ПАПЫ

Видавничий Гурт КЛЮЧ
Дмитрий Каратеев & Константин Могильник

Фрагмент романа "Liebe dich aus..."

Из книги ДНЕВНИК ЛЕБЕДИХИ: http://proza.ru/2008/02/28/327

ПАПЫ

Гляди лучше в окошко круглое: вон как там холмисто-лесисто-зелено. Вот и новый дракон холмистую зелень рассёк, щупальцы синие направо-налево раскинул, и не первый уже, не второй, и это уж точно не Амур, это уж точно Волга, то щупальце, что снизу завивается, так это уж точно Мокша, а это уж точно под нами Ковылкино, и сосны стонут по-предосеннему:
- Скр-р-р, тр-р-р!
И ветер, уже совсем осенний:
- А-а-а-а-а – ху-у-у-у-у…
И мама Света утром хмурым во двор вышла, на зиму дрова рубит:
- Хр! Бр! Др!
А Рыжик старенький вдоль стенки кирпичной, за крысою крадучись:
- Ш-ш-ш-ш-ш…
И шёпотом:
- Мя…
А во дворе Галкином – давно не Галкином – дошкольницы в бантиках квадратный островок асфальтовый классиками расписали, ещё и земли кусок прихватили:
- Земля – небо – рай!
- А чёй-то ты, Лидка, сразу в рай? Хи-итренькая!
- И ничё не хитренькая, а я умная!
- Ой, у-умная-разу-умная, твой папа – гамновоз…
- И-и-и-и! Я те чё-нюдь на папу сказала?
- Ну скажи – а я не боюсь!
- Ха – не боится она! Конечно, ты не боишься, потому что у тебя папы и нет, и никто его и никогда и не видел!
- И-и-и-и!
- Рёвушка-коровушка! Да-да: никто и никогда не видел! Ой! А-а-а-а!..
- Кто не видел? Кого не видел?
- А-а-а-а!
Распахнулось окно на втором этаже, высунулась в голубой кофте Лидкина мама – Валя Малафеева:
- Ира Абрамова! Ты за что Лиду за шею душишь?
- А она говорит, что моего папу никто и никогда не видел, а-а-а-а!
- А ты не слушай глупостей, я сама её накажу. А ты, Лидка, марш домой – поговорим, кто кого и когда не видел.
Запахнулось окно, медлит отпущенная Лидка:
- А всё равно – ты и сама его не видела! Ой-й-й-й!
- Кто не видел?
Отскочила Лидка, с крыльца кричит:
- Кто не видел, кто не видел, кто не видел, кто не видел!
Обрадовалась Ирка Абрамова, косичками-колечками тряхнула:

Повторюха-муха
Старая старуха!
Кто за мною повторяет,
Тот в уборную ныряет,
А в уборной красный свет,
Ты ныряешь, а я нет!

Расстроилась Лидка Малафеева на крыльце:
- Сама ты ныряешь…
Скачет-хохочет Ирка Абрамова:

А в уборной свет потух –
Ты ныряешь, как петух!

Хнычет уже Лидка на крыльце:
- Ма-ама!
В ладоши плещет, торжествует Ирка:

А я лесенку поставлю
И тебя нырять заставлю!

