюдать ранее Павлу не приходилось за отсутствием опыта особого. Ведь кроме Майки, Светки, Наталки и теперь вот ее, третьей жены законной, других баб не доводилось ему брать. Ну а пуще всего засмущали его почему-то покусывания, коими в истоме своей может в шутку, а может всерьез Верка теперь награждала. Уж, казалось бы, радуйся, что провидение рукой своей жизнь твою направляет, гармонию в интимной сфере устанавливая.

А нет. Опечалился Павлуша зело, думу молодецкую стал думать и кручиниться. Показалось ему, горемычному, что жена его благонравная неверна ему, видать, была- то, коли спит с ним щас-то по- новому. Стал он горе свое заливать- то вином и все мучиться, кто позоритель его имени. Ну а ночью раз, поднапрягши слух, весь внимание, услыхал он вдруг весьма явственно, что зовет она в забытьи своем не его совсем, Павла Урсула, а Григория имя подлое шепчет, страсть свою ублажаючи.

- Не на то, жена, пред иконами мы святыми с тобой обручалися, чтобы Гришка- вор, яко тать в ночи, в ложне Урсулов блудодействовал. Уж ты чем, жена, занималася, когда я, твой муж, во отсутствие в стольном городе пребываючи, о чести своей не тревожился?
В грудь ее он бил, муж разгневанный, и терзал ее тело белое, до утра терзал, приговаривал:
- Уж я кровушки- то твоей попью, уж я душеньку да потешу- то!  Проучу тебя, неверна жена, за вину твою эту ****скую. Ну а с Гришкою, злым хулителем и насмешником, зело тесно нам в мире Божием. Одному из нас во сырой земле успокоиться, отойдя от дел- то захлюпанских. С супостатом тем и соромником, имя доброго похитителем роду Урсулов всем известного разберемся мы по заутрене, когда кончим мы миловатися со тобой, жена ты беспутная. Инда мыслится, что курчавый щап, ненавистник мой, Бога гневуя, не должон теперь от того уйтить, чтоб за все про все с жизнью подлою не прощатися.

Так к жене младой обращаючись, Верке, Галкой- почтаркой подученной, что терпела беду тут великую за мечтанья о счастье несмелые и гармонии брака супружеской, Павел перси ей мял, да за выю душил, и в чело ей плевал, повторяючи:
- Уж потом- то, жена, как уляжется, и с Григорием я разделаюсь, уж тогда я сживать с света белого каждый день тебя буду умеючи. Уж я нож наточу, навострю я его, друга верного, неподкупного. Лезвиём по тебе, что свинину в жиру, буду тыкати, буду резати. Вопль истошный твой мне ублажит слух слаще музыки, слаще пения. Будет так всяку ночь, аж покудава Бог приберет ко себе на суд праведный, чтоб при нас при троих порешить, кто есть прав, а кто, может быть, заблуждался- то.

Тут уж такое пошло, что смешалось все в доме Урсулов, а Захлюпанка поверх дном стала. Поутру и известие пришло, что ходил Павло к Лиховидовой хате и кидал в окно булыжником. Все кричал, стервец, что зовет он Григория на дуэлю, чтобы кровью смыть позор со своего имени.

Нам, мужикам, к тому времени бабы объяснить успели, что почем. Хотя мы и без них знали, не виноватая Верка несчастная, ничего у них с Гришею и быть не могло. Ну да что Урсулу, этому молдавану, докажешь. Хотя и жил он по законам захлюпанским с измальства, все ж нехристь,- бабы наши бурчали. Но вот здесь их не поддержу. По мне, будь ты чучмек последний, если водку с нами по-русски пьешь, значит, уже не еврей. Не в нации здесь дело.

В общем, вышли мы за село всей Захлюпанкой туда, где помидорные кущи начинаются, где пять лет тому Майку наказывали. В самом месте том Урсул с Лиховидом кулачный бой затеяли, рассудить чтоб, кто промеж них главный будет.

Выходил тут Гришенька, и мы красотой его, богатыря святорусскаго, любовались. Во рубашечке он белой, петухами расшитой, а на шее могучей платочек шелковый повязан. Высокой, кряжистый, что дуб во чистом поле, волосом кудряв, кучеряв бородкою, где седина первая появилась. Поклонился он нам, народу честному, в пояс, руку к сердцу приложа, слова обратил, что из души шли:
- Не виновен я, братия и сестры, в возводимой напраслине. И не страх подлый заставляет пред Вами клясться, а любовь наша русская к правде- матушке, за которую и пострадать любо.

