Разговоры с мёртвыми

За замкнутым лицом человека –
пустое пространство,
холодный грот
со сталактитами и летучими мыша-ми,
где бесконечный крик
борется с собственным эхом.

Мы – бессилие Бога,
Мы – его одиночество.

Ханс Бёрли

Глава 1

Раньше меня волновало мнение окружающих, теперь – нет.
Раньше я старался одеться получше, потому что переживал, что обо мне подумают. Старался вести себя прилично, делать правиль-ные поступки, быть не хуже других.
Заботился о том, чтобы выглядеть нормально в глазах посторон-них людей. Родных как раз не стесняемся и часто предстаём перед ними в самом худшем свете. Это называется быть естественным.
При этом говорим, будто нам плевать на мнение остальных, од-нако продолжаем приспосабливаться к жизни в обществе.
Вначале наши предки сжигали мёртвых: сына Ярилы, объятого смертным сном, отдавали живущему в огне отцу. А потом стали отдавать мертвецов их матери, опуская в её ложе, то есть зарывая в землю.
Ацтеки же хоронили только знатных людей, утопленников, тех, кого настиг удар молнии, и женщин, которые умерли при родах. Остальных сжигали.
Для ацтеков жизнь была началом длительного пути, которое ведёт человека к подземному миру Миктлан.
Греки отправлялись в Аид.
А что смерть значит для меня?
Я сижу у гроба матери, последнего родного человека, который меня понимал, последнего кто, мог проникнуть в мою душу и согреть её своим теплом.
Друзья? Где они? У каждого свои заботы: работа, семья, у некоторых – дети. Другие ждут детей. Им не до меня.
Мы редко видимся, да и то когда встречаемся на улице. Как дела, что нового, как работа? Ясно, понятно. Ну ладно, мне пора. Заходи как-нибудь.
Есть такие, кто, как я, продолжают жить с родителями.
Мы паразитируем на том, что они заработали честным трудом.
Мы тоже редко видим друг друга. С тех пор как выросли, у нас ос-талось мало общих интересов.
Самый последний родной человек умер. У меня не укладывается в голове, что больше его не увижу. С кем ещё смогу поговорить откровенно? И кто будет встречать меня у двери?
Жениться? Думаете, чужой человек будет любить тебя как мать? Любить только за то, что ты есть, а не за красивое лицо, квартиру или деньги. Ничего взамен не требуя. Даже ответной любви.
Родные морщинки вокруг закрытых глаз, пальцы, сложенные на груди. Сердобольные старушки и задумчивые женщины.
В комнате запах смерти. Я знаю его. Уже не раз точно так же си-дел у гроба. Сначала умер отец, потом – брат, теперь – мама.
У меня нет больше родственников. Да и были бы, что толку? Всё равно многочисленные дяди, тёти и двоюродные братья-сёстры не заменят самых близких людей.
Отец умер от сердечного приступа. Ему было пятьдесят три, мне – двадцать.
Было лето. В пятницу вечером отец поехал на дачу. Мы в эти вы-ходные остались дома. Мама устроила грандиозную стирку, я с друзьями рванул на рыбалку, а брат к тому времени обзавёлся своей семьёй. И хотя они с женой то сходились, то расходились, но в родительский дом Паша никогда не возвращался.
А отец в те злополучные выходные не вернулся с дачи. Мы с ма-мой, конечно, волновались, когда он не приехал домой в воскрес-енье, но так бывало: с дачи в понедельник он сразу отправлялся на работу, так что причин для паники не было.
По-настоящему испугались, когда позвонил начальник отца и поинтересовался, куда исчез его подчинённый. Время было два часа дня. У мамы на то лето выпал отпуск, у меня как раз закончилась летняя практика.
Сразу после звонка маме стало плохо. Вечером она говорила, что у неё дурное предчувствие. Плохо спала и твердила: «Что-то случится».
На попутках я добрался до дачи родителей. Боялся опоздать. Оказалось, опоздал больше, чем на сутки.
В пять часов попал в дом: от трассы до дачного посёлка добирался пешком.
С порога в нос ударил запах разложения.
Отец лежал на стареньком диване. Левая рука свисала до пола, рот открыт, в глазах – безмятежность.
Помню, гроб отца стоял в комнате родителей. Пьяные мужики, длинные тени от штор, красный прямоугольник обивки на чёрном фоне.
Под гроб подставляют две табуретки, чтобы он находился на уровне колен тех, кто сидит рядом. Два цветка, четыре, шесть – обязательно парное число. Покойнику грустно в одиночестве.
Два глаза, две руки, две ноги – окоченевшее тело.
Главная трудность была в том, чтобы доставить отца в морг. Милиция везти отказалась, а «Скорая помощь» за двадцать километров от города вообще ехать не могла.
Как назло, наша машина сломалась, и я попросил соседа по даче отвезти труп на его «девятке».
Когда человек умирает, он становится намного весомей. В прямом смысле этого слова. Вчетвером мы еле донесли отца до машины. Суставы его не гнулись, поэтому запихнуть его в салон оказалось не так легко. Мы сняли заднее сидение и сидение рядом с водителем.
Дядя Боря ехал до самого города с открытыми окнами: так пахло в машине.
Я добирался до города с милицией. Мы показывали бедняге дорогу.
Тело отца поглотила пасть морга. В следующий раз я увидел его более радостным. Покойников принято наряжать в красивые одежды: деловой костюм и новая обувь, специально купленная по этому случаю. Праздник смерти и веселье.
В глубокой древности на Кавказе мёртвых или подвешивали к де-ревьям на подмостках, плотно укутав покойного, или клали его на вершины деревьев высоко от земли. Увидеть смерть должны все.
Похороны – это грязь. Застолье, которое начинается с траурных речей, но порой заканчивается песнями. Неужели человек был на-столько плох, что на его похоронах хочется веселиться? Или, может, не был? А просто безразличен.
Безразличие – защитная реакция организма. Было жалко, было грустно, было просто невмоготу; щёлк – и стало легко. Стало всё равно. Зачем убиваться? Был человек, а теперь – нет.
Но ведь не песни же петь?
На похороны отца я не пошёл. Потом жалел об этом.
Паша долго их вспоминал.
В два часа ровно гроб вынесли из дома, погрузили в бортовую машину. Рядом с ним сели мама с братом и лучший друг отца дядя Костя. Всю дорогу до кладбища он кидал на асфальт пихтовые ветки. За траурной машиной тянулась зелёная колея. Деревья расплачивались за смерть человека, точно они в ней были ви-новаты.
В Египте фараонам в захоронение клали убитых по этому поводу слуг, жён и домашних животных. Одна смерть влечёт за собой дру-гую.
Хороня покойника, люди всегда думали, что отправляют его на новое житьё, но гораздо хуже настоящего. Поэтому одевали покойного в самое лучшее и клали в могилу с ним всё, что ему было нужно при жизни. До сих пор посетители кладбища носят на могилы покормку.
В гробу у отца лежали искусственные цветы (живое – живым, мёртвое – мёртвым), золотой перстень с его инициалами, который невозможно было надеть на окоченевшие пальцы, часы – подарок моего деда на совершеннолетие отца, новый бритвенный станок «Gillette», который я подарил на день рождения, и папа так и не успел им воспользоваться.
После смерти отца я понял, насколько сильно его любил. Больше всех на свете любил отца и брата. Не думал об этом, пока они были живы, но остро почувствовал, как не хватает обоих, когда их не стало.
Гроб в могилу опускают четыре человека. Для этого используют две шестиметровые ленты из вафельной полотенечной ткани. Они продеваются под деревянным ящиком между табуреток, и с их помощью мертвеца поднимают над сиденьями и опускают в свежевырытую двухметровую яму. Ткань перекидывают через шею, и одной рукой человек медленно отпускает её меж пальцев, а другой поддерживает, страхуя, чтобы она не выскользнула из рук совсем.
Действия всех четырёх должны быть согласованы: одно неверное движение – деревянный ящик перекосится, лента выскользнет из-под него, и гроб упадёт наземь.
В день похорон шёл дождь. Даже не дождь, а ливень.
Погода стала портиться с утра. В семь часов заморосило. Я сидел на кухне у открытого окна и смотрел, как асфальт на дороге покрывается мелкими крапинками. Воздух был холодный, как всегда по утрам, и густой: на расстоянии сотни метров ничего не было видно, кроме силуэтов домов, которые вырастали прямо из тумана.
Где-то рядом дворник подметал мусор.
Под тремя слоями бетона надо мной возвышалось небо, а за тон-кой стеной стоял деревянный ящик с отцом. Рядом с ним горбилась на стуле мама и долгим взглядом изучала лицо мёртвого человека.
В комнате висел трупный запах. Балконная дверь была открыта нараспашку, но это не помогало: в ноздри всё равно лезла тошнотворная сладость покойника. Нас отговаривали оставлять тело дома на ночь, но мама настояла на своём. Она считала, что предаст мужа, не воздав ему последних почестей.
На диване, как привидение, сидел брат и громко щёлкал шариковой ручкой. Так он успокаивал нервы. Казалось, кроме меня, его никто не замечал. Возле  открытого окна на кухне я не мог слышать его, но слышал настолько отчётливо, будто ручку терзали возле моего уха.
Пройдёт год, и тело брата будет лежать на тех же табуретках, в той же комнате, на том же месте, где раньше был отец. А я на краешке стула возле него усилием воли буду сдерживать слёзы.
К двенадцати дождь усилился. Из маленького небесного недомогания превратился в слёзный траур, а к двум часам дня повелитель воды захотел построить стену из дождя. По неровностям дороги поползли лужи, стволы тополей возле дома пропитались влагой и потемнели, промокшие люди толпились в подъезде. Они бросили дела, чтобы проводить отца в последний путь, но из-за повелителя воды мало кто поехал на кладбище.
В день похорон часто идёт дождь. Когда хоронили брата, он тоже шёл.
Ровно в два часа поток воды внезапно прекратился и появился вновь, когда последний человек покинул ограду могильного места, оставив покойника одного с венками, камнем из гранита и словами на траурных лентах.
Тело отца вынесли на улицу и поставили на табуретках возле подъезда. Люди в молчании сгрудились вокруг него и смотрели на спокойное бледное лицо. Каждый думал о своём. Я не мог смириться с мыслью, что папа мёртв. Казалось, всё, что происходит, – большой спектакль, разыгранный специально для меня. Мужики с обветренной кожей – первоклассные актёры, актриса в роли моей матери, манекены пятиэтажных зданий, картонный ящик, обклеенный обоями под дерево, картонное притворство, канцелярский клей и ножницы. Ситуация из коробки с надписью: «Для детей от шести лет». Сделай сам. Вырежи и склей, склей и любуйся. Холодный ветер, пасмурное небо и скорбь под ногами в мутных лужах.
Отца положили в грузовик и прикрыли крышкой, чтобы дождь, если снова начнётся, не замочил деловой костюм, новые туфли и не стекал по щекам.
Люди расселись по легковым машинам и заказанный для похорон автобус.
До сих пор проклинаю тот день и своё слабоволие. Не захотел смотреть, как закапывают папу, но вижу каждую ночь во сне. Фигуры с лопатами скованы ливнем, весь ритуал, как в замедленном кино, тянется и тянется за влажной пеленой.
Сначала мне сказала мама, что гроб перевернулся, но я не придал значения её словам. Во-первых, был слишком расстроен, чтобы понять их смысл, а во-вторых, не мог представить весь ужас той ситуации. А потом смог.
Мы с братом были на даче, когда он решил рассказать. Клали брус, выравнивали фундамент, делали бетонные стойки под него. Уставали до изнеможения, работали без выходных и уходили с дачи затемно.
Прошёл месяц после смерти отца. Мы собирались домой. Стрелки часов показывали полночь. Мы сидели на брусе у калитки и пили чай. Брат курил. Недалеко от нас болталась тусклая лампа, подвешенная за провод на углу дома.
– Помнишь: твоего отца хоронили?
Мы от разных отцов, но у нас одна мама. С первым мужем она развелась через два года после свадьбы, и фактически нас обоих воспитал мой отец. Но если с братом мы были роднее некуда, то родителей мы называли никак иначе, как «твой отец – мой отец». Дядю Колю я хорошо знал и, честно говоря, недолюбливал. Мои родители расходились на четыре года. Все эти годы отец платил алименты. Дядя Коля тоже платил.
И если мой отец платил исправно и молча, то отец Пашки любил пьяным прийти плакать на пороге и упрашивать маму от них отказаться. Пока отец жил с нами, дядя Коля не позволял себе подобных фокусов, но в те четыре года полил слезами не одну жилетку.
– Конечно, помню.
Брат затянулся папиросой. В его глазах переливалась пугающая задумчивость. После такой задумчивости люди встают, тихо проща-ются и уходят. А дома снимают одежду с бельевой верёвки, прищепка за прищепкой, свивают из неё петлю и вешаются на держателе для люстры так, что рядом с грудой костей и мяса маячит, раскачиваясь, набор упакованных в плафоны лампочек.
Нить седых волос в тёмной шевелюре, толстые мужицкие пальцы с глубоко въевшейся рабочей грязью сжимают папиросу «Беломорканал». Красивое детско-взрослое лицо. Мой брат всегда хотел быть взрослым и самостоятельным, быть хорошим отцом и любящим мужем. Он стремился быть старше и мог всё. Не помню такого, что не умел бы делать мой брат. Армию он прошёл в «самых почётных и важных войсках»: в стройбате. Вот уж, действительно, школа жизни. С ещё парой бойцов он обклеивал обоями три-четыре квартиры в день. Причём бойцы делали ремонт качественно. Стройбат не какой-нибудь спецназ. Там учат строить дома, чинить электро- и водопровод, а также выживать в экстремальных условиях. Универсальные солдаты универсальных войск. Мой одноклассник незадолго до призыва в армию чуть не угодил в тюрьму. Удача улыбнулась ему, а стройбат выбил половину зубов и поставил на их место золотые. Под дембель, говорил одноклассник, денег было больше, чем карманов. Воровали в военной части и продавали всё: от кирпичей до унитазов. О товарищах по службе он рассказывал так: без судимости был только один человек, да и тот – дурак, у него даже справка была.
Руки и ноги брата покрывали армейские шрамы. (Мой одноклассник говорил, что у них железные дужки от кровати разгибали об спину.) На левой руке брата чуть ниже плеча красовалась мясная воронка. Это от гвоздя, что был на конце длинной палки, которой со всего маха ударили Пашку; метили в голову, но промахнулись и попали ниже – повезло. Помню, с какой злостью рассказывал брат об этом случае. Он только принял воинскую присягу, делал свою работу, исполнял свой долг перед Родиной, а тут появляются «деды» и отдают приказ: «Сначала нашу работу закончи, а потом к своей приступай». Пашка отказался и заработал первый военный шрам. Несётся, говорит, один урюк с палкой наперевес, а на конце у неё здоровенный гвоздь, и – бам!
– Мы опускали гроб, – дыхание Пашки участилось.
Он замолчал, и в тишине отчётливо был слышен каждый его вдох и выдох. Свет лампы звенел в окружавшей нас тьме. Она поглощала забор и дорогу за домом, соседние дома и их жителей.
– Гроб перевернулся, – брат смял в руке папиросу. – Сорвался и упал. Набок. Слетела крышка, труп выпал, бритвы, цветы, перстни – всё нафиг. Прямо на землю, в грязь. Он же разлагался, от него запах такой был... И все стоят мнутся, – Пашка покачал головой. – В могилу прыгнул, тело перевернул, уложил, бритвы-фигитвы собрал, перстни все. Цветы сложил. – У Пашки на лице гримаса от-вращения. – Ты бы знал, каково это. Трупный запах, и ты в могиле. И эти смотрят. Знаешь, как противно?
Мой одноклассник, тот самый, о чью спину разгибали дужки кроватей, узнав, что Пашка опускался в могилу, сказал: «Дурное предзнаменование». Вот уж хуже некуда.
Я не понимал, что происходит и чей труп выносят из дома. Чужие, далёкие люди заполнили квартиру и отстранёнными взглядами скользили по стенам и полу. Как будто сговорились все стоять, молчать и блуждать взорами по стенам. Далёкие друзья отца и мои друзья, далёкая мать, далёкий брат. Люди стали чужими на время похорон. Несли деньги, внимание и понимание, и всё равно были чужие.
Через год с небольшим после смерти моего отца брат повесился. У него были проблемы в семье, он пил и презирал себя за это. Пропивал получку, а потом жил в долг. Занимал, пропивал, с получки отдавал долги, а оставшееся снова пропивал. Засыпал зимой на снегу. Его раздевали, вытаскивали из карманов деньги. Помню, как было неприятно, когда рассказывали, что Пашка лежал возле «Гастронома».
Пожив с ним немного, женщины его покидали. Потому что пил. Или, может быть, пил, потому что покидали. Не знаю.
А вообще женщины его любили: он был высокий, красивый. Был.
Смерть не старуха с косой. Это отчаяние и безысходность.
У Арийских народов был обычай пускать труп на лодке или плоту по воде. Покойника при этом сжигали, и даже слово «новь», то есть могила, происходит от древнеитальянского «navis» – лодка или греческого «нао» – теку. В «новье глядеть» означало глядеть в могилу, быть на волосок от смерти. Сама форма гробов похожа на лодку.
Вода не символ жизни, а спутник прощальных церемоний. Харон у греков перевозил мертвецов через реку Стикс. По их погребальному обряду, покойному клали в рот мелкую монету для уплаты за перевоз. Славяне клали в рот несколько мелких монет на издержки в дальней дороге на тот свет, а к гробу привешивали кафтан покойника.
Кровь течёт по венам живого, а в чреслах мёртвого – вода. Ошибаются те, кто сравнивает жизнь с бурным потоком. Ливни преследуют похоронные церемонии, разливаются по обшивке мертвецких лодок, текут по лицам провожающих в последний путь.
Хоронили брата осенью, незадолго до его дня рождения. Умер он третьего ноября, день рождения – одиннадцатого.
Ему должно было исполниться тридцать лет, мне был двадцать один. Разница в возрасте у нас составляла девять лет, и с каждым годом она становится всё меньше. Сейчас мне двадцать шесть, а ему всё те же неполные тридцать. Сейчас у нас разница – четыре года, а через пять лет я стану старше моего старшего брата. Я постарею, а он навечно останется молодым.
В девяносто девятом я учился в Иркутске на последнем курсе университета. Однажды в шесть утра меня разбудил Андрюха:
– Вставай. Тебя.
Нехотя поднялся, спотыкаясь о стулья и кровати, доплёлся до те-лефонного аппарата, в полусне поднял трубку:
– Алло.
На той стороне провода тишина, щелчки и треск, а затем голос мамы:
– Саша, Павлик… – Снова тишина. – Паша…
Перед глазами поплыли обои, зеркало и тумбочка, телефонный треск волнами приливал и отливал, и накатывал вновь. По голосу мамы стало понятно, что брат умер.
Я никогда больше не буду смотреть вместе с ним комедии по телевизору и смеяться взахлёб. Никогда не буду заниматься с ним спортом, слушать музыку, говорить, мечтать.
– Умер?
– Да, – далёкий голос с того конца трубки.
– Как?
Моему брату двадцать девять лет. От чего он может умереть? Ни от чего. Только в автокатастрофе, только при пожаре, только от сти-хийных бедствий, только в пьяной драке. Тысяча и одна причина. И одна.
– Повесился.
Эсился, эсился, эсился… На том конце провода мама сжимает в руке телефонную трубку. (Лежит в гробу. Родные морщинки вокруг глаз.)
Эсился, эсился, эсился… Тишина.
Мой брат повесился.
Минули сутки с тех пор, как я, прощаясь, пожал ему руку. Послед-ний раз.
Мама смотрит на меня закрытыми глазами из гроба. В них укор: я жив, а все мертвы.
Перед отъездом в Иркутск я помог Пашке переехать к нему домой. До этого он жил у нас, а Натаха – у своих родителей.
Брат цеплялся за семью до конца. Хотел обычного семейного счастья, но у него был порок – пьянство. И только любимая жена и ребёнок могли спасти его. Но не тут-то было.
Помню, Пашка жаловался: «Я бросил пить – в «Иегову» специально подался, – курить бросил, а Натаха, наоборот, начала и пить, и курить. Со всеми друзьями разошёлся, забыл даже, когда видел кого. У неё же толпы их появились. Я на работу – она шалман в хату тащит. Да ещё и всякую мразь. Мне здороваться с алкашнёй этой противно, а она домой её ведёт».
Однажды мы с Пашкой встретили одного из приятелей Натахи. От него пахло недельным перегаром, потасканная одежда висела на худом немытом теле. Пожав ему руку, брат долго вытирал пальцы о листья первого же тополя.
– Такую мразь Натаха ведёт домой.
Пока Пашка ходил в «Иегову», знакомые жены боялись его и обходили стороной. Но однажды он сорвался. Период веры продлился всего год.
В один из дней будильник поднял брата, а жены дома нет. И дочь надо вести в детский сад, и на работу опоздать нельзя.
Пашка отвёл Юлю в детсад, а вечером забрал. Жена так и не поя-вилась. Не появилась и к ночи. И на следующий день, и днём позже.
Юля переехала к нам. Брат не успевал после детсада на рабочий автобус. Натаху искала милиция и не смогла найти, в морге её тоже не оказалась. А оказалась она в Иркутске с каким-то новым ухажёром. Вот тогда брательник и запил.
Вернулась через два месяца, чтобы оформить развод.
Переехала с Юлей к своим родителям, а брат ночевал у нас. Натаха постоянно звонила Пашке по телефону, но брат игнорировал её звонки. Честно говоря, я думал, их любовная история закончилась.
В сентябре я отправился учиться в Иркутск, а в последних числах октября появилась возможность ненадолго приехать домой.
К моему приезду Пашка с Натахой помирились. Первого числа я помог им перебраться в их общежитие, а второго сел на автобус в Иркутск. Петлю на шее брат затянул в ночь со второго на третье.
Новоиспечённая семья решила отпраздновать новоселье. От признаний в верности супруги быстро перешли к скандалу и драке.
В порыве отчаяния брат закричал:
– Да я повешусь пойду!
Стена уютного счастья, которую он собирал кирпичик за кирпичи-ком, снова рухнула. Позже оказалось, что Пашка уже два раза примерял петлю, а всем известно:  в третий раз Бог забирает самоубийц к себе.
Наши предки утопленников и удавленников не хоронили на клад-бищах. Было убеждение, что если где-нибудь похоронить утопленника или удавленника, за это весь край постигнет бедствие. На этом основании народ, взволнованный несчастьем, таким, как неурожай, мор или эпидемия, выгребал мертвецов из могил.
Натаха собрала в доме все верёвки и ремни и бросила их в окно, туда, где валялись к тому времени журналы из серии «Сторожевая башня» и «Пробудитесь!»
Дети чьих-то беспечных родителей, которые играли в столь позд-ний час на улице, позже рассказывали, как Натаха кричала Пашке: «Ну что, ты ещё не повесился?!»
Вот он и затянул петлю. Назло.
Брат поднимался по лестнице с ремнём, бельевой верёвкой и стопкой журналов, а его жена, дождавшись, когда он появится в конце коридора, высунулась в дверь и задала свой риторический вопрос.
На похоронах она играла роль безутешной вдовы. Упала на колени на могильный холм, гладила рукой фотографию надгробия, и было видно, что врёт.
На прощальной церемонии люди похожи на больших ворон, кото-рые собрались вокруг гроба. Стоят и сжимают молчанием гигантские клювы. Наблюдают за теми, кто втыкают лопаты в холм около ямы и кидают землю в адскую пучину.
Можно бесконечно смотреть на огонь, воду и как закапывают мёртвого. Лопата за лопатой шаги в бездонную пропасть.
Жена брата играла роль безутешной вдовы, а Юля сидела на ди-ване рядом с гробом и, скучая, болтала в воздухе ножками. Она не понимала, что произошло. Она всего лишь пятилетний ребёнок.
А перед сном она сказала:
– Я знаю, что папа умер. А когда вы его зароете, я пойду ночью и откопаю его.
Сразу после похорон Натаха с Юлей переехали в другой город.
Я разговариваю с мёртвыми. Я слышу их, и они слышат меня.
Родные морщинки на лице. Последняя связь с этим миром оборвалась, и я в полной пустоте. Я наг и оборван, стар и мёртв. Мёртв внутренне.
 
Смерть – это дерево,
Могучий дуб из легенды.
Корни этого дерева
пронизывают мировую тьму
и впитывают её,
словно животворящий сок.
А ветви его
Растекаются реками света.
Дерево – смерть
выпьет всю тьму до последней кап-ли,
и твой череп станет пустым,
как вычищенная до блеска чаша,
готовая наполниться
и принять в себя свет, свет, свет…

Ханс Бёрли

Глава 2

Я разговариваю с мёртвыми, и они говорят со мной.
Сами вы чёртовы некрофилы. Узнав, что я обнимаю мёртвое тело, вы сразу думаете о пошлом. Вы не замечаете никого вокруг, вы только ноете о своих проблемах и не хотите элементарно выслушать других.
Даже в родительский день на кладбище вы умудряетесь упрекать мёртвых: «Привет. Вот мы и пришли. Боже мой, что ты наделал? За что так с нами? Ни о ком не подумал. Ой-йо-йой. Ну, давай помя-нем». Помянули. Можно идти. Спасибо всем за участие.
Ацтеки, чтобы умерший имел при себе спутника по дороге в Микт-лан, убивали собаку, а также приносили в жертву маис и зерно, чтобы покойнику было что покупать по пути. Похоронный обряд повторялся раз в год в течение четырёх лет. По окончании этого срока считалось, что умерший достиг цели своего странствия.
Мы проходим долгий путь по ненадёжному мосту, чтобы упасть в костлявые объятия смерти. Мы бредём, погружённые в свои мысли,  не замечая людей вокруг, не замечая, как мы нужны им, а они не за-мечают, как нужны нам.
Я раскапываю могилы и внимательно слушаю то, что мертвецы не могли сказать раньше. Я не священник и не отпускаю им грехи, но даю им спокойствие, которого им так не хватало.
На похоронах брата воды Стикса порвали небо, и мы тянулись за гробом, как стая ворон в чёрных фраках. Семейные по покойному должны носить скорбное платье, синее или чёрное, и непременно ветхое, а не новое: во время траура стыдно ходить опрятно, это считается неуважением к памяти покойного.
Находиться у Пашкиного гроба было жутко. Покойник был слишком живой, но какой-то бескровный, бледный.
Пока я сидел на диване в его ногах, всё было нормально. Люди приходили и уходили, говорили тихими голосами и топтались на месте. Одни долгими взглядами изучали бездыханное тело, другие блуждали глазами по мебели или упирали их в пол. На похоронах комфортно только виновнику «торжества». Всех остальных мучает вопрос: «Что я здесь делаю?» И в ответ – так надо.
Кто-то подсаживается к гробу. По несколько ворон с одной стороны.
Очередь дошла до меня, и я сел к голове брата. Рассматривал его гладко выбритый подбородок, веки, брови, щёки, лоб с церковной полоской. Как живой. Сейчас дрогнут ресницы, и глаза откроются. Синюшные губы растянутся в ухмылке. Брат поднимется и вопьётся клыками мне в шею, вонзится острыми пальцами в мои плечи и будет рвать мою плоть.
Меня охватил ужас. Мой брат не такой, как прежде. Он мёртв, его нет. В гробу вместо него другое существо, злобное и опасное. И оно хочет, чтобы я присоединился к нему, и мы вместе шли по дороге в Миктлан. Нет, не в Миктлан, а в Аид или в жаркое пламя Ада.
Я сомкнул веки и стал считать до ста: один, два, три, четыре, во-семь, десять… второй десяток, третий…
Закончив, осторожно встал, обогнул пустые табуретки рядом с собой и на слабых ногах выбрался из комнаты. Больше к открытому гробу я не подходил. На кладбище проскочил мимо тела, не прика-саясь к нему и не задерживая на нём взгляд. Мне хватило того ужаса, что пережил в комнате родителей.
Родственники умирают и оставляют после себя только имена на камнях, друзья женятся и навсегда исчезают, жена с каждым годом всё больше отдаляется от тебя, становясь ещё одним компонентом быта. Знакомые с работы близки, как прохожие на улице.
Живым нет до меня дела. Для них я либо чудак, либо слетевший с ума ублюдок. Только соседи из дома напротив понимают меня. После смерти брата мы с мамой продали квартиру и переехали в частный дом, как принято теперь называть времянки. Так маме было спокойней. В стены старой квартиры навечно впитался мёртвый дух её сына. На новом месте она прожила всего два года. Умерла тоже во сне, повторив судьбу мужа. И я остался один.
Соседям напротив понятно моё горе. Каждое утро я прихожу к ним за горячим чаем. Я скуп на слова, и они терпят мою молчаливость.
Люди в больших городах бегут, толкают друг друга, стаями пингвинов едут на эскалаторе в метро: одни – вниз, другие – вверх, давятся в автобусах, пульсируют на раскалённых улицах, толпы народа, клубок непохожих судеб. Усталые лица на вокзале, истощённые суетой лики в метро. Нас много, имя нам не легион, мы человечество. Мы вместе, мы одно целое. О каком одиночестве может идти речь?
Вечером люди приходят домой в свои обжитые квартиры, у одних дома никого, у вторых – семья или соседи. Но они приходят домой и понимают, что они одни, внутренне одни. Им не нужно сострадание – им нужно понимание. И немного любви.
В ночи загораются окна, и каждое окно – квадрат обречённости и пустоты. Тысячи, миллионы людей – и всякий одинок.
Часто мы вспоминаем о людях, когда они умирают. Не ценим жи-вых, зато сполна отдаём почести мёртвым. Хотя какие там почести? Прийти раз в год на могилу? А мы вообще, кроме себя, кого-нибудь замечаем? Да и мертвецы вели себя не лучше нас. Такое впечатле-ние, что мы соревнуемся в том, кто быстрее отдалится друг от дру-га.
Смерть мамы стала последней каплей в чаше моей безысходности. С детства я чувствовал её, и вот чаша переполнилась, наклонилась набок и упала.
В ночь после похорон мамы я вышел, зимой, босиком, в одних трико, на улицу в заснеженный огород, упал на колени и стал выть на луну.
В былые времена на похороны звали плакальщиц. Они кривлялись, громко вскрикивали и заливались в причитаниях. Смерть окружала меня, шила мне белые одежды, обнимала и баюкала на снежных руках, а я кричал и кричал, запрокинув голову. Со мной больше никого не было в этом мире, и лишь мертвецы улыбались из ледяного воздуха, вырисовывая физиономии на клубах пара из моего рта. Вокруг меня смерть. Всегда.
Мне было восемь лет. Родители отправили меня за хлебом в магазин.
Позади был первый класс, а впереди маячили летние каникулы.
Напротив нашего дома  находился стадион, а на нём спортивная площадка. На ней, кроме лестниц и турников различной высоты, стояли спортивные брусья.  Площадку недавно построили, и все сооружения пока были плохо укреплены и шатались. При желании любое из них можно было уронить.
По брусьям на высоте двух метров вышагивала юная гимнастка в обтягивающем костюме.
Девочке, видимо, нравилось представлять себя звездой подиума. А мальчишку, который, стоя внизу, раскачивал брусья, её прогулка явно раздражала. Говорят, садистским отношением к девочкам глупые мальчики, которые не знают, как вести себя со слабым полом, выражают любовь. Девочкам, судя по всему, такие заигрывания по душе. В детском саду много раз вступался за девчонок, когда над ними издевались мои сверстники. Что меня приводило в замешательство, так это – непонимание, почему девочки, после всех издевательств над ними, так благосклонно относятся к своим мучителям.
Это случилось прямо на моих глазах, когда я проходил мимо спортплощадки. Гимнастка делает шаг мимо брусьев, злорадная ухмылка хулигана, брус падает на распластанную на земле девочку, испуганное лицо пацана. Брус врезается в голову на песке. Длинные волосы, спортивный костюм и балетные тапочки. Боль, вскрик, тёмная кровь. Хулиган уносит ноги. Брус, давит на голову с косичками. Стоп кадр – снято.
Моё первое столкновение со смертью. Дряблая старуха с косой обнажила гнилые зубы в усмешке и медленно, смакуя нелепость ситуации, – смерть на глазах у ребёнка – приподняла подол своего мешковатого платья. Я не испытал ни отвращения, ни шока, ни интереса. Мне вообще было всё равно.
Мой друг Максим рассказывал о случае в армии. У двух солдат из его части сдали нервы, они взяли автоматы и устроили сезон охоты на шакалов. Так Максим называл офицеров. В итоге офицер, которого следовало бы наказать, спрятался и остался невредим, а вот нормальный мужик отправился к праотцам в Валгаллу.
– Ему полчерепа снесло, он лежал и открывал рот. Медсестричка прыгала вокруг, не зная, что делать. А мы стояли и смотрели, как вытекают мозги, и ничего не чувствовали. Теперь ты понимаешь, что такое солдат? В армии всё атрофируется.
– Никогда ничего не чувствую. Трупы – и трупы, – пожал я плеча-ми.
Максим уставился на меня. Одна, две, три, четыре секунды.
– Да ты вообще какой-то отмороженный.
В свои восемь лет я ничего не мог сделать без помощи взрослых. Мальчишка убежал, а у моих ног истекала кровью девочка. Она тихо лежала и напоминала рыбу, которая перестала бороться, успокоилась и только хватает ртом воздух.
Я ринулся к своему дому и стал звать на помощь. Сначала к месту трагедии прибежали всё-таки дети, а не взрослые. Они подхватили мой крик, пронесли его на руках и ударили о стены домов. Бабушки на лавочках всполошились, кто-то кинулся вызывать «Скорую помощь».
Она приехала слишком поздно. Мы ждали её, не зная, что предпринять. Перекладину приподняли и убрали в сторону. Девочку не тронули, потому что кто-то сказал, что её нельзя передвигать.
Гимнастку окружили старушки и маленькие дети. Мы стояли и на-блюдали, как умирает наша ровесница. Вокруг её головы растеклась овальная лужица, и она продолжала расти.  Часть кровавой массы впиталась в песок, остальная расползалась, желая добраться до наших ног. Я смотрел на рыбьи глаза, на открытый рот, из которого выплывала алая масса, на липкие пряди волос, и меня, первоклассника, поразило одно: кровь текла не только изо рта и носа девочки – она витиеватой струйкой выбегала из уха. Как кровь может течь из ушей? Второе ухо я не видел. Девочка лежала на боку – её голова была прижата к земле, точно к неудобной подушке. И ещё я не мог понять, зачем она напялила этот дурацкий костюм и эти дурацкие чешки?
«Скорая» приехала настолько поздно, что не стала оказывать первую медицинскую помощь. Она пронеслась по стадиону к горстке людей у турников, врачи вылезли из машины и вместе с нами наблюдали за рыбьим спокойствием умирающей.
Через год я увидел смерть во второй раз. И вновь это была девочка. Старуха с косой ревнует к молодости и забирает самых юных.
Это была моя одноклассница, с которой я сидел за одной партой в течение двух лет. До пятого класса нас разбивали по парам в порядке «мальчик – девочка». Все мы этого стеснялись. Мальчишкам претило общаться с девчонками, а девчонкам – с мальчишками, а сидеть за одной партой с ними было что-то вроде специально придуманной для детей пытки. Детей вообще легко наказать. Поставил в угол – всё, траур. Только в старших классах, последних двух, мы наконец поняли, как это здорово: делить парту с девочкой. Но было поздно: комплексы, сформированные за много лет, не отпускали из своих нелепых объятий. Лет в двенадцать, когда учителя перестали контролировать, кто где сидит, мы расселить по партам, кто с кем дружит. Обычно с тем пацаном, с которым ты сидишь за партой, проходит и остальная половина дня. Находиться от человека на расстоянии вытянутой руки пять дней в неделю по несколько часов подряд – не шутка. Вы становитесь ближе и даже роднее. Но только в детстве, пока не привыкли пожи-мать руки всем, включая тех людей, которых ненавидишь.
С Дашей произошёл несчастный случай. Она упала с качелей.
Качели были такими большими, что нас, детей, умещалось на них человек десять, а то и больше. Они представляли собой две лавки, расположенные друг напротив друга, и площадку между ними. Мы становились ногами не на сами лавки, а на железные трубы, которыми заканчивались спинки сидений. Сорваться с них – плёвое дело. Поэтому мы хватались руками за трубы, на которых держалась вся эта конструкция, и приседали, каждый со своей стороны, сразу вставая, чтобы привести качели в движение.
И конечно, их придумали для того, чтобы взрослые, стоя на земле, раскачивали малышей, а совсем не за тем, чтобы стая детей старалась добраться на груде железа и дерева поближе к солнцу. Больше всего нам нравилось, когда в самой высокой точке качели бились о перекладину параллельно земле. В этот момент у нас дух захватывало. Казалось, мы постигли что-то новое, стали подобны птицам и уже не обычные люди, а сверх-не-знаю-кто.
Каждый рисковал сорваться и упасть на землю – и Даша упала. Максим тремя годами позже так же сорвался с качелей. Он упал ничком, и махина пронеслась над его головой, не задев друга, но он, вместо того, чтобы лежать, пока она не остановится, или выползти из-под неё, попытался встать. И получил сильный удар по голове. Мы как раз раскачались так, что в верхней точке подъёма видели перед собой тёмную почву. Остановиться мы не могли. Закричали Максиму, чтобы он лежал, но он поднимался вновь и вновь, получал удар по голове и снова вставал. Как только стало возможным, мы спрыгнули с качелей и рванули за родителями. Мама Максима, прибежав из дома, застала его с окровавленной головой в полубессознательном состоянии. Моему другу наложили на голову десяток швов, и он по сей день не стрижётся коротко, иначе полосы шрамов будут бросаться в глаза. Максим получил не один сильнейший удар, а Даше хватило одного.
Однажды к нам в класс пришли Дашины родители и сказали, что она умерла. Никто из нас не понимал, что значит «умереть», но родители Даши были настолько угрюмы и задумчивы, что на миг всем стало грустно. Только на миг. К концу урока на перемене мальчики и девочки возбуждённо обсуждали траурную новость. Она ничем не отличалась от других детских новостей. И только я съёжился на подоконнике в коридоре, среди гама и девичьего визга, и невидящим взором смотрел через окно на улицу. Мне было девять лет, и я тоже не до конца понимал, что такое смерть, хотя уже видел её. Но, в отличие от остальных, провёл с Дашей два года за одной партой, и Даша не была мне чужой, как остальным одноклассникам. Наверное, я любил её. Наивно и совсем не по-взрослому.
Я стоял у гроба, маленький и серьёзный.
– Дотронься до ног, – сказали мне.
Я протянул руку к обуви Даши. В ней был холод. Тогда я впервые прикоснулся к смерти физически. И она была холодна не только те-лесно, но и сам воздух в квартире, а потом и вокруг похоронной про-цессии был холоден, точно всех облепило снегом и мы разлагаемся, лёжа под белым покровом зимы. Тогда же я увидел, насколько всё фальшиво и грязно на похоронах.
Одноклассники принимали траур за новую игру. Она им быстро надоела, и они, не зная, куда себя деть, пытались тихо дождаться окончания церемонии, получить свои конфеты и съесть их за столом. То же самое я много раз наблюдал на других похоронах. Только там были взрослые, а не дети. Единственное отличие в поведении взрослых и детей – то, что первых привлекают сладости, а вторых – водка. Дети не понимают, что такое смерть, и потому так беспечны, а взрослые всё отлично понимают, и похороны для них – прекрасный повод напиться.
Отец Даши стоял с мужиками в подъезде и одну за другой курил сигареты. Табачный дым окутывал его, и я думал, что дядя похож на ёжика в тумане из мультфильма: такой же беспомощный, потерян-ный и маленький.
Дашина мама не отходила от гроба ни на минуту. Она рыдала в голос, и незнакомые мне бабушки, укутанные в платки, вторили ей. Один раз я видел, как женщины в «Ритуальных услугах» выбирали траурные одеяния. Впечатление было такое, что они зашли в магазин одежды и примеряют там выходные платья.
Разбитые горем, они купили памятник на могилу. А потом момен-тально оживились, когда заговорили о том, как будут выглядеть на похоронах. Какой же платок выбрать? Этот не очень, тот – тоже, а этот очень даже ничего. Женщина всегда следит за внешностью.
Только не мать, которая хоронит маленькую дочь. Может, если бы Даша была лет на десять старше, её мама не билась бы в истерике. Всё-таки взрослого человека тяжелее любить, чем маленького. Взрослых вообще тяжело любить. Слишком много плохого они успевают сделать. А дети – святые. Не зря ангелов изображают в виде младенцев. Они ещё не впитали в себя ядовитость мира, не научились лгать и скрывать чувства.
И ацтеки за их невинность приносили небесных созданий в жертву богу дождя Тлалоку. Они топили детей в воде, и детские крики вызывали дождь.
На похороны одноклассницы тоже пришёл этот мрачный спутник погребальных церемоний.
Я смотрел на Дашиных родителей и на фальшивых одноклассни-ков, и мне было противно видеть горе и равнодушие рядом с ним.
А вечером я написал первое и последнее в своей жизни стихотворение.

«Покойной Даше»

У гроба Даши мальчик стоял,
За туфли её он зачем-то держал.
Его одноклассники выли в сторонке
И ждали сластей получить втихомолку.
А папа её сигареты курил,
Он хмурился, ничего не говорил.
И мама рыдала, она без лица,
В платке она плакала всё без конца.
Дождь гроб заливал, и чернела земля,
И там, на земле, стоял тихо и я.
А парта теперь, где сидел я, пуста.
Не хочет никто занимать там места.

