Часть 5. Бахвалился Тит

Ч а с т ь  5.
Б а х в а л и л с я  Т и т,  ч т о  л а д н о  с т о и т .
А  н ы н е  ж е  Т и т  в  м о г и л е  з а р ы т.

Жизнь есть театр,- британец славноизвестный заметил, истину эту ничтоже сумяшеся во главу угла поставив. Многих сторонников изречением спорным себе заимел, каковы и в наши дни имеются. В седой старине приверженцев ему находим, которые к выводу подобному вплотную подошли, и в случайностей силу аглицкого драматурга не предупредили.

Нерон, сказывают, император древний, что Рим поджег, видом мятущейся толпы народной стремясь насладиться и скуку потешить, тот весьма недоволен был зрелищем организованным. Казалось ему, цезарю, что горожане, о жизнях своих печась и добре нажитом, не могли как след озабоченность и взволнованность чувств продемонстрировать. Удивляло его, – мне так мыслится, - что в минуты те роковые, когда надлежало им по замыслу его, Неронову, пребывать в тоске или, скажем, тревожась за тех, кто в огне мог сгореть, скорбеть в отчаянии, вели себя не согласно правилам.

- Нет, не то вижу я,- он нервничал.- Матерь эта слишком во страдании чело искривляет, и скорби выражения благообразного не удалось достигнуть. А отец той девушки, что под рухнувшей кровлей покоится, лучше б руки к небесам воспростер, чем болваном стоять языческим, тупо в точку одну уставясь. Ну а раб сей лукавый, что хозяина из горящего здания вынес, улыбается явно не к месту, на великодушие спасенного рассчитывая. Нет, не верю! Не верю отроку тому юному, что кругом смятения всеобщего в термы женские заглядывает на горожанок полуголых, коих и стихия непредвиденная не заставит в непотребном виде предстать перед народом.

Не было Нерону удовлетворения от злодейства, дотоле неслыханного, и плохими актерами римляне оказались, не сумев угодить талантами.

Толстой не любил Шекспира, я не люблю обоих, хоть прав был классик отечественный, что предшественника именитого корил за просчеты того против вкуса и самомнение чисто английское. И впрямь, хорошо ли оно, – мне думается – коли каждый почнет жизнь с трудом основным сравнивать? А ведь могли бы, кажется, и с не меньшим основанием! Шофер, тот, глядишь, существование наше дороге уподобит со всяческими там поворотами резкими, ухабами да рытвинами, что и в судьбах людских прослеживаются. Столяр, наверное, сопоставит людей с породами дерев различных, и тоже окажется прав: кто березке стройной подобен, кто тополю прямолинейному, а кто с дубом одиноким и старым сходен будет. О том же, какие параллели жизненные провел бы все тот же сантехник, я умолчу, плохо с премудростями его дела знакомым будучи.

Коли уж от искусств далеким представителям труда общественно полезного дозволительно об опыте своем нехитром витийствовать, то и я, грешный, дерзну пред тобой, читатель, с рассуждениями подобного рода предстать, хоть и ты, вероятно, свои представления о предмете сием нехитром имеешь. Но не след тебе сейчас с ними соваться, не твой черед! Повесть сию пиша, сам хозяином положения являюсь, так что потерпи, сочувственник мой, а я вниманием твоим злоупотреблять не стану.

Жизнь есть материал сырой подготовительный к сочинениям нашим писательским. Так на вопрос бы ответствовал, никоим образом равенства меж искусством и бытием не ставя. Потому как мало в ней ценности, жизни, что гением мастерства художественного не упорядочена. Одна сюжетная линия, место значительное занимая, к концу сроку назначенного так и оборванной окажется, хотя представлялась главенствующей. Тогда как события, маловразумительными казавшимися и случайными, в самом деле были-то наиважнейшими, а бытия носитель, интуицией творческой не располагая, на них и внимания обратить не удосужился. Писатель же работой своей способен жизни любой придать логичность недостающую и от наслоений случайного, шелухи обыденного героев избавить, чтобы полнее идею каждого высветить.

И не мы, художники вольные, подражать натуре хаотической должны, которая бессмысленностью ввергает в отчаяние. Не искусство святое принижать до будней мелочных и серых, а само оно, бытие наше, по законам художественным строить, творчество скуке жизни противопоставить, как Майка Вертий то умела.

Графоманом неразумники кличут, порок мой во писательстве видя, потому как ей, литературе, суетность жизни не предпочитаю, героев вымышленных – людишкам реальным, что в повседневности окружают. Что им ответствовать? Невежды, не знают, в слове том, коим меня оскорбить рассчитывают, ругательного смыслу и не содержится, а на язык наш переведенным будучи, означает не более чем « писательства любитель». И никакого в том унижения нет, чтобы таковым являться. Ибо, не скрою, труд свой и ремесло словесника ценю, в них удовольствие находя особое. Не понять им, хулителям нашим: в каждой работе прелесть соответствующая имеется. Писатель же с Демиургом самим поспорить может во власти над миром творимым, который ни сам Бог, ни земные наместники отнять у него не в силе.

Нерон тот, о котором вначале говорить было принялись, он и бед натворив, не получил удовольствия искомого, потомкам о себе дурную славу оставя. Не должна как она, власть земных царей наших, позором жестокостей излишних себя бесславить, поелику подрывает тем мирообустройства основы, возмущением низов почву к свержению собственному готовя. Все правители многочисленные, судеб вершители, императоры и монархи, таким образом, получается, условностями общественного договора ограничены и властью абсолютной не располагают. Да и сам Бог, мне сдается, перед родом людским всяческими обязательствами себя повязав, переиграть уже не может, хоть и всемогущим считается.

Иное дело я, Иван Корень, с захлюпанскими своими заложниками. Захочу – изничтожу Майку, захочу – облагодетельствую. Григория Степановича мне ничего стоит во второй раз в острог направить и там сгноить. Никто в том не воспрепятствует, кого желаю – милую, не люблю – наказываю, ни у кого дозволениев не спрашивая. Многие ли – тебя спрошу, читатель, - в жизни обычной властью подобной над человеками бахвалиться могут?

Что же до жизни подобия и литературы, разговор с чего начали, то с уверенностью повторю, не стоит она, жизнь обычная, и одной главы моего романа.

И еще. Нашлись тут у нас книгочтеи многоопытные, которые, с моими трудами знакомясь, то в вину ставят, что в сочинениях им многое классиков словесности напоминает, и чуть ли не в воровстве виноватят.

Что им ответить? Труд свой работе пчелы многотерпеливой уподоблю, что, пия нектар цветов многочисленных и разных, собственный мед создает, где все прежнее благоухание в одном совмещается. Я, читатель мой, в город не ездил и в университетах не обученный, и жил, как то насекомое: припадая к разным растениям, собирал мед в соты. Так я по многим книгам набрал сладость слов и смысл их потаенный. Тебе же о качестве содеянного судить. И не след пчелу ругать, что разными цветками пользовалась, свой мед в одно мешая. Что же до Пушкиных там и Гоголей, то в величии их, литературы зачинателей, ничего не убудет. Небось, радовались бы, знай, предначертания потомков, что вечно живыми будут произведения их, сбылись столь буквально и без фигуральностей.