Поклонился он затем и супротивнику своему и к нему говорил, не боясь, что расценено может, как слабость, мужа недостойная, которого на бой вызвали:
- И тебе скажу, друг мой бывший и брат во Христе Павел. Перед Богом нашим, искупителем грехов человеческих, народом захлюпанским как на духу заявляю, не виновен ни в чем пред тобой. Коль ненароком обидел, готов прощения просить прилюдно, ведь не держу на тебя в сердце своем.

И протянул ему Григорий свою руку честную, Павлу в очи глядя от него взор не воротя. Бусурман же Урсул десницу дружескую эту издевательски отторгнул, зло глазенками блестя, прошипел, весь затрясшись, давясь от яду змеинаго:
- Все одно, и в Захлюпанке мы не уместимся! Не сейчас, так в иной день порешу тебя в темном месте, ножом в сердце пырну, кишки выверну. Так уж лучше щас разберемся мы, чем еще грех мне на совесть брать. А что другом зовешь и братом, то из трусости. Противны они мне, слова из уст, что супругой недостойной целованы. Лебезишь ты, словеса льстивые расточая, потому что пришел твой конец, на смертный бой иду, честь дома Урсулов спасая. Под святого рядишься, а как вдуматься, я есть свят, родился как от честного отца, да и жил по закону Господнему. Не позорил я чужой- то жены, не разбойничал ночью темною, не таился от свету Божьего. Вот и вышел я на ужасный бой, живота чтоб лишить Лиховидово семя подлое!

Ну что с дурака возьмешь, окромя анализов! – правду говорят в народе! Сошлись тут добрые молодцы в круг показать, кто на что горазд. Размахнулся Павел и прямиком в грудь кулак свой супротивнику послал. Закачался на ногах Гришенька, закачался, но устоял. Только крест его православный, что на груди под рубашкою висел, вдавился в тело, аж кровь вкруг него выступила алая и ручейком сквозь метерию белую просочилась. Думали мы было, конец Павке пришел, потому как в бытность свою парубком никому не спустил бы обиды такой Гриша. Ан нет, не спешил он, Лиховид, счеты сводить, лишь по-прежнему на ногах покачивался и кругом нас мутным взором водил.

- Да он смерти своей ищет! – бабы в плач ударились.- Потому что жизнь не мила ему стала без Майки той Вертиихи, что навек привязала за позор, над ней учиненный.
Тут и мы, мужики, вслед женам задумались. И впрямь, не кулачный бой перед нами развертывался, а смертоубийство настоящее, когда агнец бедный и невинный пред волком алчным истину свою защищает. Совещаться мы промеж себя принялись, как поединок бесчестный прервать.

И второй раз кулачище свой преогромный Павло в сторону Григория послал. Да, видать, перестарался бусурман треклятый всю силу огромную норовя в удар свой вложить. Проскочил он, кулак, поверх взору сокольего Гришеньки, лишь немного чело его ясное оцарапал златым перстнем, что на вражьей руке надет был. Тогда уж мы все не выдержали, богопротивному делу возмущаясь, что могло статься на глазах наших. Воспрепятствовать происходящему решились, да иные обстоятельства тут случись, что опоздали мы со своим вмешательством.
Вопль истошный тишину сгустившуюся прервал, крик бабий, из сердца самого исходящий, что из конца дороги доносился:
- Гришенька, любый, не давай себя злодею жизни лишать!

Обернулись мы на голос, Гришенька вместе с нами в сторону ту посмотрел, а разбойник, тем пользуясь, что противник его отвлекся и пред ним совсем раскрылся, Павло, сей антихрист и изверг, в минуту ту роковую удар свой в висок Грише и направь, от усердия кряхтя подлого.

Повалился тут добрый молодец на траву- муравушку, и уж думали мы, конец его жизни многострадальной пришел. Оказалось, Верка, жена Павлова, во мгновение то решительное героя нашего отвлекла, нечаянно мужу постылому способствовав. До полусмерти истерзанная, чуть живая, в хате она поутру опамятовалась и во двор вышла, чтобы следы побоев и кровь с лица смыть, когда соседки ей рассказали, что за дела шли там у нас при помидорных кущах.

Припозднилась голубица захлюпанская. Добежав, на мужа своего не глядючи, пред телом Григория повалилась, завывая по- бабьи горестно, на всех беду клича. Мы насилу и уняли ее, от Григория оттащив, потому как почудилось, не совсем он убитый и грудь его чуть вздымается, словно нехотя.

Обступили мы Лиховида, любимца нашего, пригляделись и прислушались к нему – и точно, будто шепчет он слова несвязные, к земле- матушке прижимается, сил от нее набираясь. Не стали ему в этом мешать, сердечному, авось, думалось, оклемается. Так лежал он в забытьи своем, а соперник, Павка- злыдень, поверх поверженного врага бахвалился, силой молодецкой куражился, победе торжествуя. Так забылся он, что и на Верку внимания не обращал, будто не было ее в тот час рядом. А она, мужняя жена, людей не стесняясь, другого оплакивала, волосы на себе рвала, пылью захлюпанской главу посыпала.