Одно из главных преимуществ человека в том, что он может хорошо скрывать свои чувства, или, наоборот, изображать то, что требует ситуация. Животные не умеют притворяться. Если собака радуется, то виляет хвостом, страшно – скулит, злится – рычит. А человек может давиться от злости и с широкой улыбкой на лице пожимать тебе руку, радоваться – и при этом изображать невыносимый траур. Но люди меняются, когда умирают. Перед смертью все равны, и нет больше смысла притворяться, можно быть таким, какой ты есть.
Смерти безразлично: стар ты или молод, беден или богат, глуп или умён, безвестен или знаменит. Ей не нужны ни твои богатства, ни новые туфли, ни деловой костюм. Ей плевать, кто ты и что ты, главное – она дождалась и обнимает тебя, прижимается костлявой грудью к твоему недавно зарытому телу, во тьме и тесноте деревянного гроба.
Смерть – это дерево, внутрь которого ты заключён. Смрадное дыхание в сантиметре от твоего рта. Губы, покрытые язвами, всё ближе и ближе к твоим губам. Дотрагивается гнилым языком до твоих зубов, проводит по ним. Невыносимая вонь бьёт тебе в нос, хочешь закричать, но твои попытки тщетны. Её пустоты по обеим сторонам от носа напротив твоих глаз. Остановись мгновенье – ты ужасно.
Пауза длинной в вечность, кровь, которой нет, пульсирует в ушах. Паук ползёт по идеально отглаженным брюкам, одинокий сви-детель замогильной похоти. Чьи-то пальцы на твоих руках, которыми невозможно пошевелить. Свои ненавистные глаза. Ты мечтаешь их закрыть, чтобы не видеть обезображенный временем череп и глазницы, из которых на твоё лицо падают личинки. Вьюга ломает кости изнутри и рвёт сосуды. Вены, натянутые ей, как тетива. Паук внимательно следит за тем, что будет дальше. Он замер на полпути и прислушивается к каждому звуку.
И в следующее мгновение старуха впивается язвами в твои губы.
Тьма принимает различные уродливые формы. Сгустки темноты наплывают на тебя и отступают. Чёрные воды сырой земли. Гроб символизирует лодку. Плыви, плыви, покойничек. Чтобы добраться до подземного царства Миктлан, надо пересечь девять рек. Путь твой долог и тернист. У тебя есть четыре года, и не больше. Иди к богу тьмы Миклантекухли, который правит в царстве мёртвых. Его лицо покрыто маской из черепа, и, поверь мне, твоё лицо ждёт то же самое. Груда костей, облеплённых остатками кожи и мяса. Ацтеков ад – не ад христиан. В нём нет огня, в нём плотный, беспросветный, скользкий холод. Царствие бога тьмы не в жаркой пустыне огня, а в далёких степях Севера. Тебя ожидает вечная стужа, и она страшнее, чем жар от несметных костров. Четыре года, и каждый год тебя будут поминать и приносить в жертву собаку, чтобы у тебя был спутник в твоём длительном странствии, и маис, чтобы тебе было что поесть. Четыре года в пути, отражая нападения монстров, терпя порывы ледяного ветра и пересекая реки, чтобы прийти в царство холода и мрака, где бог тьмы со своей супругой, в окруже-нии сов и пауков, ждёт тебя и таких, как ты.
Самое страшное – жизнь после смерти. Наедине с собой и своими кошмарами. В обнимку с одиночеством. Держась за руку со своей депрессией.
Я говорю с мёртвыми, и они отвечают мне. И рассказывают о том, как жили. Потому что единственное, что имеет смысл – это жизнь. Смерть – это наказание, это расплата за то, что ты жил.
 
Полуувядших лилий аромат
Мои мечтанья лёгкие туманит.
Мне лилии о смерти говорят,
О времени, когда меня не ста-нет.

Зинаида Гиппиус

Глава 3

Больше у меня никого нет. Только обязательные дни поминовения: третий, девятый, сороковой и каждый год – на родительский день.
Бездомные любят их. Всегда можно вкусно покушать, напиться вдоволь. Люди приходят и оставляют на могилах рюмки с водкой, та-релки с конфетами и блинами и кисель. Бездомные берут с могил водку и запивают её киселём или закусывают конфетами.
В древности считали, что покойник меняется в своём тлении ровно три раза. На третий день изменяется его образ, на девятый – распадается тело, на сороковой – истлевает сердце.
Я много знаю о последних обрядах и могу не хуже старой бабки объяснять, что делать на похоронах. Заносить в дом гроб следует головой вперёд, а при выносе тела впереди должны быть ноги. Цветы должны нести женщины, мужчинам их дают в крайнем случае. Сначала гроб несут на руках, а затем на лентах или длинных плотных полотенцах. Никто толком всех обрядов не знает, и каждый советует своё, и потому вокруг покойника всегда много споров.
Один раз на кладбище мне всучили горсть монет, и я не знал, что с ними делать. Стоял и хлопал глазами, как сова из мультфильма про Винни Пуха. Потом мне сказали, что если перед закапыванием могилы раздают одежду покойника, это значит, людям дарят его бо-лезни. До сих пор не знаю, что было в тех злополучных монетах, но ничего хорошего от них ждать не приходится. В итоге, не представляя, что мне с этой мелочью делать, я сунул её в карман и на следующий день потратил в магазине. Наверное, монеты стоило бросить в могильную яму, чтобы покойному было чем расплачиваться на том свете. Например, с Хароном.
– Я всегда боялась темноты, – шепчет молодая школьная учительница. – В детстве я панически боялась ложиться спать, потому что перед сном приходилось выключать свет. Во тьме, мне казалось, тени, что прятались по углам, выходят из укрытий и начинают рыскать по комнате. Беззвучно зовут меня, широко открывая свои чёрные рты, тянут ко мне тонкие острые пальцы, натыкаются друг на друга и, как сомнамбулы, медленно расходятся. Эти карлики кружат вокруг моей кровати, задевают одеяло и стаскивают его с меня. Я тяну его на себя и читаю самодельные молитвы: «Боже, огради меня от тьмы, дай мне пережить эту ночь, помоги дождаться утра и света». Я никогда не боялась смерти, но тьма – самый страшный мой кошмар. И вот я в темноте. Навечно. Меня положили в гроб и закопали в землю, где вечная, невыносимая тьма.
Я баюкаю девушку на руках. Земля мокрая и холодная. Она прилипает к моим джинсам. Но мне всё равно. С некоторых пор я сплю дома на полу даже зимой, а порой и на снегу. И ни разу не заболел. Мечтаю о том, чтобы заболеть, долго мучиться и бредить, а потом умереть. Но старуха решила, что я и так часто с ней вижусь. Она думает, мы не сойдёмся характерами, будем ругаться, бить посуду и кричать друг на друга. Нет, мы ещё не готовы к браку. А я не могу больше. Меня раздражают глупые люди с их пустыми проблемами, с их бестолковой вереницей дней, которой они к тому же недовольны.
– Из вечера в вечер я думала о том, что наступит ночь и темнота окутает город, поползёт по улицам, пролезет в дома через подъезд-ные двери и открытые форточки, просочится через замочные скважины в квартиры, заскользит по полу, стенам, потолкам и ледяным ужасом войдёт в мою спальню. Каждый день для меня был кошмаром ожидания ночи.
В воздухе пахнет сыростью. Я сижу на голой земле. На руках у меня прекрасная девушка. Её совсем недавно похоронили, и разложение ещё не коснулось её тела. Все покойники, которых я извлёк из смертного ложа, – свежепохороненные. Только те, кто умер недавно, зовут к себе.
Первый раз, когда я услышал голос из-под земли, был осенью того же года, в котором умерла мама. Зимой и летом я редко приходил к ней, но осень напомнила о маме. В тот раз со мной пришли две мамины подруги и какие-то её знакомые с работы.
Я провёл три часа у могилы, почти не двигаясь с места. Сидел на лавочке и смотрел на камень из мраморной крошки и мамину фото-графию. Деревья надели жёлтые платья, и я думал о том, что осе-нью люди впадают в меланхолию и часто принимают решение, стоит ли дальше тянуть лямку или пришла пора оборвать нить Ариадны. Возрастает процент самоубийств, и природа засыпает покончивших собой бледными листьями.
В четырнадцатом веке, следуя заповеди «не убий», Триединский собор официально признал самоубийство убийством. Трупы суици-дентов подвергали различным пыткам. Тела их вешали за ноги на центральных улицах, закапывали на перекрёстках с вбитым в сердце колом, точно вампиров, с позором хоронили с падалью и дошли до того, что стали выкапывать из могил  трупы людей, только лишь подозреваемых в «преступлении». По уголовному положению Людовика XIV, тела самоубийц таскали на плетёнках по улицам лицом вниз, затем вешали, после чего бросали на живодёрню.
Самоубийцы вызывают уважение и одновременно непонимание. Мало кто решится добровольно прервать свою жизнь, какой бы невыносимой она ни была. Вряд ли самоубийство – это слабость. Может быть, и не проявление стойкой силы воли, конечно. Но кто из вас решится наложить на себя руки? Впрочем, вы уже покойники. Те, кто со мной ведут беседы, – настоящие, живые, а большинство тех, кого я встречаю на улице, удивительно мертвы. Вы, кому интересен только телевизионный экран, и вы, работающие в поте лица, и вы, обворовывающие тех, кто работает, – все вы покойники. Ходите по людным улицам, задевая друг друга плечами, теснитесь в автобусах, толкаетесь в метро, дети больших городов и пасынки маленьких. Квадрат экрана даёт иллюзию общения. А кто неудачно покончил с собой, того казнить. В девятнадцатом веке англичанин, неудачно перерезавший себе горло, был показательно повешен. Его тело, болтавшееся на верёвке, напоминало людям о том, что и после смерти не наступит свобода.
Холод осени отрезвляет. Мысли становятся чистыми и прозрачными, мир умирает и хорошеет. Красится жёлтыми погребальными красками, размазывает воронье карканье под глазами вместо теней, подводит губы мутными лужами, одевается в туман, натягивает на руки с длинными ногтями перчатки из бело-серых облаков, ложится в усыпальницу неба и разговаривает с тобой.
Деревья осенью просятся на руки и ластятся к небесам.
На нашем кладбище полно деревьев. Они окружают могилы со всех сторон, подпирают ограды, пускают корни в давно зарытые гробы, высасывают мёртвую плоть из земли и тянутся ввысь. Огромные, высокие деревья с лапами-ветками. Их нельзя срубать, потому что даже если упадёт одно дерево, оно разрушит сразу пару десятков захоронений. Страшно подумать о том, что будет, начни деревья падать одно за другим.
Листья опускались на могилу мамы и лавку, на которой ютился я. Моросило. В ушах гудело.
Мамины подруги давно покинули меня, оставив наедине с пеплом бумаги воспоминаний: о том, как с братом и отцом мы ездили на ры-балку, как дурачились, парились в бане. Как подолгу с мамой сидели на кухне, оставшись одни после смерти обоих, и размышляли о них. Как ездили отдыхать летом на юг. Тогда я был совсем маленький – о юге у меня сохранились только размытые годами картинки. Холодное мороженое и горячий кофе на втором этаже гостиницы, Чёрное море и свет, отовсюду яркий свет.
И я бы долго ещё упивался ностальгией, но утром будильник раз-будит меня и отправит на работу, а перед ней надо выспаться, чтобы не клевать носом на ходу.
Интересно, как быстро бы меня уволили, узнав, что я мечтаю о смерти. Или пожалели бы? Вряд ли бы кому-то понравился рассказ о том, как я выл на луну и спал на снегу в огороде.
Я не стал дожидаться особого приглашения, сам написал заявле-ние и устроился сторожем в детский сад, где и  работал до прошлого года. Воспитатели и директор не знали, почему молодой парень с высшим образованием ночует в саду, получая копейки. Они были уверены, что кроме сторожа, у меня есть постоянная работа. Они даже думали, что у меня есть семья, и спрашивали: «Ну что, когда своего приведёшь?» Я пожимал плечами.
Мне противны живые люди из-за их мертвенности друг к другу. Но только взрослые. Дети не знакомы с равнодушием. Они вырастут и станут такими же, как их родители, но пока они дети, они святые. И чем меньше дети, тем они чище. А единственный способ вырваться из взрослого мира – как можно больше времени прово-дить в окружении детей.
Я почти не вижу их. Когда прихожу на смену, детей забирают до-мой, а ухожу, когда приводят. Но у меня есть шанс всю ночь напро-лёт находиться в атмосфере детства.
Я брожу по группам и разглядываю игрушечного размера столики и коврики, горки и велосипеды. Кручу в руках поделки из пластилина и картона, рассматриваю смешные, простодушные рисунки. Хотите настоящее добро? Посмотрите на кривые лучи жёлтого солнца, забавные квадраты-дома с треугольными крышами, прутики-травинки, нарисованные детской рукой.
У детей нет наших правил: где врать, а где молчать.
Но до поры до времени. Дети наблюдают за нами, копируют наше поведение, и однажды в них появляется гниль; она разрастается, ползёт по рукам и ногам, заполняет собой маленькие тела. Дети взрослеют, становятся хитрее и превращаются в монстров. Не гусеница становится бабочкой, а наоборот: бабочка бросает крылья и учится ползать по земле.
Это была десятилетняя девочка. Она звала меня тонким, еле слышным голосом.
Я покинул ограду маминой могилы, закрыл калитку, привязал её тряпкой, чтобы она не открывалась, и побрёл по тропинке из листьев. Мимо деревянных крестов и поднятых на дыбы камней, мимо железных памятников и мраморных, мимо стариков и молодых, недавних и старых захоронений, трагичных и не очень судеб.
Я разглядывал кроссовки. Влажная трава цеплялась за ноги, брюки промокли от неё до колен. Земля, железо и камни, индустриальный мегаполис для мёртвых. Потусторонний город со своими жилищами, дверями и проблемами. Только стучаться ни к кому не надо, заходи к любому. Все будут рады. Заходи, заходи, заходи, заходи. По-мо-ги-те!..
Я остановился. Прислушался. Колыханье листьев и дробь дождя. Дождь не может просить о помощи. Листья тоже.
– По-мо-ги-те! – тонкий детский голос. – По-мо-ги-те мне!..
Оглянулся вокруг.
– Кто здесь? – просипел я. – Кто здесь? – повторил громче и уве-ренней.
– По-мо-ги-те!..
– Ты кто?
Чуть ниже груди затрепетала паника. Ноги сами собой ускорили шаг. Но я не могу бежать от человека, который просит о помощи. А если это не человек? Чур меня.
Плюнул через левое плечо три раза и постучал по сосне.
– По-мо-ги-те!..
Я остановился, глубоко вдохнул и, стараясь говорить как можно спокойней, спросил:
– Ты где?
– Здесь, – сдавленный детский шёпот.
Ребёнок, это ребёнок, точно.
– Где здесь? – оглянулся по сторонам.
Долгая пауза. Моросящий дождь, вокруг – деревья, они смотрят на меня, хмурят брови-ветки, обступают со всех сторон, о чём-то шепчутся между собой. Обо мне. Слева, справа, спереди, сзади, на десять шагов вперёд и назад, везде, куда бы я ни обратил взор, – могилы. И голос. Тихий детский голос:
– Под землёй.
Под-зем-лёй. Эхо: ой-ой-ой. Из правого уха в левое: ой-ой-ой. Ой – в левое ухо, отскакивает и бьётся о правое.
Как в фильмах ужасов. Под-зем-лёй. Под землёй трупы. Они рвут на части живую плоть и глотают её. Они скалят зубы и тянут к тебе скрюченные пальцы.
Но я слышал о том, как люди впадали в летаргический сон, как их хоронили заживо. Когда вскрывали могилу Гоголя, обнаружили, что он лежит лицом вниз. Покойник вряд ли бы перевернулся со спины на живот. Жуткая смерть.
А что, если здесь такой же случай?
– Где ты?
– Здесь, – справа от меня.
Я обернулся. Ограда с зубьями, свежие цветы, венки, холмик зем-ли, памятник, рамка, в ней – детское лицо. Девочка.
– Я здесь.
– Сейчас, сейчас.
Я полез через ограду. Стоп: перелезу, а копать как буду – руками? Два метра вглубь? Смешно.  Хотя могила свежая – получится. Но сколько времени займёт? Бог его знает, сколько девочка находится под землёй и сколько она ещё выдержит находиться. Как она не задохнулась, и почему не умерла от шока? Бог ты мой, проснуться в гробу.
– Сейчас, девочка. Потерпи немного, – сказал настолько тихо, что, услышал меня только мой нос.
Срочно лопату. Где видел? Вроде, рядом с мамой. Там сегодня копали могилу и у ямы остались две штыковые и одна совковая лопаты.
Захоронение с голосом сделали только сегодня. Земля не успела осесть и уплотниться, поэтому я могу разрыть её и совковой лопа-той. Ей удобней, и она загребает больше земли.
Бросился к могиле мамы. Остановился, оглянулся назад. Нельзя торопиться. Вдруг забуду обратную дорогу?
Быстрым шагом двинулся вперёд, стараясь запомнить свой путь. Надгробия из мрамора и мраморной крошки, железные, пышные и бедные, и деревья: сосны, берёзы, осины. Кривые исполины тянут ветки вверх.
Капли влаги прикасаются к лицу. Где ограда моей мамы? Чёрные и синие ограждения, большие и не очень, двойные захоронения для супругов.
Считаю шаги. Сорок пять, сорок шесть, семь, восемь… Где? Где? Где я видел эти лопаты?
Вот. Могила мамы, рядом двухметровая яма, накрытая жестью, и земляное возвышение с лопатами.
Схватил их. К лопатам прилипли сырые, неприятные на ощупь ко-мья. Мёртвая вода разъедает землю и дерево.
Вода – граница между «тем» и «этим» светом, путь в загробное царство, место обитания душ и нечистой силы. В древности счита-ли, что она держит связь с другим миром, и отправляли по ней еду и предметы покойным.
С представлениями о том, что душа человека после смерти погружается в воду, связана известная у славян система запретов использовать воду, которая была в доме в момент смерти кого-либо из домочадцев. При агонии умирающего белорусы выносили из дома и выливали всю воду, чтобы душа не задержалась в ней. Болгары называли такую воду «мёртвой», выливали из всех сосудов сразу после выноса покойника, чтобы никто не смог её выпить. Сербы выливали всю воду в том доме, мимо которого прошла похоронная процессия. Человек с ведром воды, встретив похороны на своём пути, выливал всю её на дорогу, чтобы душа покойника не погрузилась в неё.
Мёртвые голоса говорят со мной, и я помню каждое слово из ка-менных уст. Мёртвым незачем больше лгать. То время, когда ложь имела смысл, позади, а впереди ледяная вечность. Ад – не жаркое пекло, это пробирающий до гнилых костей холод.
Сначала  я раскапывал могилу лопатой, погружался всё дальше и дальше, выкидывая землю наружу. Могила была свежей, и копалось легко. Памятник пришлось уронить и убрать в угол ограды. В какой-то момент я понял, что лопатой рыть не получится. Она упёрлась в крышку гроба и с громким стуком елозила по ней.
Отбросив лопату в сторону, стал руками отковыривать чёрную массу и кидать её наружу.
По моей спине хлестал плетью дождь, и холодный ветер пронизывал тело. Стемнело. Руки передо мной стали тенями, гроб тоже вытянулся в длинную тень.
Могильная вода лилась с неба. Кладбище будто погрузилось в океан и жило своей подводной жизнью под тёмной, густой толщей воды.
Мимо меня проплывали мертвецкие города, города-тени с тенями-колоннами, музеями и площадями, церквями и дорогами. Целый подводный мир-тень.
Пальцы карябали землю и распухшее дерево. Я зацепил ногтём камень в коме грязи и под выстрел боли сорвал ноготь. Кровь смешалась с землёй, слёзы хлынули из глаз. Боль сорвалась с цепи, пронеслась галопом от пальца к голове и разбилась вдребезги. Стиснув зубы, я зарычал. Тише, тише. Вдруг кто-нибудь придёт на мой крик? Например, сторож. И отправит меня в милицию, а потом – в психушку.
Кричать нельзя. Освобожу девочку, а потом поставлю всех перед фактом, что спас её от ужасной смерти.
Серёга, мужик с прошлой работы, рассказывал, как его друга по ошибке живого отвезли в морг. У бедняги остановилось сердце, пульс не прощупывался, и врачи решили, что он мёртв.
В морг друга Серёги везли за двести пятьдесят километров от до-ма. Тогда город только начали строить и своего морга не было.
И вот просыпается «покойник» в темноте, открывает глаза: где я? Снова закрывает, открывает: темно и везде трупы на тележках. Запах разложения лезет в нос, и смерть танцует в карнавальном наряде.
У бедняги нога и отказала. Он до сих пор хромой.
Больше всего я боялся, что разрою могилу и обнаружу девочку мёртвой, а меня застанут при этом. Тогда точно – дурдом.
А девочка была мёртвой с самого начала. Но кто мог  знать об этом?
Я выкапывал из могилы мертвеца и не подозревал, что делаю.
– Сейчас, – как заведённый, повторял я. – Только не умирай. Сей-час, маленькая. Подожди немного.
Боль клокотала в голове, пульсировала в висках, растягивала их. Средний палец на правой руке распух и заполнял собой всё узкое пространство могилы. С усилием я оторвал  крышку гроба, приколо-ченную на маленькие гвозди. Лопата валилась из рук, и поддеть ею крышку стоило немалых сил. К тому же, благодаря дождю и мокрой грязи, черенок лопаты скользил и выпрыгивал из пальцев. Ладони горели от заноз, словно я держал раскалённые угли.
Сорвать крышку было вдвойне тяжело из-за того, что я был ограничен в пространстве. Я упёрся спиной в мокрую земляную стену, встал на цыпочки со стороны ног «покойницы», там, где гроб сужается, поддел дерево лопатой, быстро перехватил его и рывком поднял.
Правая рука лопнула от боли. Кровь из пальца полилась мутной струёй. Темнота на две секунды плотно обступила меня и сжала в тисках своих объятий, глаза наполнились влагой, из носа потекло. Хотя девочке было двенадцать лет, она была высокой и гроб тоже не маленький. Пару минут я балансировал с крышкой гроба, изо всех сил пытаясь устоять. Удержав равновесие, присел, подхватил её пониже и резко подкинул вверх и в сторону.
Крышка подлетела надо мной, зависла в воздухе, загородив и так жидкое облако света, и грохнулась обратно на меня. Я упал прямо на девочкины ноги, послышался хруст костей. Тёмные пятна перед глазами налились чернотой, отпихнули в сторону все остальные предметы и поплыли в моём направлении. Из носа текла кровь.
Я смотрел на доски перед собой и видел одну темноту. Сколоченные в форме лодки доски громоздились надо мной, а я комично сидел вверх коленями, на ногах девочки, которой должен был помочь.
Плохо соображая, что делаю, и не обращая внимания, на что на-ступаю, медленно, очень медленно я поднялся, одновременно поднимая с собой крышку гроба. Упёрся в неё головой и схватился руками по обеим её бокам. Как в замедленном сне, повернулся и стал аккуратно подтягивать крышку вверх по стене земли. Благо, что земля была мокрой, и доски легко скользили по ней, раз от раза поднимаясь всё выше и выше, сантиметр за сантиметром.
 Моё дыхание заполняло собой могильное пространство. Кисти распухли и еле удерживали крышку. Приходилось упираться в неё, чтобы она опять не выскользнула из рук. Правую ладонь я уже вос-принимал, как нечто чужое. Ледяная мокрая железка, полная заноз.
Крышка была повёрнута внутренней стороной ко мне, и я завалился в неё, уткнувшись лицом в доску. Слава богу, она была строганной. Как жаль, что гроб не обшивают тряпкой изнутри. С каждым моим движением «лодка» поднималась выше. Раз – неуклюжие манёвры – два, три…
Я старался удержать её. Аккуратно, словно выполнял самую главную задачу в мире, подтягивал крышку вверх. Она наполовину скрылась в жидком небе. Я отдышался, отклонился назад и что есть силы толкнул «лодку». На этот раз она подлетела над ямой, за-тмила свет и исчезла за пределами преисподней.
А я рухнул наземь.
Что с девочкой, я не знал и боялся, что моя помощь опоздала.
Я откапывал покойницу и был уверен, что она жива.
Какую злую шутку сыграла со мной смерть.
 
Тогда уходит жизнь. И катафалк огромный
Медлительно плывёт в душе моей немой.
И мутная тоска, мой соглядатай тёмный,
Вонзает чёрный стяг в склонённый череп мой.

Шарль Бодлер

Глава 4

Пришла смерть… Дверь откроешь?
Девочка была мёртвой. С самого начала.
На коленях я подполз к ней, чтобы проверить дыхание. Вглядывался в её лицо, но по очертаниям, размазанным по ночи, определить что-либо было невозможно.
– Ты жива?
Молчание. И дождь. Проклятый вечный дождь. И боль в ладонях. Вместо них у меня огромные распухшие подушки с тысячами игл между гадальных линий. И ночь улыбается с высоты, из прямоугольника света над головой.
– Ты меня слышишь?
Мой вопрос повис в воздухе, отвердел, приняв жуткую, безобраз-ную форму, и семенящими шагами, оглядываясь и приседая при лю-бом шорохе, ко мне стал пробираться ужас. Девочка умерла? Я не успел? Не может быть. Я так старался. Я торопился. Изо всех сил…
Зря, наверное, никого не позвал. Одному человеку нельзя успеть в срок. Я испугался – и вот результат. Ребёнок поплатился за мою ошибку, за мою мнительность, за мою трусость.
Я смотрел на пятно лица и не мог заставить себя пошевелиться. Ужас и понимание своей бесполезности сковали тело, обвязали толстые цепи вокруг моих рук и ног и затянули стальную петлю на шее. Моя голова находилась напротив головы девочки. Я дышал, широко открыв рот. Изо рта капала слюна. Да и ладно: всё равно – дождь, влага.
Дожди вызывают висельники или утопленники, хозяева туч, пастухи небесных стад. Сербы для того, чтобы отогнать грозовые тучи, обращались к последнему висельнику или утопленнику, называя его по имени и призывая отвести стада облаков от полей и угодьев.
Спутник самоубийц оплакивал мою медлительность и насмехался надо мной. Капли насмешек колотили по спине.
А если девочка ещё жива?
Надо было поднять руку и прикоснуться к ней, чтобы понять, дышит девочка или нет. Для правой руки это была непосильная задача: она распухла и монотонно пульсировала.
К левой руке привязали огромный свинец. Нет, не привязали – приклеили. Оторвать руку от стенки гроба. Надо. Борясь с притяжением, я потянул ладонь к себе. Плёнка густого воздуха последовала за ней. Я тянул плёнку до тех пор, пока она не коснулась моего лица. Правая рука заныла сильнее прежнего: теперь всё тело держалось на ней. Она задрожала крупной дрожью. Изо рта капало.
Я поднёс ладонь ко рту, и она стала мокрой. Слюни расплылись по ней и закапали с краёв.
Шершавый язык боли водил по гадальным линиям. И тысячи игл. И монотонность болезненных волн.
Если нет дыхания, надо оказать первую медицинскую помощь: пятнадцать нажатий на грудину и два вдоха. Сейчас. Подожди, девочка. Я тебя спасу.
У неё, наверное, всё лицо в моих слюнях.
Мой первый опыт в постели был настолько глупым, что час с лиш-ним я облизывал лицо своей подруги. Сначала мы целовались, а по-том я нашёл языку и губам другое применение. Подруга ничего не сказала о моём поведении. А после мы шутили о том, что мне нужен слюнявчик.
Я в страсти облизывал щёки своей подруги в постели, а, стоя на четвереньках в могиле, поливал слюной лицо двенадцатилетней де-вочки и думал о том, как буду делать искусственное дыхание, если изо рта всё время течёт.
Набрал в грудь воздуха. Успокоиться: глубокий вдох – выдох, вдох – выдох.
Преодолев тошноту, проглотил слюни и наклонился к пятну лица перед собой. Левая ладонь всё это время закрывала мой рот, и вся тяжесть тела приходилась на правую руку. Боль в ладони воткнула штопор в линию жизни и с удовольствием проворачивала его, вгрызаясь в кожу, прорывая её, раздвигая мясо и кроша кости.
Рука успела наполовину согнуться в локте перед тем, как она под-косилась. Что-то лопнуло. Перед глазами полыхнула вспышка – я упал.
Очнулся в полной тьме. Она колола кожу, залезала за шиворот и щекотала спину. Правой руки не было, вместо неё на плече болталась безвольная тряпка. Дул холодный ветер, и тряпка колыхалась под его порывами.
Я лежал на левом боку. Щека изодрана, на ней засохла короста. В носу тоже. Я был вынужден дышать, открыв рот. Ветер покалывал зубы и язык. Снежинки падали из темноты, приземлялись на щёку и нос, залетали в рот, опускались на глаза. Я не видел снежинок до тех пор, пока они не оседали на мне и, попав на кожу, ярко вспыхивали белым светом.
Рядом со мной кто-то лежал. Он гладил мои волосы и шептал слова утешения:
– Бедненький, тебе больно, да?
Мне не больно, мне холодно. И слишком темно. Яркие вспышки света от снежинок только слепят. Они вспыхивают и вновь погру-жают меня в темноту.
Покойница гладила меня по волосам:
– Бедный. Не бойся. Я мёртвая, но… просто… Знал бы ты, как здесь слишком тихо и спокойно.
Я всегда любил тишину и спокойствие.
– Ты не поймёшь. Это не понять, пока сам не почувствуешь.
Детские руки гладили меня по голове, проводили ладонями по щекам, по подбородку. Я не видел девочку, но знал, кто водит льдом по моему лицу, и прикосновения эти были бесконечно приятны.
– Ты не умирай, не торопись, – говорил детский голос. – Успеешь, всегда успеешь. Тебе плохо, я знаю. Поэтому ты пришёл. Поэтому ты меня услышал. Так ведь? Другие ведь не слышали.
Я, наверное, сломал руку.
– У тебя какое-то горе? Люди становятся настоящими, когда у них горе.
Я лежу, словно в одной кровати, в могиле с девочкой.
– Мне было двенадцать лет в той жизни. А сейчас мне вечность. Я вне возраста.
Снежинки опускаются на лицо и вспыхивают. Из тьмы я погружа-юсь в ослепительную бездну, и снова во тьму. Я не вижу, с кем разговариваю.
– Меня сбил автобус. Представляешь? Сразу насмерть.
Огромный автобус несётся с бешеной скоростью по дороге. Девочка на пешеходном переходе оборачивается на шум. Визг тормозов, вскинутые вверх руки, ужас во взгляде. БАМ – шипастая клякса в журнале комиксов. Кровь на асфальте, задранное на спине платье, видны голые ноги и белые трусики, голая спина.
Осень. Могила совсем свежая. Девочка не могла так легко быть одета осенью.
Не могла, но в той аварии, которой однажды я стал свидетелем, всё произошло именно так. Только там была не девочка, а красивая девушка, и не автобус её сбил, а на мотоцикле она разбилась вместе со своим парнем. Они врезались в стену дома. Неслись, как безумные, по улицам города, навстречу машина, парень не справился с управлением – и «Бах!»
На девушке летнее платье. Оно порвалось и задралось до шеи. Лифчика не было, и свидетели аварии пялились на голую спину. Правая рука изогнулась так, что красавицу приподняло от земли и из-под её платья выглядывала грудь. Девушка была великолепна. Смерть обнажила её и поселила похоть в глаза живых мужчин.
Никто не пытался ей помочь. Мотоциклиста увезла «Скорая по-мощь», а его подруга осталась лежать мёртвой. Чтобы понять это, не требовалось проверять наличие пульса на сонной артерии и де-лать искусственное дыхание: стена и асфальт вокруг красавицы измарались в крови. И летняя ткань пропитана кровью, и длинные светлые волосы, и лица похотливых мужиков. И солнечный день, и само солнце. Белым пятном в красной луже выделялись тонкие, просвечивающие трусики. Голые босые ноги. Один босоножек лежал рядом с телом, второй, как ни искал, я не обнаружил.
Водитель машины, пытаясь убедить себя, что не виноват, бормо-тал:
– Как же так? Что же он… Я – из-за поворота, а он – навстречу. Не успел, выкручивать начал…
Он закрыл лицо руками и опустился на корточки возле своей «де-вятки».
– Что делать? – твердил он сквозь ладони.
Солнце плескалось на месте аварии, и оттого казалось, что авария – шутка. Никто не умер, на асфальте – манекен из магазина, а сломанный мотоцикл здесь случайно: кто-то положил его недалеко от манекена в качестве злой, неуместной шутки. И шутка удалась.
– Я даже не успела испугаться, – сказала девочка.
Старуха с косой проходила мимо, мурлыча под нос. Вдруг происходит авария. Она краем глаза замечает нечёткую линию автобуса, удар, вскинутые руки, вздёрнутый кадык и грязные дет-ские щёки, как будто по ним размазали густые, как шоколад, слёзы. Подходит к кукле на земле, теребит её ногой – та бездвижна – и волочит за собой, покидая место трагедии.
– Побудь со мной ещё немного. Не уходи.
Да я пошевелиться не могу – куда я уйду?
– Поговори со мной.
О чём говорить с трупом?
– Арх, – выдавил я.
Снег всё падал и падал. Я закрыл глаза, но снег проникал через веки.
– Тебе больно, бедняжка?
Да, чёрт возьми, мне очень больно! Я спасал человека, а откопал труп.
– Мёртвые тоже люди.
Да, и я тоже сдохну в этой могиле.
– Нет, ты не умрёшь. Но не оставляй меня так быстро. Ты ведь будешь ко мне приходить? Ты ведь приходишь к родственникам.
В гости? Здравствуйте! Как дела? Может, чаю?
– Ты дурачок, – худая рука гладила мои волосы.
Я некрофил, а к тому же ещё и педофил.
– Не переживай. Всё не так плохо.
Конечно, не так. А гораздо хуже. Если меня найдут здесь, я до скончания веков пробуду за решёткой.
– Я понимаю, что не могу тебя держать. Тебе здесь не место. Но ты ведь ещё побудешь со мной немного?
Я не могу встать. Может, я тоже мёртв?
– Нет, – рука перестала гладить волосы. – Я понимаю, что ты должен идти. Я не дура. Прости меня.
Девочка вздохнула.
– А, впрочем, какое тебе дело?
Короткая пауза и сталь из уст ребёнка:
– Встань! Встань и иди в свой мир!
Вот так просто я должен был встать и пойти. Но как?
– Не могу тебе помочь. Должен сам.
Сам? Я ни черта не вижу.
– Открой глаза.
Как? Свет прожигает мои зрачки.
– Открой, говорю.
Со страхом разжимаю веки. Снега больше нет, но по-прежнему ничего не видно.
– Скоро глаза привыкнут к темноте.
В тишине сквозь меня проползает время. Я вижу лицо трупа рядом с собой. Настолько близко, что могу дотянуться до него языком.
Надо думать, как выбираться отсюда. Яма глубокая. Как из неё выбраться без помощи?
Один из способов подняться из свежевырытой могилы, когда работа уже закончена: положить поперёк ямы лопату, поближе к одному из краёв, подпрыгнуть, подтянуться и перекувыркнуться.
Правая рука стала бревном, вся надежда оставалась на левую. Лопата валялась у меня в ногах. Я упёрся локтём в дерево, головой в предплечье и заелозил ногами, пытаясь встать на колени. Задача оказалась не из лёгких. Из носа вновь потекло, невидимый монстр вцепился в искалеченную руку и дёргал её из стороны в сторону.
Когда я наконец согнул ноги в коленях, передо мной возникла но-вая задача – встать. Выполнить её оказалось намного легче, и уже через пару минут, наступая на кости покойницы, я ковылял в направлении лопаты. Чтобы поднять её, пришлось вновь встать на колени. Вокруг меня летала карусель. При первой попытке наклониться меня вырвало.
Положил лопату поперёк ямы. Взялся за черенок одной рукой, подпрыгнул – и упал. Подо мной затрещали кости.
Я смотрел на небо в деревьях и думал, что буду лежать здесь вечно. Хорошо хоть лопата не сломалась при падении: вовремя разжал пальцы.
Выбраться удалось с пятой попытки. Проковылял через лес и бесконечно брёл по пустой дороге в город. За время моего пути всего две машины пронеслись мимо, выхватили из темноты клочок света и исчезли.
Домой попал утром. Люди на остановках ждали рабочие автобу-сы. Одни открыто разглядывали на меня, другие поглядывали исподтишка. Какое-никакое развлечение. Будет о чём поговорить за утренним чаем.
Ввалился в дом, упал на пол, забылся сном. На работу, естественно, не пошёл. На следующий день отправился в больницу. Оказалось, что рука у меня хотя и не сломана, но серьёзно растянута в плече и локте. Я сказал, что меня сбила машина, когда возвращался с дачи. Подробности врачи узнавать не стали. Посочувствовали и посетовали на дураков-водителей.
Потом – больничный отпуск. Весь месяц не знал, куда себя деть, ходил по дому как неприкаянный, читал скучные книги. Мысли о том, что я надругался над могилой, отгонял подальше.
От скуки завёл котёнка, неделей позже подобрал на улице бездомную собаку. Она увязалась за мной и бежала до самого дома. Решил оставить её у себя. Сколотил будку, утеплил. На город наступала зима.
Воздух по утрам скалил зубы, заглядывал в лица прохожих. Дере-вья умирали, покрываясь инеем, и поджимали ветки, как воробьи поджимают лапы.
Глядя на них в окно, я думал о том, что мне всегда нравилось находиться в квартире одному. Я мог вечно читать книги и пить чай на кухне, пока никто не мешает. Но тогда я знал, что рано или поздно кто-нибудь придёт: мама, папа или кто-то ещё. И с их появле-нием на душе становилось тепло. А теперь я смотрел на улицу, по которой то и дело проезжали машины, и знал, что ко мне никто не придёт.
Несколько раз я делал вылазки в город, чтобы позвонить друзьям с таксофона. Мог бы позвонить и от соседей, но не хотел надоедать им. Друзья были постоянно или заняты, или их не было дома.
Детьми мы играли каждый день в футбол, в хоккей (прямо на дороге возле дома; зимой асфальт покрывался толстым слоем стоптанного снега, и по нему можно было скользить, если разбежаться), в прятки, в догоняшки, в сифу. Пекли картошку в углях от костра в нашем дворе (напротив моего дома находился школьный стадион, а рядом с ним – жидкий сосновый лес, и в нём мы разводили костры).
Подростками мы собирались в подвалах. В своих каморках с лавочками и столами мы играли в карты. Стены каморок украшали плакаты с голыми девушками, культуристами и актёрами видеофильмов. Иногда кто-то из нас убегал от родителей и ночевал в подвале.
Зимой мы там грелись и выпивали, летом пили в нашем лесу или на водохранилище. Однажды родителям надоело наблюдать, как мы после школы вместо подъездной двери открываем дверь в подвал, и они попросили сидеть нас в подъездах. Пусть будет шум-но, лишь бы не мусорили. Дети на виду – и ладно.
Водку мы пили по-прежнему, но тихо и незаметно. Единственный стакан передавался из рук в руки, то и дело наполняясь огненной водой. Редкий случай, когда было хотя бы два стакана.
Мы собирались компанией не меньше пяти-шести человек, а то и больше. Ни у кого никаких забот. И дело даже не в том, что учиться в школе было легко, а в том, что мы не думали о будущем. Любой из нас, застань его дома, сразу соглашался идти гулять и вряд ли бы сказал, что ему некогда. Мир был цветным, наполненным до краёв впечатлениями, дни не были похожи на мельтешение порванной плёнки, и мы не сидели в разных рядах кинотеатра.
Максим говорил, что в армии ждал – не мог дождаться, когда он вернётся домой. Он думал, вновь окунётся в ту подростковую лёг-кость. Пришёл и увидел, что нет ни лёгкости, ни сплочённости, ни времени у друзей на тебя. Вокруг проблемы: где заработать, как, сколько.
С каждым годом жизнь становится преснее, покрывается коркой обычных дней, сутулится, кашляет.
Возврата в детство нет. Я могу только подглядывать за ним. По этой причине устроился в детский сад. Детей заводят именно пото-му, что  хотят помнить, что у тебя тоже было детство и ты был счастлив. И, может быть, твой ребёнок поделится с тобой хотя бы крохами той сказки, которую ты для него создал.
До лета две тысячи второго года я не ходил на кладбище, включая и родительский день.
Дни текли мимо, и, если бы не работа, которая занимала каждую вторую ночь, не знаю, что бы делал. До утра бродил по группам и вглядывался в каждую кукольную деталь, полагая, что именно в ней скрывается детство. По коридорам за мной семенил мой пёс Подки-дыш, а в группы я его не пускал.
Ночь, проведённая на смене, давала силы отложить в сторону петлю. Прикасаясь к стульям и столикам для гномов, я давал себе шанс протянуть ещё один день, и ещё. Десятки однотонных дней.
Зима убивает чувства.
 
Живы дети, только дети –
Мы мертвы, давно мертвы.
Смерть шатается на све-те
И махает, словно плетью,
Уплетённой туго сетью
Возле каждой головы.

