Поезд

   Я открываю глаза.

   Первая мысль - ничего не вижу. Только белая пелена кругом. Ощущение - будто меня провернули в мясорубке. Тело нестерпимо ломит, не могу пошевелить ни рукой, ни ногой. Даже глазами вращать больно. Я успокаиваю себя тем, что так и должно быть, ведь это мой первый день - я только что родилась.

   Вскоре белая муть оформляется в потолок комнаты, очень чистенькой и уютной. Настроение мое несколько улучшается. Я мысленно говорю себе: " Ну, что ж, девочка, поздравляю тебя с днем рождения!" Нелегкое это дело - рождаться. Я совершенно обессилила и засыпаю.

   Проснувшись, вижу склоненных над собой людей в белых халатах. Осмотрев и поводив у меня перед носом блестящей палочкой, они обменмваются между собой непонятными словами и поворачиваются к стоящей в стороне женщине с добрым, красивым, но несколько увядшим лицом. " Поздравляю Вас," - говорит старший из компании и добавляет: " Можете говорить громче, она еще ничего не слышит".

   Как глупы люди! Они думают, что новорожденные ничего не слышат и не понимают. Ну, да Бог с ними. Главное, что я слышу, думаю, чувствую, вот только говорить еще не умею.

   Мы остаемся вдвоем с Доброй Женщиной (так я ее про себя окрестила). Отныне она будет неотлучно находиться рядом, лелея меня как самую большую драгоценность. Я очень быстро привязалась к ней, встречая ее появление радостным мычанием.

   Иногда в комнату заглядывает славный мальчуган лет семи. Я уже привыкла к нему и называю его про себя "Малыш". Он чем-то неуловимо похож на Добрую Женщину итоже очень мне нравится. Внезапно меня осеняет: очевидно, Добрая Женщина - моя мать, а мальчик - брат, старший брат!

   Довольная этим открытием я улыбаюсь, мычу и тяну к нему руки. Малыш медленно подходит к моей кроватке и застывает в трех шагах от нее, не решаясь подойти ближе, он пожирает меня своими зелеными, не по-детски грустными глазами и молчит. Должно быть, я произвожу на него не самое выгодное впечатление. Представляю свое скрюченное спеленутое тельце с бестолково сучащими руками! Ничего, Малыш, скоро я подрасту, и мы с тобой будем очень любить друг друга. Я знаю, я чувствую это.

     х     х     х

Желтые листья за окном сменяются белым туманом. Он такой ослепительно-белый и мягкий даже на взгляд, что мне хочется зарыться в него лицом. "Это снег. Сне-е-г", - объясняет мать. Еще одно новое слово. Сколько их еще будет...

   Приходит время обеда. Что они дадут мне сегодня? Ага, вот кашка и розовое воздушное чудо - мать называет его "ягодным пюре". А вот отвратительный отвар, пахнущий ужасно невкусно, а, главное, совсем несладкий. И название у него тошнотворно-тягучее - "бульо-о-он".

   Я каждый раз отчаянно сопротивляюсь этому бульону, кручу головой, мычу, дергаю руками и ногами. Иногда хитрю, меняю тактику: замираю, плотно стиснув губы, и, когда мать, ласково приговаривая, подносит очередной раз поилку с бульоном к самым моим губам, - резко дергаю головой. Поилка вылетает из ее рук и, разбрызгивая бульон на постель, колени матери, на все вокруг, катится по полу. Иногда она разбивается, что доставляет мне особенное удовольствие. При этом у матери скорбно сжимаются губы, она начинает торопливо собирать осколки по всей комнате. И Малыш тут как тут: бежит с тряпочкой и принимается старательно вытирать пол.

   Потом переодевают меня, меняют белье в постельке. Все эти переодевания я ужасно не люблю, потому что они доставляют мне боль во всем теле. Боль, правда, не такая изматывающая, как в первые недели жизни, но все равно я начинаю плакать сильнее и сильнее, распаляя себя, и вот уже захлебываюсь в истерике.

   Мать и Малыш стоят рядом и смотрят на меня грустно и обреченно. Я терпеть не могу такие взгляды, они наполняют мое сердце страхом и отчаянием. Я реву и думаю с мстительным удовольствием: "Что, тяжело со мной? Терпите, никто вас не просил меня рожать. Раз завели, так теперь мучайтесь, пока не вырасту!"