Но недолго он бесновался, изверг роду человеческого, потому как последняя радость его жизни взбаломошенной то и была. Полежал так еще и будто  нежась, отошел от сна-то наш  Гришенька. И очнулся, очи изумленно раскрыв, будто силясь понять, где он и что с ним такое сталось. А потом, привстав, словеса странные, непонятные Лиховид обращал к нам, словно нужно ему сокровенное и что-то важное донести. Но как мы были пред ним непонятливы, словно дети малые и неразумные, усилия его пропадали втуне. Он же, что терпеливый пастырь, скудоумием и неученостью нашей не возмущался и перстом вкруг нас водя, проповедовал:

- Ухо я приложил ко земле,- он втолковывал,- и теперь, знамо, муки свои, что принял, криком порушать не стану. Душа моя хриплым стоном негласным наполнена, ей, истомленной, реку я: восстань, загорись и жги! Во мраке я днесь пребывал, зги где не видно, слышал я трубный глас, меня зовущий. Не медли, душа моя, и ведай, что за победой чужой сумрак гробовой роится. Лелей, пои, таи ту новь и твоей кровью вспоенная новая любовь созреет в сердце моем.

Так говорил, к нам обращаясь, а потом как очнулся, и взор стал осмысленным. И мы все вздохнули с облегчением, потому что со слов неясных и туманных поняли все ж, что теперь Павке Урсулу беды- то не миновать и за злодейство свое он поплатится.
- Чему быть суждено, то да сбудется! Постою за правду до последнего,- Гриша рек, поопамятовавшись. Изловчился он, приготовился, с молодецкой силой собираючись, и ударил своего он ненавистника так, что дух из него и выйди вон.

И упал он, Ионелов сын, словно сосенка во сыром бору-то подрубленная. Головой своей на восток поник, ветры буйные с стороны той нам суховей несут и ненастия.

Ой вы гусли стройте, вы, ребята, пойте! Ну а песенка, Вам скажу, невеселая у нас выходила: преступление мы допустили, а Гриша наш получался теперь как убивец. Вот оно до чего излишнее любопытство ко страстям человеческим- то доводит, и мы за все происшедшее себя ответственными чувствовали. Да и Гриша сам же первый все понял.

- Вяжите,- говорит,- меня, мужики, и в район везите, потому что кровь людскую я пролил, что не водица, и теперь есть отверженный. Там ответ за содеянное держать буду перед судиями строгими. Независимости нашей содействуя, долг в том видят, дабы во державе лихоимство и разбой искоренить под корень, аки огородники многотерпеливые траву сорную уничтожая. Исполать им за это! Ты же, Верка, к ней обратился,- что вдовой через меня стала, прости великодушно и наперед знай, как вернусь из острога в Захлюпанку, первым делом просить руки твоей стану, чтобы ребенка твоего будущего вместе на ноги ставить, в том пред миром тебе обещаюсь. Ребятишкам твоим стану добрым отцом, а тебе верным мужем, если не побрезгуешь каторжника в дом принять. Трудом грех свой до конца жизни искупать буду.

Тут и Верка Маковецкая не выдержала, в ноги своему спасителю и благодетелю бросилась. Да так это жалостно и по-русски вышло, что и бабы наши не выдержали, в один голос с ней зарыдали. Да и Гриша смущения не сумел скрыть, отвернулся, с наплывом чувств стремясь сладить.
- Из-за вас,- говорит,- ****ей, и нам, мужикам, хрен морде вашей! – и Верку давай с колен от себя поднимать. Но не дается та, все норовя суженому своему, что нынче обрела, руку- то облобызать. Тут и мы, мужики, скупую слезу обронили, Веркиному счастию радуясь: заслужила она его через страдания и муки. Наконец бабы Григорию подсобили, на руки Верку, почти лишившуюся чувств, приняли и от него отведя, ласкать стали и успокаивать. Ей- то силы еще какие нужны были с похоронами предстоящими! Как- никак, ведь православные мы и свершить все по обычаям нашим надлежало, которые уважение к покойнику предписывали. Не в городе- то живем, где шпроты, ставрида – вся панихида.

Всем селом мы потом провожать Лиховида до автобуса вышли, и рук его молодецких никто не вязал, хоть в милицию ехал сдаваться он. Ведь не вор он, не разбойник, что малых детушек и стариков на дороге жизней лишал ради денег медных, ну а просто человек, что в беду попал не по своей воле. Довели мы его, родимца, до развилки дорог из Захлюпанки, а там он пешком пойди, как автобус в тот день запаздывал и вообще не явился.
Да и с Урсулом мы поступили по - православному, миром взяв на себя расходы по тризне. Над могилой его крест водрузили восьмиконечный: хоть и не русской он, Павка, так ведь водку же пил по-нашенски.