Фёдор Сологуб

Глава 5

С могилы ничего нельзя забирать, даже воспоминания. Полотенца, на которых опускают гроб, бросают в яму, недоеденное и недопитое не выносят за пределы ограды, а лопаты, которыми копают, берут у смотрителя кладбища и потом их на кладбище и ос-тавляют.
Разрешается брать только землю. Ею натирают грудь и добавляют в воду, которой обливаются после похорон, чтобы прогнать тоску по мёртвому.
А мои воспоминания всегда со мной.
Летом я решил проведать брата и маму. Отец похоронен отдельно на новом кладбище. Там не земля, а скальник, да ещё и грунтовые воды. Бывали случаи, что труп всплывал на поверхность жидкой грязи, а надгробия проваливались под землю. Сейчас это кладбище закрыли.
Был ясный, солнечный день. Я навестил маму и отправился к брату, выпил четыре рюмки водки, убрался на могиле, а перед уходом решил побродить среди мёртвых.
Чирикали птицы, солнце цеплялось за кроны деревьев, повисало на ветках, мелкими каплями падало на зелёную траву.
На кладбище тихо, спокойно и уютно.
Впервые судьба привела меня сюда в тринадцать лет. В июле, ко-гда я во время каникул работал в организации отца, умер какой-то мужик из бригады строителей. Меня устроили учеником сварщика, и так как моего учителя забрали копать могилу, то и меня отправили вместе с ним.
Копать было тяжело. Приходилось долбить камни ломами, выковыривать из почвы и снова долбить. И так два метра вглубь. Мы провозились целый день вшестером и к вечеру были вконец измотаны.
Работали по двое: большему количеству людей одновременно в яме не поместиться. Остальные четверо ждали своей очереди. К тому времени как мы менялись, проходило около тридцати минут. За эти перерывы я успел детально рассмотреть все надгробия и прочесать кладбище вдоль и поперёк. Один раз меня подозвали родственники покойного и угостили конфетами. Я видел, как бомж, одетый в рваный костюм маляра, выпил рюмку водки и закусил блинами, оставленными у памятника. Рюмку покрывал тонкий слой пыли. Выпив водку у одного покойника, бомж побрёл к другому. За пару могил от него его приятель собирал рюмки других покойных.
В траве между захоронениями, прячась от людей, шмыгала облезлая собака. Она отпрянула от меня, кинулась в сторону бомжей, прыгнула от них и запетляла между мёртвыми камнями.
Я впервые оказался в их мире, и он понравился мне. Надгробия улыбались солнечными зайчиками, тишина пела колыбельные. Хотелось лечь на траву и уснуть.
На новом кладбище нет деревьев, и оно опрятней старого. Железный витой забор окружает его, аккуратные асфальтовые дорожки делят его на одинаковые прямоугольники. В дальнем левом углу, если смотреть от входа, стоит кирпичный домишко. А на старом кладбище смотритель вот уже сорок лет ютится в рабочем вагоне.
Я бродил среди крестов и мраморных плит. Лица, высеченные на камне, точно осуждали меня. Кто-то прятал глаза под оргстеклом, кто-то застыл с серьёзным видом на керамической фотографии. Судьбы, даты и трагедии, побитые ветром и дождями. Я шёл к девочке. Всю зиму я представлял, как издалека замечу опрятную землю внутри ограды, свежие цветы, фотографию с бантиками и пойму, что ничего не было. Наверное, я хотел, чтобы случилось какое-то чудо, вот оно и произошло. Воображение стукнуло меня по голове, а порванная куртка и растянутые связки – результат дорожной аварии.
Вот могила, вот девочка, которая приснилась мне.
Я отцепил полотенце, привязанное к двери, от ограды. Шагнул внутрь, сел на лавку, положил сумку к ногам. Девочка с косичками и чуть вздёрнутым носом.
Могила ухоженная. Никаких сорняков, венки красиво выгибаются в изголовье и по бокам, живые цветы на холмике. Нет, кто-то другой барахтался на дне ямы, как перевёрнутая на спину черепаха. Это он сходил с ума от яркого света и проклинал злополучную судьбу.
За всю зиму ни в одной газете ни единой заметки о вандализме на кладбище. Мне всё почудилось.
Достал из сумки наполовину пустую бутылку водки, стакан, пласт-массовую бутылку с киселём и два прозрачных пакета с конфетами и блинами, порезанными на четыре неодинаковых треугольника.
Положил горсть конфет на светло-синее железо, открыл кисель, налил водки в стакан.
– Ну что, Юля Соколова, выпьем? – поднял стакан. – За упокой твоей души. Пусть земля тебе будет пухом.
Подождав, когда спирт разольётся по венам, сделал глоток кисе-ля. Снова налил водки и выпил, и снова налил. Бутылка закончилась. Чирикали птицы, тепло гладило плечи и голову с озером хмеля внутри. Волны накатывались на берег и уходили в воду. Сон мягкой рукой провёл  по ресницам, скользнул по щекам. Я наклонился вперёд, предплечья на коленях, голова опустилась к ладоням.
Как в пластилиновом фильме, передо мной поплыли рваные тени: облако, похожее на бегемота, его догоняла тень-карта сокровищ, за ним спешила пиратская лодка, на палубе которой команда головорезов играла в кости на тени-бочке. Их затмило лицо капитана, овал с двумя прорехами на месте глаз и точкой носа.
– Вернулся, – ржавым голосом сказал капитан. – Я знала, что ты вернёшься.
«Знала, знала, знала», – зашептали тени вокруг. «Вернёшься, ёшься», – вторили им косматые облака. Тени колыхались, пульсировали, собирались в клубки и бормотали: «Знала – ёшься, знала».
Сквозь пиратов, разорвав парус корабля, к моему лицу устреми-лась фотография с застывшей навсегда на ней улыбкой, голубыми глазами и короткими косичками.
– Знала, что ты вернёшься. Ты добрый.
«Знала», – шипел разбойник слева. «Вернёшься», – отвечал пират с другой стороны.
Фотография легла набок. Косички повисли вниз, голова точно ле-жала на подушке. Губы прошамкали:
– Спасибо, что пришёл. Я ждала тебя.
«Ждала. Тебя», – повторили пираты. Морская карусель  вертелась с хохотом и визгом. Ждала – мужской грубый голос, тебя – детский голосок.
– Открой глаза.
Сон замуровал их.
– Открой глаза.
«Глаза», – мерзкое шипение. «Рой-йй, рой-йй».
– Открой глаза.
Карусель болталась и скрипела, круг за кругом: скрип, скрип, скрип. На искусственных лошадках нарисованные медведи, лисички и зайчики.
– Открой-й-й, – змеиный шёпот.
– Открой! – громкий крик.
– Открой глаза! – Мои плечи сотрясали чьи-то руки. – Не спи, не вздумай спать. Открой глаза, миленький. Ну, пожалуйста, – детский голос. – Не спи, только не спи.
Жжёт, и больно открывать веки. «Веки», – горячее дыхание в затылок.
– Миленький, пожалуйста.
Больно! Карусель сорвалась с оси и полетела, рассекая воздух, ударяясь о руки, колени, лавку, землю. Оборот на полной скорости, удар, удар, удар.
Меня вырвало. Я лежал на земле, передо мной – могильный холм, на лице тёплая и неприятная жидкость. Пол-литра водки не пошли впрок.
Встал, вытер лицо полотенцем, которым закрывают калитку, кое-как отряхнулся, убрал в сумку пожитки и сел отдохнуть перед доро-гой.
– На кладбище вообще нельзя есть, – услышал я.
Оглянулся вокруг – никого.
– Кто здесь?
Неприятный холодок пробежал вдоль спины.
Тишина в ответ.
А меньше пить надо.
– Принимая еду на кладбище, открываешь путь злым духам. Они проникнут в тебя и завладеют телом.
– Да кто ты? – я встал.
Может, за деревьями кто-то прячется?
Оглянулся – никого.
– Ты где?
Вокруг только сосны, берёзы и траурные ограды.
– Сам знаешь.
Нет, нет и ещё раз нет. Земля на месте, фотография молчит, тру-пы выходят из могил только в фильмах ужасов.
– Поговори со мной, пожалуйста.
– Я...
Вокруг берёзы и сосны. И ни души.
– Я, – страх перехватил дыхание. – Я откопал тебя?
– Да, – ответ-гвоздь, пронзающий доски.
Я опустился на лавку и окунулся лицом в ладони.
– Ты откопал меня ночью, а утром меня зарыли, – сказала девочка. – Но это ничего. Теперь ты меня слышишь, а, если бы не помог мне, тогда не слышал бы. Знаешь, как тяжело быть одной? До скончания времён. И они уже закончились. Знать, что вокруг тебя полно людей и до них не докричаться. Земля глушит звуки. Я чувствую, как ходят наверху, знаю, что кругом такие, как я, но не могу дотянуться до них. Есть только я.
Новый ноготь на среднем пальце так и не вырос, вместо него – корка мяса, напоминание о первом спасённом покойнике.
Я умею говорить с мёртвыми. Я слышу девочку, а значит, должен слышать и других. На кладбище должен быть рой голосов. Оно кишит ими: мужские, женские – всякие. Голоса, они повсюду.
Я повернулся, открыл дверь и вышел.
– Ты куда? Подожди. Не покидай ме...
Фраза оборвалась, как только я пересёк границу между миром де-вочки и свободой.
Быстрым шагом, срываясь на бег и ломая ветки деревьев, добрался до могилы брата, дрожащими руками открыл дверь, упал на колени перед памятником.
– Паша, скажи что-нибудь.
Прислонился ухом к земле, стараясь поймать звуки из-под неё, но слышал только щебетание птиц.
– Что-нибудь, пожалуйста.
Прильнул губами к земле и прошептал:
– Что-нибудь. Паша, ты меня слышишь?
Вкус земли во рту. Да кто тебя услышит? Но ведь должно быть полно голосов.
– Паша, пожалуйста, скажи что-нибудь.
Чирик-чирик. Птицы поют из-под земли. А у неё нет вкуса. У неё вкус ничего. И птицы: чирик-чирик-чирик.
– Паша-а-а.
Чирик-чирик-чирик. Подземные птицы, жители неба и чёрного ада. Заткнитесь, прошу вас. Чирик-чирик-чирик. Вы мешаете мне. Чирик-чирик-чирик. Я не слышу из-за вас!
– Что-нибудь. Пожалуйста. Мне так тебя не хватает.
Полчаса я просидел, обхватив колени руками. Паша не ответил.
Разочарованный, вернулся к Юле.
– Спасибо, – сказала она.
– Не обольщайся, я – за сумкой.
Проклятые птицы!
Зазвенели колокольчики смеха.
– Почему я слышу тебя? Почему не брата, маму, папу? Я всех пе-рехоронил, хожу к ним постоянно, а слышу только тебя.
Юля перестала смеяться.
– Ты освободил меня, тогда, осенью.
Я поднял сумку и на обессиленных ногах двинулся к выходу.
– Опять уходишь?
Брёл, запинаясь о коряги, корни деревьев и сломанные ветки. Бу-дет подозрительно, если попрошу лопату в сторожке. А почему нет? Мало ли что собираюсь делать. Может, поправить холм или выполоть траву. (Или достать мертвеца.) Не будь дураком. А вдруг сторож увидит, что я делаю? Копать надо ночью. И ещё выпить, иначе передумаю. Пока пьяный, хватит смелости, а трезвому –  не уверен.
На дороге остановил легковую машину и добрался на ней до города. Водитель хмуро поглядывал на меня в зеркало. В городе купил бутылку водки, на маршрутном автобусе доехал до дома. До десяти вечера бродил по комнате, время от времени прикладываясь к бутылке. Пил из горла, не закусывая. Стрелки часов двигались настолько медленно, что, казалось, минуты, как клейкая масса, тянутся одна за другой.
В десять, прихватив лопату, обмотанную мешками с двух сторон, поехал обратно в город. Из города до кладбища добрался пешком. При появлении любой машины сердце сжималось в маленький комок, и я думал: «Всё. Сейчас остановят. Спросят, откуда лопата, куда и зачем иду». А я буду стоять, потупив взгляд, и молчать, как школьник, не знающий домашнее задание.
Естественно, никто не остановил.
В полночь оказался во вселенной покойников. Благо, забор в ней не предусмотрен, и сторож не заметит и дьявольский шабаш, пожелай его устроить ведьмы. К тому же деревья опутали собой всё кладбище, и скрыться в их тени очень просто.
Полчаса гипнотизировал могилу брата, гладил холодный камень дрожащими пальцами, обнимал его и целовал, едва касаясь губами.
Памятник из мраморной крошки очень тяжёлый. Мужики несли его вчетвером и втроём устанавливали, а свалил я его без усилия. Убрал в угол ограды, перекинул лавочку через штыри.
– Прости меня.
Земля оказалась на удивление мягкой. Я собирал её в большие кучи с двух сторон от могилы, закрывая ей витое синее железо.
Несколько раз поднимался из ямы и сгребал кучи в сторону, пото-му что земля осыпалась вниз и мне приходилось выкидывать наружу одни и те же комья.
Через три часа добрался до гроба. Доски сгнили и затрещали под лопатой.  Второпях сломав крышку, содрал её и отставил в ноги по-койника. Сердце стучало, словно молот. Я старался ходить по самым краям усыпальницы, чтобы не повредить тело, как получилось с Юлей.
Сердце поднялось до самого горла и клокотало в нём: бум-дум, бум-дум. Наклонился к лицу покойного, оперевшись на руки. Они тряслись так, что я едва не падал. В ладони впился холод.
– Паша, – позвал я.
Темнота обнимала контуры носа, подбородка, скул и двух чёрных медяков.
– Паша?
Он молчал.
Юля тоже не сразу заговорила. А ждать обязательно в могиле, или можно подняться? Или тогда покойник не проснётся? Я поду-мал, что лучше остаться внизу, перевёл дух, упёрся спиной в стену и закрыл глаза.
Жила-была овечка… Раз овечка, два овечка, три овечка…
Проснулся я через тридцать минут. Долго всматривался в часы на руке. Чтобы что-то увидеть, пришлось поднести часы впритык к лицу.
Брат молчал, его тёмный силуэт длинным пятном расстилался у моих ног.
Перед началом работы я снял рубашку и, сложив её пополам, по-весил на ограду. Карман рубашки оттопыривали спички. Мне их дали на сдачу от водки в магазине.
Выбрался из могилы, взял спички, спустился обратно.
Чиркнув спичкой о коробок, наклонился к голове мертвеца. Спичка затрещала и вырвала клочок света из темноты. Брата похоронили три года назад. За это время его лицо превратилось в червивое яблоко. Белые личинки копошились в остатках мяса, впадины у носа вперили на меня свой кошмарный взгляд, зубы обнажились в оскале. Вспыхнул свет – и ты видишь ужас. Открыл дверь – а на пороге маньяк. И ты чувствуешь боль, которую тебе предстоит вынести. И это самое страшное.
Я вспомнил, как сидел у гроба и давил в себе панику, которая на-полняла грудь. Зубы впиваются в горло, и по гнилому подбородку те-чёт кровь. Ледяные руки обнимают меня, костлявые пальцы изучают на спину. Нет!
Спичка обожгла пальцы и погрузилась во мрак. Зловонные дыхание вцепилось в мои плечи, рвануло меня вниз, его ногти впились в мою кожу. К горлу подкатила кислая волна, чьи-то пальцы надавили на мой кадык, я захрипел. В руках и ногах вдруг появилась слабость. Меня вырвало прямо на брата.
За первой волной последовала вторая, за ней – третья.
Быстрым движением вытер губы тыльной стороной ладони, разо-гнулся и одним махом выпрыгнул из преисподней.
Паша, прости меня.
Лопату я бросил внизу. Ни за какие сокровища мира я не спустился бы туда снова, и поэтому принялся скидывать чёрное месиво в ад руками. Загребал полные горсти и скидывал. Прости меня. (Монстр, жуткий монстр.) Паника хлестала по щекам. Холмы черноты быстро превратились в кашу под ногами. Я собирал её ботинками и толкал ладонями. Крышка гроба так и осталась с краю. (На Русском Севере гроб с висельниками ставили вертикально.) Я залепил её грязью.
Памятник я с трудом приволок к холму и бросил сверху. Схватил рубашку и побежал через лес. Щёки обжигали слёзы. Что я наделал? И что со мной, в конце концов, происходит?
Неделю не появлялся на кладбище. В эти дни, чувствуя вину и пытаясь оправдаться перед собой, я больше времени уделял своим животным. И ещё был страх.
Через неделю решил проверить, заметил ли кто-нибудь мой вандализм. На самом деле, памятник на боку никого бы не удивил, а вот свежая земля на могиле вызывает подозрение.
Самое ужасное не то, что я надругался над памятью умершего, а то, что залез в потусторонний мир моего брата. Каково мне будет, если это обнаружится?
Два часа я бродил по натоптанным тропинкам между чужих оград, прежде чем решился приблизиться к месту своего позора. Стыд доверчиво прижимался ко мне и шепелявил на ухо: «Ты – ублюдок. Что ещё хуже ты мог бы сделать?»
Прежде чем оценить последствия глупости, решил навестить Юлю.
– Я ждала тебя, – сказала она.
По крайней мере, хоть кому-то я нужен.
– Юля, ты слышишь меня?
– Сомневаешься? Ты можешь не говорить вслух.
– Юля, скажи одну вещь. Ты ведь меня хорошо слышишь?
– Не надо было этого делать.
Мне плевать. Плевать, что надо и что не надо.
– Скажи, я…
– Не надо было этого делать.
Ты можешь закрыть рот?
– Неделю назад я…
– Он не просил тебя.
Я опустил голову. Под ногами нет ничего интересного.
– Никогда, запомни, никогда не лезь к тем, кто тебя не просит. А тем более ради своей выгоды. А ты подумал, чем он будет платить за твою глупость? Да что ты знаешь о нас? Что ты знаешь о настоя-щем страдании?
Я развернулся.
– Стой! Не уходи. Побудь ещё со мной. Просто посиди. Ну.
Ты капризный ребёнок. А непослушных детей ставят в угол.
Я вернулся, сел на лавку.
– Ты не знаешь просто, как это – быть одной.
Я не знаю? Одиночество – моё второе имя. Спросите, как меня зовут, и я скажу: «Одиночество». Фамилия? Оно же. Отчество? Догадайтесь сами.
Я запустил пальцы в волосы. Какой укор был в стеклянных глазах матери. Почему я жив?
– Цени жизнь, дурачок.
Я закрыл лицо ладонями.
– Что мне делать?
– А? Что? – услышал я удивлённый мужской голос.
Из-за веток берёзы появился мужик, он растерянно оглядывался вокруг. Старое кладбище постоянно меняется, обрастает новой зеленью и могилами. Поэтому каждый раз приходится заново искать своих мертвецов.
– Ничего. Иди, куда шёл.
Мужик остановился:
– А чего ты мне грубишь?
– Ничего. Извини.
Я хотел подобрать нужные слова. Не хватало ещё подраться среди крестов и памятных дат, но все слова были ненужными.
– Извини, – буркнул ещё раз.
Мужик из-под бровей буравил мою переносицу. Недовольство по-тянуло вниз уголки его губ и подбородок.
– Придурок, – процедил мужик сквозь зубы и продолжил поиски знакомых.
Кто хоть раз бывал на кладбище в родительский день, видел, как легко люди от скорби переходят к злости. Им неуютно в царстве гни-лых симфоний, поэтому раздражение берёт верх над благоразумием.
Я больше не боялся, что меня разоблачат. Как бы там ни было, что бы я не натворил, памятник надо поставить на место. Разве брат виноват в том, что я повёл себя, как сумасшедший?
– А знаешь, какая у меня была самая любимая игрушка?
Я почти забыл о Юле.
– Кукла?
– Плюшевый мишка. Большой-большой. Когда шла гроза, я обни-мала его и смотрела в окно на стрелы молний. Мишка был такой мягкий, что мне ничуть не было страшно. Наоборот, мне нравилось следить за молниями, от самого неба до верхушек домов. Мама говорила, что их бросает Зевс. Я представляла себе огромного красивого мужчину с длинными волосами и лицом из камня. Как кузнец из мультфильма. Он добрый, но сердитый. Просто дети не слушают его и он за это их наказывает. И знаешь что?
Откуда я могу знать, что в твоей голове? Мёртвой голове.
– Нет никакого Зевса. Никого нет. Ты один на один с пустотой. Понимаешь? Меня сбил автобус. Я несколько раз перевернулась в воздухе и уткнулась лицом в асфальт. Из автобуса выбежал води-тель. Он что-то кричал матом. Я не виню его, ты не подумай. Пере-вернул меня. Врачи сказали: «Если бы осталась на животе, был бы шанс выжить». Я захлебнулась кровью. Водитель убил меня дважды. Один раз – когда сбил на переходе, второй – когда перевернул. Я не хочу ему плохого. Нельзя. Самое худшее – наполнить пустоту ненавистью. Я не сразу поняла, что умерла. Я думала: у меня переломы и, наверное, мне светит инвалидное кресло. Но умерла? Я могла бы, конечно, догадаться, что произошло, но не хотела верить. Мне всего двенадцать. Понима-ешь?
Детский голос маленькой девочки.
– Я хочу… – она запнулась. – Хочу… Нет, не стоит…
Я представил девочку в тесноте гроба. Худенькие руки на груди, два метра земли давят на доски.
– Так мало жила. Даже вспомнить нечего. Несправедливо. У меня мысли взрослого, а я ребёнок навсегда. Родители стояли надо мной. Я кричала им – они не слышали. Представляешь? Я думала, они притворяются, играют со мной. Какая плохая игра. Меня положили в деревянный ящик, закрыли крышку, прибили её гвоздями. Я билась в истерике, а родители не замечали. Я их почти ненавидела: и папу, и маму. И сразу поняла, что мертва. Потому что постарела в один миг. Я вдруг поняла, что всё изменилось. Мне стали смешны и куклы, и книжки с картинками. Мне стало стыдно, что я до сих пор в них играю. А сейчас у меня, кроме них, ничего больше нет. Я рано умерла. Понимаешь? А эти люди в халатах. Представь, что тебя раздевают, режут, протирают мокрыми тряпками, как стул или шкаф. А тебе и не пошевелиться. Я тогда и слова из себя выдавить не могла. Это в гробу появился дар речи. Только зачем? Кроме тебя, никто не слышит.
Юля осеклась:
– Ой. Спасибо тебе.
Я встал.
– Мне пора.
– Извини меня.
Всё оказалось не так плохо. Земля у брата подсохла, и отличить его могилу от старых захоронений стоило большого труда. Правда, вокруг рассыпались чёрные комья, но кому придёт в голову, кроме меня, приглядываться к ним?
Памятник расплющил возвышение холма. Одному на место мне его было не поставить. Я отправился к сторожу, попросил его помочь. Сам сторож помогать отказался. Вместо этого, он отправил меня к двум мужикам, копающим яму неподалёку от сторожки. За бутылку водки мужики помогли водрузить памятник на место.
Больше к брату на могилу я не приходил. А что, если, умерев, он, действительно, стал зомби или вампиром?
В древности тело покойного крепко пеленали, вход в могилу замуровывали, гроб заколачивали гвоздями, а сверху на него наваливали камни. В Испании труп приколачивали гвоздями к доскам, на которых он лежит, голову покойника поворачивали лицом вниз и связывали руки позади затылка. Иногда обезглавливали. Древние египтяне отрубали голову и вынимали из тела сердце.
Лето горело, как лодка с мёртвым викингом, отправленная по течению. Воздух бледнел и холоднел день ото дня. Близилась осень.
 
Долго стены, сутуля суровые плечи,
Мрак на тачки грузили, чтоб вывезти прочь,
Но к рукам моим, видно, пристала навечно
Затопившая простыни ночь.

Жюль Сюпервьель

Глава 6

Осенью мысли становятся чистыми, как стекло. Как похоронный обряд.
Когда умирал викинг-воин, ему прежде всего закрывали глаза и рот, а ноздри заклеивали. Затем старая женщина, известная как «ангел смерти», обмывала ему руки и лицо, причёсывала и одевала в лучшие одежды. Иногда покойного хоронили на кургане, иногда расчленяли и развозили в разные стороны страны. Бывало и такое, что почившего отправляли на лодке в море, а близкий родственник поджигал судно.
Я вижу гроб-лодку посреди осеннего леса. Жёлтые листья падают на лицо и сложенные крестом руки мертвеца. Вокруг него собрались вороны, ветер подхватывает струйки пара из их ртов, вплетает их в кроны кедров и сосен.
Вдвоём с ночью мы сидим на кровати напротив друг друга и строим планы на будущее. Наши пальцы сплетаются, я впиваюсь губами в её нежные губы. С её плеч сползают бретельки, и платье обнажает круглые груди. Я кладу на них ладони. Под музыку ветра и дождя мы соскальзываем с кровати и танцуем медленный танец. Далеко под нами сплетение рук и ног, пальцев и губ, глаз и ушей.
Насквозь мокрый я прокладывал путь к мужчине, который позвал меня днём. Я не стал сразу откапывать мужчину. Всё равно он мёртв.
Мужчина оказался немолодой, лет пятидесяти, среднего телосло-жения. Я обвязывал вокруг его груди верёвку, вытащил его наверх. Мне казалось, на свежем воздухе мужчине будет лучше, чем в утробе сырой матери.
Чтобы не измарать одежду, я разделся по пояс. Грязь прилипла к ботинкам, и от этого они стали вдвое тяжелее. Положил покойника в липкое месиво, рядом с ним растянулась крышка гроба. Капли похо-ронного старца хлестали по спине, били по затылку. Я перевернул скамейку, которая входит в комплект «ограда-гроб-покойник», и сел на более-менее сухую доску.
Мужчину звали Иваном, хотя у мёртвых нет имён. Но я не привык к людям без имени.
– Звёзды, – сказал мужчина.
Я запрокинул голову. Тяжёлые капли застилали взор.
– Жалко, нет звёзд. Я думал, успею посмотреть на звёзды.
– Нет звёзд, – повторил я.
– Да – нет, – грустно произнёс Иван. – И в жизни моей не было ни одной, пусть самой маленькой, звездочки. Знаешь, глупо всё как-то вышло. Всё сплошная глупость. Пахал с удовольствием, но терпеть не мог свою работу. Как все. Любил тихо. Да и не любил. Мы с Катей женились по расчёту. Ей тридцать было, мне тридцать два. Решили, что пора. Зато жили душа в душу, двух детей воспитали. Тоже пото-му что надо.  Знаешь, почему становятся трудоголиками? От скуки. Только дети и работа от неё и спасают. Я иногда думаю, лучше бы не было прогресса. Техника у нас вкус к жизни отняла. Помню, в де-ревне как утром в поле выйдешь и до вечера пашешь. И веселей было. На танцы ходили, смеялись… А если подумать, та же работа и тот же побег от реальности.  А где она – эта реальность? Хотя что я? Кто кому должен вопросы задавать? Это я должен что-то понять уже. Ты знаешь, а я даже не испугался. Не веришь? Четыре дня назад и я бы не поверил. Умирать не страшно. Жить страшно. Ты думаешь, спокойная, тихая жизнь – верх счастья? А вот чёрта с два. Я даже не понял, что сдох. Ничего не изменилось. Работу терпеть не мог, а жена как холодильник. Я к пиву из холодильника относился с большим трепетом. Дети? Не смеши меня. Им, кстати, предстоит ещё и с начальством воевать, и пресмыкаться перед ним, и перед властью пресмыкаться, любой властью. Но только это всё цветочки. А квартирный вопрос? А прокормить семью? Дети привыкли, что мы о них заботимся, и только соску у них отобрали, они мечутся вокруг: что делать, как жить? Я футбол любил. Я все чемпионаты смотрел, в любое время. Бывало, до утра просидишь перед ящиком, а в полшестого уже автобус выгонять из парка. И я вот с такими мешками под шарами за рулём. И главное – закончился матч, и что дальше? Кино закончилось – и пустота. Только что мир спасал, и вот пошли титры. А в реальности всё прозаичней. Сын у меня то мотоцикл украдёт, то колоться начнёт, то из дома сбежит. И милиция к нам ходит, и по больницам бегаем, и адвокатам платим, и выкупы даём. В этом что ли смысл? За детей бороться? А мир и без тебя спасут, да? В кино. Так я же детей от скуки завёл. Вот говорят, что грусть напала, сердце гложет. А ничего не гложет. Скучно просто. Завожу детей, жену, друзей, врагов, кошек, собак – кого угодно, – и ничего не меняется. Так – на месяц, на год, на два от силы. И приелось. Никаких тебе звёзд. Ну выпил, ну переспал с кем-нибудь, дерево посадил, сына вырастил. Выражение такое есть – простое человеческое счастье. Вот именно, что простое. А хотелось бы сложного, – губы Ивана дёргались, выплёвывая слова. – Я думал, что счастлив. Пива нальёшь, футбол включишь и потихоньку пивко цедишь. Мужики мяч по полю гоняют, травка зеленеет, солнышко блестит. А однажды я глотнул из кружки, в голове хрустнуло, кружка выпала, пиво по ковру разлилось, и счастье закончилось. Матч до конца не досмотрел – обидно. И счастья нет. Ни счёта не знаю, ни звёзды не потрогал. А они ведь рядом были: окно открой да руку протяни. Ты понимаешь, о чём я?
Я так привык к темноте, что видел каждую гневную черту на лице Ивана.
– Понимаешь?
Из груди Ивана вырвался страшный смех:
– Зачем всё это? Для чего? Скажи мне!
Скрюченные пальцы схватились за мою руку, покойник приподнялся от земли. Я попытался встать и освободиться от ледяной хватки, но Иван шипел, впиваясь ногтями в моё предплечье.
– Отпусти, – захрипел я. – Отпусти.
– Зачем? Зачем? – исступлённо повторял покойник.
– Отпусти.
И ведь нельзя было кричать. На крик прибежал бы сторож, а я бе-седовал с трупом. А труп сейчас бы впился клыками в мою шею, и горячая жидкость потекла бы по моей груди. Иван навалился бы на меня, обнял, как любовница, и выпил мою грусть.
– Стой, стой! – услышал я. – Да угомонись же ты. Что с тобой?
Я стоял возле покойника, ночь обволакивала сосны и берёзы. По-хоронный спутник заливал картину безумия водой. Грязь, в которой плавало, словно бумажный кораблик, кладбище. Выдох, выдох. Мно-гократно отражённый ночью. Никаких вдохов.
Мертвец вцепился в мою штанину, приподнялся на локте, губы изображали сожаление.
– Сядь, – попросил он. – Сядь, прошу.
Ну конечно: я сяду, а меня ждут твои клыки. Хотя какая разница? Я опустился на доски.
– Спасибо, – покойник по-прежнему сжимал мою брючину. – Только не уходи.
Все они говорят одно и то же.
– Прости, если что.
Ага, тысячу извинений. Я не хотел Вас убивать. Сначала надо унизить, испугать, а потом извиняться.
Иван ослабил хватку, но его пальцы продолжали удерживать ткань.
– Как я ненавидел работу! Не труд сам по себе, а эти морды на-чальников, эти глупые приказы, самодурство их, высокомерие. Такие важные все, такие шишки. А по сути дела, кто они? Такие же, как я. Так же устроились сюда. Разве что их мастерами взяли или кем там, а я водитель. И что с того? Откуда презрение такое ко мне? А стройки эти комсомольские? Идеалы выше неба. Ленин, партия. Всё это великое обманство. Мы верили им, а они нас обманули. Отняли у нас идеалы. Сами дали, сами и отняли. Что важного осталось? Деньги? Деньги – бумага. Здесь в них толку нет. Эх, как мне копейки кидали в могилу. Не потраченные деньги – в гроб. Мол, там потратишь. А хрена вам лысого. Не на что тратить.
Небесный старец лизал щёки покойника.
– Зачем жил? Для чего? Ни любви, ни хобби. Всё постно, бессмысленно. Как будто стоял в длинной очереди, и очередь до меня так и не дошла. Чего-то ждал постоянно. И главное – умёр, и всё. Через два месяца забудут, а через два года вообще не вспомнят. Знаешь, почему о мёртвых или хорошо, или никак? Чтобы забыть быстрее. Скажут: «Какой был хороший, пусть земля будет ему пухом». И про себя добавят так: «И пошёл он к чёрту». И рюмку водки в рот. И зашибись. Я думал: «С женой плохи дела, на стороне искать счастье надо». Столько баб перепортил, что стыд потерял. И опять ничего не изменилось. Галочку поставил, что ещё одна баба в коллекции, и спокоен. Никакого удовольствия. Весь кайф в том, чтобы уговорить. Мужчина, как хищник, охотится. По ресторанам поводил, комплименты, подарочки-фигарочки, потом – постель. И галочка в блокнотик. И сразу интерес пропал. И когда долго сопротивляются, неинтересно. Только время терять. Врал себе, что нравится спокойная жизнь. Мол, жена, дети, автопарк. Обман. Не хочу спокойствия. Хочу чтобы вдребезги, чтобы любовь, чтобы война, чтобы работа в кайф, чтобы сдохнуть как лампа, перегореть. Что угодно. Пусто-о! – воет покойник. – В мелочах всё. Копошиться чего-то там, потому что, типа, надо. Надо, Ваня, надо. А что надо? Зачем надо? Ну надо, и что? Вот я в могиле. И что дальше? Ни одной звезды.
Ливень заполнял рот покойника влагой. При смыкании губ она вы-летала фонтанчиками и стекала по подбородку Ивана.
– Я не могу, – я попытался подняться.
– Что?
– Не могу больше.
В одиннадцатом веке холостых покойников женили. Новоиспечённую жену замуровывали заживо в склеп с мёртвым телом, чтобы мужчине не было скучно. Жёны царапали ножами себе лицо и руки и добровольно обрекали себя на смерть. Семейная идиллия. Навсегда вместе. Вечность слушать жалобы о немилосердной судьбе.
– Отпусти меня, – попросил я.
Покойник усмехнулся:
– Тебя никто не держит. Ты хоть выслушал меня. Никто до сих пор до конца не дослушал.
Иван закрыл рот, полный воды. Губы его были плотно сжаты, по открытым глазам били дождевые капли.
Тело Ивана вновь закопали, в газетах опять не было заметок о вандализме. В другие наши встречи Иван изображал спокойствие, рассказывал о том, как служил в армии, о семидесятых, о молодости, и ни слова о звёздах. Они вспыхнули для него в ту ночь и снова погасли.
Я жил в деревянном доме на окраине города. Каждую вторую ночь отправлялся в детский сад, и всякий следующий день не мог дождаться своей смены, чтобы вновь перевести стрелки часов на двадцать лет назад. Иногда, заступая на смену, встречал детей. Эти маленькие ангелочки с важным видом одевались, говорили: «Я сам» – и, сопя, с усердием завязывали шнурки на обуви.
Зима тянула ко мне пальцы со снежным маникюром. Крыши домов седели. Дни горбатыми калеками отправились в паломничество на юг.
В тот год я перестал топить печь. Безразличие охватило меня. Были и другие причины, кроме него, и я разобрал печь на кирпичи. В дом на цыпочках прокрался мороз, нарисовал инеем на стёклах куд-рявые завитушки, выложил дорожки в форме моей обуви на полу, скомкал постель.
Раз в четыре дня мылся в бане. Тогда же стирал одежду. Подки-дыш бегал за мной отогреваться, особенно когда градусник застывал на отметке сорок. Кошка сбежала.
Зима слишком далеко бросила свою тень.
Однажды вечером по дороге на работу я встретил одноклассни-цу. Не видел её с выпускного и думал, что общей темы для разговора не найти.
Заметив меня, Жанна обрадовалась:
– О, Саша, привет! Как дела? Сто лет сто зим. Дай обниму.
Она приблизилась ко мне, её руки похлопали меня по спине.
– Как живёшь?
– Нормально.
Мне было непривычно слышать свой голос, и я всегда робею, когда кто-то пытается меня обнять.
– Нормально, – повторил более уверенно.
– Нормально-нормально, – передразнила Жанна и легонько стукнула несколько раз по животу кулачками, закутанными в варежки. – Работаешь?
Кивнул.
– Женился?
Отрицательно покачал головой.
– Ой, молчун какой! Ты куда собрался?
– На работу, – буркнул под нос.
– На работу. Деловой какой. Торопишься?
– Не то, чтобы очень.
– Понятно с тобой всё.
В глазах Жанны плясали игривые зайчики.
– Наших кого-нибудь видел?
– Никого.
– Жаль, – зайчики в глазах Жанны скорчили сожалеющие мордочки, носик сморщился. – А ты знаешь, я тоже давно никого не видела. Генку полгода назад встретила в автобусе, так он торопился куда-то, даже не поговорили толком. А девчонки разъеха-лись все.
Я кивал головой. Да, точно под землёй наши друзья. Вроде бы, рядом, а вроде бы, и нет никого.
– Ты почему такой замороченный?
Я пожал плечами.
– Ты знаешь, что? – Жанна сняла варежки, сняла с плеча сумочку и принялась в ней что-то искать. – Давай, я тебе адрес оставлю, а ты ко мне в гости зайдёшь. Договорились?
Я кивнул головой и поспешно добавил:
– Да-да, хорошо.
За последние пару лет меня впервые позвали в гости.
– Ой, балбесина неразговорчивая, – Жанна шутливо хлопнула меня ладонью по шапке.
Она извлекла из сумочки маленький блокнот, написала в нём свой телефон и адрес, вырвала лист и отдала мне.
– Завтра можешь?
– Завтра работаю.
– Тогда послезавтра.
– Угу, – согласился я.
– Угу-угу, – передразнила Жанна. – В общем, заходи. Где-нибудь часов в восемь. Буду ждать.
На следующий день ровно в восемь вечера позвонил в дверь Жанны. Я так волновался, что приду слишком рано, или, наоборот, слишком поздно, что стоял под дверью, глядя на часы, чтобы нажать на кнопку звонка в назначенное время.
Дверь открыл пожилой мужчина в спортивных трико с полосками по бокам и застиранной футболке.
– Здравствуйте, – сказал я, испытывая жуткую неловкость. Первым желанием было скатиться кубарем по лестнице и убежать подальше от дома одноклассницы.
Мужчина мрачно кивнул:
– Здрасьте.
– А-а, – начал было я. Наверное, ещё не поздно дать стрекоча.
– Папа, ко мне? – донёсся голос из глубины квартиры.
– Не знаю, – процедил Папа. – Молодой человек какой-то.
– Это Саша. Впусти его.
За спиной мужчины затопали шаги, и из-за мрачной футболки появилась Жанна.
– Заходи, – сказала она. – Папа, уйди с прохода.
 Жанна отстранила отца, и тот, ворча, скрылся в направлении те-левизора.
– Это тебе, – я передал однокласснице коробку конфет.
– Спасибо, – у Жанны красивая улыбка. – Пойдём пить чай.
Я снял верхнюю одежду, положил на пол в прихожей пакет с двумя увесистыми свёртками внутри, и мы прошли на кухню.
– С родителями живёшь? – спросил, чтобы не молчать.
– Как видишь.
– Замуж почему не вышла? До сих пор.
– С чего ты взял?
– Кольца нет.
Жанна метнула на меня взгляд и рассмеялась.
– Точно нет. Не берёт никто.
Одноклассница налила воды в чайник и включила его.
– Я с одним парнем встречалась два года. Серьёзные отношения поначалу были, планировали и детей, и квартиру в кредит, но в итоге разбежались. Так что вот так вот.
Голос Жанны дрогнул, она замолчала. В тишине заворчал чайник.
– А в принципе, – двадцать четыре года – куда торопиться?
Вот счастье у человека – выйти замуж, родить детей. Звёзд нет в его системе ценностей. Жанна ищет мужа, и на меня, скорее всего, примеряет его костюм.
– Давно разбежались?
– Нет, а что?
– Да так. Дети есть?
Верхняя губа Жанны нервно дрогнула и тут же вытянулась в улыбку.
– Как догадался, Шерлок Холмс?
Я пожал плечами.
– Мальчик?
– Мальчик.
– Сколько ему?
– Четыре.
– В двадцать родила. Странно, не слышал.
– Надо чаще встречаться.
После выпускного вечера все одноклассники, как птицы, разлете-лись в тёплые края. А я остался. И Жанна осталась.
– Никуда из города не уезжала?
– Уезжала, Холмс.
Жанна разлила по кружкам чай и открыла коробку конфет.
– В Красноярск. Пять лет там. Месяц как вернулась.
– И как там, лучше?
– Лучше, конечно.
– Чем?
– Большой город, цивилизация.
– А почему не осталась?
– Так получилось. Ты чай пей.
Мы пили чай, в углу гудел холодильник, за окном в свете фонарей проходили люди в зимней одежде, а над столом светила люстра, отбрасывая полосы света по сторонам кухни.
Я сосредоточил внимание на кружке в моих ладонях и её содержимом, будто надеясь увидеть в нём ответы на все мои вопросы. На кружке плясали знаки зодиака. Пушистый львёнок держал в руке хвост с кисточкой на конце, водолей балансировал с пожарным шлангом, близнецы пялились друг на друга, овен комично хлопал большими глазами.
Жанна прикасалась губами к своей кружке и задумчиво водила указательным пальцем по столу. В соседней комнате телевизор стрелял и кричал разными голосами. Я сидел лицом к окну. За стеклом желтели десятки ярких точек. За этими огнями стояла жизнь. Та жизнь, о которой ты догадываешься, проходя мимо чужих окон. Но заглядывать в них смысла нет, потому что жизнь в них ничем не отличается от жизни твоей.
– А ты как вообще?
Глаза одноклассницы заволокла пелена грусти.
– Не знаю. Потихоньку.
– Женился?
– Нет.
– Есть девушка?
– Нет.
– Как мама?
– Умерла.
– Извини.
– Ничего, – так принято говорить. – И отец, и брат.
– Извини, я не знала.
– Ничего, – повторил я.
– И как ты? Один?
– Один.
– Не скучно?
– Нормально. Привык.
– Да, – отрешённо кивнула головой Жанна. – Привыкнуть ко всему можно.
– Наверное. Я давно привык.
– Давно?
– Очень. С тех пор, как вырос.
За окном яркие, тёплые точки. Жанна молчала, и я подумал, надо что-то ещё сказать.
– Знаешь, в детстве весело было, – бросил взгляд на Жанну. – В школе тоже. Даже после школы какое-то время. А потом вдруг стало скучно. Думать боюсь, что дальше будет.
– А ты не думай. Женись. Пора тебе. И детей пора. В чём пробле-ма?
– А ни в чём. Нет проблем. Женюсь, появятся, наверное, – изобразил улыбку.
– Все вы, мужики, одинаковые, – вздохнула Жанна. – Может, тебе нужны проблемы. Тогда бы не думал о всякой ерунде.
Кружка трясётся в пальцах Жанны.
– Сволочи вы все.
На лице одноклассницы морщинами проступила усталость, круглые синяки под глазами.
Такое впечатление, что жениться я отказался на ней.
– Мне не жена нужна. Мне нужны родные люди.
– Конечно – жена-то человек посторонний. Какие вы скоты, извини за выражение.
Чего доброго меня сейчас выгонят.
– Ты меня не поняла.
– Да поняла, – перебила меня Жанна. – Конечно.
– Что – конечно? Мне нужны те люди, с которыми я вырос, кто из моего детства. Они – самые родные. Все, кто сейчас появляется, в других условиях росли, у нас ничего общего.
А Жанна становилась всё грустней и грустней, и я жалел, что не сбежал вниз по лестнице, когда была возможность.
– Хотя, – сказал я, – сволочи мы, если не можем жить, как рань-ше. Точно, женюсь, детей заведу, грусть прогоню. А то как под-росток. Да?
Губы Жанны вытянулись в тонкую нить, брови согнулись в раздражении.
Я разглядывал крошки на столе, собирая их в миниатюрные горки. И зачем я пришёл?
– Не подросток ты, а ребёнок. Вы привыкли за мамину юбку дер-жаться. Девочки вырастают и становятся мамами, взрослеют. А мужики как дети вечно. И всё потому, что своих детей бросаете. Хо-чешь, дам совет? Заведи ребёнка, тогда повзрослеешь. А иначе так и будешь как… в проруби.
Крошки на столе объединились в одну горку.
– Что молчишь? Ты не обижайся, я не со зла.
На этом диалог закончился. Через полчаса тягостного чаепития я забрал свои свёртки, попрощался и забыл дорогу в дом одноклассницы.
 
…Эта смерть тоже избежит церемо-ний,
будут лишь цветы,
влажная земля,
и ещё ящик,
в котором мы тебя оставим
на глубине.