Убежала, рыдая, Лидка. Посмеялась Ирка, посмеялась, да вдруг и скуксилась – сама заплакала. И ушла папу искать.
А где в Ковылкине папы? А папы в Ковылкине у магазина, конечно, стоят. Что велено – разгрузили, что договорено – получили, и разливают это, что договорено, по пластиковым стаканчикам, а на крыльцо – в ватнике ментовском да в валенках на босу ногу - продавщица Тоська Выхухолёва «Явы» посмолить вышла. Смотрят папы, как смолит баба, друг другу так говорят:
- Слышь, Кишкин?
- Ну.
- А знаешь, кто такая баба, которая курит?
- Ну кто?
- Курица – вот кто.
- Не-а.
- А кто ж тогда?
- Курва – понял?
- Ой, мля!
Фу, какие пошляки! А Васятка Мордвинцев очки на оба глаза треснутые снял, в карман пиджака сложил, и Пяткина без слова в ухо двинул:
- Не смей на Антонину!
Шатнулся Пяткин – стакана не разлил, и спокойненько-горько:
- Вот так и всегда за правду нас!
Вынул очки Васятка, но надеть забыл, смотрит на Пяткина, как в микроскоп, с учёным презрением. Видит Пяткин такое дело и уже обижается:
- Кончится тем, дрын, что я тебе таки в голову дам!
А Кишкин Пяткина за плечи дружески обнял, сам к Васятке Мордвинцеву – тоже дружески – адресуется:
- Не, млын, я его не оправдываю, но ты ж, очкарик, тоже неправ…
А Тоська – вроде и не слышит: пх-фх – дымит. Ну, а кто ж ей виноват, что в опэрки за мной не поехала? Жила бы сейчас по-цивилизованному, ну и что, что с немцем. Они, чтоб ты знала, тоже люди культурные, хотя и не так сердечные. Пиво пьют, а не водяру глушат, и потом аккуратные. Маринка вон Трёхгузнова нашла счастье за менеджером Хайнцем, притом разженивать его, холостого, даже не пришлось, а для души – идейный дезертир из ГСВГ, бывший лейтенант Александр Кураксин. А у тебя, Тоська, - что, кто? А, уже вижу: досмолила ты свою «Яву», назад в лавку пошла, а за тобою бегом – изменщик коварный Васька Мордвинцев: Верку позабыл, по Галке не плачет - нашёл себе цацу магазинную, подумаешь! Посмотрел бы на себя, интеллигент очкастый: это ж только название одно, что очки, в них же хуже видно, чем бельмом невооружённым, и Тоська, небось, через них смотрится принцессой. Сквозь трещины и пыли слой. А Тоська-то ещё и выяживается: махнула на Васятку – иди, мол, к корешам-алконавтам! Ой, Тоська, прошвыряешься так мужиком! Прискис Васятка, к ребятам вернулся, Пяткина по плечу погладил:
- Ну чё ты, Пяткин? Я ж по дружбе!
Накуксился Пяткин:
- Вот так и всегда у нас в России: друг друга за правду бьём, а Америка торжествует!
Вздохнул Васятка:
- Не говори, товарищ…
Стоит в сторонке Ира Абрамова, недоумевает: кто же тут папа?
Снова Тоська на крыльцо выгребла. Да не в ватнике, а в манто черно-буром, да не валенках, а в стукалках красных на шпильках – чёй-то ты, подруга? Неуж перед Васяткой так? Не-е-е, подруга, не перед Васяткой, я всё вижу: в даль, в лес мечтательно вперилась. И Васятка всё налитое махом засосал, чуть стаканчиком пластиковым не подавился. И Алик Каратаев ему с пониманием новый налил:
- Ничё, товарищ, бабы дело житейское!
Посмотрел мутно Васятка на товарища, спрашивает:
- А водка?
Усмехнулся Алик такой наивности:
- А водка – дело жизненное. Давай!
Пластики сдвинули, пошоркались, выглотали. А Тоська – принцессой эдакой – и не покосится. На каблучках-цыпочках в облака тянется, глаза натушёванные распушила, плечиками под мантом голубым поигрывает. И хищно-блаженно улыбается. Какого лешего Тоська, высматриваешь?
Глядь - а из чёрной чащи впрямь какой-то леший показался. Борода зелёная по пояс, грива хвойная по плечам, роба – как из стекловаты шита, а глаза синие, словно небо над горой Муттерхорн. Вздрогнуло сердце у Ники: кто? А тот подходит лешачьи величаво к мужичкам нашим, четырём мушкетёрам:
- Здароф, рэбьята!
Пяткин, почтительно:
- Здравствуйте.
Кишкин, дружески:
- Здоров, батя.
Алик Каратаев, сдержанно:
- Ну, добрый день. Если он добрый.
А Васятка Мордвинцев отвернулся.
Вздохнул раз-другой Леший – ой, да кто ж это? – из-за пазухи стакан гранёный выудил, весь треснутый-пятнистый, как очки Васяткины. Поклонился в пояс, пальцами по луже повёл. Выпрямился – стакан подставил. Не удивился Пяткин. Взял поллитру за горло, да и плеснул не глядя, аж через край полилось:
- Пей, товарищ!
Вспыхнул, не выдержал Васятка:
- Если это тебе товарищ!..
Посмотрел мягко Кишкин:
- Не, Вась, ты опять неправ: а чё ж не товарищ?
Посмотрел важно Алик Каратаев:
- Для товарища ещё надо пуд соды съесть, понял!
Поклонился снова Леший – правая пальцами лужу погладила, а в левой гранёный по края – капли не пролил. Распрямился Лесовик, хотел в горло стакан опрокинуть, а тут к нему Алик Каратаев:
- Нет, погоди, сударь!
И к корешам:
- А потому что слово «товарищ» навязали большевики, а на самом деле это слово интимное, для самых близких. А слово «сударь» - самое корректное к любому лешему. Так что погоди, сударь, пить, а – не говорю: долю внеси или ящики потаскай, – но сделай что-нибудь.
Затарабанили красные шпильки, распахнулось бурое манто:
- Ханыги несчастные! Сволот; ковылкинская! Да посмотрите на человека: что ж он, кукарекать вам будет?! Да он и так – до земли поклонился, а стакана не разлил.
Улыбается снисходительно Алик Каратаев:
- Так всякий может. Налей хоть два в две руки – и не то сделаю.
Вдруг повернулся отвёрнутый Васятка Мордвинцев:
- А пусть этот сударь на такое ответит…
Повертел очки, вспомнил вдруг о них – сплюнул, в пиджак засунул.
- А пусть этот сударь на это что-нибудь скажет.
Повернулся левым боком к Тоське, глаза раскосил: левый – на Тоську, требовательно-ожидательно, правый – на Лешего, дескать: знай наших:

Они любили друг друга так долго и нежно,
С тоской глубокой и страстью безумно-мятежной!
Но, как враги, избегали признанья и встречи,
И были пусты и хладны их краткие речи.

Ахнула восхищённо-растерянно Тоська Выхухолёва, губку крашеную прикусила, каблучки-булавочки сдвинула: что же теперь делать? Мотает в такт по груди головою Пяткин. Обнял чтеца за плечи Кишкин: ну не убивайся так, товарищ! Вторым дыханием захлёбывается Васятка:

Они расстались в безмолвном и гордом страданье
И милый образ во сне лишь порою видали.
И смерть пришла: наступило за гробом свиданье…
Но в мире новом друг друга они не узнали.

Ахнув, тушь по щекам пустила Тоська. Шире мотает по груди головою Пяткин. Хлопает по плечу чтеца Кишкин: да брось! Торжествующе улыбнулся, к Лешему повернулся Алик Каратаев:
- Не, ты погоди пока пить, сударь, а ответь нам на вот это!
Опустил смиренно синие глаза Пришелец, но вызов принял. Держит на левой вытянутой стакан, правой бороду зелёную гладит:

Sie liebten sich beide, doch keiner
Wollt es dem andern gestehn;
Sie sahen sich an so feindlich,
Und wollten vor Liebe vergehn.*

В новый такт машет головой по груди Пяткин. Кивает-улыбается Кишкин. Тревожно напрягся Алик Каратаев: словно тренер спортсмену, Васятке Мордвинцеву мигает успокоительно. Совсем залилась тушью Тоська: в магазин шпильками застучала. С литрой выскочила, с крыльца пропрыгала, Лешему бутыль сунула, вся красная в голубое манто запахнулась, назад убежала. Тут Васятка Мордвинцев свой стакан в лужу выплеснул и выкинул, очки о крыльцо грохнул и молча прочь пошёл. Каратаев Алик с хмурой справедливостью сдвинул свой пластик с гранёным Лешевым:
- Будь здоров, товарищ!
Дружески смотрит Кишкин, пластиком пустым в воздухе машет, а Пяткин всё головою по груди машет, хотя и без прежней ритмичности. А Леший сунул стакан за пазуху, вновь по луже пальцами провёл, да и повернул в лес. Поднял голову Пяткин, вислыми сюслями тряхнул:
- Дык... э... Куда ж ты, товарищ?
Укоризненно улыбается Кишкин, дескать: а поговорить?
Хмурится серьёзно Каратаев Алик:
- Тебе что, совесть подсказала уйти? Нет? А если не совесть, так кого же ты обманываешь?
Услышал спиной, уловил что-то косматым затылком Леший, повернулся:
- Нет, братья-рэбьята, я без обмана. Не считайте, что я вторую строфу вам пожадничал. Я просто её про себья произнёс громко. И так громко, что думал: вы слышали:

Sie trennten sich endlich und sahn sich
Nur noch zuweilen im Traum;
Sie waren lаеngst gestorben,
Und wussten es selber kaum.**