Ненадолго опоздал я, по-всему судя, потому как Верка Маковецкая, Григория Степановича жена, председателя нашего, только что в комнаты прошла и за столом усаживалась. В горнице уже прибрано было, и следов погрома учиненного не оставалось. Верка, как и Галина давеча в волнении заметном пребывала и все не знала, как разговор свой почать. Кружку с чаем холодным, что с прошлого посещения осталась, в руках держала и глоток из нее отпить силилась, хоть и не приглашала к тому хозяйка. Пальцы трясущиеся  плохо младую женщину слушались, и не могла никак в занятии несложном преуспеть. Майка  же, гостью усадив, на нее изучающее поглядывала и в беседу вступать не спешила, словно каждый день Верку видела и прискучила та ей назойливостью. Будто наперед знает, просительницей явилась, чтоб ей докучать челобитными. Потому как царица хмурилась. Верка меж тем себя пересилила, кружку в сторону отложила за ненадобностью, так из нее и не выпья. Исповедь начала, которой внимал я, боясь упустить слово, чтобы затем, в памяти отложа, бумаге предать, в книге запечатлеть для тебя, любезный читатель. Вот она  вся пред очами твоими.

- Трудно решение вызревало, тебя в эту ночь навестить. Григорию Степановичу не докладывалась. Беда великая наш дом посетила, пропадаем теперь ни за грош, потому, отчаявшись, к тебе обратиться собралась. Не знаю, на что и рассчитываю, тебя в дела посвящая. Но, сдается, власть вкруг себя распространяя особую, сможешь, коль желание у тебя возникнет, горю нашему подсобить хоть советом разумным.

Иногды кажется, что кругом я виноватая, раз жизнь наша с Григорием Степановичем не сладилась. Ой, не стоило мне тогда ухаживания его несмелые принимать, потому как погорячился он во мне избранницу, судьбой назначенную, увидеть. Не любовь то была, я поняла, а к ней стремление, чтобы тебя, свою главную и единственную, во мне-то сыскать. Мною хотел от тебя прикрыться, как устал в безнадежности ожидания тоскливого, ты ж все не ехала. Честен он пред долгом своим, и сейчас, когда ты в Захлюпанке, страданиями упиваясь, все ко мне ластится, чтобы страсть в своем сердце разжечь, да выходит-то плохо,- Верка жалилась.

- Вот давеча в очередной раз меня Майкой назвал, ошибки своей не заметя, что и ранее с ним случалось. Одно дело,- мне подумалось,- когда в желании он забывался, меня с тобою путав на ложне. Здесь я даже польщенной могла считаться, что с тобою, царица захлюпанская, сопоставима в утехах любовных. Тут же не при страсти было сказано, а в обычном разговоре хозяйственном, когда после забот дневных мы итог делам домашним подводили, а я все печалилась, что поросенок наш Борька, которого на откорм взяли, невесел выглядит.
А раз так,- я поняла,- коли нас наяву стал путать, – пустое место я для него, значит, и сама же в том виноватая, его на себе женив и счастье чужое присвоив. Вот после обмолвки его прийти решилась, чтобы поведать: одну  тебя любит, и всегда любил, и любить будет.
А что меня уверял, будто нужна ему, как смысл существованию обрел, в браке со мной соединившись, так бред то души взбаломошенной и ее фантазии. Правильный он мужик, и себе в том признаться не хочет, что к тебе одной лишь привязан, из силков, жизнью расставленных, не может выпутаться.- Верка тут слезами горючими залилась и потом еще долго успокаивалась, прежде чем рассказ свой сбивчивый сумела продолжить.

- Была б моя воля,- опять начала,- отдала бы его, коль б приняла. Потому как по-настоящему - он твой, и счастье мое несостоявшееся есть ворованное. Да не переиграешь. Вот замужем ты, говорят за немцем каким-то. И я тяжела, понесла от него, сына под сердцем чувствую. Вот судьба, как она распоряжается. Что делать-то нам, горемычным, в этой жизни вконец запутавшимся, без света истины во потемкам блуждающим? - у тебя как у сестры спрашиваю. Потому как сил никаких не осталося жребий выпавший, страданий полный, терпеть, чтобы далее с ним ийтить, не согнувшись; ноша, Богом русским доверенная, не по плечу бабьему,- она пожаловалась.

- Но и это не все, хоть и важным кажется,- Верка вздохнула, не решаясь о главном.- Председательство его окаянное, к которому сама подтолкнула, оно теперь лихом большим обернулось. И здесь я выхожу виноватая, что Григория к нему подневолила. Говорил-то, для работы начальственной что не создан, а быть ему понутру шофером. Но ведь и слушать не желала:  второго мужа-водилу иметь мне страсть не хотелось, на своем настояла. Стал он колхоза нашего председателем, а теперь вот тюрьма ему грозит новая с сибирями, и я тому, стало быть, виною.

Григорий наш Степаныч, он доверчивый, словно дитя малое. Сам во все мелочи хозяйства вверенного вникать поленился, как не интересно ему, во всем Ваське Федорончуку передоверился. Тот у него и заместитель, и начальник, и швец, и жнец, и на дуде игрец – таким показался знающим.

Засеял тот поля наши колхозные подсолнечником, чтобы прибыль скорую и нехитрую получить. Подсолнечник же, селянину любому ведомо, землю-кормилицу истощает, соки последние из нее высасывает. Только Федорончуку на это плевать, лишь бы мошну набить потуже.

Я, бывало, у Григория Степановича своего поинтересуюсь:
- А Федорончук, твой заместитель всесильный, какую часть доходов общих себе берет и что нам оставляет?
Аж ногами на меня затопал, агнец праведный, в гневе своем благороднейшем.
- Я,- говорит,- пять лет во острогах сидел, и в дальнейшем жизнь так строить намерен, чтобы места те, от Захлюпанки не столь отдаленные, не наведываться.

Он, видишь ли, казнокрадством не занимается, а Федорончук на какие средства хоромы княжеские возводит? – я голову себе ломала. Извели меня сельчане вопросами этими дотошными. Сподобилась я об этом у Григория спросить – он в ответ лишь рукой махнул. Сам Василий, мол, уже многажды ему все объяснял, предупреждая завистников и злобствующих наветы. Скаредностью рачительной отличаясь, он к прошлой жизни накоплениям родительские сбережения присовокупил, а затем достаток трудом приумножил к пущей зависти лежебоков сельских и пьяниц, которые простить ему преуспевания не могут. Мне после разговора тяжелого Григорий запретил темы этой касаться и в дела мужские свой бабий нос совать. Я и не стала.