Ну а Гришеньке во суде районном ответ держать пришлось: вольной волею или нехотя он убил насмерть Павла Урсула. Судии, они тоже человеки есть, прослезились аж, когда Галка- почтарка им поведала, как дело обстояло. Вызывали нас всех во свидетели, и мы как могли Гришеньку перед законом неумолимым защищали. Судии серьезные нам поверили, только и они ничего не могли сделать, чтобы Григорию совсем избежать наказания пришлось.

- Строг закон, но справедлив- то,- главный из них скажи в речи своей заключительной. И мы, захлюпанцы в зале сидящие, с ним согласились, ведь убийство все ж состоялось, и Павла Урсула живым с кладбища колхозного не воротишь. Да и сами мы знали, без подсказок, что не в праве никто иного жизни лишать, даже и такого злыдня, каким был Павка. Пять годочков- то дали Грише по статье, что пределы допустимой обороны расписывает, и выходит, что он их превысил.

Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Много воды в речке нашей Черной Грязи за тот срок утекло, пока Лиховид в местах не столь отдаленных наказание отбывал за душу христианскую загубленную. Это мы уже уточнили у батюшки нашего в Успеновке: молдаване, они тоже православные, и совсем никакие не нехристи, а, тем более, и не бусурмане вовсе, как мы в простоте своей думали. Убить же единоверца вдвойне тягостно.
Письма Гриша Верке такие писал, что вся деревня не могла без волнения слушать, когда Галка, подруга ее, по Захлюпанке их в каждой хате читала, прежде чем Верке отдать насовсем уже. Сообщал он, что муки приняв, смысл жизни для себя обрел, что страдания суть есть души русской путь, и что далее готов дорогой сей тернистой идти.

За правду единожды пострадав, он призвание свое теперь видит, чтобы искательством ея заниматься, во всем до нее доходя, потому как склонность эта жить не по лжи есть составная идеи нашей общерусской. Что же до Верки, и ее он любит, но как- то уж очень по- особому, видя в ней, захлюпанской бабе, и сестру, и жену, и Родину- Мать, Украину нашу. Это уже не очень понятно было, какая она там, Верка, Матерь- Родина, Хоть цыцки ее, как на статуе Вучетича, которая в Киеве седоглавом Украину многострадальную собой олицетворяет, ее образ дорогой всем являя. Знать, Лиховид во сибирях своих  под чуждое влияние адвентистов Иеговы или другой зловредной секты попал,- мы для себя решили, потому что Верку уважаючи, видеть в ней воплощенное подобие державы нашей отказывались. Ясно наперед было, в Верке Маковецкой счастье свое обретет, как вернется и заживет жизнью обычной, и хождения по мукам его закончатся.

Да и шло к тому. Пять лет минулось, и опять всем селом на развилку дорог ходили, но теперь уж для того, чтобы Гришеньку у въезда в Захлюпанку встретить. Дважды бывали там, по сроку рассчитав, что пора бы ему уже среди нас находиться, да не застали любимца. Третий день стоим, ждем автобуса, что по обычаю к нам запаздывал.

Вдруг вдали черной точкой путник показался, к нам приближаясь степенно. Калика перехожая, Божий страничек,- нам подумалось,- много их по нынешним временам развелось, на билетах экономящих. Пригляделись мы к подходившему мужу крепкому в толстовке рваной и бородой по пояс. К нам он шел по дорожке прямой, замуравленной, и почудилось, словно раньше его видели, будто с ним уже мы встречались в жизни прошлой своей Захлюпанской.

- Батюшки, так ведь это Гришенька наш,- Верка встрепенулась, дитя на руки поднимаючи. - Идет, родимец, в пенаты родные возвращаясь, а мы и не признали его, соколика ясного!
Что тут было, и как в радости Гришу привечали, то ни в сказке сказать, ни пером описать мне, в юдоли своей пребываючи. Да и не было еще во земле русской титанов духа могучего, с задачей подобного масштаба могущих справиться, чтобы степень восторга и ликования общественного, охвативших захлюпанцев, запечатлеть на бумаге взялись. Разве что Толстого взять графа, да в помощь ему Пушкина  с Гоголем отрядить, глядишь, и рискнули б они вкупе за дело это многотрудное взяться. Да и то, скажу, безнадега выходит. Как, положим, места спорные во всеобщей своей рукописи они разрешать станут, а ведь разногласия непременно возникнут? Толстой,- на минуточку себе представим,- слово какое-нибудь, от народа страшно далекое, употребить захочет, ну а Пушкин стило из рук у него вырывает:
- Не позволю,- кричит в гневе своем праведном зачинателя  словесности отечественной,- не позволю тебе, графу, о народе захлюпанском так выражаться который самая что ни есть соль земли нашей.
- Сам хорош,- Толстой ему в ответ,- а кто дворянством столбовым кичился, что дед не из простых и блинами- де не торговал? Я, хоть и граф, а до меня в литературе настоящего мужика не было. Не чета я тебе, в Михайловское на экскурсии наезжавшему. Я в своей Красной Поляне землю пахал, с мужиками простыми баять не стеснялся, а не бегал за барышнями- крестьянками, безнаказанностью помещика пользуясь.
- Полно Вам,- Гоголь поморщится,- себя не уважаете. На нас-то вся Русь смотрит, а Вы позоритесь.- И воздохнет украдкой: Скучно на этом свете, господа!