     х     х     х

   Но время идет. Снег растаял, во дворе лужи и грязь. По утрам мать раздвигает плотные занавески на окне рядом с моей кроваткой, и теплое солнышко ложится мне на лицо. Кажется, что оно разогревает во мне кровь, которая все быстрее начинает струиться по жилам, вызывая приятные изменения во всем теле. Отступает ломота в суставах, притупляется боль в висках, я уже отрываю голову от подушки и несколько мгновений держу ее навесу. Это обстоятельство необыкновенно радует моих близких; и мать, и Малыш смотрят на меня оживившимся взглядом.

   С каждым днем мои силы прибывают, я чувствую, как крепнут руки и ноги. Я научилась сидеть, и Малыш катает меня в коляске по комнате.

   Дорожки в парке уже подсохли. Теперь меня часто вывозят во двор, я радуюсь новым впечатлениям.

   В дальнем конце огромного парка, за насыпью, проходит железнодорожная ветка. Поезда там проходят редко, с большими интервалами. Меня привозят сюда в то время, когда поездов нет, "чтобы они своим шумом не испугали меня". Это я услышала из разговора матери с Малышом. Наивные, они думают, что все еще ничего не понимаю.

   Однажды утром мать вошла в комнату со словами: "Ну, вот и лето пришло. Скоро ты сама сможешь ходить, милая моя девочка!" И поцеловала меня так, как умеет целовать только она. За что я и люблю ее, хоть, порой, и веду себя отвратительно. Я улыбаюсь ей в ответ и мычу свою бессмыслицу, которая должна означать: "Я так люблю тебя, мамуля! Тебя и Малыша. Потерпите еще немного, я скоро вырасту, научусь говорить и никогда больше не буду огорчать вас. Я смогу сказать, как сильно я вас люблю. Потерпите!"

   Пока меня собирали на прогулку, я услышала от Малыша еще одно новое слово "каникулы". Оно означает, что теперь можно гулять целыми днями, и что братишка будет проводить со мной целые дни.

   Я почти счастлива. "Почти" потому, что полному ощущению счастья мешает что-то внутри меня, чему я пока не нахожу определения. Но это должно пройти, я верю, я знаю, так должно быть. Наверное, надо немного подрасти...

   И так, мы снова в парке. Привычным маршрутом мать везет меня по дорожке мимо зарослей  сирени, мимо пруда, через мостик, вдоль насыпи. Малыш, радуясь каникулам и моему радостному лицу, скачет вокруг нас. Увлекшись погоней за бабочкой, он убежал далеко вперед.

   Вдруг какой-то далекий шум привлекает мое внимание. "Боже мой, - шепчет мать, - Поезд! Поезд вне расписания!"

   Слово "поезд" мне хорошо знакомо. Его едва ли не чаще других употребляли мать и Малыш  в разговорах между собой. Но на слух это слово не производило на меня никакого впечатления.

   Теперь же, слыша приближающийся шум, я начинаю испытывать тревогу. Она все нарастает с приближением поезда. Я уже слышу его тяжелое дыхание, слышу стук колес.

   Вместе с дробным перестуком в меня входит острыми иглами непреодолимый страх, переходящий в панический ужас. Иглы впиваются в сердце, в мозг, словно раскаленным прутом пронзает язык и затылок. Я цепенею, в ужасе закрываю глаза. Поезд совсем близко. Вот он проносится рядом, обдавая нас оглушительным грохотом и смрадом.

   По тропинке, уходящей вдоль полотна, навстречу нам бежит Малыш. Он видит мое искаженное лицо, протягивает ко мне руки и, задыхаясь от бега и слез, кричит: "Мама, мамочка!"

   В воспаленном мозгу проносятся странные видения: будто я, именно я, но уже взрослая, лежу на полу в купе поезда,ощущая адскую боль в затылке и позвоночнике.

   Меркнущим сознанием различаю молодого мужчину в окровавленной рубашке, с обожженным лицом, который изувеченными руками пытается разбить окно.

   Последнее, что чувствую - на губах его губы - и руки, выталкивающие меня в разбитое окно горящего купе...





                Июнь 1989 года.