Только вот приезжает намедни из района комиссия грозная. Второй день из конторы колхозной не выходят, в бумагах все роются. И, получается, дела растратные у нас творятся, недостачи кругом средств народных. И Григорий Степанович, выходит, один во всем виноват: ведь подпись его кругом выведена. Он-то, родимец, листы все, что Федорончук подсовывал, и не читал как след, роспись подмахивая, помощнику своему во всем доверившись. Теперь, оказывается, и подсолнечник он, председатель, самолично распорядился сеять вопреки рекомендациям того не допускать областного руководства и товарища Боделана. Деньги все вырученные из прошлого урожая, те неизвестно куда подевались, и на банковском счете колхоза отсутствуют. Так что по всем меркам председательству Григорьеву конец пришел, да еще тюрьму обещают. Видно, от острога и сумы дорожной зарекаться никому не следует, а на роду Лиховидовом то написано. Правда, законом попугивая, то понять дают, вроде и полюбовно решить вопрос было б можно, но так цену всему не полюбовную назначают. Американских долларов просят десяток тысяч. Только таких денег у Лиховидов и Маковецких отродясь не было, даже если нас всех в смерды продать.- Верка тут заревела, а чело Майкино белизной покрылось. Одно это ее и выдало, ведь скрыть волнение стремилась, и то до сих пор получалось. Страдания Веркины не могли ее не тронуть и нашли путь к сердцу, хоть и добрых чувств не выказывала. Верка, себя пересиля, меж тем продолжила:

- Вчера вот пришел мой с конторы, а меня вроде и не замечает. Странным он мне показался, каким прежде не знала. Сидел в молчание погруженный, думал опять о своем, а потом в горницу удалился. Я сразу недоброе заподозрила и в щелку за ним, грешным делом, подглядывать стала. Гляжу, Гришенька мой в комоде порылся и пистолет, что от отца остался, из ящичка да и достал. Поняла я, что стреляться надумал, себя жизни лишать, позора казнокрадства пережить не можа. Бросилась тут к нему в ноги, слезами кровавыми обливаясь.

- На кого,- говорю,- кормилец, жену верную со детьми малыми оставлять надумал? Почто самогубства грех мерзкий берешь на душу? Иль дозволено нам таковое над собой учинять, когда жизнь эта Богом дадена, который один в праве ее лишать, когда ему надумается? Коли руки на себя накладываешь, собираясь жизнью распоряжаться по усмотрению собственному, значит, Божье право на себя берешь, в гордыне необузданной с ним равняясь. Не простит Он тебе самоуправства и спросится за него строго. Да и сына своего неродившегося, которым тяжела ныне, за что сиротинушкой оставляешь при стагнации промышленности украинской и инфляции повсеместных?

Посмотрел он на меня, мученик, а у самого печаль невысказанная из очей лучится, так что боязно в глубину их заглядывать.
- Не могу,- говорит,- Верка, во второй раз во острог ийтить, не хватает на то сил мужеских. Не по мне чаша сия, до краев горем наполненная, да и с Богом не мне равняться, потому как ослаб я духом. И Господь наш, сдается, меня на роль предначертав, подустал тоже в оригинальности сюжеты новые закручивать. Не хватает, знать, у Него фантазии, повторяться начал.

 Все же пистолет у него сумела принять. Вот тебе принесла, чтоб греха с ним Григорий Степанович не наделал. - Говоря это, Верка сверток из выреза платья достала и протянула Майке. Та тряпицу не совсем чистую, в которой оружие грозное покоилось, брезгливо ручонкой холеной отбросила, и сталь вороная в сумерках комнаты блеснула. Впрочем, спустя мгновение, сказать было трудно, не почудилось ли то и куда револьвер запропастился, да и прятала ли его Майка. Ясно было, не самого надежного хранителя военных времен трофея нашла Верка. Лучше самой было укромное место сыскать для опасного своего пакета. Верка опять продолжила.

- Вот после того, как убить себя хотел, к тебе бежать решилась. Иначе к кому обратиться не знаю. Кажется мне, не сможешь от страданиев наших отвернуться, потому как судьбой общей мы повязаны. А иначе самой счастья не будет, если дашь нам сейчас погибнуть.

В Захлюпанку заехав, стало быть, дело до Григория имела. Коли так, самое на то время, чтобы отношениями вашими заняться. Если нужен тебе и насмеяться над чувствами его не хочешь – забирай и владей. По правде большой, он твой, и мир захлюпанский это знает. Мне же, скажу, и того, что получила от жизни, довольно будет, лишь бы ему, горемычному, остаток дней скрасить.

Далее уже Верка, свое все высказав, владеть собой не стремилась. Горе в рыдания обратя, слезами умывалась и скулила в отчаянии, что плакальщица на похоронах, беду накликая. Жалости к ней преисполнился, женщине, чьему благополучию мнимому бабы захлюпанские ревновали. Участие и на Майкином лице мелькнуло, которая, духом противоречия обуреваемая, сочувствие гостье не спешила выказывать. Наоборот, когда говорить стала, нотки враждебности явственные в голосе ощущались.

- Видать, правду люди кажут, когда садиться не во свои сани не советуют. Хотелось тебе, Верка, судьбу обдурить, мужа, что тебе не пара, заарканить. В сем и преуспела. Нынче жалиться пришла, Гришку своего подсовывать, которого выкупать придется за деньги немалые. Да и стоит ли он десять штук косых, яхонт измерцавшийся, сумлеваюсь. С дня приезда как след не видела, издалека лишь, да и мельком. И прилично ли мне, жене мужней, на деньги супруга полюбовника из неволи выкуплять? Что скажет он, Гансик, коль о том проведает? – Майка засомневалась.

- Вот что странным в затее всей видится,- Майка поделилась.- Григорий Степанович вместо того, чтобы сами явились, жену послал торговаться. Себя предложил со всеми потрохами, цену красную назначил. Только я не столь стара и плоха собой стала, чтобы полюбовников и альфонсов на деньги куплять. Вот, что скажу тебе, жена верная, которая мужа в постель к сопернице толкает, от тюрьмы спасая. В себе не уверена, глядишь, и соглашусь на предложение любопытное, подумать мне требуется. Пускай сам приходит, а не гонцов шлет, тогда и решение будет. Скажешь, жду одного, разговор вести будем, интерес к нему свой имеется, может быть, и столкуемся. Тебя же, Верка, сейчас не задерживаю, понимаю как, не чаевничать ко мне собиралась. Да и жалость моя – товар залежалый – тебе, сильной женщине, не потребна, что за мужа теперь борется.

Верка после слов хозяйки с рыданиями справилась, пошатываясь, словно пьяная, до двери дошла и без прощаний и церемоний дальнейших дом Майкин покинула. И я засобирался восвояси, но хозяйка, обо мне вспомня, окликнула и к себе позвала.
- Постой же, голубчик,- она вся дрожала.- Вот ты мне сподобишься, ко Федорончуку, негоцианту удачливому, послание отнесешь, хоть и час на то неурочный. Да спешу я, не резон во Захлюпанке далее задерживаться, насмотрелась на землячков своих предостаточно, так и скажешь ему на словах,- она настаивала,- если нынче, сейчас же предо мною не явится, то и застать более не сумеет. Этой ночью! – она неистовала. Самописку из сумочки извлекла и во присутствии моем послание составила. Вот оно слово в слово.