…Вот опять нас не в ту степь занесло. В Захлюпанке, пока мы мечтаньям праздным предавались, события своим чередом разворачивались. Сельчане наши, в страннике земляка признав, ради которого в край деревни вышли, так и ахнули:
- Да неужто, Гришенька, подвести не смогли тебя власти строгие до самой- то Захлюпанки, что идешь, словно бомж неприкаянный?
- Нет,- отвечает Гриша.- Сам я путь- дорожку эту выбрал, чтобы не спеша поспешаючи жизнь на досуге обдумать, вопросы, душу тревожащие, разрешить. Иду я по земле родной полями нашими да лугами, а сердце красотой Божиего мира не нарадуется. Истомилось оно неволей и теперь отходит, учащенно биясь, по весне и природы всей пробуждению. Жаворонки в небесах поют, мычат коровы по пастбищам, собаки по деревням брешут, пчелы жужжат на пасеках – эти звуки все милее музыки самой сладкой представляются. Им внимал я, слух услаждаючи, тишиной истомленный острожною. Первой листочков зеленью взор свой ласкал, полевых цветов запахами голова кружилась, теплый ветер овевал мое тело, донося с окрест милые с детства запахи жизнедеятельности нашей сельской. Вот почему припозднился, землячки дорогие, за что и прошу простить с великодушием, Вам присущим. Низко всем по-русски кланяюсь,- тут к нам обратился, склонив колена,- прибыл я, чтоб теперь никогда здешних мест не покинуть и средь Вас дни свои завершить.

А потом, взором среди нас Маковецкую с дитятей отыскав, к ней подошел, прямо в ноги упадя.
- А теперь,- говорит,- страстотерпица, дозволь при всем честном народе на общине руки твоей просить. Тебя, через страдания меня принявшего, любить буду до гробовой доски своей.
И еще:
- Помню мгновение это чудесное, когда передо мной ты явилась, как красоты земной гений. Станьте,- сказал,- Вера Павловна, моей женой, пожалуйста.
Верка- то раскраснелась вся в удовольствии и совсем непонятное брякни:
- Я,- говорит,- Гришенька, бренная пена морская. И вообще, дорогой, если бы ты знал, из какого мусора это все делается. А женой твоей стать, так согласная, для меня иного счастья не надоть.

Поднялся тут с колен Гришенька и дочь ейную, что от совместного брака с Урсулом нажита была и в отсутствие евонное во Захлюпанке и в присутствие во каторге на свет Божий появилась, на руки принял. И дитя, отцу обретенному радуясь, к нему ручки свои и протяни, и мы не могли не прослезиться, счастью этому семейному радуясь. Стоит она многого, жизнь Богом подаренная, когда такие люди, как Григорий, в стране нашей есть. Бабы тут тоже в плач ударились, потому что глаза у них давно были на мокром месте, и они все крепились, чтобы ревом ненароком дело не испортить, и действу, вершащемуся не повредить.

Ну, радость великая во Захлюпанке нашей была, пожалуй, с основания ее так в селе не гуляли. Одной водки-то, считай, море Черное выпито было. Потом все нам чуть боком не вышло, ведь весна шла, каждый день у земледельца должен быть на счету, а у нас на селе свадьба, которая районному начальству много нервов попортила. Ведь без председателя колхозного мы к тому времени уже оставались, а бригадиров народ не очень-то и слушался, тем более что они тожеть не дураки выпить и веселию нашему препятствовать не отважились.
Гриша наш бороду сбрил, рубаху, петухами расшитую, надел, и опять таким красавчиком заделался, что поглядеть любо- дорого. Верка тоже принарядилась, платья белого второй раз, правда, надевать не рискнула, чтобы счастья своего не сглазить, но весьма хороша была, хоть и рябая. Кое- кто из баб, ей завидующих, шептать начал, что, мол, и получше себе в Захлюпанке Гриша отыскать бы мог. Но мы эти разговоры сурово пресекли и замолчать их заставили.

