Нокаут

       На работе Кулешов считался маленьким человеком. Так уж получилось: звёзд с неба он не хватал, до больших чинов не дослужился. Но если бы кто-нибудь заглянул к нему в душу, – сколько великих планов догорало здесь и медленно обугливалось на чадящем и ничего не щадящем костре высоких несбывшихся надежд.
      Да, на служебном поприще не вышло из Кулешова Наполеона. Но было у него такое место приложения скрытых душевных сил, где он был «на коне», добирал то, чего недодавала ему работа, компенсировал свою малозначительность и ущербность. Здесь он чувствовал себя как рыба в воде, причём не просто рыба – тюлька или карась, а рыба-кит, рыба-царь, рыба-меч, меч, который мог карать или миловать. Этой точкой приложения недюжинных сил была для Кулешова сфера обслуживания и общепита.
      Сразу же после постылой, ничего не дающей ни уму, ни сердцу работы, Кулешов приосанивался, туже затягивал галстук и,напустив на лицо туману и меланхолии, принимался за любимое дело – обход торгующих точек.
      Он заходил в какой-нибудь магазин или столовую, намётанным глазом засекал жалобную книгу и вслед за тем начинал выискивать недостатки. Находил он их, как правило, очень быстро – там узок ассортимент, там недостаточно вежлив персонал, там – что-то ещё, но это уже детали. Главное: Кулешов что-нибудь да находил, направлялся к жалобной книге и… спектакль начинался. Кулешов знал, что за ним сейчас следят десятки глаз, и вёл свою роль безукоризненно. Пожалуй, ни один актёр не удостаивался такого пристального внимания, как вставший на цыпочки Кулешов, пытающийся дотянуться до "Книги жалоб и предложений".
      Отрепетированным движением Кулешов сдёргивал книгу с гвоздя – спектакль достигал кульминации. Кулешова окружали какие-то люди – стройные, спортивного телосложения мужчины,  перламутровые, ослепляюще обаятельные женщины,– все протягивали к нему руки,все лепетали срывающимися голосами:«Не надо писать жалобу! О, зачем вы это делаете?»
      По заранее разработанному сценарию после этой хватающей за душу мизансцены Кулешов произносил свой коронный монолог, в котором слышались и праведный гнев, и суровая правда, и искренняя боль. Монолог этот был заучен и отрепетирован Кулешовым раз и навсегда, в него вносились лишь незначительные поправки, вызванные сменой декорации. В промтоварных магазинах монолог в исполнении Кулешова начинался со слов: «О вы, работники прилавка!», в книжных: «О вы, работники культуры!», но как бы он ни начинался, кончался всегда одинаково: сразу же вслед за ним вступал хор плакальщиц и в глубоком миноре разрабатывал одну и ту же тему: какие адовы муки ждут персонал торговой точки после жалобы, как пострадает престиж коллектива, района,города, страны.
      А Кулешов возвышался над всем этим полифоническим многоголосьем, и в глазах его горел прометеев огонь, а в руках его была зажата судьба района, города, страны. Он мог казнить, мог миловать, он всё мог – великий человек Кулешов.
      Но,и в этом заключалась вся интрига, Кулешов ещё ни разу не написал ни одной жалобы, ни разу никого не «казнил». Он миловал, и этот акт  царственного великодушия ещё больше, под самые небеси, возносил его в глазах окружающих. Над рыжеватой с пролысинами головой Кулешова начинал светиться нимб, и слетевшие сверху ангелы под руки выносили его из торговой точки.
      Крушение иллюзий произошло, как происходит всякое крушение: от столкновения чего-то с чем-то. Сперва Кулешов даже не понял, что это начало конца.
      В магазине №227 он, как обычно, подошёл к жалобной книге, болтавшейся на шнурке, но ожидаемой сцены с протягиванием рук и страстным речитативом не последовало. Никто не взывал к кулешовскому благоразумию, никто не умолял его возвратить книгу назад.
      - Это что-то новенькое, - не на шутку встревожился Кулешов и от неожиданности чуть не подавился застрявшим в горле знаменитым монологом. Вся магазинная драматургия полетела вверх тормашками и пошла своей непроторенной дорогой. Нужно было отходить от сценария и срочно импровизировать.
      Кулешов извлёк из кармана авторучку. Но и это не помогло. Никто из обслуживающего персонала магазина 227 и глазом не повёл. Как утопающий за соломинку, Кулешов уцепился за последнюю надежду – демонстративно развернул книгу, согнулся над ней с высоко занесенной авторучкой, а сам стал краем глаза поглядывать по сторонам: что там? как там? Он мог бы этого и не делать: на манипуляции Кулешова никто не обращал ни малейшего внимания.   
      - Ах, так, - теряя над собой контроль, взбеленился Кулешов, - иду ва-банк.
      И первая, солёная, как слеза, фраза скатилась с его пера на чистый лист жалобной книги. Кулешов писал с упоением. За долгие годы блестяще сыгранных им ролей жалобщика, так и не написавшего ни одной жалобы, в душе его скопилось столько сарказма, иронии и едва сдерживаемого гнева, что их с лихвой хватило бы на три таких жалобных книги.
      Кулешов кончил писать, повесил книгу на гвоздь и направился к выходу с тяжёлым, нерастворимым осадком в сердце. Одна лишь надежда теплилась в его груди: жалоба его написана безукоризненно, веско, убедительно, за неё кому-то не поздоровится, кому-то дадут по шапке. Вот когда он отыграется за сегодняшнее вопиющее безразличие, вот когда посмеётся последним.
      Через неделю Кулешов повторил свой визит в магазин №227 и прямо с порога устремился к жалобной книге. Ага, вот он, ответ на его жалобу. «Администрация магазина №227 рассмотрела жалобу гр-на  Кулешова. С группой продавцов проведена разъяснительная беседа».
      - И это всё?! – похолодел Кулешов. – А где гром и молния на головы провинившихся? Где строгий выговор и лишение премиальных? Где в конце концов персональное дело, товарищеский суд и разбирательство в компетентных органах? Оказывается, не так уж страшен чёрт, как его малюет в жалобных книгах и своём воображении разъярённая клиентура, и он, Кулешов, оказывается, был не такой уж большой властелин.
      Это было крушение. Фиаско. Нокаут. Поверженный Кулешов ещё попытался было подняться, взяться опять за перо, но вовремя сообразил, что лучше, чем неделю назад, он уже не напишет. А, если и напишет, то никого этим не удивит, и ничего более эффектного не добьётся.
      Это открытие так поразило Кулешова, что он свинтил авторучку и спрятал её в карман, чтобы больше никогда ею не потрясать. Ибо впервые в жизни он понял, что самая непробиваемая в мире стена – это стена равнодушия.
      Её не прошибёшь ничем.