« Ты был першим тагда и сичас серца маво женскаго чемпиён. Жду тибя и усладу любовную абищяю. Ужели не даждуся? Уизжать как притстаит к мужу немиламу, шо в гирманию да себе кличить. Майка».

Стоит ли говорить, содержание записки не могло мне нравиться. Я всеми силами исполнять повеление Майкино отказывался, чтобы встрече полюбовной способствовать.
- Не боись,- она успокоила.- Обещаюсь, не буду с ним ложню делить, не для того приезжала. Но и ты за все во укрытии понужден будешь сидеть смирно и ни во что не вмешиваться, что бы не происходило. А иначе снисхождения лишу, страдатель мой и сочувственник,- она пригрозила.- Так беги же, письмо к Федорончуку доставишь. От домашних его сумей все скрыть, и скорей возвращайся, а не то, боюсь, опоздаешь и впускать тебя будет некому.

Сердце билось тревожно, когда среди ночи с заданием тайным я отправился, чтобы доверие возлюбленной оправдать. Плохо я представлял, как во время, для визитов не предназначенное, к Васильку в дом пробраться, чтобы покой семейства многочисленного с чадами и челядью не нарушить. И тут провидение меня хранило: один в комнатах спал Василий. Жены и дочери его старшей голоса из кухни доносились, где приготовления к трудам новых суток заканчивались. Вразумляли они там работников за грехи их какие-то дневные. Приличиями пренебрег, чрез окно отворенное влез и Федорончука от сна сладкого оторвал, растормошив насилу. Тот в потемках и не узнал меня, за татя ночного приняв, все порывался расправиться. Но сумел я средь борьбы успеть выпалить, что не вор я трусливый, на чужие богатства зарящийся. Не разбойник лихой, что замыслил семейство жизней лишать ради злата, в сундуках покоящегося. Гонец я любовный, что повелительницей в неурочный час с листом отправлен. Своим разумением делу служил, как можа с задачей справляясь. И вины за холопом в том нет, что способом против приличий понужден был в покои его княжеские пробраться. Не про нас, смердов, они писаны, рыцарства законы благородные. Кодексы чести дворянской дело есть барское, голубокровное, черной косточке недоступное, перекатной голи неясное. И, быть может, на меня славный князь пуще б гневался, коли я послание не сумел бы ему доставить. Расторопностью же преграды преодолел, с деликатной миссией справился, чем снисхождения заслуживаю.

Тихий шепот мой и вид уверенный, когда не испугался, хоть и руки заламывать принялись, дело сделали.
- Где письмо-то? - Василько заинтересовался, из объятий выпуская неласковых. Тогда я листок, что от борьбы нашей поизмяться успел, из пазухи вынул и ему передал. А потом не стал лишний раз судьбу-то испытывать. Стремглав выпалив, что на словах передать обещался, тем же, не особо удобным путем, негостеприимного хозяина покинул.

Бежал я, ног под собой не чуя, Майку скорее обрадовать, что с заданием сумел столь толково справиться. Но меня та слушать не стала, а в укрытие препроводя, там оставила.
- Нет,- говорит, - у нас часу лишнего, потому как сейчас явится и переговорить не успеем.

Как в воду глядела: отдышаться я не успел – стук во сенях раздался. Пришлось место свое, наблюдателя самого заинтересованного, на печи занимать. Подивился я резвости и прыти Васильевых. Получалось, недолго  размышлениям по уходу моему предавался, и я едва опередил его.

То, что далее происходило, мне временами не нравилось, Казалось, что присутствие мое излишним становилось, но не мог заставить себя от вершащегося действа оторвать. Долг свой в беспристрастности и в отсутствии чувств видел, к чему труд летописца захлюпанского обязывал. Потому и воздержусь от оценок увиденного, дидактического смысла исполненных. События, коих соглядатаем стал, воссоздам без прикрас особых и дурного толка субъективностей.

Майка гостя оробевшего в светлицу вела. Как с другом желанным беседовала, с которым вечность в разлуке пребывала и теперь вот свиделась.
- Что же столь поздно посещением осчастливил, когда сама не выдержала, о себе дерзнула напомнить?- она обижалась.- Уж не чувствовал ли, мечтой о тебе движима, сквозь тридевять земель мчалась, чтобы встречей насладиться тайной?- Майка гостю выговаривала.- Корю я себя, духа мне не хватило, уже в первый день по приезду в Захлюпанку за тобой послать. Был бы праздник любви у нас сплошной, а теперь одна ночь и осталась,- она Васильку пеняла.- Душа млеет радостью, оживишь ты окаянное сердце мое. А раз так, страстник мужественный, коль одну всего ночь Бог подарил неохотно, любовью нашей упьемся, так чтобы годы оставшиеся на земле вспоминать что было. Яства сахарныя, питья медвяные со мной отведаешь, ведь богат Бог милостью, коли нас после лет многих свести решился. Сам ты предо мной виноват, что за время, мною здесь проведенное, не появился ни разу. Аль не помнил ты встречу первую тогда при помидорных кущах, когда мужеством сердце женское покорил сразу и бесповоротно? Всяких страстей натерпелася за годы прожитые, но мгновения, когда познала от достоинств твоих, не идут из памяти. С той поры сердца моего властелин навеки, по можению своему воздам множицей. Годы долгие о часе звездном мечтала, когда отблагодарю, как сумею. Ныне черед тем мечтам исполнился, этой ночью узнаешь, на что Майка способна, которая восемь лет красу берегла, чтоб тебе достаться.

Слышала я,- хозяйка засомневалась,- что глава ты семейства степенный, заботами о благополучии рода отягощенный. Ни к чему тебе слава сомнительная женских сердец покорителя,- притворно Майка озаботилась. Бес лукавства в очах волооких мелькнул, колебания недолгие кончились.- Так ведь ночь одна свидетельницей, что промеж нас будет,- она нашлася Ты кольцо свое обручальное, супружества верного символ на то время с руки снимешь. Малость лишь одну, прихоть исполнишь, чтобы Майку затейницу на всю жизнь помнил. Шутку славную учудим, мой страстник. чтобы вместе потом посмеяться. Лишь одно тебе и условие, которое стоить ничего будет. Прежде чем любление-то почнем, ты колечко златое, семейное, на самое мужество надень. На него, друга верного, что покоится сейчас не при действии, оковы любви водрузи. При сноровке то и усердии дело нехитрое сладится. Окольцуй себя, чтобы был со мной как обрученный; не блудница я вавилонская, мужу немилому изменяя, грех не возьму на душу. Так мне легче против убеждениев совести пойти,- Майка капризничала, губки атласные кривила.- Веселей оно так и сладостней, да и чувственность распаляет. Василечек мой, почто зря в Захлюпанку ехала, не захочешь Майку отведать, чтобы знать, как кудесница в горячности любви награждает?- по-настоящему она волновалась.

Федорончук тут недолго размышлениям предавался. С улыбкой заговорщика мотню расстегнул, кольцо держа наготове.
- Ну, каково там? – она любопытствовала.- Выходит-то?
Сопение было ответом, пока, наконец, к ней не обратился. Вид его красноречивый пуще слов свидетельствовал, что с заданием сумел справиться.