Галка- почтарка, более иных за подругу радуясь, меры в питии за столом не знала и тем Андрюхе своему Церковному, который к тому времени давно уже со службы солдатской вернулся, праздник едва не испортила. Уж не знал он, горемычный, то ли самому гулять, с мужиками общаясь, то ли за женой следить, чтобы вела себя должным образом. Ну да мы не судили ее строго. Как- никак, ведь она больше всех для Верки сделала, и в суде без нее неизвестно бы как повернулось. Да и не одна она среди ихней сестры душу отводила. Многие жены наравне с мужьями, вино пия, расслаблялись.

Так веселие для того и проводится, чтобы праздником душа славянская, что ни в чем не знает удержу, ни в горе каком, ни в радости, чтобы святом она утешилась. А что водки переберет, так на то она предками и придумана, чтобы подсобить ей, душе, в этом. Еще ведь Владимир Красное Солнышко, князь наш славноизвестный, пред послами заморскими рек: «Руси есть веселие питии, не можем без этого жити».

Короче, и я там был, мед, пиво пил и не готов сказать, чтоб куском каким обделен был. Да и водочки с земляками, за Гришу с Веркой радуясь, употребил изрядно.

Тут и сказ кончать можно. Так ведь обещал тебе, читатель, и о том поведать, как Григорий наш председателем колхоза стал. Так что подзапасись терпением. Впрочем, коль подустал ты или повесть моя, кажется тебе, затянулась, можешь чтение свое прервать аж до главы следующей. До начала ее не произойдет ничего неожиданного: Григория выберут на должность, ты об этом знаешь, и вся оставшаяся часть посвящена обстоятельствам, с этим связанным.

Ну а теперь, когда остался я наедине с истинными своими ценителями, доведем до конца рассказ многотрудный о возвращении Лиховидовом к жизни нашей Захлюпанской. Разговор это особый, требующий внимания, потому передохни немного.


                Повесть о Вещем Олеге.

Выбрали мы своего Григория вместо умершего на работе этой тяжелой Олега свет Рюриковича, о котором еще не поминал в своих записях. Значит, нужно теперь и о нем.
Олег сей Рюрикович не из местных был, из района присланный. Потому как велика она и обширна, Захлюпанка наша, полями и угодьями разными богата, а порядка истиннаго в ней отродясь не было. Терпели то, терпели в былом захлюпанцы, да послали ходоков в район, чтобы дали им кого из знающих. Поразмыслили там да подумали и Олега Рюриковича укреплять наш колхоз направили, такая партейная линия в верхах шла тогда. Порядка в Захлюпанке с тех пор не прибавилось, но Олег наш Рюрикович вельми ученый муж оказался, всякую проверку носом заранее чуял, так что народ назови его Вещим.

Обложил он захлюпанцев данью великой и оброком, но не возроптали наши: как- никак сами напросились, да и власть уважать надобно, к чему сызмальства приучены. Хоромы себе княжеские строил Олег Рюрикович, и жену свою Ярославну во довольствии держал и холил, в меха собольи кутал, парчу, бархат наряжал персидския, во сапожки сафьяновые обувал, чтобы устали ее ноженька не знала.

Он бы доднесь княжил у нас, да история с ним приключилась, что наместничье его благополучное прервала к огорчению нашему вящему. Потому как мы к нему, барину своему, привыкли и перед другими холопами на районном базаре им бахвалились, толщину его непомерную и упитанность к достоинствам прочим присовокупляя, что не в пример господам иным худосочным и в теле тщедушным как нельзя более должности пожалованной соответствовал.

Раздобрел так Олег наш Вещий во земле Захлюпанской, уяснил он себе, что негоже ему, аки смерду простому, грязь месить по деревне. Захотелось ему ездить щеголем, по- городскому, пыль в глаза пуская. Да чтоб возила его не какая- нибудь машинушка захудалая вроде «жигуленка», а вальяжная «Волга» черная, в честь реки нашей русской что названа и к усладе начальников создана. Правда, ездить- то у нас, ты знаешь, читатель, особо не покатаешься, разве что в погожий летний день, когда засуха, да и то пыль столбом клубится.

Вот Олег свет Рюрикович связи свои многочисленные употребил на то, чтобы обзавестись дорогой машиной. Едет он из Одессы, покупке радуясь, а навстречу некий старец с сумой и посохом ему и явись, кудесник и любимец богов, и откуда он взялся- то в наши дни? А, скорее всего, и не волшебник вовсе, а так, бомж какой или бродяжка, кто там разберет, мало ли их в последнее время появилось.