Рейна Мария Родригес

Глава 7

В двухтысячном году умерла тётя Вика, двоюродная сестра мамы.
Пять лет назад они с мамой поругались и так и не успели поми-риться.
До самого последнего дня был уверен, что тёти нет в городе. Она часто поднимала тему переезда в Омск и когда однажды исчезла из поля моего зрения, я решил, что она уехала.
В один из обычных дней зазвонил телефон.
– Алло? Кто это?
– А кто Вам нужен?
– Саша, ты?
– Да, я Саша.
– Позови, пожалуйста, маму.
– Её нет дома.
– Это плохо. А знаешь, что? Виктория Даниловна умерла.
– Кто? – глупо переспросил я.
– Тётя твоя – вот кто.
Пустота расползлась по груди.
Кошки воруют дыхание у спящих, а пустота отбирает воздух у жи-вых.
– Она звонила мне месяца четыре назад, – сказала мама. – Гово-рила: «Я скоро умру, давай в грехах покаемся, простим друг друга». А я ответила: «Мне не в чем каяться, я себя ни в чём виноватой не считаю».
Тётя Вика скончалась в три часа ночи. В полвосьмого утра у мамы остановились наручные часы, а в полдесятого остановился подаренный ей мною будильник. Вечером того же дня на кухне, полыхнув на прощание, сгорела лампа. Я подогнул контакты в патроне, новая лампа дотянула до следующего дня и тоже преставилась. Пришлось полностью снимать люстру – перегорели провода.
Подружка тёти Вики по дороге на кладбище рассказывала:
– А у меня в день Викиной смерти часы остановились. Видно, она обиделась на меня.
Поминальная комната в морге обшита деревом и зелёным сукном. Если бы не закон всемирного тяготения, можно было бы набросать бильярдных шаров на стены и молотить по ним кием.
Венки растеклись по углам. Искусственные клумбы в искусственной траве. Тринадцать свечей в подсвечнике, две погасли, одна истекает воском, тая на глазах, остальные распирает гордость от торжественной обстановки.
Когда-то в Индии существовал религиозный обычай самосожжения вдов на погребальном костре мужа. Тили-тили-тесто – жених и невеста. Для того чтобы муж в могиле удовлетворял свои сексуальные потребности.
Истекая похотью, мёртвые тела сливаются в одно целое. Смердя-щий язык лезет в рот – чёрную яму, – черви губ страстно хлюпают. Согласна ли ты следовать за ним всюду и везде? В горе и в радости? Делить с ним счастье и невзгоды?
Тётевикины руки стянула верёвка, женщины, сидящие у гроба, достали из дамских сумочек зеркальце и помаду и положили их к покойнице. Белая занавесь накрыла тело, деловой костюм жирным пятном алел на её фоне.
Я задыхался, и толстая бабушка, не скрывая удивления, разглядывала меня с той стороны торжества. Мальчик лет девяти теребил защёлку на гробе. Встретившись со мной взглядом, он прервал своё занятие.
По гладким щекам тёти Вики сползал свет и путался в складках на шее, стекал на подушку. Красиво накрашенные глаза и губы. Голубые тени и красная помада. Губы чуть приоткрыты, за ними прячется белая полоска зубов. Почти сексуально. Седые ухоженные волосы.
Я мечтал впиться в губы и выпить последний выдох покойницы. Сделать шаг и наклониться к полосе помады. Мне двадцать два, ей – шестьдесят.
Иваныч рассказывал, как в «молодости» он со своим другом спал с шестидесятилетней женщиной:
– А мы у неё квартиру снимали. Мы в одной комнате, она в другой. Трахали её как Сидорову козу. Мы вечером к девкам собираемся, а она говорит: «Да вы зелёные ещё, что умеете? Давайте научу». Мы сначала отнекивались, – Иваныч скорчил брезгливую физиономию, – а потом – он-то стоит – стали драть. – Похотливая улыбка играет на губах. Сальные улыбочки у слушателей. – А потом нас её сестра застала. «Антихристы! Безбожники!» – сначала кричала. Давай нас из квартиры гнать. А нам деваться некуда, уговорили её, пузырь ей поставили. А потом снова бабку драть стали.
Иваныч склабился, погружённый в «счастливые дни молодости». Во рту у него блестели прорешины, половины зубов не было, вторая половина почернела от никотина. Это был первый день, как я с ним познакомился. Через две недели он вставил себе железные зубы.
Тётя Вика долго болела, рак съедал её внутренности. Она пропо-ведовала атеизм, но в пустой квартире мы нашли много церковных книг. Перед лицом смерти человек обращается к Богу. Вера не имеет никакого значения, балом правит господин Страх. «А теперь всех присутствующих попрошу снять маски!»
Старые леди в пышных платьях и юноши в белых париках с хвостиками и чёрных фраках, девушки в коротких юбках и обтягивающих топиках и пожилые мужчины с пепельными висками, одетые в строгие костюмы, запрокинули головы вверх на важного господина с сигарой в руке и позолоченной тростью.
Маски лисиц, волков, зайцев и медведей. Ни одного человеческого лица. Живые глаза в жёсткой оправе, гипсокартон чувств.
С тяжёлым вздохом одна из дам стягивает с себя разноцветную пластмассу. На неё устремлено внимание всех искусственных зрителей. Медведи и лисицы изучают морщины лица, яркие губы и связанные на груди руки.
Одна дама в красном платье, обмахиваясь веером, наклоняется к её уху и громко шепчет:
– У Вас новая причёска?
Напряжённое ожидание масок. Один из медведей от любопытства подался вперёд. Живые глаза в пластмассовых прорезях бегают без остановки.
Пожилая женщина с идеально белым лицом опускает глаза. Помада блестит на её губах. Пальцы разжимаются, и маска падает на пол.
– Вы что-то уронили?
Идеально накрашенные губы. Богова невеста. Готова к бракосочетанию и брачному ложу.
До мая у меня был только детский сад.
Эти месяцы я всерьёз думал о женитьбе. Так просто: завести се-мью, детей. Будет о ком заботиться, и я смогу каждый день наблю-дать, как растёт моя дочь или сын, расти вместе с ребёнком, день ото дня, год за годом. Огромный дом, распахнутая настежь дверь, на крыльце стоят жена, муж, мальчик двенадцати лет и девочка лет десяти, младенец на руках у отца. Улыбочка, сейчас вылетит птичка. Щёлк – и на стене семейное фото.
Девятого, одиннадцатого и тринадцатого мая в Древнем Риме проводились лемурии – праздники мёртвых. Духи предков назывались маннами – чистыми, добрыми духами. На деле в этом названии было больше лести, чем веры в доброту умерших. В каждом доме отец семейства вставал в полночь и обходил все комнаты, отгоняя духов. После обхода мыл руки родниковой водой и клал в рот зёрна чёрных бобов, которые затем перебрасывал через дом, не оглядываясь назад. При этом произносил девять раз заклинание: «Это отдаю вам и выкупаю себя и своих близких». Невидимые духи шли за ним и собирали бобы. После этого глава семьи снова омывался водой, брал медный таз и бил в него изо всех сил, прося, чтобы духи покинули дом.
В начале мая смотритель кладбища предложил мне работу: копать могильные ямы. Он часто видел, как я блуждал среди могил, и, когда один из его подопечных не вовремя запил, обратился ко мне.
– У меня всё хорошо, – рассказывал я надгробию мамы. – Не жа-луюсь. Дом в порядке, соседи – тоже. Работаю. Деньги есть, пита-юсь нормально.
– Парень, – услышал я за спиной. – Отвлеку на минуту.
Обернулся. Ко мне обращался худой мужчина. Седая щетина оплела его лицо, усталые морщины прорезали кожу вокруг глаз, фуфайка обтянула длинное тело, кирзовые сапоги сморщились на ногах.
Он достал из-за пазухи папиросу, размял её в пальцах.
– Куришь?
Я отрицательно покачал головой.
Мужчина подкурил папиросу, затянулся и задумчиво выдохнул.
– Подойди сюда, не хочу заходить, – он показал толстыми пальцами, пропитанными никотином, на калитку. – Зря не куришь, – добавил он.
– Почему?
Мужчина вновь затянулся в ответ, глядя в землю.
Я вышел из ограды, к ногам прилипли комья грязи. Весна проигрывала битву своей сестре. Местами снег растаял, местами под ногами лежали бледные пятна зимы.
– Почему зря?
Мужчина отвлёкся от разглядывания грязи под ногами.
– Что?
– Говорю: почему зря?
– А-а, – он кивнул и протянул руку. – Андреич. Ты не обращай внимания – я так не всегда. Родительский день. Мерзость эта. Некоторые ведь и с мангалом сюда прутся. Тоже праздник нашли. Ни в одной религии такого нет, чтобы нажирались.
Губы Андреича двигались отдельно от остального лица. Когда они шевелились, складки кожи вокруг соединялись и расходились по-особому: не тянулись за  губами, а выражали свои, только им понятные эмоции.
– Часто вижу тебя.
Андреич выдержал паузу.
– Хочешь заработать?
Я следил, как папироса Андреича тлела и возносилась к небу.
– Пойдём.
Андреич развернулся и побрёл по чёрному месиву в жёлтых иголках. Потёртая фуфайка рывками удалялась от меня. Я последовал за ней.
Мы рыли могилы. Всего нас было четверо: Жека, Иваныч, Архип и я. Все неудачники, изгои общества.
Самым старшим был Иваныч. Худой и высокий, выглядел он так, будто ему давно пора на пенсию, хотя на самом деле ему не было и сорока. О своём прошлом он рассказывал, как дряхлый дед: «в дни счастливой юности», «когда я был молод», «когда вы под столом ползали», что не сильно отличалось от правды. Жизнь потрепала его так, что ободранный дворовой пёс пустил бы слезу, слушая печальные рассказы Иваныча.
Первые тринадцать лет счастливой юности он провёл в развалюхе на окраине города. Мать умерла, отец пил. Друзья отца – зеки и алкоголики. Один из дружков отца однажды оставил хозяйство на колючей проволоке, брошенной на чердаке дома. Подросток воровал, первый срок отсидел в малолетке. Потом ещё два. Судьба выбила ему зубы и дала в руки штыковую лопату.
Жека, в противоположность Иванычу, был низкий и плотный. Он смеялся, как полоумная ворона, брызгая слюной. Иногда при этом из Жекиного носа вылетали зелёные струйки. Он втягивал их обратно или сморкался, зажимая одну ноздрю большим пальцем. Всё лицо Жеки изрыли оспа и веснушки. Говорил он жуя слова и выпятив грудь. Постоянно хвастался и придумывал истории про свои любовные победы. В них Жека походил на Джеймса Бонда: все женщины валились к его ногам, а мужчин он избивал одной левой. В свои тридцать лет Жека поменял пару десятков профессий, и, когда его выгнали из милиции,  подался на кладбище.
Архипу при мне исполнилось двадцать девять. Карточный шулер. Играл на большие деньги и неизменно побеждал. К нам Архип прие-хал из Красноярска. Обыграл много мужиков на космические суммы. Мужики предлагали продать квартиры и машины и отдать часть дол-га. Но Архип был непреклонен: «Отдавайте всё!» И наверняка стал бы миллионером, если бы мужики не выследили Архипа, когда он возвращался ночью из ресторана, и не избили до смерти. Обычно Архип доезжал до подъезда на такси, а тут решил прогуляться пешком. Архипа били так, что врачи удивлялись, как он выжил. Сломанные рёбра, руки и ноги болели с такой силой, что ночами он кричал до тех пор, пока ему не вкалывали обезболивающее. Без уколов Архип не мог продержаться и дня и вышел из больницы законченным наркоманом.
Старые друзья отвернулись от Архипа, а барыги за два месяца вытянули из него все сбережения. В итоге он продал квартиру и переехал в общежитие. Под кайфом Архип говорил много лишнего, а его товарищи-наркоманы лишние слова превращали в слухи. Однажды шулера навестили бывшие друзья и посоветовали покинуть город. Архип проигнорировал совет и попал в реанимацию.
После неё, понимая, что вторая встреча с друзьями будет последней, Архип собрал вещи и отправился к родственникам в наш город. Здесь ему помогли перенести ломку и устроили к Андреичу на кладбище. Бывший шулер плохо копал и ходил еле-еле, но Андреич был его дядей, и мы подозревали, что получает Архип больше нашего.
Плату за каждую вырытую могилу Андреич вручал индивидуально. Подходил к нам по очереди, доставал из кармана брюк сложенные вдвое купюры и раздавал их, выдыхая нам в лица папиросный дым. Последовательность выплаты была одинаковой. Первую часть Андреич протягивал Иванычу, тот неизменно говорил: «Спасибо». Вторую Андреич отдавал мне, потом Жеке. А последние деньги смотритель кладбища совал Архипу. Калека быстро прятал их в нагрудный карман.
Жека пересчитывал получку и довольно хмыкал в конце. Иваныч, не глядя, клал её в карман (считал зазорным пересчитывать деньги; это означало бы, что не доверяет Андреичу). Я рассеянно совал в карман бумажное счастье и с той же рассеянностью тратил его. Иногда бросал купюры в сто или пятьсот рублей нищим. Чаще уносил деньги в православный храм. Бывало, подкладывал их под коврик соседям. Те ничего не говорили мне, хотя, думаю, догадывались, откуда появляются купюры под ковриком.
С тех пор как перестал топить печь, я приходил по утрам к сосе-дям за горячим чаем, и тётя Валя, полная, красивая женщина, ни разу не отказала в гостеприимстве. Я заглядывал в её удивительной чистоты глаза, и мне казалось, что она не обычная женщина, а сказочная фея. Её сын Игорь поначалу хмурился при моём появлении, но со временем привык и приветствовал меня, подняв открытую ладонь:
– Привет, Саня!
Я, не отвечая, проходил на кухню и занимал табуретку у окна. Тё-тя Валя наливала чай и ставила передо мной банку варенья и пряники. Её старший сын погиб в девяносто восьмом в автомобильной катастрофе, и меня она принимала как первого ребёнка. Только вот младший сын был старше меня на год.
Тётя Валя садилась напротив меня и долгим, мечтательным взглядом наблюдала за тем, как ем (так делала когда-то моя мама). Бог его знает, о чём женщины думают в это время.
Хотя от настоящей еды я отказывался, изредка тёте Вале удава-лось накормить меня борщом. Это происходило так: ко мне заходил Игорь, звал на обед и ждал меня в проходе. Мы оба молчали. Игорь слушал плеер, прислонившись спиной к обналичке, я сидел на матрасе, всем видом показывая, что сыт. Моё терпение заканчивалось быстрее, чем кассета у Игоря.
Обедал с неохотой, потому что самая вкусная еда только на кладбище. Я люблю собирать покормку, оставленную родственниками на могилах.
А когда родственники умерших подзывают нас выпить за упокой души, водка и закуска в два раза вкусней, потому что они смешиваются с благодарностью и чувством своей значимости.
Мы постоянно пьём на работе.
В конце июня я уволился из детского сада. Не мог пьяный идти к детям. Но до сих пор мысленно брожу среди игрушечных столиков, деревянных лошадок и горок. И вспоминаю себя, и сам становлюсь маленьким и счастливым. Мне не верится, что я тоже когда-то был своим в царстве игрушек. Но гадкие утята вырастают и становятся не прекрасными лебедями, а большими мутантами в масках животных.
Ребёнок взрослеет, ореол над его головой тает. Золотой блеск стекает по лбу и щекам, словно воск, затекает за шиворот, обжигает шею. Появляются коренные зубы, вместо молочных, и волосы в паху. Он вступает в половую жизнь, в борьбу за выживание и выживает. И так до момента, пока не умрёт.
Тогда Мать-Сыра Земля возьмёт его в своё лоно. И человек услышит биение её сердца. Чёрные колебания почвы.
 
Неимоверность нашей яви
Смешна, бесстыдна и глупа.
Но так безрадостна, что вправе
Смеяться только черепа.

Поль Верлен

Глава 8

Летом работать легко, земля сухая и рыть яму одно удовольствие. Проблемы возникают тогда, когда натыкаешься на скальные породы. Иногда попадаются крупные камни и их приходится выковыривать из почвы.
Осенью и весной земля мокрая, липнет к лопате, и с ней много хлопот. Весной к тому же она мёрзлая. А зимой мы вынуждены разводить костры, чтобы прогреть землю. Само собой, она прогревается не на два метра, а сантиметров на двадцать-тридцать. После чего вновь разводится костёр. И так пока не достиг-нешь нужной глубины.
Славяне в зимнее время, когда не могли спускать покойников по воде, запрягали в сани неосвоенных коней или оленей и, положив в них лодку с покойником, отправляли её в неизвестную даль.
Зимой стоимость могилы возрастает в два раза, и ещё полтора века назад русские ставили мертвецов в усыпальницы или притворы при колокольнях и там держали их до весны. Весной семейства разбирали своих покойников и хоронили их на кладбище.
Новая работа мне нравилась больше, чем прогулки по детству. Хотя мои новые приятели были далеко не ангелочки.
– Я у себя в классе почти всех баб перетрахал, – говорит Жека. – Только Аньку и Верку не отодрал. Но они никому не давали. Верка деревенская такая бабища. Я не знаю, какой болт нужен, удовлетво-рить её. А Анька тихоня, какая-то забитая, на неё и не встанет.
Жека смеётся, и при смехе у него из носа вылезают и вползают внутрь, извиваясь, словно червяки, зелёные струйки.
– У нас все друг с другом мутили, класс порнухи какой-то. Как-то раз было у нас чаепитие в одиннадцатом классе. Класснуха вышла куда-то, все типа чай пьют, танцуют. На самом деле, мы водку из-под стола глушили. А у нас два помещения было: где уроки проходят и где класснуха отдыхает. Так вот я Машку там на столе жарю, и тут Вера Олеговна заходит, прикинь? – Жека обращается ко мне с Архипом. Иваныч его не слушает.
– Работай давай, раскудахтался, – ворчит он.
Жека не откликается на его слова. У них с Иванычем взаимная нелюбовь.
– Молчун, заткни его, – Иваныч толкает меня в плечо.
Архип склабится.
– Я думал: кранты нам, – продолжает Жека. – А она, как ни в чём ни бывало, развернулась и ушла. Я аж кончил от неожиданности. Говорю Машке: «Давай ещё раз, не получилось». А она всё, ни в какую. Ну хоть так закончилось.
Иваныч из-под бровей поглядывает на Жеку, втыкает лопату в землю и надавливает на неё ногой.
– Патлатый, ты работать будешь? – голос у Иваныча хриплый, простуженный. Его щёки и подбородок покрыты неопрятной щетиной. Одет он в свитер с растянутыми рукавами и безвольные штаны.
У Жеки длинные, сальные волосы до плеч, за что его прозвали Патлатым. Он расчёсывает их на пробор, предварительно намочив расчёску в воде. Волосы его всегда гладко прилизаны.
Архип собирает землю совковой лопатой и отгребает её в сторону. Лицо его пересекает длинный шрам, под глазом свежий синяк. Его регулярно избивают подростки со двора. В былое время мальчишки не смели бы к нему приблизиться, но калека для них лёгкая добыча. Бывает, они отбирают у Архипа деньги.
– Что, Архип, снова получил? – спрашивает Иваныч.
Бывший шулер кивает, плечи напряжены.
– Опять они?
Ещё кивок.
– Дождутся у меня. – Иваныч слов на ветер не бросает. – Много?
– Пятеро.
Иваныч по пояс погружён в свежую яму. Чтобы не мешать друг другу, мы с Жекой ждём своей очереди. Кроме этой, сегодня нам предстоит сделать ещё три могилы. Отработать, говорим мы.
– Эту отработаем и ещё три на сегодня, – час назад объявил Иваныч.
Он у нас вроде бригадира.
– Собаку когда-нибудь ели? – спрашивает он.
Любителей такого деликатеса нет.
– Ну вы даёте. Значит, будете. Мне тут мужик один добермана отдаёт.
Иваныч откладывает в сторону лопату и протягивает вверх руку:
– Давай.
Я вытягиваю бригадира наверх и занимаю его место. Жека стано-вится вместо Архипа.
Иваныч отряхивается.
– Он купил свиную тушу и в холодильник положил. Приходит с ра-боты, а доберман холодильник открыл и жрёт её. И на кухню никого не пускает, кидается сразу. Так сутки на кухне и жил, пока свинью не сожрал.
Иваныч привёл себя в порядок.
– А теперь мы его съедим. Такая собака ни к чему в доме. И ребёнка страшно с ней оставлять: мало ли что у неё в голове. Где обитаю, все знают? – Иваныч разминает в пальцах «Беломорканал».
– Я у тебя бывал, – говорит Архип.
Мы с Жекой не отвечаем.
– Тогда слушайте внимательно. Тебя, Патлатый, тоже касается, – добавляет Иваныч.
Обитает он на территории бывшей колонии в двухэтажном брусовом доме. На участке в семь соток также сооружён сарай и баня.
Мы заходим в дом, разуваемся в прихожей и проходим в комнату. Перед нами – диван, справа стол и четыре стула, за ними – шкаф, напротив – телевизор на тумбочке. Пол закрывает старый ковёр.
Жека одет в серые брюки с тупыми стрелками и клетчатую рубашку. На Архипе деловой костюм, ткань стретч испещрена полосками. Иваныч в тех же безвольных штанах и застиранной майке. Мы не так уж плохо зарабатываем, но все мы, кроме Архипа, плохо одеваемся. Мне главное, чтобы одежда была чистой. Жека неряха сам по себе. А Иванычу не для кого одеваться. Он или на работе, или в своём доме на отшибе.
Мы садимся на диван, Иваныч располагается на одном из стульев.
– Сейчас привезти должны.
Жека чистит ногти пилочкой. Он одевается во что попало и никогда не гладит брюки, но тщательно следит за ногтями и причёской. Работает Жека только в перчатках, и в тот день, когда он возьмёт лопату голыми руками, точно грянет гром и молния расколет земной шар на части.
– Обещали с минуты на минуту, – Иваныч выглядывает в окно. Что он там собрался увидеть, непонятно: высокий сплошной забор окружает весь участок. Видимо, Иваныч настолько привык к изоляции, что и дома создал полный уют. – Что-то нет. Может, чайку пока?
Жека невозмутим.
Архип чешет живот, закинув ногу на ногу.
– Я бы не отказался.
Иваныч уходит в соседнюю комнату и гремит там посудой.
На улице ещё светло, а в доме полумрак. Тёмное дерево, старче-ский ковёр и скудная обстановка комнаты создают мрачный эффект. Я бы не удивился, если бы из углов зыркали крупные пауки и плели там свои уютные сети.
Жека отрывается от ногтей, встаёт и важным шагом направляется к стулу Иваныча. Дойдя до него, грохается на сиденье.
– А у нас такой случай был, – без предисловия начинает Патлатый. – Сидели мы в подвале. А у нас одна тёлка была, всё время с пацанами таскалась. Нам лет по тринадцать было. И вот она, девственница, конечно, нашего возраста, к нам пришла. Зачем припёрлась, чёрт знает. Она часто с нами в подвале зависала. Хи-хи да ха-ха. И мы сидим в карты играем, и тут Лысый говорит: «А давай Надьку разыграем?» А она: хи-хи, ха-ха, дура, думала мы шутим. Да мы и шутили. А потом что-то раз так, разыграли её, нас четверо было: я, Лысый, Клещ и Андрюха. И Андрюха – бац! – Надьку выигрывает. А мы говорим: «Ладно, оставим наедине вас, занимайтесь, чем хотите». Надька всё смеётся, смешно ей. Мы вышли из каморки, а сами стоим, метров на десять отошли, притаились, слушаем. Андрюха давай Надьку прикатывать: мол проиграли тебя, раздевайся. А она ни в какую. Видно, по-чувствовала, что жареным запахло. А метаться уже поздняки. Коро-че, Андрюха давай Надьку ломать, не бил, а так – бороться. Клещ говорит: «Пошли быстрей». Мы залетели, скрутили Надьку аккуратно, знаем, что за синяки и рваную одежду притянуть могут. Завалили её на стол. Андрюха, на правах первого, отдолбил её. Потом я. Потом пацаны. Потом по вторяку пошли. Надька сначала дёргалась, а потом успокоилась, лежит и даже не шевелится. Кровь, конечно, там, измарался. Да ладно. Потом ещё пацаны пришли, тоже Надьке засадили. А потом мы пошли на крыльце покурили, в киоск сходили, спирта взяли. Пузырь распили в другой каморке, в ту заходить неохота. Вернулись часа через три – Надька всё так же лежит. Вот дура! Лежит и в потолок смотрит. Вот дура, да?
Жека смеётся, зелёные змеи танцуют джигу у него под носом.
Из соседней комнаты выходит Иваныч. В руках у него две кружки с тёмным чаем, от них поднимается пар. Хмурясь, он обращается к Архипу:
– О чём разговор?
Архип морщится, делает неопределённый жест рукой.
Иваныч ставит кружки на стол:
– Разбирайте.
Жека тянется за кружкой, Архип встаёт и подходит к столу. Иваныч вновь растворяется в комнате. Возвращается с ещё двумя кружками и пакетом пряников.
Пьём чай. У меня такое впечатление, что глотаю концентрирован-ную заварку, от неё вяжет во рту и перехватывает дыхание.
– Иваныч, а чай у тебя чефир настоящий, – произносит Архип. – Привычка?
Иваныч сдвигает брови на переносице.
– Какой там чефир? Ты не знаешь, какой настоящий чефир. Это, когда маленькую пачечку, вот как раньше были, со слоном, на кружку завариваешь. Вот это чефир.
Иваныч делает большой глоток.
– В дни моей юности отец просил ему чефир заварить. Так у него специальная кружка железная была, и к ней ручка длинная прива-рена. Вот в неё пачку высыпаешь, минут пять держишь. А вонища, это не высказать. Достал, верхонкой закрыл, дал настояться. И вот батя пьёт, сердце работает.
Иваныч неуклюже улыбается.
– А ты говоришь «чефир». А как блатные гоняют? Мы по этапу ехали, казалось бы, подожди немного, нет – надо именно сейчас дымить. Они носки какие-нибудь подожгут. А там по типу купе сделано, только решётки везде, а не двери. И видно всё, и запахи все сразу разносятся по вагону. А они коптят вовсю. Вонь стоит, дым. На пол ложишься, чтобы хоть дышать немного. А ты «чефир» говоришь.
Архип с интересом следит за Иванычем. Жека хотя и делает вид, что ему разговор безразличен, навострил уши, прилипнув губами к кружке.
– А ещё менты издевались. Не кормят по три дня, а потом селёдкой как накормят и пить не дают. Мы тогда собираемся в одну сторону все и начинаем поезд раскачивать. Страшно. Менты сразу гонор теряют, дадут воды, и в туалет не пускают. Бабам хорошо, они сели, облегчились, моча в коридор вся вытекла. Если что, тряпкой вытрут. А мужикам хоть на стены лезь. И мы снова поезд раскачиваем. И так всю дорогу. Издеваются над нами.
У Иваныча грустный взгляд, губы тонут в щетине.
– И в туалет по-большому не сходить. Вроде хотел, сел, а на тебя эта морда с автоматом смотрит. Говоришь: «Отвернись, куда я сбе-гу?» А он молчит и смотрит. Сразу всё желание пропадает.
Решив, что такой густой чай пить невозможно, ставлю кружку на стол, отодвигаю её от себя и грызу пряники всухомятку.
– Много чего было, – вспоминает Иваныч. – Жизнь – она кривобо-кая.
– А петухи у вас были? – спрашивает Жека.
Иваныч недовольно косится на него.
– Всякие были. Тебе что: заняться нечем? Всякую ерунду спрашиваешь.
Жека склабится.
– Тьфу, блин, – Иваныч притворно сплёвывает на пол. – Я пони-маю, озабоченный, но не до такой же степени. Если хочешь знать, я никогда на петуха не позарился, хотя и три срока оттянул, – бригадир из-под бровей зыркает на Жеку. – А ты, наверное, не отказался бы.
Жека расплывается в самодовольной улыбке:
– А почему – нет?
Бригадир крутит в толстых пальцах пряник, крошки сыплются на стол.
– Иваныч, а ты за что сидел? – вмешивается в разговор Архип.
– А? – переспрашивает бригадир. – Что?
– Сидел за что, говорю?
Архип прекрасно знает, что Иваныч не любит такие вопросы, равно и когда его называют по кличке, равно и когда его зовут по имени. Иваныч много чего не любит, и люди не рискуют ему перечить.
– Сидел – и сидел, тебе какое дело? – огрызается бригадир.
– А я слышал, ты на первый срок ещё по малолетке попал.
– Давай не будем начинать, – просит Иваныч. В его голосе вибри-рует раздражение. Он откладывает измятый пряник в сторону и ото-двигает от себя чай.
– Вы сговорились, что ли, настроение портить?
Пока мужики препираются, я жую пряники. Опустошил уже полпакета, и во рту у меня сладкий привкус. Руки липкие. Я сжимаю пальцы, они приклеиваются друг к другу в форме круга. Резко разжимаю, и они, смешно хлюпая, разрывают круг.
Иваныч облокотился о стол и обхватил голову руками. Я не заме-чаю ничего интересного на поверхности дерева, что можно было бы так пристально изучать.
Жека громко отхлёбывает чай. Архип чавкает пряником. Из угла пустым экраном на нас уставился телевизор.
Я собираю сладкие крошки и возвожу из них пирамиды, одна больше другой. Много миниатюрных громад.
– Может, баню натопим? – спрашивает Архип.
Иваныч отрывает руки от головы.
– А смысл?
– Веселее будет, а то совсем заскучали.
– Я не знаю, – сомневается Иваныч. – Скоро собаку должны при-везти.
– Одно другому не мешает. Я баню пойду топить, а Патлатый за водкой сгоняет.
Жека скорчил гримасу.
– Не морщись. Иди давай, – Архип выкладывает на середину стола сто рублей.
Иваныч роется в штанах. Его рука совершает колебательные движения под тканью, то растворяясь, то сливаясь с ней, то набухая круглым ядром. Сосредоточенное выражение лица. Наконец он извлекает из брюк две пятидесятирублёвые купюры. Кладёт их сверху на деньги Архипа.
Я засовываю пальцы в нагрудный карман рубашки, подцепляю ка-кие-то купюры и присоединяю их к общей массе.
– Подожди, Молчун, – Архип поднимает мои деньги, отделяет от них часть и возвращает их в мой карман. – Это лишнее.
Жека облизывает губы, язык скользит по шершавым трещинам.
– Молчун, – он сжимает большой палец левой руки пальцами пра-вой. – Внеси за меня сотку. Я потом отдам.
Жека хлопает глазами, застрявшими между веснушек и рытвин от оспы. Иваныч испепеляет его взглядом. Архип наблюдает за нами.
Я киваю, и рука Архипа достаёт из моего кармана деньги.
Взяв деньги со стола, Жека пересчитывает их, глаза блестят, вес-нушки повылазили наружу.
– Ты не суетись, Патлатый, – говорит, поднимаясь, Иваныч. – Это не лично тебе. Это на водку. И хлеба купи. Пару луковиц. И макарон, наверное.
– Зачем? – Жека успокаивается.
– Суп варить будем.
– Суп? – удивляется Архип. – Я думал, шашлык пожарим.
Иваныч морщится.
– Боюсь шашлык из собаки делать. Хотя домашняя, но рисковать не стоит. Бывает, и домашние с помойки жрут. Тем более такие, которые свинью съедают.
– Понятно, – соглашается Архип. – Суп – так суп. Тоже ничего. А у тебя что-нибудь переодеть есть? – Архип показывает на свой костюм.
Иваныч чешет затылок.
– Знаешь, нет. Вчера постирал, сушится.
– Не везёт – так не везёт, – хлопает в ладони Архип. – Ни шашлык тебе, ни одежды. А ты чего расселся? – обращается он к Жеке. – Чеши в магазин.
– Ой, развыступался, – ворчит Жека. – Иди баню топи. Чтобы к моему приходу была готова.
– А ты мне не указывай, – огрызается Архип.
Жека встаёт из-за стола, суёт деньги в карман.
– Вот сейчас пойду в магазин, возьму водки и напьюсь в одного. Будете знать, как мной командовать.
– Кто тобой командует? – губы Архипа сложились в брезгливые чёрточки.
– Заряжаете меня за водкой.
– А кому ещё идти? – всплеск руками.
– Молчун пусть идёт, он самый молодой.
– Оставь Молчуна в покое. Не надо ему никуда идти. Помнишь, как в прошлый раз посылали?
У Жеки такой вид, точно съел лимон.
– Помню.
– Вот и не надо Молчуна в магазин отправлять. Он мне помогать будет. Правда, Молчун? – Архип подмигивает мне и хлопает меня по плечу.
Выглядит подмигивание так: шрам, рассекающий лицо Архипа и порванный на глазу, соединяется и рвётся вновь.
– Ладно, пошёл.
Я наблюдаю спину в клетку. Дверь со скрипом открывается и, скрипя, захлопывается.
– Петли не мешало бы смазать, – комментирует Иваныч.
Архип поднимается, отряхивает ладони, вытирая их одна о другую, снимает пиджак и вешает его на стул.
– А дрова у тебя есть или тоже постирал?
Щека Иваныча дёргается от раздражения.
– Конечно, есть. За дурака меня держишь?
– И топор?
– Найдётся.
– Вот и замечательно.
Архип как-то странно хромает к двери. Не волочит ногу за собой, а выкидывает её вперёд, словно солдат на марше.
– Молчун, пойдём со мной.
Я оставляю крошки в покое и следую за белой рубашкой. Архип на ходу закатывает рукава.
– Работа, как женщина, любит ласку, – шутит он.
Раньше эта фраза звучала так: карты, как женщина, любят ласку. Архип больше не играет в карты, как и в другие азартные игры, включая пятирублёвые лохотроны. «Азарт не для меня. Больше», – говорит он. И мы понимаем, что он имеет в виду.
Мы втроём выходим из дома, поворачиваем налево и по дорожке из досок движемся в направлении бани. Рядом с ней стоит дровник, полный круглых чурок.
– Я дрова ещё не рубил. Буквально вчера завезли. Вот колун, – Иваныч показывает на колун с длинной ручкой, изогнутой на конце. – Вот чурка, – показывает на полуметровую по диагонали чурку. – Пойду пока печь разожгу. А ты, Молчун, следи за машиной. Хо-рошо?
Иваныч уходит в баню, Архип снимает рубашку и отдаёт мне:
– Подержи. Давай так: ты будешь дрова на чурку ставить, а я ко-лоть.
Я закидываю рубашку вокруг шеи, она свисает с обеих сторон, поднимаю круглое дерево и водружаю его на чурку.
Архип замахивается колуном и что есть силы опускает его на полено. Колун вгрызается в дерево, оно трещит, и в обе стороны от удара расползается жирная трещина. Архип выдёргивает колун из полена, размахивается, бьёт, полено лопается. Его половины валятся с чурки на землю. Архип поднимает их и раскалывает ещё надвое.
Я ставлю новое полено. Его постигает та же участь.
Время от времени появляется Иваныч, просит сложить ему на со-гнутые руки дрова и уходит. Лицо его раз от раза становится краснее, на нём бусинками проступают капли пота.
Лето ещё не сдало своих позиций, но осень уже близка. Деревья ёжатся, готовясь к холодам, и морщат зелёные листья. Ветер набирается холода и грозит задуть по-настоящему, а солнце греет еле-еле, словно огарок свечи.
Архип взмок от напряжения, лоб его покрылся испариной, на шее вздулись толстые жилы. Расколов очередное полено, он произносит:
– Следующий.
Приходит Жека. У него в руке полосатый пакет, отвисающий кни-зу. Жека останавливается в трёх метрах от нас и комментирует, дразня Архипа:
– Приближаемся к воротам, проход, удар – го-о-ол!
Появляется по пояс голый Иваныч. На густой растительности, которая покрывает грудь, такие же частые вкрапления седины, как и на голове. Бригадир скалит зубы, во рту поблёскивает металл.
– Вы что, все дрова решили переколоть?
Архип в ответ громко пыхтит.
– Да ну вас. Взял? – обращается Иваныч к Жеке.
– Обижаешь, – Жека потрясает пакетом.
– Пойдём, посмотрим, что у тебя, – Иваныч подталкивает Жеку в направлении дома, и они удаляются.
Как только захлопывается за ними дверь, открывается калитка. Во двор заходит низкий седой мужичок в узких джинсах и футболке.
Я издалека смотрю на него, он смотрит на меня. Архип продолжает колоть дрова.
– Где хозяин? – громко спрашивает мужчина.
Архип вздрагивает и выпускает из рук топор.
– Ой, – хватается за ногу. Лицо его перекосила боль. – Ты что пугаешь?
Архип прыгает, ухватившись руками за хромую ногу.
– И так калека. Что – добить хочешь?
– Да я не знал, – оправдывается мужичок и направляется в нашу сторону.
Подойдя к нам, протягивает мне руку:
– Серёга.
В моей руке ладонь мужичка.
– Это Молчун, – объясняет Архип, всё ещё подпрыгивая. – Он не-разговорчивый у нас.
Архип разжимает руки и страдальчески опускает ногу на землю.
– Вот чума.
Протягивает руку Серёге:
– Архип.
– Серёга, – повторяет мужичок. – Где хозяин?
– В доме, – Архип показывает в сторону дома. Снимает с моей шеи свою рубашку и надевает её.
Мы с Серёгой наблюдаем, как Архип застёгивает пуговицы.
Застегнув все пуговицы, кроме двух верхних, Архип расстёгивает ремень и ширинку и заправляет рубашку в брюки. Застёгивает ширинку и ремень.
– Пойдём, – предлагает бывший шулер.
Движемся к дому. Архип ковыляет впереди. Мы с Серёгой плетёмся за ним. Входим в помещение.
– А он, когда синий, всегда отлить при минете хочет. И, прикинь, она у него берёт, а он, вместо того, чтобы кончить, заливает ей пол-ный рот мочи, – Жека смеётся.
Это первое, что слышим, заходя в дом.
Преодолев мрачный коридор с половиком перед открытой две-рью, запинаемся о диван и наблюдаем, как Жека за столом чистит картошку. Перед ним кастрюля с водой, в которой белеют картофельные шары, и миска с очистками. Под ногами у Жеки серый мешок, наполовину пустой. Иваныча не видно.
– Витя, ты где? – спрашивает низкий мужчина.
Из второй комнаты доносится грохот, в дверном проёме возникает Иваныч. Всё так же по пояс голый, он сияет железными зубами и, вытирая мокрые руки о полотенце, спешит к нашему новому знакомому. В первый раз слышу, чтобы Иваныча называли по имени.
– Здорово, – наспех вытирая руки, говорит Иваныч. – Привёз?
Иваныч с Серёгой похожи на двух воров, совершающих сделку. Один хочет избавиться от собаки, другой хочет съесть «любимца» семьи.
– Накатишь? – показывает Иваныч в сторону второй комнаты.
У Серёги удлинился подбородок от сожаления, усы уныло висят под носом.
– За рулём.
–  А-а. Смотри: с нами останешься?
Жека отрывается от картошки, пялится на незнакомца.
– Не, не могу, – говорит Серёга. – Сам пойми, мне собака не совсем чужая.
– Так передумал?
– Нет, – поспешно отвечает мужичок.
– Правильно. Никогда не мечись. Сказал – сделал, – Иваныч опускает ладонь на плечо Серёги. – Показывай кобеля своего.
Жека откладывает в сторону нож и неочищенную картофелину, поднимается со стула.
– Сиди, мы подойдём, – кидает ему Иваныч. – Ты, Молчун, тоже подожди здесь, – обращается ко мне.
Бригадир, Архип и Серёга выходят из дома. Я следую за ними. Иваныч недовольно оглядывается.
Мы пересекаем дорогу из досок, проникаем за калитку. Перед нами облезлая «четвёрка». На заднем сидении доберман коричневого окраса с вытянутой мордой и свинячьими глазами. При появлении хозяина он лижет боковое стекло. Движения ленивые, сонные.
Хозяин замер перед машиной.
– Не жалей, – утешает его Иваныч. – Подумай о том, что было бы, кинься он на твою дочку.
– Да-да, – трясёт головой Серёга.
Он открывает дверь машины, берёт собаку за ошейник, подни-мает с сиденья поводок из грубой ткани, пристёгивает его к ошейнику.
– Куда его? – Серёга показывает на пса.
– Давай к забору привяжем, – предлагает Иваныч.
Мы выбираем столб покрепче и привязываем к нему добермана. Пространства для движения у собаки остаётся немного, не более метра в окружности. Даже полукруга, если быть точным.
– Поводок оставлю. И ошейник.
– А не сорвётся? Не слишком крепкий на вид, – Иваныч имеет в виду поводок.
Пёс наблюдает за Иванычем и хозяином.
– Точно нет, – успокаивает Серёга. – Ладно, пойду. Не могу уже.
– Как хочешь, – Иваныч пожимает мужичку руку на прощание.
Закрывая калитку, хозяин собаки оборачивается:
– Только не издевайтесь.
– Само собой, – обещает Иваныч.
Как только машина отъезжает, он говорит Архипу:
– У меня за домом труба. Тащи сюда. И Жеку позови: поздоровей будет.
Архип хромает к дому. Доберман провожает его взглядом. Два маленьких злобных кружка тонут в черноте по обе стороны вытянутой морды. По моему позвоночнику пробегает неприятный холодок.
– Патлатый! – кричит Архип.
Жека появляется на пороге чуть ли не мгновенно.
– Трубу поищи!
– Что, Молчун, будем собаку есть? – блестит Иваныч улыбкой. – Я их много в своей жизни съел. Собачья жизнь у меня.
Доберман следит за нами. Похоже, он знает, что его ждёт.
 
Под проливным дождём я полем шёл, сту-пая
По рытвинам с водой, где грозового дня
Поблёскивала мне едва заря скупая,
И ворон сумрачный сопровождал меня.