Страсти раб неумеренный, похотью направляем, бросился он к искусительнице, но взором холодным был остановлен.
- Потерпи, асмодей захлюпанский. К европейской женщине - в будуар явился, не на сеновал с Нюркой-дояркой трахаться. А то пришел милой, да повалил силой!- она поклонника остудила.- Садись как прежде в сторонушке, я сейчас городской стриптиз покажу. А потом подпущу, и кохаться почнем умеючи,- Майка пообещала.

Здесь уж, не скрою, читатель, сердце мое в тревоге заныло и печалью великой исходило. Боль телесную я ощущал в груди, словно нож, по рукоять воткнутый. Тяжело мне в минуты роковые пришлось: мировоззренческие основы, казалось бы, устоявшиеся, вновь заколебались, как на чаше весов, где добро и зло в мире уравновешены. Неужто она, богиня, до Василька снизойдет, себя бесславя? Тому отдастся, кому и Целование ягодиц препоручить нельзя было? Противилось все во мне такому решению. О зароке, ей данном, помнил, иное совершиться должно – мне думалось.

И впрямь, вид их, полюбовников, запершихся сейчас от всего мира, решительно тому противоречил, что возможно промеж них серьезное. Ведь не станет Афродита, на землю сошедшая, в объятиях скомороха и паяца пребывать, который пародию на нее являет?

А вдруг,- догадался я,- в том она, Майка, особое удовольствие видит, чтобы недостойному отдаться? В истории схожие случаи случались, когда на женщин, красотами от природы одаренных, блажь находила. Влюблялись они в уродцев, горбунов и карликов, любострастия зовом влекомы. Похоть свою тешучи, тело роскошное чудовищу в лапы бросали. Уродство избранников лишь страсть распаляло. Контрастов душа жаждела, когда свое совершенство наружное с больной плотью совокупляла. В истоме порока тайного млели сердца красавиц, недоступных воздыхателям светским. Вспомнились мне тут квазимодо разные, преимущественно мира западного, посредственными талантами расписанные; обида на Майку закипела, змейкой просясь наружу. Чужими мне показались расчеты подобные и унижающими нашу русскость.

Майка меж тем, на средину горницы выйдя, музыку включила. Из хитроустройства, мною доселе невиданного, мелодия теперь неслась, светлицу вкруг себя наполняя. В книжицу размером будучи, вещица эта звук, к удивлению, исторгала приличествующий, сие достижение рук человеческих, которому в иной раз бы и дивился. Не ко времени было на него отвлекаться. Мелодия бесстыжая, дикая собой завлекла, ведь прежде не ведал, что бывает такого свойства музыка. Будила она мужское и о плотском заставляла думать.

Плясуньей обольстительной Майка предстала. Музыке себя подчинив, в такт напеву сладостному танец почала соромный. Взором призывным, море страсти предвещавшим, Василька одаривала, так что заерзал под ними искатель утех любовных. К стыду своему, от шабаша ведьмовского оторваться я был не в силах. И казалось, одежды ее, платье зажили вдруг отдельно и жизнью самостоятельной с хозяйкой никак не связанные. А потом уже, когда тесно стало во власти их находиться, разоблачаться принялась. Движениями незаметными и от глаз сокрытыми из пут сковывающих высвобождалась, отпуская тело на волю. И падали бархаты атласныя и батисты тонкие к ногам ее, искусительницы, величие совершенства дивнаго и пропорций изящных являя взору. Мерой течения музыки все более участков плоти волшебной открывалось. Радовала она глаз линий незаметным переходом  и блеском марморовым. Вот перси тяжелые наблюдению стали доступны, выя гордая показалась, а затем живота стройного танец дух захватили. Так, что, казалось, дыханьем владеть перестал я. Птицей взволнованной сердце все порывалось из клети грудной вырваться, и я в тревоге за него томился, что удастся ему преуспеть и я жизни лишуся.

Так пляски ее продолжались, и я нить, связующую с миром, утерял, что и сказать не смогу, сколь долго неистовства длились. Происшествие чисто мужское, досаднейшее, беда небольшая к действительности вернула, понудила от концерта оторваться. Теплоту промеж ног у себя почувствовал, влажную и предательскую и весьма тому подосадовал. Потому что теперь суждено будет в объяснения с Грушенькой пускаться. Очага семейного хранительница, казус неверности супружеской припишет, стиркой белья занимаясь. Но возрадовался, когда к наблюдениям вернувшись, приметил, что и с Федорончуком несчастье, моему аналогичное, случилось. Ерзал он теперь на стуле по-новому и неуклюже, да на порты поглядывал, страшно конфузясь.

Майка же почему-то враз к музыке охладела, к танцу интерес утратила. В исподнее облачилась, коробочку волшебную выключила.
- Досить, Василько! Передумала я, настроение тому не способствует, чтобы глупостями заниматься. Стыдно мне стало пред Богом-то блудодействовать. Одумалась. Ты уж не серчай, что средь ночи поднять велела с ложа семейного. Характер у меня таковский, переменам настроения подвластен. И поделать с собой ничего не могу, иной раз от того страдаю. А сейчас вот не обессудь, и меня, хозяйку, в положение ложное не ставь, из дома заставляя выпроваживать.

- Передумала я, понял? – почти грубо тут Майка Федорончуку в лицо бросила. И стоишь почто истуканом? Аль словес стыда девичьего уразуметь не можешь? Спасителю нашему воспою славу по твоему уходу. Матери Божией, заступнице, что в момент последний, когда пасть могла постыдно и бесповоротно, от шага последнего удержала. Словно озарение нашло, когда позором греха женского готова была замараться. Нет, не стоит он снисхождения твоего и мук адовых, чрез него что готова была принять! Нашептать слова эти Ангел мой успел, прежде чем опамятовалась,- Майка Василию втолковывала. Столь искренней теперь казалась, что не мог я отважиться в святотатстве ее заподозрить и в поминании Святых Имен всуе. Кто знает, глядишь, и видение, о котором поведала, ее впрямь посетило.

Василько же домой не спешил и к приключению интерес утратил. От Майки отвернувшись, с помочами возился, с плеч их совсем спустя. А затем - ужас!- стыд потеряв совершенно, так, с портами приспущенными, пред ней и предстал. Голосом, тревогой наполненным, ей, как сестре, пожалился:
- Кольцо вот, что давеча просила надеть, теперь и не слазит!
- Ну а это, голубчик окольцованный, не моего ума заботы!- Майка прыснула, ни мало его горю не сочувствуя.- Своей волей надеть умудрился, теперь и снимай. Мне, девице, таким делом заниматься, естество мое женское претит.- Смехом залилась, инфернальница, внучка велесова, торжеству затеи ликовала. Словно пелена мне на очи пала. Уличной девкой на мгновение Майка привиделась, которая над немощью мужской клиента глумится.