Олег Рюрикович то ли выпивши, то ли с радости от покупки престижной разговорчив был не в меру. Вид старца на сельской дороге изумил его шибко, воспоминания обрывочные и смутные, из школьного курса литературы подхваченные, образы Татьяны Лариной и Му-Му убиенной всплыли в памяти. Захотелось ему душу разговором потешить, ну и спроси он прощелыгу, долго ли ему у нас в Захлюпанке править и властвовать, и когда на радость соседей- врагов, помещиков окрестных, завистников, могильной землей засыпан будет.

- Примешь ты смерть от коня своего, то бишь машины хромированной, которой гордишься сейчас не в меру,- напророчествовал ему волхв бомжецкий или цыган, что в деревню близлежащую Фараоновку добирался, экономя на транспорте.
Усмехнулся Вещий Олег, однако чело и взор у него омрачились неприятною думой. Домой же приехав, Олег Рюрикович автомобиль новый в гараж загнал и им и не пользовался, столь глубоко беседа эта в душу запала. Так и не пришлось ему, горемычному, членовозом дорогим попользоваться, сердечко потешить.

И год так прошел, и два, и три – стоит все та «Волга» в гараже председателевом, тот и думать о ней забыл в заботах многочисленных. Только вот слух по деревне прошел, из мужиков кто-то в город съездил и его подхватил, что была в Одессе похожая история. Выиграл там счастливчик по лотерее государственной, доход от которой на укрепление державности идет, автомобиль новый «Таврия». Промышленности украинской тот славу воплощает и гордость за успехи ее по дорогам- просторам шестой части шара земного на колесах развозит.

Получил хозяин красавицу металлическую, да так видом ее прельстился, что пожалел пользоваться, и в гараже у себя, как Олег Рюрикович, запер, чтобы была она всегда новая и непользованная. А спустя время затребовалось ему машину продать. Сел он за руль, а ноги в асфальт и упрись: проржавело- то днище автомобилево за стояние великое гаражное, прохудилось да провалилось. Машина,- мужики баяли,- обязательно она в ходу должна быть, а иначе, как человек, старится, что, задумав судьбу обдурить и вечной жизни возжелав, на кровати лежит, силы свои экономя. И тут значения не имеет, пользовались автомашиной али нет, все одно ей срок судьбой ее механической назначен, далее которого власть над жизнью не простирается.

Дошли эти разговоры завистливые и до Олега Рюриковича. Взволновался он, маетный, и раз, водки откушавши и со своей Ярославной по сему поводу повздоря, не утерпел и в гараж свою подругу проведать- то и спустился. Ну а дело зимой было, как раз перед возвращением Гришиным. Сел в авто свой Олег Рюрикович, и от сердца у него отлегло: днище его «Волги» не прохудилось вовсе, и стоит машина дорогая председателева, членовоз милый, металлом хромированным поблескивая.

Морозы в ту зиму стояли злые. Зябко в гараже властителю нашему показалось, он отопление в машине включил, мотор прогревать начал, радиоприемник настроил, чтобы хоть немного побыть в городском комфорте. Хорошо ему на душе стало от уюта этого дорогого. Засыпая, успел волхва того, что беду ему через «Волгу» напророчил, недобрым словом помянуть за глупость его и неразумность.

 - Зело много бродяг- скоморохов, что голытьбу подбивают к волнениям. Небылицы плетут благоглупости о властях, что в трудах своих праведных живота не щадят во Отечество и печатся о добром их здравии, голи той, что шустра лишь на выдумки и к бунтам горазда бессмысленным. Лишь бы повод найти к безобразиям, чтобы нас, своих благодетелей, смерти лютой предать и, упившися кровью нашей багровой, боярскою, все добро, что от дедов досталось нам и к нему еще нами приложены те богатства, что сами мы добыли, управляя рачительно с прибылью, всем хотят завладеть безобразники, во чужие хоромы залезшие по кишеням дырявым распихивать серебро и злато червонное принимаясь, убивши хозяина. Да еще б добро, коли деньги те, что досталися столь неправедно и ценою им убиенные, жизть из зависти коих отнята, если б были те средства скоромные, при дележе что оставалися по числу- то татей у каждого, в дело пущены, а не пропиты во корчмах жидов и блудилищах!

 Нет, испортился-то народишко. Видать, правы-то те ученые, что наследственность виноватят в том, что теперь в Руси лихолетие. Материал же сей человеческий, генофонда основы слагающий, он не скоро теперь и пополнится, новым семенем зарождаемый, и Руси Святой благоденствие не при нас уже, сирых, станется. Да к тому ж еще экология и утечка умов пресловутая, что с Захлюпанкой моей станется, без меня на кого-то останется?
Что ж до странничков и кудесников, по дорогам их много шатается, то стрельцов моих и опричников непосредственно дело касается. Контроль паспортный по району-то, разумеется, мы усилим и задачу ту не столь сложную по-захлюпански миром осилим.