Жан Мореас

Глава 9

Жизнь – хрупкая материя. Легко разбить. И осколки не склеить. Разбиваясь, она меняет имя. Отныне её зовут смерть.
От рождения мы очень хрупки.
В Риме новорождённых детей приносили показать отцу. Если ему ребёнок нравился, отец оставлял его. Если нет – дитя выносили за черту города и клали на дорогу, где его в лучшем случае подбирала бездетная семья. Или же ребёнка забирали в рабство. Чаще его рвали на части и поедали собаки. И неизвестно, какой вариант хуже.
Жизнь животных вообще не имеет ценности.
У котов, говорят, семь жизней. А у собак всего одна, но такая, что Ксенофан, создавая свою философскую школу, назвал её «Киники», от «кёникас», то есть «собачий». Философия минимума в потребно-стях и амбициях. Собаки – прирождённые философы.
– Будешь бить, старайся по голове попасть. Желательно с первого раза вырубить, – объясняет Иваныч.
– Будь спок, – Жека потирает руки, закатывает рукава, надевает перчатки. – Сделаем в лучшем виде.
– Чтобы быть другом человека, надо сперва быть несъедобным, – Иваныч делится народной мудростью.
Люди тоже съедобны.
– Я готов, – Жека берёт в руки покрытую рыжим лишаём длинную железную палку. Внутри она полая.
– Расходись.
Доберман глупо смотрит на веснушки на лице Жеки.
– Боишься?
Жека размахивается и бьёт по голове собаки. Мы слышим громкий хруст. Пёс прижимается к земле и вновь поднимается.
– Ничего себе, – удивляется Жека. – Во тварь живучая.
Он размахивается и бьёт. Доберман даже не пытается увернуться.
– Посильней, – предлагает Иваныч.
– Я и так сильно.
Уверенность Жеки исчезает.
Доберман стоит без движений, точно это не его собираются убить. И только две масляные точки темнеют по обе стороны от носа.
– Бей сильней, – толкает Жеку в плечо Архип.
Жека мнётся.
– Бей давай.
Жека размахивается и снова лупит трубой по голове собаки. Чер-нота заливает глаза пса, в ней красные прожилки. Доберман прогибается под ударами, следуя за трубой, скользящей по его голове, а тело остаётся неподвижным. Из его глотки хриплым шумом нарастает рычание. Гр-р-р-рррр…
– Иваныч, а у тебя ружья нет? – забеспокоился Жека. Он нервничает, облизывая потресканные губы.
– Какое ружьё, Патлатый? Забивай быстрей, пока соседи не услышали. И так хорошо, что не визжит. Тихий какой. Как Молчун прямо.
Бригадир подмигивает мне. По моей спине стекает струйка холодного пота.
Удар, ещё удар. Красные, зловещие глаза, свинячьи красные точки.
– Бей его, бей!
Ещё удар. Железо, красное от крови, красные голова, ошейник, поводок, земля вокруг добермана.
– Да он, тварь, боли не чувствует.
Ещё удар, слева направо, справа налево, наотмашь, со всей силы, удар за ударом. Красные, злобные точки.
– Когда ты сдохнешь?
И тут пёс кидается на Жеку. Столб скрипит и гнётся. Жека спотыкается и падает вверх ногами, размахивая в воздухе комичными ладонями. Труба приземляется Жеке на лоб, кожа лопается, собачья и человеческая кровь смешиваются. Архип в ужасе закрывается руками. Доберман щёлкает зубами, хрипит. На шее вздулись жилы, ошейник вот-вот лопнет, изо рта течёт пена.
– Твою мать! – кричит Иваныч.
Жека с выпученными глазами семенит ногами, убирая их от добермана. Архип оседает на землю. Пёс рывками приближается к Жеке, столб со скрипом наклоняется всё ниже и ниже, подходит к углу в семьдесят градусов, толстый зелёный поводок вот-вот порвётся, ошейник врезается в шею, от него полукругом проступает узкая полоса. Пёс рычит, губы разъехались, обнажив острые зубы. Доберман клацает ими в сантиметре от Жекиной ноги. Жека хнычет.
Иваныч хватает трубу. Столб наклоняется ещё ниже. Непонятно, почему поводок до сих пор не порвался. Зелёные кольца плотно обтянули дерево. Будь оно трухлявым, давно бы лопнуло.
– Сейчас ты у меня получишь.
Иваныч размахивается трубой. Она нависает над головой бригадира – доберман рычит, по напряжённой шее течёт кровь, глаза тёмно-алые – и обрушивается на коричневую голову. Хрустят кости.
Передние лапы пса подкашиваются. Он падает, столб тянется за ним. Жекина нога приближается к доберману, и собачьи зубы погру-жаются в неё.
Труба опускается на окровавленную голову. Иваныч дышит рывками. Ржавчина на железе принимает алый, блестящий оттенок. Взмах, удар, взмах, удар.
Ровно восемь ударов, и доберман замирает. Только лапы конвульсивно дёргаются и глаза смотрят на Иваныча как живые.
– Вот понимает же, что на съедение отдали, – Иваныч отбрасывает трубу в сторону.
Жека скулит.
– Да не ной ты.
Иваныч вытягивает вперёд руки. Пальцы дрожат.
– Молодец. Сбацал последний аккорд. И боли ведь не чувствует. А такой покорный. Собаки знают, когда их продают. Это что! – коровы вообще плачут. За день до смерти начинают лить вот такие слёзы, – Иваныч явно преувеличивает, растягивая пальцы в разные стороны. – И под ножом истекают слезами. А им горло тесаком режут. Наживую. Ставят в стойло так, что голова вперёд торчит, а остальное тело за перегородкой, и режут по шее. Кровища – рекой, а  корова плачет.
По ходу дела Иваныч пытается разжать зубы добермана. У него ничего не получается, он снимает ошейник и возвращается к челюсти.
– Вцепился, не разожмёшь.
У Иваныча руки в крови. Собачья голова напоминает овсяную кашу. Твёрдые кусочки завалились внутрь покорёженной дыры, а жидкие плавают снаружи. Живые глаза следят за нами, лапы подрагивают.
Жека хлюпает носом, втягивая влажный воздух в себя. Он сомкнул веки и запрокинул голову. Его кадык ходит вверх и вниз, время от времени он подпрыгивает.
– Да заткнись ты. Молчун, помоги.
Я опускаюсь на корточки рядом с Иванычем. Не зная, что делать, погружаю пальцы в сплетение красных зубов. Оно мокрое и липкое.
– Тяни верхнюю челюсть, а я – нижнюю.
Берусь обеими руками за верхнюю челюсть собаки, пальцы скользят. Иваныч обхватывает нижнюю.
– Готов?
Опускаю и поднимаю веки. Жека стонет. Его нога дёргается в такт с дрожью лап добермана.
– Начали.
Со всей силы тяну собачий нос на себя, отклоняясь назад. Он извивается, выпрыгивает из пальцев. Перебираю мокрую кожу, пытаясь ухватиться повыше. Непослушный нос, пропитанный кровью, не подчиняется мне.
Пальцы соскальзывают, срываются, и я падаю рядом с Жекой. В падении мой локоть впивается в живот Патлатого.
– Мать вашу! – воет Жека дурным голосом. – С ума сошли?!
Иваныч уставился на меня.
– Молчун, ты что?
Я вытягиваю вперёд скользкие руки, мокрые от крови. Они бле-стят на солнце.
– Вытри.
Ищу взглядом тряпку.
– Об штаны, – Иваныч показывает на Жекины брюки. – Там ловить нечего.
Только сейчас замечаю, что пёс впился в ногу через брючину. Се-рая ткань застряла в желтизне зубов. И ткань, и зубы потемнели.
Вытираю руки о Жеку. На сером фоне остаются тёмные полосы.
– Морду ему вытри, – это про пса.
Сгибаю в колене правую Жекину ногу, подвожу её к левой, в кото-рую вцепился доберман. Брючиной вытираю коричневую морду.
– Готов?
Мы тянем челюсти в разные стороны. Пёс с укором уставился на меня, мои пальцы погружены в его рот, я скольжу по твёрдым зубам, губы задрались, и мои ладони в клейкой слизи.
– Тяни сильней.
Мои пальцы пробираются под губы собаки. Одна губа порвалась, и из неё течёт густая жидкость. Приближаюсь к зубам. Опасаясь порезаться, стараюсь к ним не прикасаться.
Иваныч вспотел. По лбу скользят капли пота, похожие на росу.
Пот движется от волос к бровям и носу, огибает вздувшиеся от напряжения вены и стекает вниз.
– Немного осталось. Поднажми. Аккуратней, а то Патлатый собаку собой накормит, а не наоборот.
– Я не буду жрать её, – подаёт голос Жека.
– Будешь. Куда ты денешься?
Подходит Архип.
– Вот нож, – протягивает нам с Иванычем здоровый тесак.
– Не мешай, – огрызается бригадир. – Отпускай, – это мне. – Вот видишь, а ты боялся, – успокаивает Жеку. – Архип, принеси стакан водки.
Мёртвая собака растянулась у Жекиных ног. Челюсть у неё открыта, лапы больше не дёргаются.
– Сколько можно? – возмущается Архип. – Я что – мальчик на побегушках?
– Сходи, пожалуйста, – цедит Иваныч сквозь зубы, подымается с земли.
Архип, ворча, удаляется. На половине пути останавливается:
– А нож куда?
– Не надо уже.
– Так и знал.
Уходит.
Стараясь не потревожить Жеку, отворачиваю порванную штани-ну. Пёс укусил Патлатого за голень, прямо в мышцу. Наверное, повезло. Попади он в кость, мог бы её сломать такой хваткой.
Всё мясо на месте, вокруг него пунктиром очерчен овал зубов. Часть крови запеклась и покрылась коркой, остальная сочится из раны.
 Во второй раз Архип приходит очень быстро.
– Внутрь заливать будем?
– И внутрь тоже.
Иваныч подносит к Жекиным губам гранёный стакан, полный про-зрачной жидкости:
– Один глоток, не больше.
Жека с физиономией мученика приподнимается на локте и прикладывается к стакану.
– А сейчас терпи, – остальную водку Иваныч выливает на рану.
Жека сжимает руки в кулаки и рычит с закрытым ртом. Земля под ним мятая. По щекам текут слёзы. Прозрачные линии извиваются между шрамами от оспы и веснушками.
– Не ной. Тут царапина.
Слёзы текут и текут.
– Молчун, давай подымем его и унесём в дом. А ты, Архип, собаку к дровнику тащи, чтобы не заметили. И приберись. Следы замети, в общем.
Иваныч поднимает Жеку, подхватывает его под левое плечо, руку закидывает себе на шею. Я обхватываю Жеку с другой стороны.
– Осторожно. Подымаем. Так. Патлатый, помогай тоже. Что как тряпка висишь?
Жека скулит.
– Не ной, иначе брошу здесь.
– Всё-всё.
– Да что с тобой?
Жека хлюпает носом.
– Сам не знаю, испугался.
– Испугался, – ворчит Иваныч. – Подумаешь: собака укусила.
Мы движемся к дому. Жека прыгает на одной ноге, держась за нас. Вторую он согнул в колене, и она, как маятник, раскачивается при ходьбе.
Огород, дорожка, крыльцо, дверь, прихожая, дверь, кладём Жеку на диван.
Иваныч поднимается на второй этаж, возвращается с аптечкой, заливает рану йодом и накладывает бинт. Жека сипит, веснушки пунцовые от напряжения.
– Жить будешь.
Через двадцать минут надутый Жека чистит картошку за столом.
Иваныч зовёт меня разделывать собаку.
Идём к дровнику.
Архип в белой рубашке и наглаженных брюках курит, словно школьник, оглядываясь по сторонам. Заметив нас, тушит и убирает сигарету в пачку. У Архипа полная пачка окурков. На вопрос, зачем он их собирает, бывший шулер натягивает на губы кривую улыбку и переводит разговор на другую тему.
– Значит так, – говорит Иваныч, – резать от зада и вдоль туловища. И сделать надо как можно быстрей, иначе тело застынет, и кожа будет плохо сдираться. Где собака?
Архип носком туфли, покрытой пылью, показывает в угол дровни-ка. Большой комок грязи украсил подошву.
– Архип, ты бы скромней одевался. Не в музее.
Архип пожимает плечами.
– Крюк видишь?
В потолок дровника в левом углу от входа вгрызается и изгибает-ся остриём вверх железный крюк.
– Кобеля на него повесишь, чтобы кровь стекала и обдирать его легче было. Жаль, шёрсть гладкая – шапку не сошьёшь.
Иваныч наклоняется над доберманом. В руке бригадира тот самый столовый нож, который приносил Архип.
– Сейчас горло перережу, кровь солью – и повесишь. Понятно? – от носа к губам Иваныча тянутся две раздражённые линии-морщины.
Плотная мозолистая ладонь ложится на голову добермана, задирает её вверх. Нож давит на горло. Рывок, голова вздрагивает, между туловищем и головой появляется зазор, он расширяется, растягиваясь в обе стороны. На шее набухают жирные капли. Они текут, извиваясь, вниз, сгущаются по мере увеличения зазора, темнеют и взрываются, бьют потоком. И всё это в течение четырёх секунд. Раз, два, три, четыре – нож, рывок, капли, потоп.
Иваныч одной рукой держит голову, в другой сжимает обагрённый ритуалом нож. Собака лежит на боку, лапы вытянуты поперёк тела, длинная морда направлена в мою сторону. У морды вафельный нос и бусинки стеклянных глаз. Шея разорвана, из неё толчками хлещет тёмно-алая жидкость.
На Востоке считали, что место души в нижней части шеи, душа подобна пару, и при смерти она выходит изо рта, превращаясь в ве-тер, птицу или бабочку.
У добермана рот застыл в зубастом оскале. Никаких птиц или бабочек из него не вылетает.
Иваныч приходит в себя первым:
– Чем раньше спустишь кровь, тем лучше. Лучший вариант – живого резать. Но проблема. Когда вы были сопляками, я так делал. Сейчас не рискну. Патлатого вон как покусал. А молодец, – Иваныч отпускает голову (она с глухим стуком грохается на землю), встаёт, вытирает нож о брюки, тут же спохватывается. – Тьфу, блин! – На брючине алые влажные полосы. – Пойдём, Молчун. Архип, понятно?
Архип, открыв рот, смотрит на мёртвого добермана.
– Архип?! – Иваныч повышает голос.
– А? – вздрагивает он.
– Понял, говорю?
– Ага.
Мы не успеваем дойти до бани, как слышим крик и отборную брань.
– Долбаная собака! – самое приличное из произнесённых руга-тельств.
Влетаем обратно.
Архип стоит посреди дровника. За ним аккуратные стопки чурок, под ногами валяются дрова. Земля тёмная от крови, дрова возле Ар-хипа тоже. В правой руке он держит за задние лапы добермана. Белая рубашка залита кровью, брюки мокрые, руки в крови, лицо перепачкано.
– Ты что? – у Иваныча хриплый, испуганный голос.
– Долбаная собака! – кричит Архип. – Я поднял её, а она кровью как влупит! Твою мать! Как рубаху отстирывать?!
Иваныч от испуга быстро переходит к раздражению:
– Так какого ты её схватил?! Я же говорил: дай крови стечь! И не-фиг было хорошо одеваться!
– Нифига ты не говорил!
– Говорил, дебил, – слушать надо!
– Да ну! Что я – не помню?!
 – А хоть бы и не говорил – своей головой думать надо!
У Иваныча глаза вылезли из орбит, на губах пена.
– Придурок долбанный! – подытоживает он.
Иваныч сам не матерится и нас пресекает: матерщиной в зоне рискуешь заработать много проблем.
– Пойдём в баню, – произносит бригадир более спокойным тоном. – Да оставь ты кобеля в покое.
Архип не знает, куда его деть. То порывается положить, то чуть ли не прижимает к груди. Из носа собаки по-прежнему течёт.
– Молчун, возьми нож у него – разделаешь кобеля.
Архип передаёт нож мне, собаку кладёт на чурку. Чурка краснеет, краснота растекается вокруг собачьего тела. Никогда бы не поду-мал, что в нём так много крови.
Оставшись один, жду, когда тело перестанет кровоточить. Подве-шиваю его на крюк. Погрузив железо в мясо, делаю надрезы вдоль лап, прочерчиваю линию от крюка по окружности собаки, зацепляю кожу пальцами и тяну вниз. Она легко соскальзывает с мяса.
Когда остатки кожи освобождают голову, туловище напоминает огромную ящерицу. Голова болтается внизу. С выпученными глазами и открытым ртом она похожа на древнего динозавра.
Тело влажное и блестящее. И совсем несъедобное.
Делаю надрезы на хвосте и дальше вниз, освобождаю от кожи этот участок тела.
Двумя часами позже мы пьём водку и едим суп из собаки.
Мясо не вкусное, и кости страшные, похожи на человеческие. Хо-тя я никогда не видел человеческие кости. А навар у супа вкусный, жирный и сытный.
Пир в честь усопшего. Убили и съели. Поминальная тризна.
Во время тризны проводились кулачные бои, которые часто заканчивались убийствами и увечьями. Попойка, ритуальный плач и лицедрание.
Смерть вызывает новую смерть.
Паримся в бане. Спьяну Архип ещё и обжигает руку. Для него день не удался.
В два часа ночи собираюсь домой. Архип с Жекой уговаривают меня остаться, но я ухожу. Иваныч завалился на диван и спит.
С трудом добираюсь до дома. От Иваныча до меня порядка десяти километров. Стараюсь держаться поближе к обочине, но пьяные ноги, выплясывая, выносят меня на проезжую часть. Редкие машины сигналят, проезжая мимо.
В мае меня взяли работать на кладбище, сейчас – август.
Захожу в дом. Подкидыш, поджав хвост, проскальзывает между моих ног и улепётывает в сторону огорода. Плетусь к матрацу на полу. Освещения нет. Я снял провода со стен и обрезал их с гусака.
Наощупь добираюсь до матраца, растягиваюсь на нём. Из окон с двух сторон на меня льёт свет. Кровать в прошлом году я унёс на свалку. Из мебели у меня только три стула: для отца, мамы и брата. Печь я разобрал. Каждый кирпич обернул в отдельный кусок бумаги и унёс подальше от дома. В кювете через дорогу от кладбища гора моих свёртков. От печи осталась только труба, она вмурована в потолок, и избавиться от неё не так просто.
Возле трубы приютился стул. На нём сидит гость. Невысокого роста, морда в бородавках, длинные уши торчат из густых волос, под стулом болтается хвост. Кисточка хвоста елозит по полу.
Я располагаюсь в углу. Луна едва дотягивается до моих ступней, зато  хорошо освещает гостя.
Он развалился на стуле и курит сигару. По комнате расползается сладковатый табачный дым. Затягиваясь, гость причмокивает, закатывая глаза. Выдыхая дым, выпячивает нижнюю губу и блаженно жмурится. Время от времени его уши подёргиваются.
Руки обтянули перчатки, ноги заканчиваются копытами, на голове маленькими буграми выделяются рога, тело покрыто шерстью, меж-ду ног болтаются не прикрытые ничем половые органы.
Я слежу за гостем. Ни в коем случае нельзя выпускать его из вида. Сейчас он спокоен, но стоит моргнуть, и он кинется на меня с кулаками и копытами.
 
Одетый в чёрное, он бледен был лицом,
И речи, как дрова, меж губ его треща-ли,
В его глазах кровавый отблеск стали
Сменялся иногда зловещим багрецом.

Морис Роллина

Глава 10

В детстве осенью и весной мы строили шалаши. Отламывали ветки от стволов тополей или собирали их с земли и сплетали из них жилища. Большие ветки приставляли вертикально одна к другой, а тонкие и короткие переплетали между собой.
Мы забирались в шалаши и незаметно от взрослых крошили жёл-тые листья. Сухую россыпь мы выкладывали на полоски бумаги и делали из них самокрутки. Курить их было противно из-за вкуса горелого дыма во рту, но одновременно приятно, потому что, во-первых, мы делали то, что нам запрещали, а во-вторых, мы считали, что листья курим только мы и больше никто на свете. Мы представляли себя индейцами, которые в тесном кругу товарищей передают друг другу трубку мира. Каждый мнил себя вождём. Дальнейшая жизнь показала, что вождём не стал никто. Даже Олег, парень, что возился с нами, хотя был старше нас на четыре года.
Олег смешил нас весёлыми рассказами и невероятными историями, которые выдумывал сам, а выдавал за чистую правду. Мы понимали, что Олег врёт, но его истории всё равно нравились, ведь Олег был старше нас и мы почитали за честь, что он с нами во-дится.
Олег читал много книг, обладал великолепным чувством юмора и был прекрасным рассказчиком.
Бывало, мы часами сидели у костра во дворе дома, пекли картошку в углях и слушали рассказы о моряках в дальних плаваниях, о лётчиках, о партизанах – всё, что Олег вычитывал из книг, – а также про женский пол.
В то время представление о нём было смутным.
В детском саду мы с девочками «показывали друг другу письки» в туалете.
Я захожу в туалет с двумя девочками. Долго препираемся, кто бу-дет показывать первым – никто не хочет начинать. Девчонки согла-шаются быть первыми и показывают так, что ничего не разобрать: мелькнула кожа, прорезь между ног – и всё. Если моргнул в это вре-мя, считай, ничего не увидел.
Быстрым движением сдёргивают плавки и сразу надевают их. Как будто они специально заранее тренировались.
– А теперь ты.
У меня быстро снять плавки не получается, я стаскиваю их медленно. И у меня стоит. Мой стручок стоит, а девочки смеются. Я обижаюсь и напяливаю плавки и шорты.
– Покажи ещё, – упрашивают девчонки.
Я не соглашаюсь. Я обижен.
Нет, я, конечно, согласился бы показать стручок ещё, при условии, что девочки нормально показали бы свои прорези. И не ржали, как лошади.
– Ну покажи, – девочки всё смеются.
– Нет, – насупившись, ухожу.
Одну из девочек я помню до сих пор. Теперь она взрослая красавица. Замужем, у неё ребёнок. Вторую не помню совсем.
Олег рассказывал об ЭТОМ, и мы слушали, не шевелясь, с горя-щими от интереса глазами. Он рассказывал пошлые для того возраста анекдоты, и мы смеялись не просто потому, что смешно, а потому, что тема была запретной.
При первом сексуальном опыте я вообще ничего не понял. Моя крайняя плоть попала в какую-то странную сферу, её точно обкололи обезболивающим. Подобное состояние возникает, когда затекает нога, если ты нечаянно её отсидишь.
И я зачем-то высунул язык и водил им по щекам подруги. Наверное, потому, что она не любила целоваться, а я не знал, куда деть проклятый язык. «Тебе нужен слюнявчик», – пошутила подруга.
Гость пускает дым в потолок. Ноги вытянул. Я вижу его козлиную бородку, воздетую вверх.
В начале девяностых появились зарубежные сигареты. Раньше товары из-за бугра были как семь чудес света. С почтительным придыханием их называли «импорт».
Рухнул железный занавес, и на СССР хлынул поток «Сникерсов», «Марсов», «М-энд-Дэмсов» и прочей иностранной продукции.
В растущих как грибы после дождя ларьках мы покупали тонкие, длинные зарубежные сигареты. Они были с ментолом и имели странные женские имена вместо названий. Ни одного я не помню.
От ментола холодило во рту и надолго оставался вяжущий прив-кус. Мы сбивали его жевачками «Дональд Дак», «Турбо» и «Патбом».
Выклянчивая деньги у родителей, экономя на обедах и собирая сдачу с хлеба в магазине, мы покупали жевательную резинку ради вкладышей, которые коллекционировали. Вкладыши ценились но-вые, не мятые и с необрезанной каймой. Они вкусно пахли персиком, абрикосом или другим непонятным жевательным ароматом. Мы собирали вкладыши строго по номерам, указанным на них. Причём, были вкладыши, которые попадались в каждой второй жевательной резинке и большой ценности не имели. Ходили слухи, что так специально делают, чтобы ты никогда не мог собрать всю коллекцию и покупал жвачку бесконечно.
Я собрал коллекцию «Дональда Дакка» и «Love is…» Для хранения первой купил альбом для марок и сложил вкладыши в него. Сейчас альбом для меня ничего не значит и я не заглядываю в него, чтобы погрустить о прошлом, но и выкинуть его почему-то не могу.
«Love is…» я собирал подростком. Тогда же смотрел сериал «Элен и ребята». «Love is…» и сериал давали мне иллюзию любви, той, которой мне не хватало и так хотелось.
В четырнадцать лет «Патбомы» и «Дональды Даки» теряют своё значение. Мы покупаем жвачки, в которых вкладыши с голыми тётка-ми, обклеиваем ими письменные столы, стёкла и сиденья в маршрутных автобусах, клеим их на парты, на стены домов, лифтов, подъездов. Мы помешаны на голом теле.
В первый раз я обратил внимание на женскую грудь в десятилетнем возрасте. До этого меня волновало только то, что у женщин между ног. Причём о половых органах были только догадки. Ни половых губ, ни клитора я себе не то что не представлял – я не знал об их существовании.
Я думал так: у маленьких девочек дошкольного возраста две складки и прорезь между ног, у взрослых женщин – волосы. А что там у моих одноклассниц понятия не имел.
Волосы меня дико возбуждали.
Однажды тётя Вика, которую попросили взять меня с собой на юг, если уж она ехала туда с внуком, повела нас в душ. Мне было десять лет, племяннику – четыре.
Кроме как в гостинице, помыться в душе больше было негде. Мы снимали комнату в частном доме. Сами хозяева сначала кипятили себе воду, а потом мылись.
Мы ходили в гостиницу раз в три дня. Платили вахтёру, и он провожал нас на свободный этаж, выделяя полчаса на водные процедуры. На этаж был один душ.
Из-за ограниченности во времени мылись мы как можно быстрей.
Тётя Вика подумала, что мы с Антоном слишком маленькие, чтобы интересоваться женщинами, и решила идти в душ сразу с нами. К тому же Антону всего четыре года, и он не в состоянии тереться мочалкой и управляться с мылом и шампунем так, чтобы не поскользнуться и не разбить себе колени и локти.
На тёте Вике были только плавки. Не кружевные трусики, как носят женщины теперь, а обычные хлопчатобумажные плавки. Под душем они намокли, и через них просвечивала тёмная полоса волос.
И если грудь тёти мне была безразлична, то от полосы я просто не мог оторваться. Я понимал, что смотреть на неё неприлично и делал вид, что совсем и не смотрю – а как скроешь?
Тётя Вика заметила мой взгляд и больше меня в совместный душ не брала. Я ждал в коридоре за дверью, пока они с Антоном напле-скаются, и мылся отдельно от них. Очень быстро, потому что нам отводилось всего полчаса, и мне из них доставалось минут пять.
В восьмидесятых на юг ездил каждый второй, а кто имел детей, ездил на курорт в обязательном порядке. На летние каникулы мама и папа, вместе или отдельно, привозили меня в Сочи, Анапу или Ад-лер.
Мы, приезжие и местные дети, подглядывали за женщинами.
Вдоль побережья были рассыпаны металлические раздевалки. Они напоминали куски мозаики, отрезанные от большого лабиринта. Вернее, от его поворотов. Причём заканчивались они тупиками.
Одна раздевалка была рассчитана на двух человек. Один снимал трусы с одной стороны, другой – с противоположной. А в перегородке между ними на уровне пупка взрослого человека обязательно была просверлена дырка. Кто эти дырки сверлил – неизвестно, и, я думаю, что не дети.
В лабиринты всегда тянулась очередь. Занята раздевалка или нет, судили по ногам, видным снизу, для чего предусматривалось пустое пространство от пола и до уровня коленей.
Чтобы люди не поняли, что мы подсматриваем за женщинами за перегородкой, мы делали вид, что выжимаем плавки. И я честно снимал и выкручивал их. Люди видели, что я поднимаю и опускаю ноги и капли воду. Я часто ходил выжимать плавки. Гораздо чаще, чем купался. Важно было выбрать момент, когда с противоположной стороны стояла очередь с женщинами. Они, к счастью, переодевались гораздо чаще мужчин.
Обзорная дыра была совсем маленькой. Чтобы что-то увидеть, приходилось плотно прижиматься к ней. Железо обжигало лоб и щёку. Оно было горячее, с облупившейся краской, снизу на уголке железной плиты лежали неизвестно откуда взятая вата, горелые спички и обрывки бинта.
О гигиене мы не думали. Нас больше расстраивало, когда кто-нибудь с той стороны затыкал дыру ватой или тыкал в глаз спичкой. Обычно так поступали мальчишки, которые раньше тебя зашли под-глядывать.
Мы испытывали разочарование, когда в раздевалку заходили мужчины – с нетерпением ждали их ухода и проклинали тех, кто долго копался, – и когда женщины, догадываясь, что за ними наблюдают, переодевали плавки под юбкой. Грудь в большинстве случаев они не стеснялись оголять, но грудь нас не так волновала, как то, что у женщин под юбкой.
А некоторые портили всё удовольствие. Они и бюстгальтер пере-одевали, спрятавшись под футболку или кофточку.
На грудь я не обращал внимания до тех пор, пока однажды не за-стал в раздевалке молодую девушку, которая очень медленно пере-одевалась и совсем не подозревала о существовании соглядатаев за стеной.
Она зашла в раздевалку вместе с бабушкой. Та была укутана в одежду, словно гусеница, и нудно ворчала на внучку.
– Что ты копаешься? Взрослая девка уже.
Девушка точно была взрослой. В дырку я видел большие груди-шары, а ниже пояса – заросший волосами лобок.
Взрослая девка не только медленно одевалась, но и сразу разде-лась полностью, что происходило крайне редко. Обычно женщины обнажали либо верх, либо низ.
Я затаился за тонкой перегородкой, боясь, что меня обнаружат, и каждой порой своего тела впитывал её наготу. Быстро опускал взгляд на волосы, ещё быстрей поднимал его на круглые шары и не верил своему счастью.
А старуха брюзжала:
– Что ты копаешься?
Я ненавидел старуху за это. И обожал девушку за мед-лительность.
Никаких мыслей о сексе не было. Я не знал, что это. И слово «секс» не слышал. Мы говорили: «Заниматься ЭТИМ». Многозначи-тельно и виновато улыбаясь.
В седьмом классе нам что-то объясняли – провели уроки отдель-но мальчикам, отдельно девочкам, – но я толком ничего не понял. На уроке я стеснялся и храбрился, чтобы не выказать своего стеснения. Но и до седьмого класса мне было целых три года.
До четырнадцати лет я не знал, что такое менструация, хотя мы проходили её на уроках биологии. Я был обычный ребёнок, учился для вида и никакой биологией голову не забивал.
В четырнадцать моя первая девушка отказалась со мной гулять вечером, и я долго у неё выпытывал, по какой причине она не хочет со мной встречаться. Таня ссылалась на учебник за такой-то класс, такая-то страница, такой-то параграф. Мне страницы и параграфы ничего не говорили. К тому же класс, за который был учебник биологии, мной был преодолён и забыт. В итоге Таня, стесняясь и недоговаривая фразы, объяснила, что к чему.
 В то время красавицы не хвастались с экрана телевизора критическими днями.
Неожиданно для себя я остановился на груди девушки. Те самые сокровенные волосы меркли перед великолепными шарами. А их обладательница переодевалась очень долго, и я умирал от возбуждения. Сладкая дрожь от паха поднялась к сердцу, застряла комом в горле. Я весь пропитался ей, прилип к глазку и терял сознание от сладости, растекающейся по телу.
Выйдя из лабиринта, я изменил отношение к происходящему во-круг. Для меня открылся мир женского тела. О красоте я имел лишь смутное представление, а вот о теле начал что-то понимать.
Я вдруг увидел, какие у женщин стройные загорелые ноги, и уди-вился, почему раньше мне не было до них дела. Я ведь думал, что может нравиться только лицо.
Видел женские ягодицы и понимал, что женские попки – это совсем не то же самое, что мужские задницы. Грудь приобрела особое значение, и я понял, почему мужчины приходили к немецкому пляжу с биноклями и смотрели на немок, которые загорали в одних плавках. Почему мужчины улыбались и почему у них блестели глаза.
Мимо меня проходили женщины, и каждую я провожал взглядом. И, словно гурман, впитывал её ноги, ягодицы, грудь. Я стал понимать различия полов, и это был самый лучший день в моей жизни.
Гость закинул ногу на ногу, лодыжка правой покоится на колене левой. Откинулся назад, сложив руки за головой. В губах гостя мерцает огонёк от сигары.
– Молчать будем? – шевелится щетина.
Курить мне никогда не нравилось. Даже вдыхая дым от листьев, я не пускал его в лёгкие. Держал во рту и выплёвывал. Пацаны говорили, что я зря перевожу сигареты.
От табака кружилась голова, подкашивались ноги и темнело в глазах. Пацаны объясняли, что это с непривычки. Я растягивался на лавке в подвальной каморке и думал, зачем курить, если от сигарет так плохо. Пацаны с ржавыми трубами и щебнем кружились вокруг меня и говорили, что первые опыты похожи на отравление газом, организм борется с ним и потому слабеет.
Спиртным в первый раз меня угостила мама. На день рождения двоюродной сестры, поклоннице шампанского, мне налили бокал. Я разглагольствовал о том, что лучше один раз выпить дома и больше совсем не пить, чем напиться где-нибудь неизвестно с кем и неиз-вестно чего.
Тем летом мне исполнилось четырнадцать и я считал себя самым умным человеком на свете. Сильнее меня люди были, но умнее вряд ли. Сильней были мама и папа, знакомые и незнакомые взрослые, старшеклассники и пацаны с коррекционного класса. Последних я ненавидел. Они собирались толпами, придирались к мелочам, отбирали деньги и избивали нас. А нам в ответ нечего было им противопоставить, потому что их больше. Максимум, на что мы были способны, не забредать в их двор. А они почему-то все жили в одном дворе.
Умней меня были только папа и брат. Они обладали непревзойдённым авторитетом. Правда, брату я имел право возражать. А вот отец был культовой личностью, и его умственные способности не подвергались сомнению.
Шампанское оказалось искусственным и приторным. А ещё в нём плавали неприятные пузыри газа, которые шипели во рту. Но дейст-вие оно произвело магическое. Тело расслабилось и воспарило над полом. Я нёс чепуху и всё ждал, когда улечу в космос. Взлетать не получалось, но всё равно лёгкость опьянения доставляла тихое, спокойное удовольствие, и я был счастлив.
Через неделю я, Андрюха, Миха и Максим, сидели на «крокодиле» («крокодилом» мы называли гимнастический снаряд у моего дома, потому что он был гнутый и зелёный) и убивали время. Причём никто не думал, что мы теряем время зря.
По стадиону к нам брёл Денис.
– Здорово! – приблизился он.
Последовало ритуальное рукопожатие. Математичка из урока в урок обвиняла нас в том, что мы, «копируя, как обезьяны, отцов», со-бираем грязь на ладони. Учительница ругала нас, что мы носим спортивные костюмы. «Что, бежать собрались? Кросс, да?» Услышав чавканье жвачкой, математичка возмущалась: «Словно жевательные коровы!» Она сетовала на счастливые времена, когда все школьники ходили в одинаковой форме, носили галстуки и были пионерами. К восьмому классу пионерия закончилась. Коммунизм сдавал позиции, и страна менялась на глазах.
У Дениса под мастеркой оказалась бутылка вина. Одной рукой он поддерживал бутылку с внешней стороны ткани:
– А у меня вот что есть. Айда в лес, на гору?
Пацаны согласились. Андрюха, старший нас на два года, с видом знатока пообещал, что сейчас всем будет весело.
Из всех пацанов спиртного не пробовал только я. Бокал шампанского не в счёт. Так сказали пацаны и оказались правы.
Вино мы носили в рукавах мастерок вдоль предплечья. Сами мы сразу замечали тех, кто прячет бутылку, но взрослым ни за что бы-ло не догадаться о нашей хитрости.
А они всегда были правы. Любой из них мог отругать нас или даже отлупить, если мы себя плохо вели.
После четырнадцати авторитет взрослых стал уменьшаться. Мы прятались от них, когда пили и курили, но власти над нами они боль-ше не имели.
Взобравшись на гору, мы развели огонь. Летом костёр ни к чему, но польза от него была не практическая, а духовная. Мы сидели вокруг него и передавали по кругу бутылку вина, делая маленькие глотки из горла. Бутылка передвигалась вслед за анекдотами, мы смотрели, как языки пламени поглощают ветки деревьев, и пьянели. Одной пол-литровой бутылки хватило, чтобы захмелеть пятерым.
Через месяц такая доза казалась смешной. Мы умудрялись пьянеть с бутылки на троих, но никак не на пятерых. Дальше – больше.
Вино стоило дёшево, мы легко находили на него деньги. «Ркацители», «Три пятёрки», что-то ещё. Дешёво стоил спирт. Русский спирт продавался в пол-литровых бутылках. Зарубежный «Royal» стоил дороже и продавался в литровой таре.
Покупать спиртное было задачей не из простых. Приходилось или просить взрослых, которые лояльно относились к пьющим подросткам, купить его, или делать вид, что тебе на самом деле двадцать лет, а не четырнадцать, или придумывать истории о том, как тебя просил отец, умирающий с похмелья, взять бутылку.
В девяносто втором году власти города в связи с ростом преступ-ности объявили комендантский час. Летом охота погулять подольше, а тут ещё и нельзя. Два удовольствия сразу.
С наступлением темноты практически все подростки города выходили на улицу. Нам нравилось не только то, что ночью и пить интересней, и город привлекательней – больше всего нам нравилось шмыгать под носом милиции, но не попадаться ей в руки.
Ничем страшным милиция не грозила. Главное в случае поимки быть трезвым. Тогда милиционеры составляли акт, почему ты нахо-дился на улице после десяти вечера, и тебя отпускали. Вернуться домой пешком из отделения с другого конца города считалось нормальным.
Случались глупости, когда подросток переходил из одного дома в другой, соседний, от мамы к дяде, а его ловили и увозили чёрти куда люди в погонах.
Не скажу, что мы пили, как заправские алкоголики, но выпивали мы часто. Как минимум два раза в неделю. Хотя и без вина нам было хорошо. В любой день практически в любое время можно было собрать достаточно пацанов, чтобы сыграть в футбол.
На первое сентября в девятом классе я нажрался, как свинья. На линейку пришёл поддатый и хвастался тем, что у меня есть девуш-ка. Летом я стал дружить с девчонкой из соседнего подъезда. Мои одноклассницы выспрашивали:
– А кто она?
– Из параллели на год младше.
– А как зовут?
– Таня.
– А сколько ей лет?
– Тринадцать.
– А давно вместе?
– Месяц.
Чтобы познакомиться с Таней, я выпил немного с пацанами, иначе стеснялся подойти к ней, и ждал её в пролёте между первым и вторым этажами её подъезда. Она жила на четвёртом.
Я сморкался в темноте, чтобы не гундосить во время разговора, а Тане позже сказал, что шаркал подошвами об пол от нечего делать. Таня слышала странные звуки в темноте подъезда и боялась подни-маться.
Закончилось всё тем, что я, устав ждать, спустился, столкнулся с девушкой в дверях и ушёл, не произнеся ни слова.
Позвонил днём позже, узнав телефон у Таниного одноклассника. С ним мы проходили летнюю практику в детском саду. Это было особое задание школы, за него ставили оценку, и без практики в следующий класс не переводили.
Мне справка была ни к чему, её могла сделать тётя Вика. Перекрасив все клумбы на территории детсада, стесняясь, я попросил бумагу оформить на Таню. Её одноклассник сморщил нос: «Зачем тебе?», а заведующая детсада улыбнулась и написала, что я просил.
Позвонив Тане, нарочито развязно произнёс:
– Привет. Я Саша. Знаешь, я в соседнем подъезде живу. Тебе нужна справка о практике?
К моему удивлению, Таня сказала: «Да».
На первое сентября мы с ней вместе пили вино. До знакомства со мной Таня была пай-девочкой, спиртное не употребляла и училась на пятёрки. А сейчас она курит, у неё двое детей, и я здесь ни при чём. Мы встречались с Таней всего три месяца. К наступлению холодов мы поругались в пух и прах. Дело шло к постели, но, к счастью, споткнулось на половине пути.
С новым парнем Таня вкусила плоды плотской любви, забеременела и в одиннадцатом классе её выгнали из школы за растление нравов. Родила, вышла замуж, подала документы в училище, но не закончила его. Муж спился. Таня развелась с ним, вышла замуж снова, опять родила, и теперь живёт со вторым мужем в доме его родителей. Два ребёнка, неполное среднее образование и работа за прилавком продуктового магазина – вот всё, что у неё есть.
Спустя неделю я сбежал с уроков математики, русского языка и физической культуры.
Андрюха Веков утром позвонил мне и сказал, что у него есть бу-тылка «Royal» и желательно срочно её выпить, пока родители не за-брали бутылку.
Я позвонил Максиму и Денису. Мы встретились возле музыкальной школы на нейтральной территории. Андрюха ждал нас у центрального входа, за спиной у него болтался рюкзак. В рюкзаке сверху для видимости лежали тряпки, а под ними бутылка спирта.
Наш путь лежал к пивному ларьку.
В ларьке мы взяли три литра пива. Нам его не долили, обманули со сдачей, а на наши протесты послали нас куда подальше.
Злые и полные возмущения, мы завернули за дом, в торце которого располагалась пивнушка, и по вкусу добавили спирта в пиво. Мне постоянно казалось, что спирта мало, и я доливал его до тех пор, пока пиво не стало совсем горькое. Пацанам мой вкус не понравился, они возмущались, говорили, что я вечно перегибаю палку, но пиво пили.
Передавая трёхлитровую банку из рук в руки, мы прикончили её за пятнадцать минут и направились в свой двор.
Максим и Денис потерялись где-то по дороге, а мы с Андрюхой шли домой и орали матерщинные частушки на всю округу.
Улицы в девять утра были почти пусты. Утренний туман только рассеялся, и мы орали благим матом, делая акцент на самых неприличных строчках.
По пути нам попалась женщина тридцати с лишним лет. Тоже пьяная, она из того же пивного ларька несла пиво бедолагам, страдавшим от головной боли после вчерашнего.
По-джентельменски я предложил ей помочь. Она согласилась. Я взял сумку из её рук и тут же сказал:
– Вы представляете, первый раз я переспал с девушкой в двена-дцать.
Женщина ответила:
– Молодец. Отдай сумку, а то люди умрут с похмелья.
Более глупой смерти я не знаю.
– Нет, я донесу.
– Если ты разобьёшь банку, люди погибнут.
– Нет, всё нормально. Я в двенадцать лет переспал с девушкой, представляете?
Чушь. Это случилось в двадцать.
Подходя к дому, я дал женщине свой телефон. Она мной заинтересовалась, и у меня появился шанс расстаться с девственностью.
Добравшись до своего двора, мы с Андрюхой первым делом спус-тились в подвал. Он плёлся за мной в каморку, шаркая ногами. Там Андрюха протрезвел, сказал, что ему надо спрятать недопитый спирт и немедленно исчез.
В то время как мои одноклассники нарезали круги на уроке физ-культуры на стадионе напротив моего дома, я спал в подвале на по-крытом резиной полу, лёжа лицом в утреннем завтраке.
В каморку заходили пацаны, курили, играли в карты и уходили.
Шофёра я схватил за ногу и прокричал, подняв лицо из варёной картошки:
– Здорово, Шофёр! Всё ништяк?!
Шофёр испугался, физиономия его исказилась, и прежде чем от-вернуться от меня, он попытался освободиться от моей руки:
– Да, всё ништяк, только ногу отпусти.
– Шофёр, я тебя уважаю. Ты классный чувак.
– Да-да, всё ништяк. Саня, отпусти ногу.
Я лежал в переваренном завтраке, а мой класс бегал на стадионе, и все знали, что я пьяный валяюсь в подвале. Потому что перед тем, как упасть, я выходил из подвала и кричал одноклассникам пламенные приветствия. Благо, учительница ничего не заметила.
О ней у меня остались весьма эротические воспоминания. Физкультурница была старше нас лет на десять-двенадцать. Не так давно она окончила институт и сразу отправилась преподавать в школу. Спортивный костюм эффектно обтягивал ноги и грудь учительницы и болтался на поясе. Я ни разу не видел её в другой одежде.
У физкультурницы были красивые черты лица и короткие обесцвеченные волосы.
В одиннадцатом классе, лёжа в темноте на кровати, я мечтал за-крыться с ней в учительской комнате размером с комфортный туалет и предаться любовным утехам. Так и засыпал, лаская училку.
– О чём думаешь? – спрашивает тёмный силуэт в середине комнаты.
В прошлый раз он появился из печи.
Я открыл дверцу, подкинуть дров, а гость высунул оттуда голову с руками и схватил меня за запястья, отбирая поленья. Ожоги от его объятий около месяца украшали мои предплечья.
Гость показал мне язык и с хрюканьем засмеялся. Пламя окутывало его, не причиняя вреда.
Резким движением стряхнув его лапы, я кинулся к двери. Гость выскочил из печи, скользнул мимо меня и перегородил выход, хрюкая мне в лицо. Я ринулся в сторону окна – он опередил меня; я побежал к другому – там снова он.
Не сводя с него глаз, я опустился на пол, подтянул колени к себе и обхватил голову руками, покорившись нечистой силе.
Смех утих, гость успокоился, сел на стул передо мной, закурил сигару, которая возникла из воздуха, и стал задавать вопросы.
Я бубнил что-то в ответ, а гость мусолил сигару, раскачиваясь на стуле, и всё спрашивал, спрашивал. И так до рассвета. В лучах утреннего солнца незваный гость растворился, а я уснул прямо там, где был, обняв колени.
Наутро я отправился на работу. И на следующий день. А днём позже мой новый приятель разбудил меня, громко хлопнув печной дверцей, взгромоздился на стул и продолжил разговор. Он спрашивал, я отвечал, он говорил, я соглашался или возражал, он перебивал меня, я спорил. Незаметно спор перерос в потасовку. Собеседник вскочил со стула, отшвырнул в сторону недокуренную сигару и ринулся на меня.
Сцепившись, мы барахтались на кровати. Я душил гостя, он давил пальцами с длинными грязными ногтями на мой кадык.
Я отчётливо видел густую поросль на морде приятеля, сухие, по-крытые язвами губы, красноту глаз и шерсть носа. Я семенил нога-ми, а он, уперев колено в мой живот, приговаривал:
– Кто сильнее, тот и прав.
И выдыхал мне в нос гнилое зловоние. Жёлтые зубы гостя в десяти сантиметрах от моих глаз.
Одной рукой я упёрся в его подбородок, второй сжимал его шею.
– Кто сильнее, тот и прав, – сипел он.
Перебирая ногами, я поднимался вверх.
В животе пульсировало, я задыхался. Расширенная пасть гостя растворялась в воздухе. Одно глазное яблоко вытекло из глазницы, набухая, как футбольный мяч. Зрачок круглой рыбой плавал в жидком овале.
– Прав, – хрипя, приговаривал он. – Прав, прав.
Из его пасти вывалился язык, длинный, распухший, с воспалёнными волдырями. Гость провёл им от моего подбородка до лба, оставляя за собой слюнявый, мокрый след. Шершавая мясистая масса карабкалась по носу, глазам, бровям, складкам на лбу.
– Тонниф ою офую офлюфбенную?
Гость проглотил язык и повторил:
– Помнишь свою первую возлюбленную?
Гад!
Я извернулся, подтянул правую ногу к животу и быстро распрямил её, целясь ему в пах.
Гость завыл от боли, его пальцы разжались, а я погрузился ногтями в его плоть. По моим пальцам потекла тёплая жидкость. Давление на живот и шею ослабло.
– А-а-а! – затянул я высоким голосом.
Ладони залило кровью. Пальцы глубже погрузились в плоть.
– Помнишь, помнишь, – хрипел гость, и при звуках голоса из его шеи вырывались влажные струйки. – Помнишь свою первую возлюб-ленную?
Он вытянул вперёд кривые руки и ухватился за дужку кровати. Один его глаз болтался передо мной огромной капитошкой. Как те, что мы бросали с балкона. Наливали воду в воздушные шары, завязывали их и бросали с балкона вниз, чтобы они лопнули и растеклись по асфальту.
Я сосредоточился на своих пальцах. Большие пальцы утопали в мясе, по ладоням и предплечьям струилась жижа.
Мой новый приятель запрокинул голову вверх, кровотечение уси-лилось.
– Помнишь?
Со своей первой девушкой я не спал. Моя первая возлюбленная – девочка с экрана. Алиса Селезнёва из «Гостьи из будущего». Не ак-триса, играющая Алису, а сама Алиса. Я любил её и книжную, из книг Кира Булычёва, и Алису с экрана телевизора.
Была ещё Красная Шапочка из другого детского фильма. И другие девочки из фильмов.
Та девчонка, которая понравилась мне наяву, далека от совершенства.
В двенадцать моё сердце застучало раза в два сильнее, чем обычно. Я помешался на своей однокласснице. Писал ей письма и бросал их в почтовый ящик. Без конверта, просто сложенный вдвое листок с надписью на внешней стороне: «Кате Соколовой». Примерно такого содержания: «Ты мне нравишься. Я учусь с тобой в одном классе. Сижу на соседней с тобой парте. Давай дружить».
Я узнал, куда идёт Катя после школы, и забегал вперёд так, чтобы она меня не видела, прятался в подъезде и из окна наблюдал, как одноклассница заходит в дом.
Выслеживать её я стеснялся и предложил узнать её дом Мишке Соткину:
– У тебя есть девочка, которая тебе нравится?
– Ну есть, – сказал Мишка. – А что?
– Давай, я узнаю, где она живёт, а ты узнаешь, где живёт Катя Со-колова?
Мишка выследил Катю, а я шпионил за Настей Каменьковой из «А» класса. Юркнул за ней в подъезд и как будто случайно поднялся этажом выше, чтобы посмотреть, в какой квартире она живёт. Настя как раз открывала дверь.
Тремя днями позже Мишка при всех дразнил меня:
– А Саня с одной девочкой Этим занимался.
Я обиделся на него, но бить не стал, потому что боялся поднять на смех свою любовь. А без драки Мишкины слова быстро забылись и Мишка успокоился.
Я подкидывал письма в портфель Кати во время большой перемены, когда вся школа, включая мою одноклассницу, бежала сломя голову в столовую.
Катя вышла замуж за самого крутого пацана из класса. Родила от него, он скололся, и семья наркоманов покинула город.
Гость говорил не о первой любви, а о первом сексуальном опыте. Как я облизывал лицо своей подруги.
– Тебе нужен слюнявчик, – шипел гость.
Катю раздражали мои письма, она рвала их и подкидывала в мой портфель.
Однажды, скрываясь на верхних этажах Катиного подъезда, я ре-шил на лифте спуститься вниз.
Услышал стук мусоропровода на втором этаже, остановил лифт и нажал кнопку второго. Сердце подсказывало, что выкидывала мусор моя одноклассница. Так и оказалось.
Дверь лифта открылась, и на меня уставилась удивлённая Катя.
– Ты что делаешь здесь? – возмутилась она.
На ней были домашние тапочки и халат, из-под которого торчали худые ноги. В руке грязное мусорное ведро.
Не зная, что ответить, я сгрубил:
– Что, покататься нельзя что ли?
Нам нравилось кататься в лифтах. Больше всего нам нравилось сломать лифт и сидеть в нём часами, дожидаясь лифтёра.
– Так катайся! – взвизгнула Катя и удалилась.
Это была безответная любовь.
Зимой мы развлекались на горе возле дома. Съезжали вниз прямо по дороге. Раскатали её до такой степени, что машины боялись спускаться по такому гололёду. И, конечно, они боялись сбить детей.
Я с Михой Соткиным съезжал на санках, а Катя с Женей на картонке. Мы врезались в них. Специально, чтобы обратить на себя внимание. Терпение Кати мигом закончилось.
Мы не помирились вплоть до окончания школы.
Приходя с перемены, я подолгу искал спрятанный девчонками портфель, который я, как и все школьники, бросал, где придётся, в любом месте школы. Главное – у стены, чтобы портфель не распинали. И не на ровном месте, по той же причине. Лучше всего бросить на подоконник или закинуть портфель за любую дверь.
Я находил портфель на электрощитах, в помещении уборщицы, где она набирает воду, на других этажах, на батарее в коридоре и ни разу Кате ничего не сказал.
После удара по левой щеке я готов подставлять правую столько раз, сколько требуется. Так меня учили.
Я верил, что «пионер – всем пример», и удивлялся, почему старшеклассники отбирают мелочь у младших.
В моей жизни было не так уж много драк, и, видимо, поэтому я не умею жить. Я не привык бороться.
Девчонки дерзили мне, и я терпел их, мальчишки задирали, и я ни разу, учась в школе, не затеял драку. Хотя в детском саду, говорили родители, часто дрался. Я вступался за девочек, которых, как мне казалось, обижали мальчики, дёргая их за косички и обзывая.
В мечтах я представлял, как даю сдачи своим обидчикам и выкру-чиваюсь из положения, в которое меня загнали девчонки, – девоч-кам нельзя давать сдачи, так меня учили, – и ничего не делал в реальности. Меня учили, что причинять боль плохо, и я в это верил.
А  сейчас думаю, зачем меня так воспитали? В мире, управляемом болью.
Неужели, чтобы я был безопасен?
Гость дёрнулся. Мои пальцы сжимали его кадык. Липкая густая жидкость хлынула на моё лицо, попала в рот. Я закашлялся. Грудь и горло пронзила боль.
– А-а-а! – крик с потолка. Мой голос.
У мира чёрный цвет.
 