Федорончук же веселием злорадным в бешенство введен был. Понял он, что попался яко кур во щи, коварством без любви отомщенный. Словесам же лживым, участливым Гришкою была обучена, которыми тот на заре юности ее одаривал, чтобы расположения Майкиного добиться. Они ей для того затребовались, чтобы ему, Федорончуку, срамнику девичества, досадить. Ненавистью тут Василько исполнился. На смеющуюся ему в лицо женщину бросился, чтобы, преимуществом мужской силы пользуясь, с той расправиться. Но удача, что доселе ему сопутствовала в начинаниях всяческих, в тот вечер навсегда уже от него отвернулась.

Не было ему свободы в намерении гневливом, и стеснен был в действиях. Понужден был за порты расстегнутые держаться, а не то свалились бы и лишили подвижности. Позора тогда не оберешься дополнительно, а одной рукой с Майкой и не управишься. Нерасторопливостью гостя пользуясь, та уже отскочить успела, сумочку подхватила и револьвер из нее вытянула. Тот самый, которым Верка снабдила. Оружие на врага навела, ледяным голосом посоветовала:
- Тебе, охальничек, помощь не моя затребуется, потому и не резон задерживаться.

Непотребно выражаясь, Федорончук дом Вертиев ужасный покинул. Поносил он вероломство женское словами, воспроизводить которые целомудрие мешает. Я же, несмотря на оскорбления хозяйке чинимые, условностями договора связан, ни во что не вмешивался. Все спустил ему с рук, испытание выдержав.

…Настала пора, читатель, с Федорончуком надлежит нам прощаться. Кончилось его время, и в дальнейшем повествовании он уже роли не играет. А потому и прервем наш рассказ о событиях на подворье Майкином, чтобы вкратце о судьбе его горестной поведать. Кончил он плохо, и час его падения, тогда у Майки начавшийся, был стремителен. Кому же назидательность жизни нашей не может нравиться, а размышления о суетности существования бренного обычно кажутся скучными, тем стоит не терять драгоценного времени, потому что предметом описания до главы следующей то и будет.

Антон, наш фельдшер, Маковецкий, в неопытности был зело озадачен странным сим случаем, когда Федорончук разбудил его среди ночи. И было оно, чему поражаться, потому как не слыхивал, чтобы кольца обручальные на детородный орган навешивались. Тут и природа сама, казалось, восстала против, чтобы кольцо сие на положенное место возвратить. Его, неведомым путем на причинное место продетое, снять попросту и не можно было. Мнимый сей палец охватывало силою чрезвычайной, его предпочтя персту природному, на который не желало возвращаться. Нестандартного подхода случай требовал, чтобы часть тела в беду попавшую, на свободу выпустить, ей волю отдать. Чтобы выполнить то, следовало орган сей, мужественности федорончуковой, который в излишнее волнение пришел после стриптиза Майкиного, в привычное положение вернуть, когда твердости он лишен и покоится в дреме, потому как потребностей в силе его особой не имеется. И тогда бы сошло оно, кольцо, без затей всяческих и хитростей.

Но само же кольцо, верности супружеской символ, выходу такому препятствовало. Получалась загвоздка и дилемма метафизическая. Для того, чтобы кольцо снять, нужно пасынка федорончукова, удода, резвость унять, для чего требовалось кольцо снять предварительно. Замучался Маковецкий, силлогизм разрешая софистический. Помянул он недобрым словом составителей задачников логических и курс профессора Горского, не предусматривавших подобных случаев.

Тут подход требовался радикальнейший. Получалось, теперь пациент одним из двух должен будет пожертвовать: либо кольцом, которое надлежит испортить, чтобы освободить самое фелорончуково, или уже иное решение принимать, дабы в целости и сохранности вещь дорогую, супружества верного символ, невредимым вернуть владельцу.

Василько, тут надо сказать, меркантильные соображения эти сразу отбросил. Не долго владели они душой его, потому и решился предметом ювелирным пожертвовать ради спасения части плоти, что злата дороже. К тому же металл благородный в любом виде ценность представляет и переплавке поддается. Этим потом займется.

Но и здесь тьма вопросов подлежала разрешению. Заметить нужно, Маковецкому прежде не доводилось работами по злату заниматься. Дерзнул было с паяльником к клиенту подступиться, но остановлен был сомнением промелькнувшим, которого словами не передашь, потому как из сплошного чувства состоит и оформлению не поддается. Внутренней правоты решения принятого Антону Павловичу не доставало. По наитию свыше, скорее, нежели разумом он определил, что температуру кипения металла пациент может не выдержать.

Оставалось одно: напильничком колечко то попилить и щипчиками перекусить, что глаза требовала точного и руки крепкой. Антон Павлович же как назло волновался и дрожи  в душе унять не мог. Ведь впервой ему, фельдшеру сельскому, операцию такого уровня проводить доводилось, что и в столицах не знали. Мысли отвлекающие в голову лезли и мешали сосредоточиться. О карьере научной думалось и статье в журнале специальном с описанием уникальной такой практики. Не ко случаю они были и не к месту, мечтанья о славе суетные, да и больной к действиям скорым поторапливал, муками и стенаниями изводился. Тельце его плененное уже иссиня чернеть начинало, коли не поспешишь – отняться орган Федорончуков может и в функциональности дальнейшей не быть полезен.

С блеском, в общем-то, надо сказать, справился Маковецкий с работой, доселе в медицине невиданной. Только в самом конце, когда кольцо злополучное перерезано было, оставалось лишь надломить его, чтобы снять окончательно, допустил он движение неверное, промах малейший: чуть задел инструментом, напильничком, плоть нежнейшую перед самым завершением операции. Но и то ничего. Федорончук с мужеством, упоминания достойным, боль адскую превозмог и тому еще радовался, что больших издержек избежать удалось.

Слезно благодарил Антона Павловича и поначалу больше озабочен был, чтобы происшествие все от общественности захлюпанской сокрыть. Тайну свою, как оно, кольцо обручальное, на столь неожиданном месте очутилось, так и не открыл доктору. Все на то упирал, что бес, мол, попутал. Надоумил чертяка глупостями мужа зрелого, прежде к легкомысленным шалостям интереса не проявлявшего.

Только не в городе живем, а в Захлюпанке, где земля слухами полнится. Наутро мир наш обо всех подробностях и деталях малейших минувшей ночи дознался. Я же доднесь не ведаю, кто и когда сельчан оповестить сумел. Ни Антон Павлович, клятвой повязанный, ни я, ни Майка того не делали. И такая Федорончуку слава пошла, что и мою затмила. И нарече его люд новым именем, старое предав забвению. И не звал его никто Василием, а не иначе, как Окольцованный.

Знал ли тогда Василько, что муки его и по ним хождения той ночью не исчерпывались, а лишь дорогу к ним открывали? Молва дурная и враз изменившееся отношение захлюпанцев поначалу его не трогали. Не больно всему происшедшему Федорончук наш расстраивался. Думал, очевидно, что все само собой как-нибудь утрясется и уляжется.  Разговоры докучливые земляков, к злословию склонных, со временем стихнут и на нет сойдут. Посудачат, мол, сельчане да устанут об одном и том же языками молоть. Иным предметом займутся для побасенок своих и баек. Надежду Федорончук имел в прежнее состояние уважаемого члена общества вернуться, полагая, что средства его немалые, накопления в том поспособствуют. Да не в деньгах-то счастие, они не всегда и не все еще могут.