- Председатель наш, напоен вином, жизть свою кончал в гараже своем,- песнь об Олеге Вещем у нас сложилась, что и до сего дня по Захлюпанке поется.
Ну а наутро Ярославна его искать примись, да в гараже за рулем машины обнаружила заснувшего навеки. Выхлопными газами отравился Олег свет Рюрикович.
Ярославна же плачет на стене хором своих княжеских.

- Полечу,- говорит,- чайкою по Дунаю, омочу рукав шелковый во реке нашей Грязи Черной, князю своему Олегову раны утру на горячем его теле.
Только все это она с горю как помешалась, никакой там чайкою, разумеется, полетать ей не довелось. Да и не было в том необходимости, ведь усопшему-то без пользы стенания ее получались.

Знать, недаром боярыня так убивалась. От инфляции нонешной у нее, по всему судя, немногое уцелеть могло. После смерти супруга драгоценного все нажитое кропотливым хозяйствованием благодетеля ейного в ассигнации перевела, совету доброго ни у кого не спросясь, и в Одессу свою уехала. Ну а где они, денежки те немалые, что народ по сберкассам держал, легкомысленно правителям доверившись? Языком их корова слизала!
Мужних деток Господь Ярославне не сподобился дать. Был у них племянничек Сашка Арапов, что и доднесь в городе здравствует. Вдовушка наша, отрока чтобы не огорошивать смертию родственника дорогого, телеграмму ему такую пошли: « Дядюшка твой самых честных правил, занемог не в шутку, возможен исход из всего этого самый фатальный. Скорее во Захлюпанку приезжай, авось к похоронам и поспеешь». Но не показался, стервец, ни тогда, ни после родственника своего наиближайшего почтить. Таковы они сейчас, молодые, крутые шибко и конкретные. Подумал, небось, скука за умирающим присматривать, подушки ему поправлять, лекарства  подносить с горестным видом, вздыхать про себя и думать, когда же черт приберет его душу.

Так и схоронили мы Олега Рюриковича. И принял он смерть от машины своей, как кудесник и предсказывал. А по весне и Гришенька наш Лиховидик вернулся.
Помните, надеюсь, что свадьбой и веселием всеобщим возвращение то обернулось. Районное начальство, на такие дела глядючи, не в шутку волновалось: как-никак посевная кампания заканчивалась, а у нас без руководства князюшки усопшего все из рук валится и пьянка сплошная. А тут пошли всяческие веяния, из области исходящие, что переименовывать колхозы начали в товарищества на старинный лад. Вот и привозного к нам председателя опять направили во княжение. Но об этом, думаю, отдельную историю писать след, и не досуг нонче-то, как - нибудь иным разом. Сейчас лишь то скажу, что взбунтовалась голытьба наша: не хотим, мол, начальника пришлого, ненашенского! Хватит, натерпелися, пущай Гриша нами правит и идет на царствование!

Наконец и уважаемые среди нас мужики, бояре местные Федорончуки и Кливцы, ропоту народного опасаясь, решились голоса свои несмелые к нему присовокупить и районному начальству возражать осмелились. Колебания их понять несложно: при Олеге Рюриковиче хоть и хорошо они поживились, да, видать, и им человек чуждый поднадоесть успел. Ну а в тот момент тенденция партейная на демократию, с самих верхов спущенная, и к нам в район докатилась. Пущай, мол, колхознички сами себе разбираются, какой руководитель им надобен. Столь строгую нашу оппозицию встретив, не стали за свое держаться вожди районные, отступились, кандидата несостоявшегося увезли и на все рукой махнули, пусть оно так будет, как Бог положит.

Посылали мы тогда ко Григорию людей избранных с хоругвями и иконами святыми, депутацию от земства захлюпанского, чтобы его убедить к просьбе нашей снизойти и стать нами править. Три дня сроку попросил тот, чтобы поразмыслить как след и решиться. Понимал он, что ноша сия нелегка зело и примериться ему требовалось, что по плечу она убедиться. Ну, так если сам должности такой не соответствует,- мы кумекали,- то кому тогда шапка Мономахова предназначена? Не в насмешку ли над потомками святой князь ее и оставил, а не взял в лучший мир свой, где и доднесь пребывает? Через три дня мы уже всем селом ко двору Лиховида ходили, чтобы решение его многотрудное самим, а не через посыльных восприять.

И была в тот день радость великая. Согласился он, наш родимец, помазание принять. Бабы в счастии плакали, Богородице-Заступнице хвалу воздавая, что обернулось все так, как хотелось. Солнышко, во хоругвях и иконах святых играя, в ведро лучами своими землю-кормилицу и нас, что соль ее есть, ласкало. И был тот день лета Господнего одна тысяча девятьсот не упомню какого года.

А на следующее лето в Захлюпанке возьми и объявись Майка.