Пройдут века веков, толпы тысячелетий,
Как тучи саранчи, с собой несущей смерть…

Константин Бальмонт

Глава 11

Я хотел бы, чтобы после моей смерти не было ничего. Абсолютно. Ни воспоминаний, ни рая, ни ада, ни блаженства, ни горя, ни спокойствия. Освободиться от врагов, от друзей, от желаний, от обязанностей, от рук, от ног, от мыслей. Чтобы совсем ничего. Даже не пустота: её было бы слишком много. Ничего. Как сон без снов.
– А ты покончи с собой, – усмехается гость.
Самоубийство – страшный грех. Во всех религиях мира. Душа на-ложившего на себя руки навеки неприкаянна.
Убивших себя считали детьми дьявола. Дома их разрушали, труп калечили, пробивали колом, рот протыкали иглой или вбивали в него гвоздь. У могилы рассыпали мак, который самоубийца должен считать до утра.
Дерево, на котором покойный повесился, срубали, иначе на нём повесится кто-то ещё.
В год по всему миру совершается полмиллиона самоубийств. Каждую минуту кто-то вскрывает вены, включает газ или становится на табуретку, чтобы упасть. Шестьдесят раз в день суицидальная попытка заканчивается успехом. На первом месте среди способов ухода в иной мир – повешение, потом – отравление (чаще у женщин), далее идут различные виды холодного и огнестрельного оружия, а также падение с высоты и утопление (тоже чаще у жен-щин).
Русалками считались утонувшие девы, мужчины – водяными.
Самоубийца после смерти в течение семи лет бродит в прежнем облике. Появляется в полнолуние, а в полночь приходит на место преступления.
Если повесился в лесу, кричит и свистит, сидя на дереве.
Мой брат ухмылялся мне из гроба.
По поверьям, самоубийц мучает жажда, и они вызывают засуху. Во избежание её живые должны приносить на могилу воду.
– Я не дурак, – отвечаю я.
Мой гость курит бесконечную сигару, развалившись на стуле.
– Как ты попал сюда? Я же разобрал печь, – мой голос дрожит.
Гость улыбается, зубы блестят, утопая в волосах.
– Через трубу. Как Санта Клаус, – он делает театральный жест в направлении трубы. – Тебе что-то не нравится?
Главное не раздражать его.
– Нет, всё нормально.
– Ты уверен? – мой приятель крутит кончиком хвоста, держа его в левой руке. – О чём думаешь?
– О прошлом.
Лучше не врать. На враньё уходит время, а любое замешательство насторожит Санта Клауса.
– Прошлое – хорошо, – с видом знатока кивает он и затягивается сигарой. – Помни о прошлом – и не потеряешь будущее.
С каждым словом изо рта гостя вылетает густой дым. Весь дом пропитан никотином.
– О чём конкретно думаешь?
– О друзьях.
– Друзья – святое, – соглашается гость. – Хочешь, расскажу тебе про друзей?
Чего я действительно хочу, так это, чтобы ты исчез.
– Вот говорят, друзья познаются в беде. Живёшь с ними рядом, взрослеешь, влюбляешься, учишься. А узнать их не получается. Как узнать, друг он тебе или нет, если с ним в беду не попал? А вот по-пал – милое дело – сразу узнал, кто есть кто. Помнишь, как тебе ло-мали нос на втором этаже, а на первом твой друг, Андрей Краскин, стоял и ждал, когда ты спустишься, в синяках, в рваном пуховике? А как сам ты ждал, когда обратятся к тебе, а Максима в это время били? И как потом отдал деньги этим уродам? Помнишь?
Мои часы отсчитывали пятнадцатый год.
Зимой мы проводили время на горке напротив Дома культуры.
Известный бабник Гена познакомился с двумя девушками из соседнего дома. Лене было пятнадцать, Вике – шестнадцать. Что их привлекало в нас – непонятно. Обычно девочки тянутся к парням старше их.
Гене одному было неудобно дружить сразу с двумя девочками, и он познакомил с Леной и Викой меня и моего лучшего друга Андрея Краскина.
Лучшего потому, что в школьном сочинении в восьмом классе на тему «Мой лучший друг» я писал о нём. И в девятом. Учительница заметила мою постоянность и похвалила:
– Не то что Евсеев, – будущий муж Тани, – сегодня у него один друг, а завтра – другой.
Вечер начинался с горки. Мы съезжали с неё в обнимку с девчон-ками. Горка была предлогом пообниматься. Иначе, чтобы обнять де-вушку, надо было встречаться с ней. Да мы и на свидании стеснялись прикоснуться к девчонке. Разве что пока никто не видит.
С горки, мокрые от снега и растрёпанные, мы шли греться в подъ-езд одной из девчонок. Они жили в соседней с Домом культуры девятиэтажке, и до десяти, а то и одиннадцати вечера мы играли в карты на бетонных ступенях и травили анекдоты.
Расходились по домам, ложились спать, а утром нас ожидала школа. После неё часы только и делали, что приближали время к вечеру. А как стемнеет, мы торопились на горку.
В один из вечеров мы не застали девчонок у Дома культуры. Гена предложил зайти к ним домой. Ни Лены, ни  Вики дома не оказалось, зато нам сказали, что девушки у какого-то парня на дне рождения.
Зачем мы попёрлись к этому парню, ума не приложу. Видимо, по той же причине, из-за которой я спускался на второй этаж, подглядывая за Катей.
Гена позвал Вику.
Она объяснила, что парни с дня рождения взрослые. Юбиляру исполнилось двадцать пять, у него есть жена и ребёнок. Ещё двоим: девятнадцать и двадцать. Оба они бегают от армии, а нам лучше уйти.
Прежде чем удалиться, мы решили поиграть в карты возле квартиры именинника. Курили, смеялись, играли в дурака. В дураках остались все трое.
Через десять минут знакомые девчонок захотели курить и вышли в подъезд. А тут мы – и Лена с Викой нас знают, и парни об этом почему-то знают.
Тот, что пониже ростом, три раза спросил у каждого из нас заку-рить. Андрей дал ему две сигареты, а карлик не унимался, обводя нас мутным, пьяным взором. У него были кучерявые волосы и внешность человека, об которого одногодки вытирают ноги. А я считал себя крутым пацаном и был уверен в себе. Именно с этого дня жизнь начала ломать меня.
– А ты развернись и ещё раз повтори, – сказал я.
Кучерявый обернулся. Повторять слова не стал, но предложил подняться этажом выше. Там царила кромешная тьма: на втором, третьем и четвёртом этажах не горели лампы. Именинник жил на первом, и никогда подростки не собираются на первых этажах, потому что там постоянно ходят люди и приходится всё время вставать, чтобы пропустить их.
С переменным успехом Кучерявый пытался ударить меня, а я увернуться от него. С горем пополам мы нашли общий язык и спустились на первый этаж. Внизу друг Кучерявого, высокий парень, убеждал Гену с Андреем в том, какой у них наглый друг. При моём появлении Гигант перекинулся на меня:
– Ну ты офигевший в конец. Это тебе повезло ещё. А если бы другие попались, а? Хотя вообще-то, слушай, пойдём-ка подымемся.
Первый удар попал мне в затылок. Гигант специально отстал и стукнул меня сзади. Голова закружилась, и я быстро перестал пони-мать, что происходит. В закутке, где мусоропровод, здоровяк разми-нал на мне кулаки, а я только хлюпал под его ударами. Ноги стали, как растянутые пружины, изображение расплывчатым, из носа потекло. Фигура в свитере напрыгивала на меня и молотила по щекам, носу и подбородку. Справа воняло мусором, позади светилось окно.
Закончилось всё тем, что именинник решил посмотреть, почему парни так долго курят. И Андрею повезло, потому что Кучерявый за-талкивал его в лифт. Именинник пнул Кучерявого по заднице, на-орал на него.
Гигант, услышав крики, сразу прекратил избиение, обнял меня за плечо и запел нравоучительным тоном:
– Это тебе ещё повезло. Будь на нашем месте другие, ты бы огрёб по полной.
Нос потерял чувствительность и вырастал на глазах.
Мы спустились. Я щурился от света лампы после полумрака верхних этажей. В нём расплывались пацаны, здоровенный мужик в майке и трико, и на заднем плане маячили девочки.
Увидев меня с Гигантом, именинник выдал поток отборной брани и двинул ему в ухо:
– Ты что?! Хочешь, чтобы меня опять закрыли?
Мы не стали дожидаться продолжения концерта, а ринулись к двери. Кучерявый гнался за нами, поэтому мы бежали что есть силы. Вылетев из подъезда, мы соревновались в скорости до самого дома.
Зайдя в квартиру, я, не включая свет в коридоре, скинул одежду и юркнул в кровать. Боялся, что родители будут ругаться.
Нос опух и занимал пол-лица. Я молился, чтобы он сдулся к утру.
Звонок будильника ничего не изменил.
С огромным носом я отправился в школу и отсидел все шесть уроков, включая основы трудовой дисциплины.
Никто из учителей не подал вида, что заметил, как мой нос расползается на обе щёки. Зато одноклассникам я доставил шесть уроков радости. Они спрашивали: «Зачем ты пришёл?» – И говорили: «Иди в больницу».
Я был дисциплинированным ребёнком. Без важных причин школу не прогуливал. Поедание снега, чтобы заболеть, не в счёт.
В обед я отправился в больницу, и меня сразу же определили в палату. Пуховик родители отстирали от крови и зашили. Врачи выправили нос, опухоль через неделю спала. Нос приобрёл новую форму: стал толще и на нём появилась горбинка. А ещё он с тех пор быстро замерзает на холоде. Но самое главное – с того самого дня во мне поселился страх. Я стал бояться драк, а раньше их не боялся.
Отец с братом отказались разбираться с моими обидчиками, ведь я сам был виноват. А мама сказала:
– Какой же Андрей тебе друг, если он за тебя не вступился?
Теперь я понимаю, что у Андрея в душе тоже поселился страх. И у Гены. И у Максима, когда его избивал парень-дембель за то, что у Максима нет денег. И у Димы, бывшего тому свидетелем. И у меня. У всех нас. Нас приучали бояться.
Впереди долгая жизнь и множество страхов: страха быть избитым, быть искалеченным, страха воинской повинности, страха не сдать экзамены, страха, что твоя девушка забеременеет, страха попасть в тюрьму, страха потерять работу.
– Андрей не виноват, что не помог мне, – говорю я. – На его месте я поступил бы так же.
– Вы стоите друг друга, – выдыхает мой гость. – Он не поможет тебе, ты – ему. И это дружба?
Мои родители и родители Андрея дружили семьями. Мы ездили вместе летом на юг, ходили с Андреем в одну группу в детском саду, три года учились в одном классе. Потом наш класс расформировали, но мы жили в одном подъезде и виделись каждый день.
– Наша дружба в том, что мы были всегда вместе.
– Вместе? – смеётся гость. – Что толку, что вы вместе, если одного бьют на глазах другого? А второй вжался в стену и твердит: «Только не меня».
Гость оттопырил нижнюю губу и, издеваясь, трясёт головой.
Андрея после девятого класса отправили к бабушке в Сверд-ловск. Мы переписывались два года, а потом письма обоим надое-ли.
– Других друзей у меня нет и не было. С тех пор, как меня слома-ли.
Подростки делятся на три категории: те, кого успели запугать; те, кто бродят шайками и бьют первых, но поодиночке сами трусы; и те везунчики, которых минули фобии. Их вовремя никто не избил и не запугал, и они легко вошли во взрослую жизнь.
– Значит, ты сам такой, раз у тебя такие друзья.
Было время, когда мы были уверены в себе, не боялись никого и ничего. Мы не понимали, по каким причинам нельзя разговаривать с незнакомцами. Родители отгородили нас от внешнего мира. Они ук-рыли нас от финансовых забот и хулиганов, от гонки за пропи-танием и от страха остаться никому не нужным.
Настал подростковый возраст – и внешний мир навалился на нас.
На нас давили со всех сторон: ублюдки, которые пытались разбить нам нос (двоечники, старшеклассники, бывшие зеки, недавние дембеля, пацаны с другого двора и с другой школы – кто угодно), взрослые, которые учили нас жить, школа – своими стенами и недалёкая страшная свобода.
Мы жались друг к другу. Бесполезно проводили часы в подвале. Играли в карты в одинаковые игры, дурака и тысячу. Пацаны втихушку от родителей курили сигареты. Появлялась возможность – пили.
– Они мои друзья, потому что мы вместе прошли всё это, – говорю я. – Они мои друзья, потому что вместе мы были ангелами и каждый из нас помнит другого в то время.
Я говорю:
– Они мои друзья, потому что мы вместе ломали зубы о взросле-ние. Потому что мы были вместе, когда наша кожа была тоньше, чем взрослый мир. Когда мы были настолько ранимы, что, прикоснись к нам, и тело истечёт кровью. Когда каждый из нас был испуган приближением новой жизни и отчаянно хватался за настоящее. Не за прошлое – нет.  За настоящее. А сейчас мы живём или прошлым, или будущим: или плачем с бутылкой водки, или прикидываем, как тратить деньги.
Я говорю:
– Они мои друзья, потому что они вместе со мной жили настоящим. Мы пили водку и спрашивали: «Тебя прёт?» Нас интересовало, чувствует ли друг то же, что ты, здесь и сейчас. И как радовало, когда отвечали: «Прёт!» И пили мы не чтобы залить горе – водка объединяла наши чувства. Они мои друзья, потому что они помнят всё это.
В моём горле першит, я приподнялся на локтях.
Гость затягивается сигарой, сбрасывает пепел на пол.
– Допустим, – выдыхает дым. – А где они теперь?
Андрюха Веков, тот, что старше на два года, женат, у него двое детей и две работы, по работе на ребёнка. Он пашет без выходных и праздничных. Миху Соткина уволили по тридцать третьей, и он  служит в армии по контракту. Максим спился. У него жена и приёмный ребёнок. Денис работает водителем в такси. Одноклассник Тани уехал в Москву. Шофёра я не видел с восемнадцати лет. Андрей Краскин в Свердловске. Гена работает в зоне охранником. И так со всеми.
После окончания школы мы разбрелись кто куда: одни – служить, другие – дальше учиться, третьи рванули на заработки. Никаких «вместе». А прошло всего-то семь лет.
– Нет их, – говорю я.
– В том-то и дело.
– А других не будет. У взрослых не бывает «вместе». Если только вместе выживать.
– Женись, – говорит мой гость. – По крайней мере, не будешь один.
– Я думал об этом. Но где гарантия, что буду счастлив?
– Гарантий нет.
– А как же любовь?
– Будешь ждать любви, никогда не женишься. Да и что любовь? Придумай себе. Придумал же Таню и Катю.
На уроках в школе я наблюдал за девочками и выбирал, какая из них мне больше нравится.
Самой красивой была Маша Полева. Дочь богатых родителей, она лучше всех училась и выглядела Дюймовочкой с книжного рисунка. Я сразу отмёл её: слишком красивая, на таких лучше не покушаться, итак претендентов много.
Из оставшихся девочек самой красивой была Катя Соколова. Она была не такая красивая, как Маша, но лучше, чем все остальные. Так Катя стала моей любовью.
С Таней было проще: в моём доме были только две девочки при-мерно моего возраста, Таня и Настя. Таня была красивее Насти, и я часто видел её в компании её подруг. Настю я видел реже.
– Хоть Жанну замуж возьми – какая разница? У неё ребёнок уже. Гулять не будет, нагулялась.
– А зачем?
– Ты что – глухой? Ты меня вообще слушал?
– Да пошёл ты, – роняю я.
– Что? – со стуком правое копыто опускается на пол. Мой приятель поднимается со стула.
– Не надо советовать.
– А не слишком ли ты борзый? – сигара отделяется от волосатой лапы и падает на пол.
– Пошёл на! – выплёвываю я, и гость кидается в мой угол.
Я выставляю ноги перед собой. Гость врезается в них животом и хрипит. Его руки тянутся к моему горлу, морда искривилась. Я хватаюсь за его большие пальцы и выкручиваю их в обратную сторону.
– Не учи меня жить! – кричу я.
Он воет от боли, бьёт меня коленом.
– Пошёл вон отсюда!
Он хрипит и извивается, в темноте горят две точки ниже его лба. Зловонное дыхание и шерсть трутся об меня, шипят, елозят по мне.
В комнату вплывает рассвет. Гость растворяется в его лучах. Шерсть отваливается клочками, морда вытягивается, исчезают огни-точки, толстый, расширенный нос, высокий лоб, маленькие прямые рога. Исчезают лапы в перчатках, грудь растворяется в рассвете, сливаются с воздухом живот и ноги. Последней остаётся челюсть, она клацает в пустоте и лопается как мыльный пузырь.
Я засыпаю.
Просыпаюсь через пару часов, встаю с матраса, иду к двери. Возле трубы стоит стул. Я огибаю его. Выхожу на улицу, мне навстречу несётся Подкидыш, прыгает вокруг меня, лижет ладони.
Умываюсь водой из бочки, выхожу за калитку, пересекаю дорогу и толкаю рукой калитку соседей.
– Привет, Саня! – говорит Игорь.
Прохожу на кухню, сажусь за стол. Тётя Валя наливает чай в приготовленную для меня кружку.
Сжимаю её в ладонях и дую на горячую поверхность.
Тётя Валя садится напротив меня.
– Саша, ты кричал ночью. Что случилось?
– Ничего.
– Гости были?
У тёти Вали голубые глаза.
– С кем ты говорил?
– С чёртом.
Больше меня ни о чём не спрашивают.
От соседей направляюсь в церковь. Дорога занимает три часа. Подкидыш увязывается за мной.
Оставив его у входа, захожу в храм.
Высокие колонны стремятся вверх, в ногах полутьма, вдалеке Мадонна качает на руках младенца, вдоль стены тянутся гнутые подсвечники с зажжёнными свечами.
Вглубь не прохожу. Поворачиваю налево, где под стеклом разло-жены серебряные цепочки, крестики, иконы с изображением святых и молитвы. За стеллажом на табуретке горбится сухонькая старушка, укутанная платком. В углу стола приютилась деревянная коробка с прорезью, на ней написано: «Для пожертвований».
Достаю из кармана все деньги, какие есть, и сую в прорезь.
– Дай Вам Бог здоровья, – бормочет старушка, не поднимаясь с табуретки. – Да пребудет с Вами Господь.
До обеда слоняюсь по улицам. Небритый, помятый, с ввалившимися кругами под бровями. Прохожие шарахаются от меня.
Я сильно переживал по поводу сломанного носа.
– Не ходи на бокс. Там сломают нос, – говорила мама.
Я боялся, что сломанный нос изуродует моё лицо, и не записывался в секцию бокса.
К овальной картошке на лице добавились угри. Словно черви, они вгрызлись в кожу на щеках, на лбу, на подбородке, под носом, разъели её, вздулись красными буграми, засохли твёрдыми точками. Когда они появились, я настолько был удручён уродством, что решил: одним увечьем больше – одним меньше – не имеет значения. Под монотонный голос учительницы на уроке я клал подбородок на скрещенные руки, хотя знал, что руками лицо трогать нельзя. И всё равно упирался подбородком в них и зарывался в ладони, чтобы угрей было больше. Уродство – так уродство. Спохватился, будучи совсем безобразным, и не один год ушёл на избавление от прыщей.
Захожу в библиотеку, поднимаюсь на второй этаж в читальный зал.
Сегодня за лакированным столом пожилая библиотекарь. Она провела полвека среди книг и ничего в них не понимает, прожила жизнь и не научилась чувству такта.
– То же самое? – спрашивает она. – Сколько можно? – ворчит и удаляется за книгами.
Возвращается с большой стопкой: «Поэзия французского симво-лизма», «Поэзия всех народов мира», «Русская поэзия девятнадцатого века», «Устное народное творчество», «Обряды и обычаи наших предков».
– Ты их наизусть учишь?
– Картинки разглядываю, – отвечаю я.
В книгах ни единого изображения. Библиотекарь хлопает совины-ми глазами из-под толстых очков.
Располагаюсь за дальним столом и погружаюсь в похоронные об-ряды и поэзию, посвящённую смерти.
Смерть – красивая девушка, требующая к себе постоянного внимания.
 
У басен бытия одна мораль – моги-ла.

Петрюс Борель

Глава 12

Осень напоминает о времени.
Минутные стрелки кромсают дороги и дома, срезают крыши и ло-мают постройки. Идут по улице, как огромные ножницы, рассекая с каждым шагом витрины магазинов, тротуары, машины, опоры с про-водами, деревья с птицами на ветках, детские рисунки на асфальте и случайных людей, капли дождя, ловя их в полёте, усталость на лицах и задумчивость в глазах, брюки и футболки из шкафов и чемоданов, школы и другие здания – оконные стёкла лопаются, разлетаясь на куски, металл смалывает их в крошку, медленно и монотонно. Шаг за шагом. А кажется так быстро.
Время отрезает жизнь от меня большими ломтями. Острой пилой водит по запястьям и лодыжкам. Отпиливает ступни, ладони, палец за пальцем, фалангу за фалангой, миллиметр за миллиметром, день за днём, минута за минутой. Я двадцатипятилетний калека, без рук и без ног, туловище, которое ползёт на культях. Я ползу, а время режет меня. Тяну за собой обрубки, а оно водит по ним зубьями, сдирает кожу, вгрызается в мясо, цепляется металлом за кости, крошит их. Я уменьшаюсь с каждым новым днём.
Время долго стояло в стороне, придерживая рукой в шёлковой перчатке большие изогнутые картонные очки. Наблюдало как я взрослел. По всему миру миллионы таких соглядатаев. Они укрылись в углах спален, встали в изголовье кроватей, затаились в подворотнях, у подъездных дверей, за поросшими зимой окнами. Они одеты во фраки и маскарадные маски, с картонными очками у бесцветных глаз. Любой из них сам по себе, и все они – единое целое.
Во дворе пятиэтажного дома школьный стадион, двое ворот и беговая дорожка. Трое мальчишек играют в «петуха». Смысл игры в том, чтобы забить мяч в ворота минимум в два касания ногой. Вратарь – тот, кто провинился: промахнулся по воротам – и мяч улетел за линию поля, два раза подряд коснулся мяча или дотронулся до него рукой; и два подростка, которые хотят забить ему гол. Один подкидывает мяч вверх – только ногой, руками трогать нельзя, – другой бьёт по мячу. Тот, кто пропустил пять голов, кукарекает или становится спиной к победителям на расстоянии пяти метров, и те пинают мяч, целясь ему ниже пояса.
– Привет, пацаны! – говорю я.
Подростки тринадцати-четырнадцати лет прекращают игру.
– Здрасьте, – отзывается один из них, крепкий парень в джинсах и футболке.
– Можно с вами поиграю?
У подростков кислые физиономии. Пацаны не знают, как отказать: нет желания со мной возиться, но и грубить опасно. «Прихоть взрослого», – написано на их лицах. А у нас разница всего в десять лет. Правда, на моих висках блестит седина, и я часто забываю бриться, стригусь редко, сам, ножницами.
– Можно, – соглашается Крепыш.
– Встану на ворота, раз новенький.
Вратарь с неохотой покидает своё место.
– Тогда с нуля начинать, – говорит он.
– Да я могу сразу пару очков на себя взять, и продолжим.
– Лучше с начала, – отрезает Крепыш.
Я становлюсь на ворота. Пацаны вяло перекидываются мячом. Три раза я его ловлю, два раза отбиваю, один раз пропускаю гол.
Крепыш говорит:
– Ой, я забыл: мне домой срочно.
– Ага, мне тоже, – добавляет бывший вратарь.
Мальчишки ловят мяч, собираются и уходят. Я остаюсь один между перекладин. Стадион пуст. Слева и справа желтеют деревья, небо над ними набирает тёмных красок, с четырёх сторон на поле давят бетонные плиты, сотни соглядатаев ютятся за стёклами и шторами, и я белею маленькой точкой на картине умирающего города, тону, захлёбываясь сухими листьями, разводами дождя и масляными красками сентября. Осень на полотне города наводит кисточкой жирные штрихи увядания и закрашивает меня, будто меня и нет.
Днём, бродя по кладбищу, я услышал голос. Он исходил от свежего захоронения, полного искусственных и живых (каких живых? – мёртвых – убитых!) цветов.
– Помогите, – шептал хриплый женский голос.
На фотографии симпатичная девушка. Дата рождения: 05.04.1985. Дата смерти: 17.09.2003. Её душе предстоит взобраться на высокую гору, чтобы встать перед строгим судом.
В одиннадцатом столетии не хоронили лицом на восток и скидывали верёвочную лестницу или длинный ремень в могилу, чтобы душа могла выбраться. А на захоронении убивали коня.
Ночью пробираюсь среди решёток и плит к девушке. Она шепчет:
– Помогите.
У неё сексуальный голос.
– Помогите.
Я разгребаю цветы, роняю надгробие и погружаю лопату в землю.
– Помогите.
Копаю. Свежая почва с лёгкостью освобождает дорогу к покойной.
– Помогите.
Убираю лопату и рою руками, добираюсь до гроба и открываю его. Так удобно придумали делать гроб на защёлках.
Красотка улыбается мне. Так же, как на фотографии. Пухлые губы обнажают два ряда белоснежных зубов, мертвенная бледность красотке к лицу. В её глазах бусинки слёз. На ней длинная юбка, рубашка и пиджак. Юбка задралась до колен.
– Привет, – говорит красавица и сгибает ногу.
Юбка сползает с одной стороны, обнажая бедро.
– Ты пришёл, милый.
Мои запястья измараны в крови моей собаки, я плохо соображаю, что происходит.
Красотка потягивается, выгибая руки, её губы  чуть приоткрыты.
– В больнице я думала: будь шанс родиться снова, что бы я дела-ла? Может, лучше училась, больше внимания уделяла родителям, меньше следила за внешностью, заботилась о душе.
Я убил Подкидыша, потому что он выл.
– Соблюдала все заповеди, хранила девственность, возлюбила бы всех даже больше, чем себя. Не обидела бы ни жучка, ни паучка, ни таракана. Голодала бы, чтобы никого не убивать: ни животных, ни растения. Питалась бы воздухом и даже к нему относилась бережно, потому что неизвестно, живой он или нет. Я была бы невинна и чиста, как цветок. Так я думала.
Девушка запустила пальцы в мои волосы.
– Я умерла от сердечной недостаточности. В восемнадцать. И уже здесь мои мысли стали другими. Я поняла, что рая нет. И ада тоже. Только воспоминания. А что вспоминать цветку, которой рос без эмоций, без удовольствий, в покорности, чистоте? Терпения и спокойствия хватит здесь. А жизнь коротка. Гораздо короче, чем ты думаешь. Мы рассчитываем, что она никогда не закончится, и тратим дни на пустяки. На болтовню, на телевизор, на яркие журналы – ни на что. И сейчас я думала только об одном: если бы у меня был шанс, я бы ещё раз хорошенько трахнулась. Милый? – красавица гладит мои волосы левой рукой, проводит правой по моей щеке.
Подкидыш увязался за мной. Я прогонял его. Он отставал ненадолго, а через пару минут догонял меня снова.
– Иди домой!
Он следил, как я удаляюсь. Я оглядывался на ходу. Оглянулся – он там же. Через пару шагов оглянулся снова. Пёс не уходил.
– Домой!
Подкидыш сделал вид, что поворачивается.
Я шёл, поглядывая назад. Пёс был там же. Оглянулся – он стоял. Ещё раз – да. Поднялся на гору – Подкидыш внизу. Спустился с горы, и собака пропала из виду.
Ночью кладбище меняется. Ограждения врастают в землю, изо-бражая высокомерие. Унылые памятники и косые кресты скидывают с плеч сиротливость. Мёртвые разлепляют веки под толстым слоем глинозёма и всматриваются во мрак.
– Милый, обними меня, – шепчет красотка и тянет мою голову к себе.
Я подошёл к могиле, открыл калитку. Она заскрипела. Или заскулила? Нет, заскулил Подкидыш, рискуя выдать меня.
– Пшёл, – зашептал я. – Иди отсюда.
Собака спряталась за деревьями. Из-за стволов торчал её нос.
– Домой. Иди домой, – шептал я.
Визг набирал нот.
– Домой иди, дурак!
Я прикрыл калитку. В правой руке у меня была лопата, я подобрал её возле ямы, которую мы недавно с ребятами копали.
– Домой! Кому сказал?
Скулёж тонкой нитью перешёл в вой. Подкидыш выл, подняв морду вверх, туда, где за деревьями пряталась луна.
– Замолчи, – шёпотом попросил я и приблизился к Подкидышу.
Только бы Андреич не проснулся.
– Тс!
Подкидыш пятился от меня.
– Милый, обними меня, – жаркие слова возле моих губ.
– Иди домой, – просил я.
Собака семенила лапами, поджав хвост.
– Поцелуй меня, милый, – узкая ладонь на моём затылке. Она притягивает мою голову к мёртвым губам.
– Пожалуйста, – я умолял, но Подкидыш выл, точно сумасшедший.
– Милый, – я слышу, как разлепляются обведённые помадой губы. Мокрый чавкающий звук. – Я хочу тебя, – с придыханием.
Подкидыш пятился от меня. Я замахнулся лопатой.
– Пожалуйста.
Мои губы прикасаются к ледяным губам покойницы. Правая рука красотки кладёт мою ладонь на её грудь. Она твёрдая и холодная. Ледяной язык проникает в мой рот, проводит по зубам, касается моего языка, внутренней стороны щеки.
Подкидыш скулил, я приближался к нему.
Красавица возбуждённо дышит. Расстёгивает одной рукой пуговицы на своём пиджаке, вторую держит на моём затылке, притягивая меня к себе.
Собака, спотыкаясь, отступала от меня.
– Пожалуйста.
Язык исследует поверхность моего рта. Рубашка расстёгнута. На девушке нет лифчика, я щипаю её сосок. Он твёрдый, только не от возбуждения. Сосок бетонно-твёрдый.
– Замолчи, – едва не плакал я.
Подкидыш выл.
Покойница согнула ноги в коленях, и платье сползло до самого пояса. Краем глаза я вижу белый треугольник, выглядывающий из-под чёрной ткани. Холодный язык у меня во рту.
Я был в метре от Подкидыша. Поджав хвост, он уползал от меня на задних лапах.
– Замолчи.
Пёс громко скулил.
Красотка берёт мою ладонь в свою и перемещает её вниз.
– Пожалуйста, – последний раз попросил я и опустил лопату.
Красавица кладёт мою ладонь на трусики и отодвигает их в сторону. Под моими пальцами холодная плоть.
Подкидыш завизжал. Лопата рассекла его череп. Половина головы держалась на шерстяной ткани. Собака кувыркнулась на месте и пьяной походкой засеменила от меня. За ней тянулась влажная полоса.
В два прыжка я догнал Подкидыша и опустил лопату на его тело: спина, голова, лапы. Кости хрустели, пёс визжал.
– Пожалуйста.
Я погружаю указательный палец в лоно покойной. С трудом он проникает в святая святых красотки. Она стонет, выгибаясь в спине.
– Да, милый, трахни меня.
Лед на моём паху. Судорожные, костлявые пальцы расстёгивают мою ширинку.
Лоно сухое и холодное.
– Пожалуйста, – я опустил лопату на собачье тело, отделяя ноги от туловища, перерубая кости, дробя позвоночник и изуродованную голову. Подкидыш хрипел и извивался. Вокруг него растеклась густая лужа.
Ледяные пальцы обхватывают мой орган.
– Милый, разве ты не хочешь меня?
Грязная шлюха, ради тебя я убил свою собаку!
– Милый, войди в меня.
Твёрдое лоно. При всём желании я в него не проникну, и мой сол-дат сморщился от омерзения.
– О, милый, я так мечтала о тебе. Если ничего не имеет смысла, то трахни меня, – у шлюхи томный голос.
У моих ног скорчился комок шерсти. Отрубленные лапы дёргались, собачья голова хрипела.
Из-за тебя я убил Подкидыша.
–  Ну же, ну.
Грязная шлюха. При жизни, наверное, трахалась, как швейная машинка, и теперь насилуешь меня. Несмотря на отвращение, мой солдат готов к бою, и покойница сжимает пальцами горячую плоть.
– Не томи, милый, – выдыхает она.
Я вынимаю палец из мёртвого лона и обеими руками хватаюсь за пах. Рука шлюхи сжимает мою плоть, не желая отпускать её.
– Милый, ты что?
Ледяная помада впивается в мои губы. По ним стекает кровь. Я выталкиваю из своего рта язык подруги.
Костлявые фаланги сжимают моё возбуждение. Обеими руками я пытаюсь оттянуть в сторону большой палец красотки. Она водит сжатым кулаком вверх и вниз. Я чувствую слабость между ног.
Прости, Подкидыш. Я убил последнюю связь с этим миром.
Кулак умело обслуживает меня, и я невольно получаю удовольст-вие.
– Милый, ты такой скромный.
Из моего рта в рот шлюхи текут слюни и кровь.
Девка ускоряет движение. В паху сладкая пульсация, я не в силах сдерживаться.
– Иди ко мне, милый.
Я кручу во все стороны мёртвый палец. При этом ногти шлюхи сдирают кожу с моего солдафона.
– О, милый, – шлюха стонет.
Нестерпимо свербит в паху, тело слабеет.
– Милый.
Моё семя смешивается с кровью, и чужой язык выскальзывает из моего рта. Я валюсь на шлюху и отламываю её палец. Он хрустит, отделяясь от ладони.
Девка суёт ускользнувшее окровавленное счастье обратно в пещеру.
– О, милый, ты же не оставишь меня вот так.
Я заливаю лицо шлюхи. Она улыбается мне белыми ровными зу-бами.
– Трахни меня.
Отломанный палец я сжимаю в кулаке.
– О, да, милый!
Я засовываю палец шлюхи в карман и приподнимаюсь на локтях. По моему подбородку течёт липкая жидкость.
– Да, да, – девка впилась ногтями в мой зад, прижимая меня к себе. Усталый солдат орудует в мёртвом лоне, и я ничего не чувствую, словно меня обкололи обезболивающим.
– Да, милый, – стонет покойница.
Ногами она обвила мои бёдра. Ритмичные движения, девять пальцев на моей заднице.
– Ну почему ты не хочешь сделать мне приятное? Ты ведь хотел помочь мне, милый? Так помоги. Помоги же – двигайся.
Оставь меня!
– Хотел помочь – помогай.
Я сплю с покойницей. Прояви сочувствие к людям, и они готовы сожрать тебя целиком вместе с твоей жалостью.
– Не останавливайся, милый.
Я вырываюсь, сдёргиваю руки шлюхи со своего зада, кручусь в сцеплении ног.
– Ещё чуть-чуть, милый, – умоляет девка.
Она дышит рывками в моё ухо.
Я отвожу голову назад, приподнимаюсь на ладонях. Резко опус-тившись, бью лбом в нос шлюхи. Как же больно! Нос хрустит от уда-ра.
– Продолжай, милый, – шепчет покойная.
Быстрые движения. Девка с силой сжимает мои бёдра ногами и двигает тазом.
– Быстрей, быстрей.
Мне ничего не остаётся, как ускорить темп. Вокруг нет ничего, кроме боли во лбу. По нему стекает тёплая кривая нить. Руки шлюхи ползут вверх по пояснице.
– Да-да! – стонет шлюха, двигая тазом.
Тяжёлое, сладостное дыхание на двухметровой глубине. Звёзды превращаются в тусклые точки, танцуют передо мной, круги вертят-ся, свиваясь в кольца, разъединяясь, исчезая и вновь возникая из черноты.
Шлюха кончает, впиваясь девятью ногтями в мою спину, разрывая рубашку.
– О, милый!
Ногти выходят из моей спины. Девка разжимает пальцы, ослабляет хватку и разрывает кольцо ног.
Словно пьяный, встаю, держась за стенки гроба и стены земли. В спине тысячи раскалённых игл, голова распухла, в паху ворочается зудящая боль.
С трудом выбираюсь наружу. Падаю на землю, извиваясь, натяги-ваю джинсы. Боль пульсирует на губах и сверлом дырявит лоб.
В следующие два часа закапываю могилу. Водружаю на неё памятник и заваливаю цветами.
Как в неправильном сне иду домой. Лес по обе стороны от меня плывёт картонными картинками.
Дома валюсь на матрас и отключаюсь.
Просыпаюсь от мысли, что в моём кармане лежит палец мёртвой девки. Я чувствую его сквозь джинсовую ткань и боюсь к нему прикоснуться.
Возле трубы сидит на стуле мой новый знакомый.
В паху пульсирует. В лоб погрузили дрель и ворочают ей, расширяя дыру.
Я опускаю веки, хотя знаю что друг Санта Клауса наблюдает за мной.
– Хочешь быть добрым, будь готов к тому, что тобой воспользуются, – говорит он. – Хочешь помочь, будь готов, что тебя распнут. Хочешь любить, приготовь запястья для гвоздей. Хочешь быть любимым, освободи место для ненависти. Чем больше я ненавижу, тем больше меня любят. Чем сильней я люблю, тем чаще мной пользуются.
В моём кармане палец мёртвой девушки.
– Я клянусь в любви, и об меня вытирают ноги, – говорит мой гость. – Я боюсь – и страх помогает мне избежать неприятностей. Я ненавижу, и поэтому убиваю врагов – мои проблемы сразу решаются. Я завидую, делаю пакости – и получаю взамен радость. Злые чувства, да? Плохие. А толку с хороших? Например, я делаю добро. Трачу свои деньги, силы, время, а попрошайки берут и берут из моих рук – всё забирают. И считают, так и надо. А за мою слабость, за мою доброту безмерную попрошайки, к тому же, презирают меня и возмущаются, если устаю их кормить. Их не интересует, откуда я беру средства. Они паразиты, я – донор. Иногда попрошаечки, правда, хвалят меня. Мол, не такие они плохие. Просто привыкли жить за чужой счёт. Их приучили такие, как я. И так проходят годы. И однажды я понимаю, что они пользуют меня и считают меня им должным. Справедливо? Нет, конечно, – отвечает гость на свой же вопрос. – Думаешь, они злые твари? Или я злой? Они равнодушные. Они как дети: им протянули – они взяли. А попробуй забери у них – кричать станут. Полюбил – не вздумай разлюбить.
Силуэт у трубы кривит губы.
– У той девчонки было последнее желание – переспать с тобой. И что ты? Не хочу, не буду. Не готов платить за жалость – не жалей. А пожалел – будь готов, что тебя поимеют. Зачем ты лезешь к ним? – спрашивает силуэт.
– Они зовут меня. Помочь просят.
– Не зовут они никого, – говорит гость. –  И ничего не просят. Они балдеют от самосожаления. Ты здесь ни при чём.
Пах пульсирует. Дрель вгрызается в лоб, и распухший язык за-стрял во рту сухой тряпкой.
– Смерть – такое спокойствие, которое ты и представить не мо-жешь. Посмотри на человека в последние секунды, и поймёшь, как ему становится хорошо.
Ты всё лжёшь, лжёшь.
– Кто лжёт? Ты никому не нужен. Ни друзьям, ни родителям, ни учителям, ни мёртвым – никому. Друзьям ты нужен, пока им плохо или пока им нечем заняться. Как только появляются дела, они тут же тебя кидают. Родители тебя любят, пока ты маленький. А вырос – вон из дома. И дело не в тебе. Всем плевать на всех. Ты за дверь вышел, и тебя уже забыли. Умер, и все спокойно живут дальше.
В одиннадцатом веке жена покойного добровольно обрекала себя на смерть и сгорала живьём.
Мой злобный приятель курит в темноте, выдыхая дым в потолок. Луна заглядывает в окна, шарит по стенам и, не дотягиваясь до меня, царапает брус в двух сантиметрах от моего лица.
В тело вползает сонная кошка, растекается по рукам и ногам, расходится жирной кляксой в голове, и я проваливаюсь в глубокую воронку.
Мне снится мёртвый палец в кармане. Он ворочается, царапается, разрывая ткань. Красный лак на ногте лоснится ухоженностью. Мертвеца отправляют на тот свет в лучшем виде. Лучшая одежда из мертвецкого гардероба, лучшая причёска, ухоженные ногти, накрашенные губы и красиво подведённые глаза.
В каком виде попадёшь в загробный мир, в том и будешь скитаться по параллельным мирам. Горе распухшим от воды утопленникам и сгоревшим заживо.
В одиннадцатом веке красивый и наряженный покойник получал в объятия обгорелую жену. Ожог на месте лица. Сгоревшая заживо и красавец, похороненный со всеми почестями. Трупные пятна закрыты деловым костюмом. В том измерении все деловые и прекрасные. Шикарный деловой приём.
Мёртвые встают из могил, отряхивают с костюмов землю и, прогу-ливаясь между захоронений, берут бокалы с мартини с деревянных, грубо сколоченных столов. Пузатые и вытянутые хрустальные бокалы в изящных забальзамированных руках.
Наряженные дамы и кавалеры ведут светские беседы.
– А видели брошь на её шее? Да, у той, которую хоронили вчера. Её муж предприниматель. Умерла от остановки сердца. Застала му-жа с любовницей.
– Да, так грустно.
Дама с пышной причёской кивает молодой особе в длинной строгой юбке и кофте. При жизни она носила только джинсы, юбки терпеть не могла, а после смерти её нарядили по всем правилам. За тонкой чертой всем суждено меняться. Последняя дань людям – позволить им одеть тебя, как им хочется.
– Мой муж до встречи со мной хранил чистоту, представляете?
– А я ему говорю: «Зачем ты пришёл?» А он сидит, что-то думает своё.
– А кто эта дама в синем костюме?
– Нет, я заметил это раньше, а он пришёл позже.
Гул потусторонних голосов. Мужской бас вытекает из женского сопрано, баритон растворяется в теноре. Женские голоса преобладают. Мужчины чаще молчат.
Скрюченный палец, обвитый жирными складками, выбирается из кармана. Цепляясь ногтём за ткань, подтягивается и, словно гусени-ца, ползёт по животу к моей груди, пробирается по шее к подбородку. Сквозь щетину пробирается к губам, раздвигает зубы и проскальзывает в рот. Расширяется, утолщаясь, и трансформируется в язык, водит по нёбу.
Ночь поглощает меня, сжав мои рёбра в своих лапах. Отгрызает куски мяса и ворочает жадными челюстями, перемалывая мои дни.
Вечность не прощает ошибок.
 