О том здесь поведаем, как дни его земные завершились, Майкой жестокосердной путь его жизненный был укорочен.

Видом скорбным и благообразным, чему горе происшедшее способствовало, он у части захлюпанского населения, ко страданиям отзывчивых, сочувствие сумел вызвать. Они сопереживали, и поунять пытались иных резвецов, что падению наместника радуясь, всячески стремились презрение тому демонстрировать. Безнаказанностью открывшейся пользовались: в думы свои погруженный, Василько теперь снисходителен стал не в меру к новым обидчикам, которые без надобности особой, лишь бы досадить баловню судьбы недавнему, к нему обращаясь, вторым именем злоупотребляли, которым и наградили. Вздорность характеров и нищету душ убогих демонстрировали, в травле ожесточаясь.

- Эй, Окольцованный!- кто-нибудь зовет, на другом конце улицы находясь. Кричит во всю ивановскую, лишь затем орет, чтобы внимание привлечь к своей выходке Окольцованный! – упивается, дурацкой веселостью брызжа. И когда обернет тот главу, что снег белую, в седине приобретенной величественную, тут шутник и ляпнет совсем незначительное: приветик, мол, и пожелания жизни удачной. Из чего следует, что насмешка все: и приветик сей легкомысленный, и пожелания здравствовать, потому как не стоили они шума несусветного. Куда уместнее, коли впрямь желаешь благополучия односельчанину, иным разом все высказать при случайной встрече без лишних на то свидетелей, а не трезвонить на всю Захлюпанку.

Василько наш молодцем держался. Любой поучиться бы мог, как в подобных случаях вести, когда судьба соплеменникам противопоставляет, что задались целью за общую несхожесть с ними тебя уничтожить и со свету белого извести. Мне, к примеру, невозмутимость характера не удавалось демонстрировать. Зело горячился я и из себя выходил, когда Жопоцеловальником звали. Все порывался ответной колкостью досадить, чем мучителей лишь раззадоривал.

О человек жестокосердный! Почто зверем ты обращаешься, которые также кровожадны бывают, когда стаей всей, яко врани погани, против единого ополчаются! Вот орнитологи досадуют, белых ворон в природе мало водится.

Теперь и читателю ясно, почему стал я сочувственником Федорончуковым, хоть и ранее к нему добрых чувств не испытывал. Как-никак, в положении сходном очутились, в сельских париях. Но не сблизило то, каждый далее своим путем шел, не стремясь к дружбе взаимной. Вскоре его, горемычного, Бог ко себе прибрал. О днях его последних на земле захлюпанской здесь повествуется.

Так и текло б оно, время, размеренно и без толку, не привнося в жизнь событий, внимания летописца достойных. Только стали сельчане замечать, что Федорончук в час неурочный при свете луны неверном к Антону Павловичу, фельдшеру, стал наведываться. По бездорожью все крался, огородами, что к речке нашей Грязи Черной прилегали. Кое-кто из злопыхателей слух пустил, будто Василько в претензии к доктору за вещь ювелирную, при операции изуродованную. Теперь вот возмещения ущерба требует. У Маковецкого бабы допытывались, правда ли, что Федорончук лютой смертью ему угрожает, если тот денег за кольцо порубленное не вернет? Все советовали ему злыдню не поддаваться и помощь свою обещали. В случае чего доктора защищать собирались, дежурства круглосуточные возле пункта фельдшерского организовать с тем, чтобы когда почнет Василько  в очередной раз лекаря погрозами стращать, ручки- ножки злодею повязать и куда след разбойника отправить. А куда след- это во милицию районную, полагать надо, потому что у нас для подобных случаев и места специально оборудованного не имелось. Ведь последний раз, когда участие властей затребовалось, то с Григорием Степановичем было. Да и тогда обошлось, чтобы пленение ему учинять и оскорбление личностное. Но с Федорончуком наши были настроены серьезно и на крайности пойти готовые, потому что доктора своего в обиду давать не хотели. Понимали они, случись что-нибудь с Маковецким, иного врачевателя могут и не дождаться. Мало тогда желающих было в Захлюпанке жизнь коротать среди чужаков неместному, не была тогда знаменитой.

Антон Павлович разговоры досужие пресек в самом зародыше. Глупость все полнейшая, говорит, и следствие умов досадного оскудения, которое приземленность духовных запросов захлюпанцев нелестно характеризует. Впрочем, свидетельства любви народной ко персоне собственной не могли Маковецкого равнодушным оставить. Слезу умиления непрошенную, к слабости характера отношения что не имеет, украдкой со щеки он смахнул. Для каких же надобностей с Федорончуком по ночам встречается и что за дела с ним имеет – об этом говорить отказался. На тайну врачебную сослался, которую Гиппократ некий, древнего врачевания целитель, потомкам  ремесла своего блюсти завещал строго.

Но не может, повторюсь, у нас тайн таких быть, которые со временем не стали бы достоянием каждого и во языках притчей. Уж не знаю как, но опять все наружу выплыло. Сказывают, супружница Василькова не удержалась, почтарке нашей Галине душу открыла, с ней поделилась тревогами, что на сердце накопились. Горемычная, все на то жалилась, муж ейный во ложне былого внимания не уделяет, к обязанностям главы семейства охладел недопустимо, чего ранее в совместной жизни их не наблюдалось. Далее все по задворьям и хатам распространилось, из уст в уста передаваясь. Ведь шила в мешке не утаишь, и на роток каждый платка не накинешь.

Стало тут захлюпанцам известно, что последствия проявились и дают себя знать операции той, по освобождению кольца проведенной. Не столь блестящими итоги ее оказались, как прежде мнилось. Что ни говори, кольцо спасено не было, а теперь выяснилось, и ущерб здоровью врачующегося был нанесен. Ранка та, неопытностью Антона Павловича нанесенная, заживать не спешила. Наоборот, опухолью обернулась, что кругом тельца мужского убольшилась, в отчаяние вводя больного вместе с целителем. Пробовали они снадобьями разными и мазями процессу воспрепятствовать, но успеха относительного достигли.

Иные из захлюпанцев флюгеру подобны. Столь часто готовы мнением жертвовать, сколь ветер меняет направление. В деловых  качествах и врачебном умении труженика медицины усомнились. В защиту Антона Павловича скажу против обвинений голословных: откуда ей было взяться, опытности, когда аналогичного ни до, ни после уже мировая практика не знала.

Ответственностью за больного движим, Антон Павлович предпочел не рисковать, самолично судьбой его занимаясь. Врачуемого в областной центр отправил, дабы специалисты тамошние, что опыт имели больший в практике своей городской, во всем разобрались. Как-никак, туда хворые из уездов съезжались; тем самым они, мужички наши сельские, накоплению знаний светил губернских способствовали. Тогда как земские лекаря / Маковецкий среди коих / в действиях своих по лечению недостатком  сложных случаев затруднялись и тем самым навыков работы специфических не выработали. К тому же, клиники столичные соответствующей аппаратурой оснащены, в которой я, летописец захлюпанский, мало что смыслю. Объективности пущей замечу, мало ей медики верят, более на полагаясь, что силы природные скажут. В селе же – Антон Павлович потом откровенничал – у него кроме интуиции фельдшерской в нашем пункте лечебном других средств подручных не имеется. Разве что порошок слабительный, да бинты перевязочные с йодом. По тому как в фокусе видим отношение власть предержащих к народонаселению украинскому.
 
Целители губернские дипломами институтов медицинских и центров лечебных вооружены были, чего не удалось Маковецкому достигнуть в силу событий жизни собственной, а, быть может, неумения события эти разные волевым усилием подчинить, чтобы цели заветной достигнуть и курс наук завершить, тем самым от прозябания в Захлюпанке себя избавить, вдали от учреждений научной мысли, куда он всей душой стремился, а попасть не мог из-за обстоятельств, к нему неблагосклонных.

Можно было порассуждать применительно к Антону Павловичу о нравственной позиции врачевателя. Вопрос животрепещущий в том заключается, что оно приличествует интеллигенту российскому и более почетно: каждодневная помощь страждущему – та работа, которой не чурался наш доктор, но подустал от нее, жалуясь на идиотизм / мнимый! / сельской жизни нашей,- либо скромная деятельность во благо большой медицины в отрыве от конкретного больного, к чему он тоже призвание имел и склонялся сильнее. Да от Федорончука несчастного не станем отрываться, которому сейчас плохо без нашего сочувствующего внимания.

Так и съездил в Одессу, где профессора тамошние поврежденный участок тела обследовали. Свой вердикт на консилиуме вынесли. Получалось, ранка та, что место имела, теперь в опухоль злокачественную грозит обернуться. А потому, чтобы дальнейшее распространение ее остановить, надлежит пораженную часть органа удалить, дабы зараза, которая часть тела затронула, на весь организм не распространилась. Вот и следует…

Но с другой стороны, не достигли они, светила ученые, единодушия полного. Были среди них и колеблющиеся, которые неустоявшееся свое мнение не спешили высказывать. Случай сей исключительный в сильное смущение всех вверг своей необычностью. Могло и так статься, что опухоль, которая теперь стремилась тельцем пораженным завладеть, еще не опасной окажется, непосредственно жизни пациента не угрожающей. Иное дело – они мыслили – само ее наличие в неположенном месте страдания больному доставляло и крайне самолюбие мужское угнетало. Тут уж решились они, времени дорогого не теряя, операцию произвести, чтобы коросту эту удалить, будущность несчастного спасая.

И здесь проблемы возникали, и не могли они не появиться. Практика устоявшаяся была у хирургов. Дабы операции лишний раз не производить, стремились они вместе с пораженным участком сколь можно более плоти удалить, в непосредственной близости располагающейся. А иначе оно и нельзя было – Антон Павлович толковал затем. Дело в том, что лишь на поверхностный взгляд казалась она здоровой. Тогда как в той уже невидимые ни человеческому глазу, ни микроскопу пораженные участки имелись, где болезнь затаилась. Лишь часа своего дожидалась, чтобы опухолью опять обернуться и расцвести цветком ядовитым. Поэтому уж орган, атаке подвергшийся, нельзя экономить, а, желательнее, вообще удалить.

В отношении же Федорончука положение было специальное. Здесь болезни подвергся член тела особый, с самим началом мужественности связанный. Убери его – жизнь Василька, вероятно, и спасена будет, только вот вопрос, нужна ли она после того Федорончуку станет. В состояние новое ввести может, когда само определение в положении приобретенном затруднительным получится. Ведь стати лишенный прежней, новую не приобретет.
Решено было действовать, с нестандартным случаем сообразуясь. Теперь задачу хирурги видели, чтобы несовместимое, казалось бы, в единое свести: опухоль треклятую удалить, пораженное место щадя более, чтоб больного не ввергать в отчаяние. Что и сделано в общем-то было, да без успеха.

Совсем Федорончуку житья во Захлюпанке не стало. Казалось бы, проникнуться страданиями односельчанина было можно, ан и тут не успокоились злопыхатели, своим путем об операции неудачной проведав. Новой кличкой земляка наградили, в которой ограниченность умов пошлых выявили. Звали же Федорончука не иначе, как Укороченный.

Сдавать стал Василько, когда обнаружилось, что лечение не дало толка, лишь части себя, дорогой безмерно, лишился. Не до забот иных стало, с состоянием здоровья не повязанных. Хором его строительство приостановилось, хоть и несмышленышу было ясно, усилия малые оставалось употребить, чтобы работы закончить. Труды кропотливые пропадали втуне, стали теперь неуместны. А ведь в неспешности величавой торжество наместниково предвещали, когда теремом, ввысь устремленным, гордыню свою потешит. Да не случилось. Крыжовник без ухода хозяйского урожая не дал. Ягоды, что на кущах произрастали, нелепы видом были и кислы зело.

Мирянином сделался Василько богобоязненным, Теперь вместо службы в конторе колхозной, откуда уволился, в Успеновку хаживал к батюшке тамошнему. Бездорожия не смущался и грязи, что болотом у нас зовется по недоразумению. Тот, видать, и надоумил Василька, чтобы деньги немалые, что от прошлой жизни остались, на благое дело употребить. На средства те накопленные рачительностью похвальной церковь в Захлюпанке соорудить на месте порушенной в годы безверья всеобщего и засилья безбожного атеизма, тем самым память светлую о себе на земле оставить. Во всем случившемся владыка волю провидения Божественного видел, которое в милости никого из грешных не забывает, до последнего за нас борется, из рук сатаны порываясь вырвать.

Так и поступил он, маетный, к наставлениям тем прислушавшись. И ныне, когда ты, читатель, к селу нашему полями и лугами пробираешься, купола золоченные с крестами во главиях тебе путь указуют в землю захлюпанскую. И нарече народ храм новый к вящему неудовольствию властей Церковью Плоти Васильковой Укороченной.

Сам же от повторных операций отказался. Увещаниями Антона Павловича пренебрег, который за функциональность пораженной части тела до конца боролся. Так с год всего после отъезда Майкиного и пожил, а затем помре. Бог его ко себе прибрал и в благости своей, бога русскаго, за грехи не докучал строго.

Что еще должно быть сказано: ни разу Федорончук в бытность свою дурного слова про Майку не вымолвил – тому мы все свидетели, - а ведь она случившемуся главная виновница выходит. Понял, видать, сермяжный, не для всех законы людские писаны, а в споре ее со Вседержителем не наше оно дело, чью-то сторону принимать.
 
После кончины своей погребен был при новой церкви. Там могила его по сей день находится, сельчанами досматриваема с любовью, которой усопшему не хватило при жизни. Да не судимы будем! Простили ему захлюпанцы обиды прошлые, потому как главным, что имел Василько, за все расплатился.