Так пусть же вороньё меня когтями рвёт
И печень жрёт, чтоб желчь не клокота-ла…

Шарль Кро

Глава 13

Память – всегда боль.
В восьмом классе мы искусственно вызывали клиническую смерть. До обморока давили руками на солнечное сплетение.
Один вставал к стене. Другой, накрыв ладонь левой руки ладонью правой, давил в область груди.
По телу разливалась неторопливая слабость, в голове мутнело, на глаза накатывала пелена, как при лёгком опьянении. Мы становились легче и, казалось, вот-вот взлетим. У смерти был приятный вкус.
Мы покидали реальность, и так не хотелось возвращаться обратно.
Но был ещё страх не проснуться. Поэтому старались потерять сознание раньше, чем способность соображать.
Тебя окутывают мягкие волны, тебе давят на грудь, веки становятся тяжелее медных монет, кислород покидает вены, вытекает из пальцев, струится по плитке на полу. Грязно-зелёные стены подъезда расширяются, гудят голоса друзей, ноги подкашиваются.
Умирать не хотелось. Хотелось ненадолго потерять контроль над собой. Ровно настолько, чтобы знать, что есть возможность вернуться в тело. И водку пили по той же причине.
А взрослые пьют, чтобы забыться.
Ты валишься на пол в следы от сотен ботинок. Друзья подхватывают тебя и волокут на свежий воздух.
Когда очнёшься, на тебя посмотрит ночь.
На лавке у подъезда, ты изучаешь звёздное небо. Веки по-прежнему тяжелее медных монет, но что-то изменилось. Что-то стало по-другому. И друзья стали ближе. Вот они – рядом. И где-то в сердце возникает любовь к любой детали вселенной: пошарканным доскам под тобой, манящим звёздам, листьям на ветках берёз и окнам панельных домов.
Твой друг наклонился над тобой и спрашивает:
– Как ты?
Встряхнув головой, ты перекатываешься на бок, свешиваешь ноги с лавочки и садишься. Голова опущена, предплечья на бёдрах.
– Всё нормально? – спрашивает меня Андрей Краскин.
– Как в танке после взрыва.
– Путём. Кто следующий?
Опыт умирания дают таблетки «Димедрол». Он гораздо хуже, чем искусственные обмороки.
У всех своя доза: кому-то хватает двух таблеток, кто-то съедает шесть.
Через двадцать минут ты превращаешься в большой отёк. Как будто отлежал всё одновременно. Непослушные руки и ноги, и голова, прибитая гвоздями к подушке. Передозировка вызывает галлюцинации, ни один орган не слушается, мозг тяжелеет, рискуя взорваться от давления.
Тогда лучше всего лечь спать.
Обшитые войлоком стулья, книги и шкаф окутывают тебя, трогают щупальцами, кружатся, набирая обороты. Одеяло давит на грудь. Ты мечтаешь о сне, но желудок мечтает вылезти наружу. Язык распух, как влажная губка. Комната вертится всё быстрей и быстрей. Хорошо хоть родителей нет в квартире. А то бы они сидели верхом на шкафу, грозя кулаками с высоты и зыркая на тебя из-под очков.
И так длится до тех пор, пока не уснёшь.
Мы покупали «Димедрол» упаковками по пятьдесят таблеток. Од-ному человеку хватало упаковки в среднем на полторы-две недели.
В девяносто третьем в обиход вошли наркотики. Колоться было модно, наркоманов уважали и боялись, как людей, которым доступно что-то, что в нормальном состоянии никогда не увидеть и не понять. Ходили слухи о сказочных видениях и нечеловеческих возможностях, полученных под действием наркотиков.
Первое время наркоманы смешивали «Димедрол» с «Пентальги-ном» и пускали смесь по вене. Вскоре перешли на ханку. Героин и кокаин был только в зарубежных фильмах. Все слышали о герыче с коксом, но никто их не пробовал.
Наш двор баловство с наркотиками миновало. Зато двор с Верхушки кололся вовсю, и мы боялись приближаться к нему.
Через полгода по наркоманам прокатилась чумная волна. Они умирали один за другим. Умер от передоза Лис, умер мой сосед из квартиры напротив. Это были старшаки, абсолютный авторитет. Наркотики потеряли свою привлекательность.
Но анашу по-прежнему курить было модно.
С появлением киосков (универсальных магазинов, в которых про-давалось что угодно, начиная от мыла с колбасой на одной полке и до книг о Тарзане) и «комков» (комиссионных магазинов) купить алкоголь подростку стало легче.
Больше всего мы любили лимонную водку. Её можно пить прямо из горла, не закусывая. «Бренди», «Асланов», спирт «Royal» – прилавки ломились от изобилия. По телевизору бородатый Распутин подмигивал нам с этикетки бутылки. Страна ушла в длительный запой, и мы последовали за ней.
Пиво оставалось экзотикой, а пивного алкоголизма просто не существовало. Но начинали путь по дороге пьяниц мы все с вина.
В десятом классе восьмого октября, придя с уроков, я застал дома на кухне пьяного брата, его отца и бутылку «Агдама».
Мне обрадовались.
– О, Саша, заходи.
Дядя Коля наполнил мой бокал.
– У тебя племянница родилась. Ты теперь дядя.
Я пил невкусное вино и пытался представить себя дядей. У меня никак не получалось. Ну дядя. И что?
Отец брата отключился за столом, а мы с Пашкой отправились к брату в общежитие. По дороге мы купили четыре пол-литровые бу-тылки.
Вслед за нами появились мама с тётей Викой. Они обнаружили вино в холодильнике, попытались узнать у брата, откуда оно появи-лось и для чего. Пашка на любой вопрос или кивал головой в знак согласия, или мотал, когда был не согласен. Один из его кивков совпал с вопросом: «Вы с Натальей выпьете, когда из роддома выпишут?», после чего мама с тётей Викой оставили нас в покое.
Мы выпили все четыре бутылки. Я произносил, как мне казалось, красивые тосты, а брат их поддерживал молчаливым согласием. На четвёртом тосте Пашка возмутился, но внятно объяснить, что ему не понравилось, не смог.
Как возвращался домой, не помню. Мы с Пашкой одновременно вышли из общаги, но он почему-то нажал на кнопку звонка на два часа позже меня.
Память хлещет кнутом по плечам. Хорошие воспоминания доставляют боль, потому что так хорошо больше не будет, а плохие лучше, конечно, забыть. Иногда промелькнёт мысль – и всё, зацепился. Начал спорить с собой, доказывать свою же правоту – и настроение испорчено. А на самом деле, ничего не происходило. И конфликт давно исчерпан, и вытаскивать наружу его не стоило.
Мёртвые любят, когда о них вспоминают. Память приятней обрядовых жертв.
В Древнем Риме двадцать первого февраля проводился праздник Фералии. На нём готовили трапезу для умерших. Однажды, во время войны, о трапезе забыли, и город захлестнул мор, а по ночам души толпами выходили из могил и громко выли, шатаясь по улицам. Как только им принесли жертвы – хлеб, фиалки, пшено, соль, – духи вернулись в землю и мор прекратился.
– Я так устал, – говорит тридцатидвухлетний парень. – Я слишком многого не успел.
Я лежу на куче земли возле вырытой могилы. Парень говорит из ямы, а слова его звучат прямо в моей голове.
– Я учусь и работаю.
Парень так и не понял, что умер, и я не стану его разубеждать.
– На работе начальство придирается по мелочам. Что бы ни делал, всё равно не прав. И дёргают постоянно: и в ночь, и в выходные – в любое время. Говорят: «Должен жить работой». А я не хочу. Чуть что, премии лишают. И получкой в морду тыкают. Как будто мне подачки кидают, а не зарплату. В фазанке за прогулы прессуют. Говорят: «На заочку иди». А какая заочка? Я и так пятнадцать штук в год отваливаю. А на заочке ещё на дорогу, на проживание надо. А у меня жена, ребёнок в первый класс пошёл.
Деревья сбрасывают листву, обнажая кривые руки.
– Давят с двух сторон. Я как волчок кручусь, и всё равно ничего не успеваю.
Стужа пробирается в мою спину, колет лопатки, водит острым языком по позвоночнику.
– А иной раз охота всех удивить. Что-нибудь такое сделать – из ряда вон, чтобы все попадали. Не знаю, то ли плохо всем сделать, то ли хорошо. Но чтобы не обиделись там и, наоборот, не полюбили, а чтобы офигели так конкретно и сказали: «Ну не ожидали вообще никак. Ты вообще прям даёшь».
Парень умер, и никто не удивился. Кто-то плакал, кто-то, может, радовался, кто-то сделал всё правильно, похоронил, как положено.
Весталок, девушек, которые несли службу в храме Весты, обязанных в течение тридцати лет жить в храме, сохраняя девственность и отрекшись от мира, за нарушение обета замуровывали заживо в земляном валу. Закончив молитву, верховный жрец выводил из строя осуждённую, прикрытую плащом, чтобы не было видно её лица, и приказывал ей сойти по лестнице в приготовленное углубление. Лестницу вытаскивали, нишу замуровывали.
Парень умер, и никто не откопал его. Кроме меня.
Утром Архип говорит:
– Меня мужики с детства учили – я же не всегда карты тусовал – трём вещам: не пей, не женись и учись хорошо.
Архип втыкает лопату в землю и опускает ладони сверху на чере-нок.
– Не женился. Почти не пил. Здесь только начал. Школу с серебряной медалью закончил. Считать умею, поэтому карты в руку легли. Институт бросил – они кормили. А теперь думаю, что не прав был. Но ты-то чего? – Архип обращается ко мне.
– Подожди, – прерывает его Жека. – Не пить, понятно почему. Учиться тоже. А почему не жениться? По-моему, каждый должен за-вести семью. Сына родить, дерево посадить.
– А при том, – Архип убирает ладони с лопаты, – что жена пилит, начальник пилит, водка только усугубляет. А холост – никаких про-блем, никто мозги не компостирует. Трезвый – проблем ещё меньше. Образование есть – можно и самому в начальники двинуть. Это мужики говорили, у которых полный супнабор: и жена-мегера, и начальник-идиот. А ты здесь что делаешь? – Архип тычет в меня пальцем. – У тебя же образование. Здесь что забыл?
Я ковыряю носком кирзового сапога землю.
– Твою мать, хоть слово скажешь?
– Не трогай его, – вмешивается Иваныч.
– Иваныч… – морщится Архип. Шрам на его лице изображает не-удовольствие. – Ну же, Молчун?
– Да не мучай ты его.
Архип хромает ко мне.
– Нет, ты скажи.
– Хватит, говорю, – Иваныч хватает его за руку.
Архип стряхивает Иваныча.
– Да подожди ты.
– Я сейчас так подожду.
Жека семенит глазками, переводя их с Иваныча на Архипа. Иваныч сжимает руки в кулаки. Архип напрягся, в ожидании удара. Тополя и сосны нависли над ними.
– Я скажу.
Всеобщее внимание устремляется ко мне. Такие лица удивлённые, что даже смешно.
– Я здесь потому, что чувствую себя комфортно. Потому что мертвые мозги не компостируют, в отличие от живых. Да, им плевать на меня, но живым плевать ещё больше. Только они хотят такими хорошими показаться, я прям не могу, с советами лезут, вопросами: «Как дела?» Да тебе же пофиг. Ты из вежливости. А мне вежливость твоя на фиг не нужна. Как дела? Нормально дела. А где – нормально? Так разве я скажу, что плохо? Тебе не понравится, если плакать буду. Да и кому это надо? Мозгоклюи одни.
Я беру лопату и принимаюсь копать.
Удивлённые, мои товарищи пару минут стоят на месте. Придя в себя, не говоря ни слова, принимаются за работу.
В тишине Жека произносит:
– Это хорошо, если делами интересуются, а бывает, подлянки ки-дают. Или делают вид, что такие молодцы, а сами в карман тебе га-дят.
В остаток дня мы перекидываемся только дежурными фразами, а на следующий день Архип не выходит на работу.
Вечером узнаём, что он в больнице. Подростки со двора Архипа так избили его, что он едва добрался до телефона.
– Уроды, – психует Иваныч. – Ну я разберусь.
– Сегодня поздно к нему идти, – говорит Жека, – а завтра с пяти до семи.
Архип отдыхает на кровати с изогнутыми дужками. Голова его пе-ребинтована, как у бойца из революционных фильмов, кожа на лице почти оранжевого цвета, одна нога подвешена на канатах. Вроде бы та же, на которую он хромает. Спросить о ноге я не решаюсь.
– Вот гниды, – сквозь зубы цедит Иваныч.
Архип спит. Врачи запретили его будить и нас к нему не пускали, но под натиском Иваныча провели в палату «на пять минут».
Мы тихо постояли возле кровати, оставили на тумбочке пакет с соком и фруктами и ушли.
Только за нами закрылась дверь, Иваныч вытряхнул из пачки «Беломорканала» папиросу, размял её пальцами, которые поразила дрожь, и сунул в губы.
Курил отрывисто. Взгляд устремлён в пустоту. Докурив папиросу, щелчком отправил её в кусты, попрощался со мной и Жекой и быст-рыми шагами пошёл куда-то в сторону леса.
По дороге к автобусной остановке Жека шмыгал носом, два раза сморкался на ходу, закрывая одну ноздрю пальцем.
– Фигово дела. А если он теперь совсем ходить не будет? Засёк: опять правая сломана? А хоть и левая.
Темнеет. На остановке толкутся люди.
– Когда автобус будет – не знаете?
Большинство пожимает плечами: стоят люди, значит, скоро будет. Как обычно, находится знаток. Он называет точное время, минута в минуту. Все пытаются запомнить цифры, которые он произносит, включая тех, кто ничего не спрашивал.
Приходит автобус. Мы садимся. Через три остановки Жека покидает меня, а я ещё полтора часа добираюсь до дома.
Сплю в бане, не раздеваясь.
Снится снег. Он валит крупными хлопьями на рыхлую, размытую водой землю. Огромные снежинки ложатся на чёрные овалы луж.
Спустя два дня моя соседка, тридцатилетняя девушка, устав от преследований бывшего мужа, выпивает пачку смертельных таблеток.
После похорон ночью я прихожу на её могилу. Из-под земли шипит тихий голос. Я освобождаю Аню, баюкаю на руках.
– Я хотела жить, я не хотела умирать.
В семи случаях из десяти человек совершает самоубийство, чтобы на него обратили внимание. Нужно умереть, чтобы тебя пожалели.
– Замуж вышла в двадцать пять. До замужества Гриша такой был лапочка. Я его так любила. Он мне цветы дарил, баловал меня, и, когда сделал предложение, я прыгнула на седьмое небо. А счастье недолгим было. Через три года Гришу точно подменили. Придирался по мелочам, кричал с поводом и без, шлюхой обзывал, хоть я ни разу не изменила. Если честно, до мужа никого и не было. На развод решилась после того, как в первый раз ударил. Он уговаривал забрать заявление, но обратного хода не даю. Два раза на одни грабли… А-а… – тянет Аня в сердцах. – Развелись. Квартиру разменяли. Я в наш дом переехала, на дачу, и тут нача-лось.
Отец Ани умер, когда ей было пять лет, а мать – четыре года на-зад.
– Гриша звонил раз десять на дню и гадости говорил. Сначала только домой звонил, потом – на работу. Шлюха, шлюха, всё у него. Я трубку брать перестала, так он мёртвых птиц и кошек под-кладывать стал. Просыпаешься, открываешь дверь – а у тебя кот с кишками наружу. Я и плакала, и просила, чтобы отстал – кого там! В милицию обратилась. А там что? «Он ничего противозаконного не сделал». Вот наши законы. Мне даже советовали к бандитам обратиться. А куда я пойду? Я не местная. Ради мужа сюда приехала. Знала бы, дома с мамой осталась. Тогда, может, и она жива была. Мама же сгорела. А, может, и я бы тогда с ней сгорела – всё не мучилась бы. К бандитам обратиться… К каким бандитам? А расплачиваться как? Я же копейки получаю в этом такси… А однажды Гриша меня изнасиловал. Позвал к себе, сказал: «Помиримся». Я, дура, поверила… Ну теперь-то, думала, всё – факт налицо. Не тут-то было. В милиции сказали: «А где побои? А порванная одежда? А синяки?» Муж грамотно сделал, не под-берёшься. Мне ещё посоветовали: «Надо было удариться». Да надо было так долбануться! Гриша на работу мне звонил, грязью обли-вал. Я согласна на всё была, лишь бы отстал. Ревела и соглашалась: шлюха – да! уродина – да! проститутка – да, да, да! Да кого там? Звонки, как бы случайные встречи на улице. Везде преследовал. Я уже говорю: «Убей меня, если хочешь. Только не мучай».
Аня рыдает, её плечи трясутся.
– Вот и убил. А что оставалось?
Иваныч ни с того ни с сего бросает пить.
Каждый день перед работой мы выпиваем по сто грамм, и бригадир никогда раньше не отказывался. Теперь наотрез.
За последнюю неделю он сильно похудел, хотя и раньше не был толстым. Стал молчаливым, не хуже меня, под глазами – бессонные синяки. На Жекины пошлости Иваныч не реагирует и, закончив работу, сразу собирается и спешит домой.
Через неделю после того, как Архипа положили в больницу, Иваныч приходит на работу особенно хмурым.
– Я нашёл их, – говорит он.
– Кого? – спрашивает Жека, чавкая жвачкой, которой он закусывает водку.
– Этих.
От носа к краям губ тянутся злые линии, и я вспоминаю, что бригадиру нет и сорока, за плечами три срока, и думаю: он способен убить.
– Иваныч, ты что – серьёзно? – скороговоркой выпаливает Жека.
– Шучу, мля.
– И что теперь?
– Пойдём в гости. Я хату пробил, где они зависают. Сюрприз бу-дет.
– Да я им такое, устрою, – говорит Жека. – Они увидят, как людей калечить. Да я их в отымею просто!
– Серьёзно? – спрашивает Иваныч. – Ты можешь?
– Конечно, – хвалится Жека.
– Посмотрим. Я, например, не могу. Сколько сидел, ни на одного петуха не залез.
Вечером по дороге к дому Архипа Жека хвастается сексуальными похождениями.
– Я в ментовке тогда работал. Мы на переподготовку в ****инск поехали. Там я с одной тёлкой познакомился, пёр её по-тихому. А раз она пальцы гнуть стала, я взял её и наручниками к батарее пристегнул. Она так всю ночь и просидела. Утром пришёл – она там чуть не описалась. Хорошо хоть не пиво дули, а водку. Я говорю: «Пока не отсосёшь, не отпущу». Ну куда ей деваться было? А в толчок сходила, я опять её пристегнул и отжарил.
Иваныч смотрит в пустоту. Каменное выражение лица, губы сжаты в тонкую линию. Я сомневаюсь, что он хоть слово понял из Жекиного рассказа.
Заходим во двор в форме квадрата, пересекаем его. Открываем дверь в подъезд, стены в нём изуродованы пошлыми надписями и рисунками. Поднимаемся к обшарпанной двери с крупными трещинами посередине.
Иваныч нажимает на кнопку звонка и прикрывает глазок пальцем.
За дверью слышна музыка и мужские голоса.
Звонок долго игнорируют, прежде чем ленивые шаги направляются к нам.
– Кто?
Иваныч толкает Жеку в плечо, шепчет ему:
– Скажи что-нибудь. Мой голос услышат – не откроют.
– Да это Саня, – говорит Жека.
– Какой Саня?
– Да вы оборзели совсем! Открывай давай! – возмущается Жека. Щёки у него пунцовые.
Я думаю о том, что теперь нам никогда не попасть в эту квартиру.
– Ты что творишь? – шепчет Иваныч. – Ку-ку вообще?
Ответ приходит со стороны двери: гремит замок, и она распахивается. На пороге юнец, недавний школьник. Уши растопырены, рыжие волосы торчат густой шапкой над головой, нос покрыт веснушками.
– Ты кто? – спрашивает Рыжий.
Иваныч обнажил зубы в ухмылке.
– Хер в кожаном пальто. Саня – сказал же, – бригадир отталкивает Рыжего в сторону и проходит в квартиру.
Мы следуем за Иванычем. Жека замыкает шествие, закрывает дверь на замок, пристёгивает её на цепочку. Толкает пацана перед собой:
– Проходи.
– Да вы чё? – возмущается Рыжий.
– Ничё, – подталкивает его Жека.
Иваныч торопится в комнату, из которой гремит музыка.
– Руки убери, – требует Рыжий.
– Ща я тебе так уберу, – отвечает Жека. – В комнату заходи, – он тянет Рыжего за локоть.
– Никуда я не пойду, – вырывается пацан. – Не трогай меня, – он скидывает Жекину руку.
Иваныч что-то объясняет в комнате. За музыкой я не могу разо-брать слов.
– Чё надо? – спрашивает Рыжий.
Губы его трясутся, на глаза накатывается влажная пелена.
– Иди. Кому сказал?
Рыжий вжался в стену.
– Иди, я говорю, – Жека тянет к пацану руки.
В комнате грохочет.
– А-а! – кто-то громко кричит.
Рыжий прерывисто дышит, борясь с Жекой.
Грохочет танцевальная музыка.
– Ты не всекаешь? – Жека размахивается для удара.
Юнец сглатывает воздух и кричит:
– Пацаны!
Кулак врезается в рыжие губы. По ним течёт кровь. Пацан ударяется о стену и тянет руки к голове, закрываясь ладонями.
– Не понял? – переспрашивает Жека и пинает Рыжего. Он съезжает по обоям, прикрывая голову.
– Чё молчишь?
Я иду в комнату.
За прямоугольником дверного проёма в свете лампы горбится пе-ревёрнутый стол. Водка и закуска на полу. Огурцы расползлись вокруг стола, рядом устроился салат, белые крошки варёных яиц и жёлтые шарики кукурузы. Вокруг ломти хлеба, облитые водкой. Середину лежащей бутылки пересекает прозрачная жидкость.
Иваныч пинает ногами парня в красной спортивной куртке, скрю-ченного на полу. Два пацана, словно бандерлоги из мультфильма про Маугли, смотрят на Иваныча. Стоят и наблюдают за избиением  своего товарища.
– Гандон! – кричит Иваныч. – Вставай, гандонище! Кто третий был?!
Парень на полу свернулся калачиком. Согнутые ноги притянул к груди, ладони прижал к лицу.
– Кто третий был, я тебя спрашиваю?!
Гремит музыка. Быстрый танцевальный ритм.
– Что, дар речи потерял?! А когда калеку убивал, что?!
Иваныч молотит лежащего ногами.
– Вставай!
Тот не двигается.
Появляется Жека. Он волочит за шкирку Рыжего.
– Вставай! Кому сказал?!
Бандерлоги застыли, как изваяния.
– Не говорит, – обращается Иваныч к Жеке. – Или я вырубил его.
Иваныч прекращает избиение, наклоняется над оппонентом.
Жека бросает Рыжего к скрюченному товарищу. Падая, Рыжий ударяется головой о бок Красной Мастерки. Рот у рыжего пацана в крови.
– Вырубился гандон, – констатирует Иваныч.
– А этот? – Жека показывает на Рыжего. – Или они, – показывает на бандерлогов.
Те создают вид, что дело их не касается. Они сами по себе и здесь случайно.
– Пацаны, – обращается Иваныч к бандерлогам. Он покраснел и дышит как паровоз. Куртка расстегнута нараспашку. – Кто третий Архипа бил? Хромого такого, знаете? Из вашего дома.
Бандерлоги молчат.
– Вы что – борзянки наелись?! – орёт Жека. – Спрашивают – отвечайте! – Движется в их сторону.
Один из бандерлогов, тот, что поменьше ростом, открывает рот:
– Не надо. Я скажу.
– Скажешь, да? – Жека идёт на него.
– Да. Это Лёха Седов. Он рядом тут живёт.
– Рядом, говоришь? – переспрашивает Иваныч. Он оставляет в покое лежащих на полу. – Это хорошо, что рядом. Молчун, бери этого, и пойдём, – Иваныч показывает на Маленького Бандерлога.
Тот перепуган.
– Вы чего? Может, не надо?
Трясётся мелкой дрожью.
– Я тут при чём? Я ничего не делал. Честное слово.
Нижняя губа выплясывает танец маленьких утят.
Второй бандерлог замер и, кажется, перестал дышать.
– Не бойся, – говорит Иваныч Маленькому Бандерлогу. – Тебя не тронем.
Во рту бригадира блестит железо.
– Пойдём, покажешь этого гандона, а мы сами разберёмся.
– Да он меня убьёт, – хлюпает носом пацан и часто моргает глазами.
– Не убьёт, – успокаивает Иваныч. – Молчун, бери его.
Жека напоследок с размаху пинает Рыжего, и мы покидаем квартиру. Перед тем как выйти из комнаты, Иваныч говорит второму бандерлогу:
– Если что – тебе конец. Понял?
Бандерлог делает кукольный жест головой.
В подъезде Жека отключает в электрощите автоматы на квартиру и обрывает телефонный провод.
Спускаемся по лестнице.
 
Нас ещё отличит от мёртвых
Иней, тающий на ресницах…

Елена Скульская

Глава 14

В прошлой моей жизни случалось так, что отключали электричество.
Это делали или днём, и непременно когда я находился дома, или вечером, когда на улице темно, а оконные стёкла чёрные и блестя-щие.
Если свет гасили днём, я сразу включал телевизор, магнитофон и радиоприёмник на всю катушку, чтобы при появлении электричества сразу об этом узнать. Тогда не было телевизоров с пультом дистанционного управления. Звук у нашего «Горизонта» регулировался вручную прямоугольником, скользящим вдоль прочерченной полосы.
К моему удивлению, радио орало как полоумное даже без света.
Я делал звук потише и лез в холодильник в поисках еды, которую не надо подогревать или готовить. Готовить, конечно, – громко сказано. Я делал так: бросал на сковородку что попало и заливал мешанину из сыра, сала, хлеба и чего угодно яйцами. В моём «фирменном» блюде было только одно условие – желток не должен повредиться.
Без электроэнергии страшно хотелось есть. Или хотя бы выпить чая.
В кухонном столе хранилось сухое горючее. Белые шершавые кругляшки напоминали шайбы уменьшенных размеров. Только настоящие шайбы чёрные. У меня их было несколько штук, и мы играли ими в хоккей на дороге возле дома.
В темноте мама клала на плитку белую шайбу и поджигала её. Сверху она водружала маленькую кастрюлю с водой. Стенки у каст-рюли были жёлтые, а внутри она была белой. Снизу от огня на ней запечатлелся нагар.
Вода закипала быстро. Быстрей, чем на печке или в самоваре.
Единственное, что плохо, – кастрюлю приходилось держать на весу.
А потом мы сидели на кухне при свечах. Дом затихал. Не надры-вался телевизор за перегородкой стены, не хлопали дверью в подъезде, не стучали каблуками на лестнице, не прыгали, сотрясая люстру, дети этажом выше. Эта тишина была не той, что в первый раз поразила меня на кладбище. Тишина мёртвых несла вечное спокойствие. А здесь было понятно, что спокойствие – временное. И фонари светили на улице, как светлячки, пойманные в спичечный коробок.
Мама с соседкой, тётей Верой, вели взрослые разговоры. Поче-му-то шёпотом. А я представлял, что нахожусь в недрах огромного животного. Оно спит, отключив свои органы, а я перехитрил его, подогрел воду и пью горячий чай рядом с мамой и её подружкой.
Тётя Вера была безобидной женщиной, но так смешно ругалась, когда её злили. Мальчишки с нашего двора, в том числе и я, знали об этом и не теряли возможности повеселиться. Тётя Вера жила на первом этаже в квартире прямо, и нам нравилось открывать дверь подъезда и с улицы кидать снежки в направлении тёти Веры. Где-то на пятом снежке она вылетала из квартиры и визжала высоким голосом. Если кто-то попадал ей под руку, она могла отлупить его хлопушкой.
Однажды мы с Мишкой возвращались с футбола. Футбольный мяч носить в руках не полагалось, его надо обязательно пинать. Мы открыли дверь в подъезд, и я с размаху заехал по мячу. Он так удачно полетел, что с громким стуком ударился в дверь тёти Веры. Она даже содрогнулась.
Предполагая, что будет дальше, мы взлетели на третий этаж, оставили мяч там, а сами, как ни в чём ни бывало, развернулись и стали спускаться по лестнице.
Разъярённая тётя Вера с хлопушкой в руках, заметив нас, завизжала:
– С ума что ли сошли?! Сейчас вы у меня получите, скотины!
Сделав самые невинные лица, мы оскорбились:
– Да вы что? Мы только что из квартиры вышли.
Тётя Вера замешкалась на пару секунд от нашей «искренности», а потом побежала на улицу.
По стадиону в это время как раз брели ничего не подозревающие Андрей Веков, Денис, Костя и Илья. Издалека увидев взбешённую тётю Веру, летящую к ним с хлопушкой наперевес, они, на всякий случай, решили побежать от неё. Тётю Веру их поведение убедило, что в насилии над дверью виноваты пацаны, и она припустила ещё сильнее. В итоге Илья получил пару тяжёлых ударов по спине.
– Что к чему? – удивлялись Денис, Костя и Илья. – Совсем бабка из ума выжила.
А мы с Мишкой сочувственно кивали.
Брат при исчезновении света убегал в темноту на улицу, а отец сразу ложился на кровать и засыпал, лишь опустив голову на подушку.
Пашка любил спать ещё больше моего отца. Он просыпал сначала школьные занятия, потом – училище, а затем стал опаздывать на работу. Разбудить Пашку вовремя было настоящей проблемой.
С трудом открыв глаза, брат садился на кровати и, свесив голову, сидел так минут десять-пятнадцать. Как только за ним переставали наблюдать и подгонять его, брат валился спать дальше.
Мама будила Пашку и скакалкой, и ледяной водой, и уговорами, и криками. В половине случаев это помогало, но всякое утро начина-лось со скандала.
Утренние крики особенно раздражали, если я учился во вторую смену и мог бы спокойно проваляться в кровати часов до десяти-одиннадцати.
Вместо Пашки, конечно, просыпался я и долго ворочался в кровати. Глаза были как липкая бумага, голова тяжёлая, руки и ноги не мои. И вообще плевать бы на всё, только дайте полежать без памяти, в темноте и тепле.
Зимой просыпаться настоящее мучение. Сон более липкий и навязчивый, и выбираться из него нет никакого желания.
В моих снах часто выпадают зубы. Во рту образуются пустоты. Это к смерти. Белые одежды тоже к смерти. И белый конь, и дом без окон, и куриное яйцо, и встреча с умершим родственником.
Мы спускаемся по лестнице, пересекаем двор с аркой и направляемся к детскому саду.
– Я не понял, – говорит Иваныч. – Ты куда нас ведёшь?
– Давайте отрубим Сусанину ногу! – восклицает Жека.
– Они здесь зависают, – объясняет Маленький Бандерлог. – В бе-седке. Только можно я с вами не пойду? Покажу – и всё?
Иваныч косится на пацана.
– Можно. Только учти: обманешь – я знаю, где тебя искать.
Физиономия у бандерлога такая, точно его уже нашли после его непременного обмана.
– Вон та беседка, видите? – бандерлог показывает на веранду в дальнем углу детсада. – Он там. Высокий такой, и у него шрам над правой бровью. Не ошибётесь.
– Как зовут, ещё раз? – спрашивает Жека.
– Меня?
– Его!
– Лёха Седов. Седой – погоняло.
– Угу, – мычит Жека.
– Ладно, иди, – отпускает пацана Иваныч. – Если что, мы тебе по-можем. Очко не дави. Понял?
Бандерлог поспешно кивает и растворяется в арке дома.
Мы идём к беседке, приближаемся к ней сзади. Жека обходит бе-седку с левой стороны, я с правой. Иваныч обгоняет Жеку и появляется раньше всех в центре.
– Здорово, орлы! – произносит он.
Мы выходим с двух сторон, отрезая орлам пути к бегству.
– Кто из вас Седой?
На скамейке, приклеенной по периметру к стене беседки, сидят на корточках три парня. Одеты в чёрное. Между ними бутылка водки и пачка сока.
– Ну я, – говорит один из парней и поднимается.
Высокий, шрам над бровью – всё сходится, не врёт. Говорит, жуя слова.
– А чё хотели?
– Да так, – говорит Иваныч. – Ты Архипа бил?
– Э, ты чё? – возмущается Седой, – ты мне чё-то навязать хочешь? Так давай встретимся и поговорим.
– Я уже с тобой разговариваю.
Седой спрыгивает со скамейки.
– Я не понял: чё надо? Вы чё – на понты меня брать собрались? Предъявить чё хотите? Крутые типа?
Он развязной походкой идёт к бригадиру.
– Крутые?
Идёт вразвалочку, с фарсом.
– Так давай поговорим. Встретимся – и поговорим.
Он совсем близко от Иваныча.
– Чё надо?
И тут Иваныч бьёт Седого открытой ладонью по уху.
– Чё?! – воет Седой. – Да вы чё?!
Иваныч добавляет ему левой. Ещё раз правой. Снова левой.
– Да вы чё?! – возмущается Седой. Он согнулся и отступает от Иваныча. – Рамсы попутали, что ли?! Давайте встретимся!
– Уже встретились, – Иваныч бьёт  кулаками.
Седой воет:
– Да вы чё?!
Его товарищи не встают с корточек. Седой, пятясь, приближается к своим друзьям.
Иваныч пинает Седого по лицу ногой.
– Сейчас встретимся.
Я следую за Иванычем и Седым. Жека стоит на месте.
– Ладно, всё! – говорит Иваныч и ударяет.
Из носа Седого тянется красная нить, обрывается и падает на пол веранды. Седой делает три танцевальных шага, удаляясь от Иваныча. За парнем следует колея круглых красных капель.
– Сейчас, – приговаривает Иваныч. – Всё, всё, – и бьёт. – Тише-тише, – шепчет он и бьёт. – Сейчас, – наносит удар. – Всё. Всё, – удар. – Больше не буду, – Седой падает на пол рядом с водкой. Ива-ныч пинает его. – Всё-всё, – бьёт. – Да тише ты, тсс, да, да, всё.
Перед тем как расстаться, Иваныч предупреждает нас:
– Будьте осторожней. Ни во что не ввязывайтесь, стрел не заби-вайте и ничего не бойтесь. Если что – потом разберёмся.
В автобусе Жека рассказывает:
– У неё такая жопа была – песня, а не жопа. Жаришь раком, аж слюна капает. Как курица, два таких смачных окорочка. Ну и вот она мне говорит: «Привези мне с оптовой базы ну там продуктов раз-ных». Короче, она на базе продукты закупает, на них цену накручивает и, пока хозяин не вкурил, из-под полы продаёт. Своё, в смысле, вместо хозяйского. Я говорю: «Базаров нет. Только расплатиться надо». Ну и, прикинь, прямо в киоске её отжарил.
Жека выходит на своей остановке, и я чувствую облегчение. Я сыт по горло его рассказами.
На следующий день я у Архипа.
Он укрыт мятой простынёй, сверху – скомканное одеяло. Нога в подвешенном состоянии. Толстый слой гипса сжимает её, тянется вверх от ступни к колену, облизывает коленную чашечку.
Взъерошенные волосы растекаются по подушке. Бледный шрам сильно выделяется, прорезая глаз, нос и губу.
Я сижу на табуретке возле кровати, сложив ладони на бёдрах, словно прилежный ученик. В палате, кроме нас, никого нет. Я пришёл один, медсестра испарилась, а соседние койки пустуют.
Белая краска облепила стены, потолок, медперсонал, больных, простыни и одеяла, подоконники и оконные рамы.
И кто сказал: чёрный цвет мрачный? Ничего мрачнее белого я не видел. У смерти белый зимний цвет. Природа умирает в светлом одеянии.
Набегавшись и наигравшись в хоккей, я падал в сугроб и смотрел на бледные звёзды.
Максим говорил:
– Вон там Большая Медведица, а вон там – Малая.
Он разбирался в звёздах, и я ему верил.
Мокрой варежкой с налипшими на ней круглыми комочками льда я брал снег и ел. Он растворялся во рту, не хуже мороженого, и холодил горло. Так не хотелось идти в школу, а снег – верный способ заработать ангину или грипп. А это две недели домашних ка-никул.
Болел я обычно неделю, а вторую неделю симулировал, чтобы подольше не ходить в школу.
Она была таким местом, где, вроде бы, интересно – полно твоих одногодок, – и не очень – занудные уроки по физике, химии и про-чим точным наукам.
До выпускного класса школа была подобна каторге. А в одиннадцатом, как чёрт из табакерки, появилась ностальгия.
Я ходил по школе и, стараясь, чтобы не заметили мои сверстники, гладил парты. Запоминал каждую мелочь: стены, покрашенные в светло-жёлтую краску в коридоре на третьем и втором этажах, голубую краску на первом, батареи, закрытые деревянными заслонками с дырками на поверхности, старые школьные парты; лица, голоса и мимику учителей, которых я раньше не то что не любил – они были безразличны; запахи столовой и другие особые школьные запахи, которым не могу подобрать названия; атмосферу беготни и шума на перемене.
Мне было грустно расставаться с прошлым, и я цеплялся за него из последних сил: взглядом, руками, словами. А оно скользило меж пальцев, и я не решался его удержать. Потому что нельзя. Потому что так надо.
– Пришёл, – говорит Архип.
У него хриплый голос, как у пропитого алкаша.
– Хорошо, что пришёл. И что один – хорошо.
Архип вздыхает.
– Ты, наверное, из нас единственный без грехов.
В белке левого глаза у Архипа плавает алая бесформенная рыбка.
– Хотя у всех свои грехи. Грешны мы, Саня, все грешны.
Архип почему-то называет меня по имени.
– А в грехе какая жизнь, скажи мне?
Он сглатывает слюну.
– Саня, будь другом: окно открой. Покурю.
Я встаю с табуретки, взбираюсь на широкий подоконник и открываю форточку.
– Спасибо, – благодарит Архип. – А теперь достань сигареты. Они в тумбочке.
Спускаюсь с подоконника, подхожу к тумбочке у кровати. Открываю её. На верхней полке лежат зубная паста, щётка, мыло, фрукты и две книги. Из нижней торчит комок тряпок.
– На нижней, – говорит Архип. – За одеждой.
Выгребаю с полки трико, футболку, три пары носков, двое трусов и майку. В ней завёрнута пачка сигарет «Maxim». Здесь же зажигал-ка.
Протягиваю пачку с зажигалкой Архипу.
Вялой рукой Архип берёт их. Открывает пачку.
– Десять, – говорит он. – Десять сигарет осталось. А знаешь, что значит?
Больной вставляет сигарету в губы.
– А я знаю.
Белая палочка шевелится в губах Архипа.
– Как сказать? Да присаживайся.
Сажусь на табуретку.
– Неудобно даже. Знаешь такое – любовь? Без неё никак. Знаешь, как меня бабы любили? Это Жека только понтуется перед нами. Может, каких-нибудь шмар дерёт, но разговоров многовато. Кто болтает, тот не дерёт. А я такой ловелас был – закачаешься. И девочка была, которую так любил, что души в ней не чаял. Хорошая девочка, правильная, не эта какая-нибудь. Девственница даже, наверное. Я подойти к ней боялся. Сам удивлялся – как так.
Архип чиркает зажигалкой. Пламя вырывается из стального ободка, облизывает кончик сигареты, та испускает дух, и он витой полосой поднимается вверх.
– Сигарета, – говорит Архип. – Ещё один день. Или меньше. Или больше.
Калека закрывает глаза. Сигарета тлеет в его руке.
– Нельзя без любви. Никому: ни тебе, ни мне, ни кошке, ни соба-ке. А знаешь, что такое любовь?
На губах Архипа играет мечтательная улыбка.
– И говорить пошло о ней неохота. И не надо.
Калека затягивается.
– А всё просто. Есть дар. Не знаю, от Бога или от чёрта.
При слове «чёрт» я вздрагиваю. Архип не замечает этого, он за-крыл глаза и не видит меня.
– Дар называется секс. Без пошлости. Как думаешь: что привлекает женщин в тебе или во мне? Или нас в женщинах? Да он. Животный, блин, инстинкт. Фиг тебе, а не инстинкт.
Архип, не разлепляя век, вздымает руки к потолку. Пепел валится на простыню.
– Удовольствие, которое получаешь вместе, и только так его и можно получить. Даришь друг другу любовь. Вот что. Не похоть. Я знаю многих гандонов, которые трахаются только и нифига, кроме похоти своей вонючей, не знают. А я про любовь говорю. Когда так вот…
Архип жестикулирует руками. Сигарета выскальзывает из его пальцев  и падает на кровать. Архип нащупывает её на простыне, вставляет сигарету в губы, затягивается.
– А сигарета десятая. Понял? И всё. Девять штук осталось.
Усмехается. В усмешке слышно хныканье.
– Всего девять.
По разноцветной щеке стекает одинокая слеза.
– Я даже не знаю, как сказать. Вот не было бы секса, не было бы и любви. Нечему было бы мужчине к женщине тянуть. А я… я… Мне отбили, понял? Я думал: пройдёт. А фиг. Импотент. Когда понял, ре-шил: так, а что делать? Как дальше? Как без любви, а?
За первой слезой устремляется вторая.
– А никак. Нельзя без неё. И я дал слово: выкурю ровно тысячу сигарет – и покончу с собой.
Голос Архипа дребезжит.
– Сначала курил как раньше пачку в день. И выкурил сто сорок сигарет за неделю. Потом по полпачки, по две, по одной сигарете. По одной и не каждый день. Раз в неделю. Сигарета – день, год, месяц. Вот тлеет она, – Архип потрясает окурком, – и я исчезаю. Мы как сигареты. Тлеем, пускаем дым. Нами даже не накуриться. Тьфу – и нет. Я вот чего понять не могу: я же знаю, что всего девять сигарет – и каюк. И всё равно курю. И буду курить до последнего. Я, знаешь, что думаю? Для чего тебе рассказываю? Я ведь не хочу, чтобы меня остановили. Я хочу сдержать обещанное. Иначе зачем? А вот ты меня останавливать не будешь. И не знаю, хорошо это или плохо. Есть в тебе такое что-то … Как будто не отсюда ты. Молчишь, у себя на уме всё. Как будто знаешь то, чего я не знаю.
Архип закусывает нижнюю губу.
– А теперь иди.
Я сижу.
– Ну уйди, – повышает тон калека. – Уйди, кому я сказал! – кричит он в потолок.
Я встаю и выхожу из палаты. За спиной слышу всхлипы.
В старину смерть пытались обмануть. Придумывали двойные имена новорождённым, и зачастую мать до конца жизни не знала настоящее имя своего ребёнка. И не хотела знать.
Говорили, что родился не ребёнок, а волчонок или дьяволёнок.
Повивальная бабка или мать выносила дитя на перекрёсток дорог, где по поверьям водились злые духи. На перекрёстках также закапывали самоубийц, найденные трупы и погибших насильственной смертью.
Там ребёнка оставляли и поджидали в стороне, чтобы какой-нибудь прохожий подобрал его. Нашедший становился кумом или объявлял себя родителем, продающим ребёнка, а мать его покупала.
Всё это время в течение семи дней возле роженицы лежал запелёнатый валёк для белья.
При смерти одного из близнецов второго тоже символически хоронили. Закапывали в землю рядом с покойным, оставляя ему возможность дышать, присыпали землёй. В Болгарии, вместо человека, в могилу опускали камень соответствующего веса и размера. После похорон один из хоронивших подходил к остав-шемуся близнецу и говорил: «Нет у тебя больше другого брата. Теперь я твой брат».
Никого ты не обманешь – бесполезно.
Придёт и заберёт тебя. И не спросит, как тебя зовут. И почему так молод. И почему ничего не успел сделать. И что должен был успеть. И почему должен. И кто ты есть. И кем себя чувствуешь. И любят ли тебя. И любишь ли ты. И почему ты должен любить. И почему так хочется, чтобы тебя любили. И что такое любовь. И кто её придумал. Ничего она не спросит. Это ты спросишь. Спросишь – и что? Найдёшь ответы? Не оправдания – ответы. Настоящие, единственные, не предположения, не «я так думаю», а абсолютную истину. И не ту истину, которую придумали мудрые греки в белых тогах, а такую, которая самая-самая истина.
Мне было всё понятно до возраста подростка. Было понятно, по-ка я не стал думать, а в чём, собственно, дело? Пока не стал отда-ляться от других. Пока одежда не имела другой ценности, чем «теп-ло-удобно», пока не пытался быть хорошим для остальных. Я им был, но не для других и не для себя. Просто был, и всё тут.
В той жизни, когда сочинял трогательные глупые письма и подки-дывал их в почтовый ящик Кате. Когда собирал вкладыши от жева-тельной резинки. Смотрел на звёзды и восхищался знаниями Мак-сима об астрономии. Когда был белобрысым мальчиком, который щурится на всех солнечных фотографиях. Мальчиком, который вос-хищается летом, а не тоскует о его уходе. Мальчиком с шариками в руке в толпе людей на первомайской демонстрации.
Я семенил рядом с папой, и он держал меня за руку. Мы весело обходили весь город, прямо по дорогам, на которых больше не было машин. Много людей, гигантская цепочка движется по улицам.
Демонстрация заканчивалась на площади перед Домом культуры. А там – ярмарка. Там сладости и шашлыки.
Я ел шашлык с шампура, жирный и очень вкусный, и щурился от солнца. Так меня сфотографировали.
На мне вязаная будёновка – шапочка с длинными ушами и остриём на конце, – через плечо к поясу уходит лямочка от пластмассовой шпаги, на будёновке в центре лба приколот значок в виде красной звезды.
Рядом со мной папа. Это большой человек в длинном пальто и кроличьей шапке. Он придерживает рукой меня за плечо, и, говорят, мы с ним сильно похожи. Папа любит спрашивать друзей и знакомых:
– На кого похож?
– На тебя, конечно.
Или:
– На папу. На кого же ещё?
Папа довольно улыбается, и я вижу, какой он добрый.
И если в любви мамы ко мне иногда я сомневался, особенно, когда она била меня скакалкой за прогуливание уроков в школе, и я закрылся в туалете, чтобы она не забила меня насмерть, как мне тогда казалось, то в любви отца я не сомневался никогда.
Пашка рассказывал мне, как его друг, Толик Важев, нашёл однажды за домом колоду карт с голыми тётками.
Толик дал её Пашке на хранение, чтобы родители Толика не нашли карты у него дома, а сам предложил купить голых тёток старшеклассникам.
– До вечера только, – пообещал Толик.
Вечером к нам домой заявились старшеклассники.
– Паша дома? – поинтересовались они.
– Зачем он вам нужен? – спросила настороженная мама.
– А у него карты с голыми тётками, мы хотим их купить, – призна-лись старшеклассники. Прямо так и сказали.
Ничего им не продали.
А Пашку мама избила скакалкой. Брат не выдал, откуда у него взялись эти карты.
– Один раз скакалка извернулась в воздухе, – рассказывал Паш-ка, – и попала мне по яйцам. Можешь представить, какая боль? Толик говорил, что к нему так же припёрлись старшаки. Родители Толика заметили, что он собирается куда-то с пацанами. Остановили его, загнали домой. Но Толик успел на меня стрелы перевести. Его тоже избили. Но мне-то какое дело?
После возвращения брата с армии Толик заходил к нам. Пашка попросил меня соврать, что его нет дома.
– Я не знаю, о чём с ним говорить. А помнишь? А тогда? Не хочу.
Я был глупым ребёнком и считал, что всё, что говорили мне и при мне, никакого секрета не представляет. С меня же не брали клятву, чтобы я никому ничего не рассказывал.
Так и передал Толику слова Пашки, наблюдая кислую мину на его лице.
Папа любил в качестве шутки рассказать своим друзьям, как я вы-дал его маме:
– А в Адлере у меня была подружка, и у папы тоже была подружка.
Друзья отца смеялись и подмигивали мне.
Отец тогда расходился с мамой, но взял меня в Адлер на лето.
Мы снимали комнату в деревянном доме у знакомых. В соседней комнате отдыхала женщина с дочерью моего возраста.
Папа с этой женщиной ходил в ресторан, гулял и делал что-то ещё мне неизвестное. Тогда я даже в кино на поцелуи в губы стеснялся смотреть, отворачивался или закрывал глаза. Если, конечно, меня пускали на такие фильмы.
Не помню, чем закончилась история с моим папой и его «подругой», но маме моё признание точно не понравилось, несмотря на то, что они с отцом были в разводе.
Я был чист душой, и всё вокруг меня имело смысл. Друзья – как родственники. А родственники – самые родные люди на земле. И ни о ком я плохо не думал, и никого ни в чём не винил. И не было ни прошлого, ни будущего. Было только сейчас.
А теперь всё осталось позади, там, где я не был взрослым, где не было ностальгии. Жизнь шла, шла – и остановилась в возрасте сем-надцати лет. После этого забуксовала на месте и успокоилась.
Первая любовь растворилась в тумане школьных стен, и вторая тоже. И вообще героини фильмов – Красная Шапочка и Алиса Селезнёва – были лучше, чем реальные девчонки. Их, конечно, играли актрисы, и те актрисы, наверное, далеки от совершенства. Но речь не о настоящих девочках, а о Красной Шапочке и Алисе.
Мир пуст. В нём много людей. Но все они мне не нужны.
Мне нужны те люди, из прошлого. Именно они и в то время.
Но в него возврата нет.
 
Каждый, тьмой прикрываясь, как мас-кой,
Вышел с тайной надеждой во мрак.
Люди вроде бездомных собак:
Ждут, что утро им сделает знак
И утешит бесхитростной лаской.

Люк Декон

Глава 15

У тёти Веры был внук с геройским именем Спартак. В отличие от Геракла, который совершил двенадцать подвигов, Спартик совершил только два, и оба почему-то у нас дома. В гостях, наверное, интересней. Подвиги были такие: он выпил полбутылька одеколона «Шипр» и засунул мамину заколку в розетку.
Обычно во время «подвигов» Спартик терялся из виду, и вспоми-нали о нём по громким крикам из ванной или из соседней комнаты.
– Ой, Спартик нечаянно одеколона хлебнул!
– Ой, Спартик случайно заколку в розетку засунул!
Спартак был мастером на «случайности».
Его мама, тётя Таня, училась в Москве и привозила оттуда всякие редкие игрушки: миниатюрных солдатиков, машинки с дистанционным управлением, разборных человечков. Всё это было редкостью у нас, и как-то я украл у Спартика, который был младше меня на шесть лет, пару миниатюрных солдатиков. Тётя Таня у нас в гостях заметила:
– Что-то игрушки на наши похожи.
Ещё бы!
Я проявил благосклонность:
– А я их в песочнице нашёл. Если ваши, то забирайте.
– Спать для меня было мучением, – рассказывает молодая учи-тельница. – Я придумывала тысячи предлогов, чтобы не спать.
Когда-то я и сам боялся засыпать в темноте. Родители дожидались, когда моё дыхание станет ровным и только тогда нажимали кнопку выключателя. Или оставляли приоткрытой входную дверь, через которую просвечивался голубой отблеск от работающего в соседней комнате телевизора.
Нам с Пашкой смотреть телевизор после десяти запрещали. После «Спокойной ночи, малыши» меня укладывали  в кровать. А потом шло «Время», а за ним – «Штирлиц». Только в двадцать лет я с удивлением узнал, что на самом деле сериал про Штирлица назывался «Семнадцать мгновений весны».
Это был жутко интересный сериал. Потому что, во-первых, он был про шпионов, а, во-вторых, шёл поздно ночью, и нам его смотреть запрещали.
Пашка придумал присоединить наушники из радиоконструктора к старому телевизору в нашей комнате, который дожидался, когда его выкинут или увезут на дачу. Брат протянул от телевизора до своей кровати удлинитель, и если бы к нам внезапно заглянули родители, можно было быстро выдернуть шнур из розетки, и телевизор бы погас.
Затаившись, мы смотрели на чёрно-белые похождения Штирлица. Я засыпал минут через десять после начала просмотра. Брат вынимал из моего уха наушник и досматривал фильм до конца. А утром Пашку было не поднять.
– И в школе я не очень любила спать. Студенткой уже поняла, что такое недосыпание. И так мечтала выспаться, – учительница смеётся. – А теперь спи, сколько хочешь.
Я встретил Аниного мужа на улице возле аптеки.
Гриша стоял на крыльце, оглядываясь по сторонам и, видимо, размышляя, куда направиться дальше. Короткая кожаная куртка обтягивала широкие плечи. Потёртые джинсы в обтяжку на мощных ногах. С наглым лицом Гриша чавкал жвачкой.
Я поднялся по лестнице, остановился напротив Гриши. Он выше меня на голову. Заглянул под жирные полосы бровей.
– Ты чё? – спросил муж Ани. – Чё уставился?
Желваки ходили на его щеках. Чмок-чмок-чмок. Жевательная корова. Громадная корова с яйцами.
Гриша говорил через нос, и каждая фраза его становилась от этого авторитетной.
Позади меня спускалась с крыльца бетонная лестница. Толкни меня Гриша, и голова моя лопнула бы, как грецкий орех.
– Свали по-хорошему.
– Сейчас будет хорошо, – пообещал я. Моя рука прикоснулась к Гришиному паху. Я сжал кулак.
Лицо Гриши сморщилось.
Я сжал причиндалы Гриши в руке, и одна их часть проскользнула меж моих пальцев, покидая пределы кулака. Зрачки Гриши закати-лись. Из-под бровей на меня уставились белые глазные яблоки.
Я сильнее сжал пальцы. По подбородку Аниного мужа потекла слюна. Он осел, словно надувная кукла. Вторая часть причиндал тоже выскользнула куда-то за пределы моей руки.
– Тебе нравится? – спросил я.
Мужик всем весом навалился на меня. Я с трудом балансировал на краю лестницы.
Разжал кулак. Мне казалось, что под брюками Гриши появилось что-то мокрое и липкое. Стал разглядывать свою ладонь, придержи-вая Гришу, чтобы он не свалился. Крови на ладони не было.
Оттолкнул мужика от себя. Он, комично взмахнув руками, ударился головой о железную  дверь.
Прохожие куда-то спешили, делая вид, что идут мимо.
Отбежав на приличное расстояние, они оглядывались, не сбавляя шаг.
Жевательная Корова растеклась по бетону. Подбородок в пене, копыта вдоль массивного туловища.
Я подумал, пнуть её или нет? Решил, что не стоит.
На ладони осталось неприятное ощущение от чужих гениталий. Мне казалось, что рука грязная.
Вытер ладонь о джинсы. Чувство не прошло.
Дома неистово отмывал руки от густой невидимой грязи. Ладонь, казалось, протёрлась до дыр, а грязь всё обжигала кожу.
– Я боялась не успеть что-то сделать. Не знаю, что точно. Тяжело сказать. Какую-то мечту воплотить. Чтобы не зря всё было, – с губ учительницы срывается смешок, её голова подпрыгивает на моих коленях. – Оказалось, всё зря. И не знаю даже, что я не успела.
Спутник траура стучит по моим плечам, колет виски, лоб, щёки. Вода затекает за ворот рубашки.
– Иногда я думаю, что бы изменила, будь у меня шанс начать всё с нуля. Сначала подумала, что вышла бы замуж за другого. Не того человека выбрала. Он был тот, когда выходила за него, но со временем поняла, что ошиблась. А мне нравился один парень, ещё в университете. Он такой был! – не как все. Умница такая. Я за него бы замуж вышла. Сама подошла бы к нему, не постеснялась. Хотя зачем я ему?
Учительница вскидывает руку, опускает тыльную сторону запястья на лоб.
– Я поняла, в чём дело: я никому не нужна. Разве что маме. Но мама есть мама, а я хочу любви. Нет, мама, конечно, любит меня, но мне нужна другая любовь. Физическая. Не так, что «я тебя люблю», словечки, конфеточки. А чтобы всегда вместе, всегда рядом. Чтобы касаться друг друга, обнимать, целовать, спать вместе. Мне надо, чтобы меня любили. И больше ничего, – короткая пауза. – А муж не любил меня. Нет, когда-то любил, но не в последние годы.
В темноте я глажу волосы учительницы, как бы успокаивая её.
– У меня был выкидыш, – продолжает девушка. – Сергей женился на мне, потому что я забеременела, а у меня выкидыш. Поэтому он меня не любил. Как ты думаешь?
Я думаю, что в своём прошлом ничего не стал бы менять. Оставил бы и сломанный нос, и пацанов с Верхушки, и даже смерти родных.
Цепочка действий прервалась. Вдали исчезли школа, друзья, пья-ное веселье, шалаши из веток, звёзды в зимнем небе, хоккей на дороге, где-то очень далеко – детский сад, яркое солнце и обжигающий асфальт на юге, Чёрное море, первые часы, подаренные отцом – «Электроника 53», – хорошие часы. Исчезли горы книг, прочитанные мной на кухне ночью, когда все спали. И героини книг, в которых я влюблялся.
Исчезли Катя и Таня. И переживания по поводу прыщей. И огни школы за окном.
Всё позади. А что здесь?
Кладбище.
Жизнь закончилась ещё там, после школы. Побилась в конвульсиях, и полетели изо рта птицы.
И менять что-то в прошлом я не хотел бы не потому, что мне нра-вилось бояться парней с Верхушки или нравились издевательства девчонок; и не потому, что не хотел, чтобы мне ломали нос и избивали в полутьме подъезда. Не потому, что мне нравилось всё. Было достаточно и плохого позади, с лихвой было.
Ничего не хотелось менять потому, что я боюсь нарушить гармо-нию. То, из чего состоят мои воспоминания. Их последователь-ность. Может быть, не сломали бы мне нос, и я не смог бы радоваться опьянению в кругу друзей и искусственным обморокам. Не трави меня девочки, и я бы не смотрел с таким восторгом фильмы в видеосалонах. Не появись у меня угри, и я бы не научился ценить женскую красоту.
Или в другом порядке. Или в каком угодно порядке. Или беспоря-дочно.
– Я так считаю, – говорит учительница. – Я бы ничего не измени-ла. У меня было время подумать. Мне дорога каждая мелочь. И ничего у меня больше нет и не было.
Мне в лицо светит фонарь. За источником света проглядывают очертания человека. Две ноги вытягиваются вверх, утолщаются, превращаются в руки, из плечей выскакивает овал головы.
– Вставай, мразь, – командует голос с фонарём. – Месяц тебя сторожили. И как ты умудрялся прямо под носом?
Вот и всё. Отрывистые линии дождя косыми полосами рассекают окружность света. На моих коленях спит голова прекрасной девушки. Справа, словно пасть чудовища, зияет могильная яма. За ней чёрная гора обволакивает прутья ограды. Из темноты выглядывают двуногие тени. Одна, две, три, четыре. Джинсы и рубашка прилипли к телу от влаги.
Я убираю с колен голову покойной. Освобождаю пальцы от её во-лос. Упираясь левой рукой в мокрую грязь, поднимаюсь.
– А теперь выходи. Медленно. Медленно, я сказал.
Свет пятится от меня.
Я, следуя за ним, выхожу за ограду.
В мой живот врезается чей-то ботинок, скручивает меня пополам. Следующий удар приходится в лицо, в бок, в ухо. Удары сыплются со всех сторон. Я подобен гусенице, вокруг которой сгрудилась стая жуков и рвёт её на части. Они вгрызаются челюстями в мою плоть, отрывают от неё большие куски и жадно глотают их. Съедают мою чувствительность, моё сострадание, мою отчуждённость, мою ранимость, моё детство.

В тюрьме арестанты держались от меня подальше. Они боялись, что однажды, пока они спят, я перегрызу им глотки. Человеку, который раскапывает могилы, терять нечего.
Ментам всё равно: одним психом больше, одним меньше. Они ду-мали, что судебно-медицинская экспертиза признает меня невменяемым. Врачи объявили, что я здоров, и через три месяца я выхожу на свободу с подпиской о невыезде.
Дом застаю в плачевном состоянии. Стёкла выбиты, дверь заколочена крест-накрест широкими досками. Огромная шапка снега висит на крыше, ветер залетает в окна, разносит снежную пыль по полу.
По бёдра в белой каше пробираюсь по сугробам к крыльцу. Благо, оно под навесом.
Доски руками оторвать не получается. Приходится грести по вьюжному озеру к бане. Дверь нараспашку. Под лавкой в предбаннике гора древесного мусора, тапочки, старые берёзовые веники, ржавый пузатый чайник, грязная посуда, слесарный инструмент, кирпичи и картонные коробки.
Из всего этого достаю монтажку.
Возвращаюсь к дому. Отрываю доски. Дверь не заперта. Прохожу внутрь.
Пол, перевёрнутые стулья, матрас, шкаф и уроненные тумбочки занесены крахмальной плёнкой.
Шкаф открыт. Одна дверца оторвана и висит на нижней петле, касаясь пыли на полу. На полках и возле шкафа грудой навалены вещи: свитер, носки, трусы, джинсы, простыни, наволочки. Они заметены снегом.
На нижней полке лежит большой семейный альбом.
Я подхожу к нему, под ногами хрустит битое стекло. На стенах шрамы от былой проводки.
Сажусь на корточки возле шкафа, достаю с полки альбом с фото-графиями. На нём слой пыли.
Открываю альбом, и на меня смотрит молодая чёрно-белая мама, примерно моего возраста. Она выглядывает из-за берёзы, касаясь варежкой ствола дерева. Мамину голову окутывает платок, на ногах красивые сапожки. Короткое пальто обнажает ноги выше колен.
Рядом мой отец. Тоже смотрит на меня. Отдельно от мамы, на соседнем прямоугольнике. У отца длинные тёмные волосы. Они закрывают уши и спускаются от макушки вниз. В семидесятые модно было носить клёши и отращивать волосы.
На следующей фотографии я на плоском мотоцикле из оргалита. Передо мной волк из «Ну, погоди!» Сзади сидит брат и улыбается, поддерживая меня. Чуть впереди выставлена табличка, на которой из цифр составлено число 1982. За нами раскинули в стороны пышные ветки пальмы, каштаны и кипарисы.
В голове возникает мелодия: «Кипарисы, каштаны – тем, кому по карману…» Это из того же времени, где приятным мужским голосом пелось «Не сыпь мне соль на рану».
Запах пива и сушёной рыбы смешивается с запахом моря и влаж-ным ветром. В руке отца литровая прозрачная кружка, похожая на стеклянный бочонок с приклеенной к нему гнутой ручкой. Отец мусолит в зубах плоскую выцветшую рыбу и запивает её пивом.
Передо мной море. Бетонные стены выгибаются, становясь на мостик. Круглые камни, убегая от них, наслаиваются один на другой и улепётывают в воду. В ней камни темнеют, приобретая волшебную загадочность.
На фотографии мне семь лет. Я по колено в морской воде. Отец сидит в ней. В мою сторону оттопыривается его пузо. У отца серьёз-ный взгляд, складки морщин на лбу и тёмные волосы, в которых проглядывает седина.
Общая фотография из детского сада. Карликовые петрушки в острых колпаках и с огромными пуговицами в горошек на весёлых комбинезонах. Мальвины в пышных платьях и воспитатели. На мальчике, которым был я, стоит крестик, поставленный шариковой ручкой в области груди, чтобы не спутать его с другим ребёнком. Дети в карнавальных костюмах, что сиамские близнецы.
Я с Андреем Краскиным под новогодней ёлкой. На мне стоит кре-стик.
И дальше почти на всех моих детских фотографиях крестики.
Брат и я. Мне – два года, ему – десять. На мне полосатый джемпер, а на Пашке футболка с олимпийским медвежонком. Полуовалы бровей над круглыми глазами. Я не понимаю, что со мной делают. Десятилетний мальчик показывает в камеру пальцем. Мы сидим на полу, согнув ноги в коленях. Пашка объясняет мне, что надо смотреть в камеру, и так застывает. Оба подстрижены под канадку.
Ниже двухлетний брат. Теперь глаза удивлённые и круглые у него. Лицо мальчика в небольшом прямоугольнике. Рот тонкой лини-ей.
Мама в центре и две её подруги по сторонам. Молодая мама сияет счастьем. Её подруги тоже. Фотография лета и молодости.
Отец с младенцем на руках. Укутанный в тюк, перевязанный лен-той, ребёнок спит. Серьёзный отец. Он держит в руках что-то очень дорогое, и у него большие мужицкие руки. На левой руке – прямо-угольные часы с тканевым браслетом.
Детский сад. В руках у меня балалайка, на которой нарисованы лады, струны и колки. Сижу за игрушечным столом. За мной цветы в горшках. На столе дом лилипутов, пластмассовые свинки, кошечка играет с мячиком, и черепашка. Я улыбаюсь застенчивой улыбкой. Балалайку держу с видом профессионала. Как будто только что спустился со сцены, и мне говорят: «Сфотографируйтесь для нашего журнала». А я: «Запросто!» Щёлк. Пальцы левой руки зажали струны аккордом.
Я в костюме ковбоя на новый год. Сомбреро, пояс с двумя пистолетами и патронами. Смотрю с вызовом. Руки по швам. «Сейчас как выстрелю!»
Тётя Вика с дочкой и мамой, моей бабушкой.
Мама загорает на гальке. Руки за головой, ноги согнуты в коленях, смотрит в камеру.
Все эти люди улыбаются. В прошлом было только счастье. В этом они хотят уверить себя, когда берут альбом в руки через пять лет, десять, двадцать. «Улыбнитесь: сейчас вылетит птичка!»
И, может, действительно много лет назад всё было хорошо, а, может, и нет. А, может, улыбнулся, потому что так просил фотограф. Потому что хотелось уверить себя в том, что ты был счастлив.
А в детстве не было ни хорошо, ни плохо. Просто было.
И почему всё так изменилось теперь?
 
Бородатые тени во мгле растворя-лись
Но  опять появлялись из темноты
И рыдая как люди продолжали идти
Шаг за шагом на светлый откос
поднимались

Гийом Аполлинер

Глава 16

Зимой кладбище особенно тихое.
Его заносит воздушным снегом. Пышное одеяло покрывает зем-лю, проходы между могилами, наползает на ограду ватными клочками, растекается по буграм и памятникам.
Захоронения под этим одеянием сливаются в сплошное полотно, теряют мрачность и задумчивость. Они становятся безобидными и безличными. И не верится, что кого-то здесь похоронили, что было горе, и кто-то плакал, и кто-то плачет сейчас, не обращая внимания на мороз. Выдыхает пар и стирает платком со щёк непрошенные слёзы.
При выходе из дома я столкнулся с Игорем, сыном тёти Вали. Хо-тел проскочить мимо него, но он поймал меня за руку, снял наушники.
– Не бойся. Саня, я тебя не осуждаю. Мама волнуется за тебя.
Игорь потянул меня за собой, я упёрся.
– Тебя никто не осуждает. Ну, почти. И Грише ты правильно накостылял.
Я посмотрел сквозь Игоря. Он ослабил хватку.
– Поел бы. Я ничего, но мама. Сам понимаешь.
Тётя Валя – хорошая женщина, но не моя мама. А Игорь не мой брат. Он отпустил мою руку, и в этот момент я заметил что-то знако-мое за его спиной. Серая спина юркнула вдоль забора, остановилась, посмотрела на меня и, как только я рванулся, побежала.
Я оттолкнул Игоря в сторону и устремился за серой спиной. Игорь потерял на миг равновесие и сразу нашёл его, вцепившись в мою куртку. Мы оба грохнулись на землю. Я вскочил как можно быстрее, но серая спина исчезла так же стремительно, как и появилась.
Потирая локоть, Игорь поднялся.
– Ну не хочешь идти, не иди. Толкаться зачем?
– Подкидыш, – ткнул я пальцем в сторону, где исчезла серая спина.
– И что? – пожал плечами Игорь.
На следующий день после ночи с развратной девкой я вернулся на её могилу. И она была идеальной. Невозможно закопать могилу настолько быстро и сложить на ней цветы тем же рисунком.
Я хотел спросить у Андреича, кто закопал могилу, но испугался, что он догадается, кто её откопал. А сейчас не страшно.
Зелёный вагончик сторожа выделяется на фоне молочного спокойствия. Из его крыши торчит труба, из неё парит полупрозрачный дым. Воздух искажается в нём, расплываясь под горячей струёй. Вокруг трубы плотной коркой обосновался снег. Он не такой воздушный, как на земле. Его придавили к железу небо и мутное солнце.
Возле вагончика молодой парень в фуфайке, ватных штанах, ва-ленках и тканевой шапочке колет дрова.
– Ты куда? – спрашивает он меня, прекращая размахивать топо-ром. – Э!
Я открываю дверь вагончика.
– Куда пошёл, говорю?
Парень втыкает топор в полено, сжимает рукавицы в кулаки и движется ко мне.
– К Андреичу, – отвечаю я.
– Зачем? – не унимается парень.
Я захожу в вагончик. Тёплый воздух сразу обволакивает меня, ко-лет щёки, по которым течёт влага. Я вытираю её.
В вагончике полумрак. Свет попадает в него через окно с одной его стороны. У окна стоит топчан. Такой же напротив.  Между ними стол. За столом железная печка. В дырах внизу дверцы колыхается пламя. На стене за печкой приколочен лист жести.
На топчане, что напротив окна, спит Андреич. Рот открыт, подбородок задран вверх. Седая редкая щетина оплела шею и поднимается выше, впиваясь в щёки и залезая в уши. Сухие мозолистые руки сложены на груди, как у мёртвых.
На Андреиче шерстяные носки, рабочие штаны и растянутый свитер. Во сне он подрагивает правой ногой. Свет из окна падает на лицо Андреича. Половина его освещена, вторая тонет в полумраке.
– Андреич! – за мной открывается дверь. Бьёт по спине, я вынуж-ден пройти вперёд.
В вагончик протискивается парень.
– Андреич! К тебе, вроде бы.
Старик подпрыгивает на месте. Закрывает рот, шамкает спросонья губами, разлепляет глаза, освобождает грудь от рук. Со вздохом садится на топчане. Ноги свисают вниз, голова опущена, щёки и лоб прорезают крупные морщины. Взгляд упёрт в пол.
– Ёшь твою мать, чего надо? – булькающие звуки изо рта. – Моло-дой, ну ты вообще.
– К тебе пришли, – говорит Молодой.
Андреич поднимает на меня ленивый взор. Прищуривается.
– О-о, – хрипло тянет он. – Ничего себе. Молодой, поставь чай.
Парень в шапочке проходит к печке. Недовольно задевает меня плечом.
– Садись, – приглашает Андреич.
Молодой ставит на печку чайник, заливает в него воду. Я располагаюсь за столом напротив Андреича.
– Спасибо, – говорит Андреич парню. – Оставь нас.
Парень уходит.
– Нда, – тянет Андреич. – Не ожидал. Отпустили, значит?
Он отклоняется назад, лезет рукой в карман брюк, извлекает из него пачку папирос, бросает их на стол.
– Куришь?
Я игнорирую пачку.
– Так и не начал.
Андреич достаёт из неё папиросу, разминает в пальцах. Извлека-ет из кармана спички, подкуривается. Глубоко затягивается дымом, выдыхает его.
– Зря. Давно отпустили?
– Неделю.
– Даже так.
Папироса в жёлтых потресканных пальцах.
– У мужиков был? – поднимает на меня взгляд. – Правильно. Не надо.
Дым разъедает пространство между нами. Молчим. Архип задумчиво курит.
– Ты как вообще?
Пожимаю плечами.
– Ну да, – соглашается с чем-то сторож. – Оно по-разному бывает, да? Это я так – о своём, – машет рукой. – Чайку выпьем. И давно – ты сказал? В смысле, отпустили. Ах да, помню.
Молчит.
– Да тебя увидел – вспомнил, – отворачивается, выдыхает в сторону. – Архип умер, – щетина сползает набок. – Покончил с собой. Прямо там, в больнице. Бритвой вены порезал. И откачать не успели. Да кого там откачивать? Ночью порезал. Чтобы на помощь не успели. Сестра утром пришла уколы делать, а у него простыня вся красная. И подушка, и матрас, и гипс – всё.
Сторож часто моргает.
– Вот дурак, да?
В надежде, что я поддержу его, сторож вновь поднимает на меня взгляд и снова отворачивается.
– И к чему всё это? Для чего растили? Что вам, молодым, надо? Не хватает чего? Вот ты: какого лешего? Натворил.
Андреич поспешно затягивается.
– Но не надо. Знать не хочу.
Мёртвые говорят со мной.
Сторож опирается лбом о левую руку. Пальцы утопают в седых всклокоченных волосах. Лицо спросонья опухло. От меня на стол падает тень. Она больше, чем я.
– Иваныч шпану какую-то ловить стал. Архип даже записки не оставил. Молча вены вскрыл и лежал до утра, пока кровь не кончилась. Ты бы видел… Да и сам ты, блин… тоже… Сдались тебе эти жмурики.
Мёртвые говорят со мной. Я им нужен. И они нужны мне.
– Ну ладно я старик. Иваныч… Жека… Хотя он тоже…
Искусственные обмороки. Мы давили на солнечное сплетение и засыпали, чтобы приблизиться к смерти.
Две ладони давят на мою грудь. Спину холодит стена. Затылок прижат к ней, ноги слегка согнуты в коленях. В голове гудит, приятная слабость, и дышать легко-легко. Тело не слушает меня и воспаряет над землёй. Я ещё чувствую себя этим телом, но грань между нами не такая чёткая, как раньше. Мне хорошо. И немного страшно. И нет никакого света с небес. Есть блаженство.
Я падаю, и меня подхватывают на руки. Волокут через подъездные двери на улицу, приподняв за плечи. Мои ботинки чертят полосы на бетоне.
Кладут на лавку, бьют пощёчины. Не больно, хотя бьют сильно. На щеках набухают красные пятна. Но не больно. Боли больше нет.
Надо мной лицо Тани и Андрюхи Векова.
– Ты как?
– Нормально, – пытаюсь сесть на лавке.
Прохладный воздух приятно колет кожу. Фонари мягким светом разбавляют ночь.
– Молчун, тебе что надо? Почему спокойно не живётся?
– Живётся. Только не здесь.
– В смысле?
Андреич убирает руку со лба, опускает её на стол.
– Там всё, в прошлом.
– В каком прошлом? Ты что городишь? Тебе сколько лет?
– Достаточно, – отвечаю я. – Чтобы потерять всё. Чтобы понять, что всё потерял.
Потерял детскую беспечность в погоне за выживанием. Один в поле воин.
Никого у меня нет. Я рос, и у меня были мама и папа. Они были большие и взрослые. Я любил их и верил им, потому что они были мамой и папой. Я вырос, их не стало. Раньше они были как боги, а потом стали обычными людьми. Но я бы справился с этим. Так ведь они умерли. У меня старший брат был. Тоже умер. Ты знаешь, что такое старший брат? А это всё. Он и друг лучший, и учитель, и брат. Я музыку его слушал, фильмы его смотрел. Всё за ним повторял. Вещи его донашивал. С удовольствием. Потому что они – его. Друзья у меня были. Много. Я к любому мог среди ночи зайти и позвать на улицу. И когда мы играли в рыцарей на стадионе, и когда водку в подвале пили – друзья были со мной. Мы вместо мечей на ветках, обломках, бились, а вместо щитов у нас картонки были. А ещё пластмассовая шпага была. И будёновка. Такая шапочка вязаная острая на конце, и уши длинные у неё. Я даже спал в ней, так любил её. В хоккей мы играли. В снегу валялись, на звёзды смотрели. А теперь даже вспомнить об этом страшно. Вот так сердце сдавит – и заплакать хочешь, а не можешь. Потому что не научили. Во двор выйдешь, упадёшь на колени и воешь на луну.
Андреич смотрит на меня. Предплечья сложены на столе, как у первоклассника.
– Бедный, – говорит он. – Ты живёшь прошлым.
– Ну да, – соглашаюсь я.
– Ты говоришь с мёртвыми.
Что? Что ты сказал? Я ослышался?
– Воспоминания мертвы, – говорит Андреич. – Они как покойники.
Папироса истлела до бумаги. На пальцах Андреича повисла трубка пепла.
– Жить здесь надо, а не там, – Андреич показывает сначала пальцем от себя, а потом за спину.
Где здесь? Здесь выживание – не жизнь. Жизнь там осталась. И знаешь почему? То, что было до выпускного, я отлично помню. После школы – так, местами. А после смерти мамы как под водой: погрузили тебя в ванную с головой, башкой вертишь, а всё вокруг мутное, и только стены за мутью. А мёртвым я нужен. Или они нужны мне.
– Андреич, я у тебя спросить хотел. Помнишь могилу Завьяловой Эльвиры Фёдоровны? 05.04.1985 – 17.09.2003.
– Если б я все могилы помнил… Зачем?
– Красивая такая. У родителей её внедорожник, они тебя отблагодарили хорошо. Печку эту подарили.
Андреич хмурит брови.
– Хорошая печка.
– Ну, вот я же её не откапывал?
Андреич кидает на меня быстрый взгляд. Выражение лица стремительно меняется, сморщивается, стягиваясь в гримасу. Он убирает руки со стола и ёрзает на месте.
– Ты её что?
– И не закапывал никто.
Андреич сминает в руке папиросу.
– Давай так: ты сейчас уйдёшь и больше никогда сюда не вернёшься. Вообще никогда. Чтобы я тебя не видел и не слышал. Договорились?
В чайнике кипит вода. Пар вырывается из носика. Крышка со зво-ном подпрыгивает.
Я встаю.
– Молчун, – зовёт Андреич.
Я иду к выходу.
– Молчун! – сторож поднимается за моей спиной. – Молчун, договорились?
Волосы Андреича торчат в стороны. Он вытянулся всем худым телом, изображая из себя героя.
Я захлопываю дверь.
Морозный день наваливается на меня. Снег лезет в глаза. Молодой по-прежнему рубит дрова. Зыркнув в мою сторону, он теряет ко мне интерес.
После тепла вагончика, на улице не так холодно.
Меня выгнали. Как обычно. Как это всегда делало и делает время.
Оно возит меня на санках в детский сад, переводит из яслей в на-чальную группу, из детсада в первый класс, во второй, в третий, в четвёртый, в пятый, в шестой – и так до последнего. И выкидывает на улицу, как старого пса. Даёт в руки колоду воспоминаний в виде чёрно-белых фотографий и отправляет в жизнь.
А как жить? Никто ведь не научил. Не объяснил, как быть одному. Как – один в поле воин? Ведь раньше всё было по-другому. Ну не был я один. Или тогда тоже все были каждый сам за себя? В таком случае, почему я раньше этого не замечал?
Я иду по дороге в сторону, обратную от города. Снег окутывает деревья вдоль неё, свисает с веток, словно вата с новогодней ёлки. Скользкая ровная белизна лежит на проезжей части.
Кто-то сзади семенит за мной, оглядываюсь и вижу знакомую серую шёрстку. Как раньше, на том же расстоянии от меня. Теперь идти намного приятней, зная, что есть кто-то рядом.
Мы идём с Подкидышем, а машины проносятся мимо, обдавая нас волной холодного воздуха. У них свои заботы, свои трудности. Мне нет до них дела. Их не существует. Точки мелькают в ночи, исчезая, как светлячки, как звёзды, как чужая жизнь рядом с тобой. Не касайся её – и не будет больно.
А прикоснулся и видишь, как от замёрзшего стекла растекаются в стороны влажные капли. Слёзы под холодными пальцами на окне.
Мы идём, а дорога не кончается.

Январь 2005 – 03.01.2007, редакция – июль 2020


Рецензии
Сильно. Но я не согласен. Жизнь прекрасна. В жизни есть все. Любовь женщины, любовь к детям, любовь детей и созидательный ТРУД.

Александр Ляхов   11.10.2020 10:50     Заявить о нарушении
На это произведение написано 7 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.