Снова замотал головой Пяткин, заулыбался умилённо Кишкин, сощурился вопросительно Каратаев:
- Это не так-то просто: этот стих – его и на родном, наверно, не всякий поймёт. Я, понимаешь… Нет, давай добавим, чтобы откровеннее было. Думаю, не возражаешь?
И вытаскивает из-под мышки у Пришельца бутыль – Тоськин подарок, и вытаскивает из-за пазухи у Пришельца толстый стеклянный стакан, и отвёртывает зубами с бутыли головку, и наполняет стакан – щедро, да не через край, и точь-в-точь столько же наливает себе в пластик, и – чуть меньше – Кишкину в пластик, и – по справедливости – плечом выводит из транса Пяткина, и добивается понимания, и отцеживает ему полпластика:
- Как там сказал Гагарин!
Задумчив Пяткин: а как там сказал Гагарин? Улыбается Кишкин:
- Не знаешь, Пяткин, как сказал Гагарин?
- Ну как?
- А он сказал: баба, которая курит…
Недовольным педагогом покосился Каратаев:
- Знаешь, давно хотел сказать, что пошлость, которую часто повторяют, - вдвойне пошлость! А Гагарин сказал лаконично и афористично: поехали.
На лице у Пяткина: эврика! На лице у Кишкина: надо же! Но мало «надо же!» - восхитился Кишкин:
- Не, Алик: он всё-таки был невозможно остроумный человек! Ну, положим, я так не скажу, тем более Пяткин (извини, брат!) – но даже ты так сам по себе не скажешь, и даже Мордвинцев, хоть он теперь и обиделся, но тоже так не может. А повтори, брат, а то я сразу не запомнил: как сказал Гагарин?
Строго свёл брови Алик:
- Он сказал: поехали!
Решительно вдруг вздохнув, вздымает пластик Пяткин:
- Поехали!
И недоумённо засматривается на порцию в два пальца: и это всё-о-о? И багрово вспыхивает на Алика Каратаева:
- Кончится тем, что я тебе таки в голову дам!
Обнял Пяткина за плечи Кишкин, отплеснул ему от себя лично ещё на палец:
- Утихни, Пятка! Это ж ты забыл, что твоему здоровью много нельзя.
Сопит пристыженно Алик Каратаев:
- Ну, захнычь ещё! На вот добавки.
И тоже отплеснул Пяткину от себя на пару пальцев.
Поглядел дремуче Пришелец, шагнул со стеклянным стаканом к Пяткину – а тот уже пластик наперевес протянул. Доплеснул Пришелец Пяткину до краёв:
- Prost!
Вскинул раннюю седину бровей Алик Каратаев:
- И хорошо, что он прост. Мой прадедушка почему выкрестился в русские из каратаев, не знаешь? Потому что ему главный поп сказал, он ещё потом святым стал за крещение части каратаев и большинства мордвы… Так он знаете, как сказал?
Кишкин, радостно:
- Он сказал: поехали!
Махнул рукой Каратаев:
- Он сказал: где просто – там ангелов сo сто, а где мудровo – там ни одного.
И Лешему, многозначительно-тихо:
- Ты ж, наверное, слыхал?
И всем, громко:
- Но дело не о том, а вот – даже взять эти стихи. Мордвинцев хорошо прочёл, он ещё в школе на вечерах это бабам читал. А бабам так и нравится, чтобы много брошечек и ленточек, а в конце большой сиреневый бант. А мужику к лицу – правильная короткая стрижка. Которая для баб ещё втрое загадочней. И вот, что ты, Пяткин, никогда не стрижёшься, а только всегда пьёшь, так это ж тебе для них и минус.
Не слышит Пяткин, уставился нетерпеливо в пластиковый стакан. Терпеливо тупится Кишкин. Нескончаем Каратаев:
- И вот эти стихи, Мордвинцев, - пусть ты тут с нами теперь и ушёл – сильно проигрывают, если их сопоставить, а тем более с таким ясным и кратким, пусть и нерусским, что прочитал человек из леса. Я не говорю, что знаю родной язык, но сердце улавливает главное: у тебя, Мордвинцев…
И, совершенно голосом Васятки, вдохновенно-петушино:

И смерть пришла: наступило за гробом свиданье…
Но в мире новом друг друга они не узнали.

А у него примерно так…
И – к внимательному Лешему:
- Прочитай ещё раз конец, товарищ.
Не стать упрашивать Лешего – живёт он с этими строками:

Sie waren lаеngst gestorben,
Und wussten es selber kaum!

- А теперь переведи, что ты читал. Чтоб они понимали.
Ещё нетерпеливее отражается Пяткин в содержимом пластикового стакана. Ещё терпеливее и улыбчивее тупится Кишкин. Не стать упрашивать Лешего – живёт он с этим переводом:

Давным-давно скончались,
И вряд ли знали о том!

Передаёт правая рука Алика Каратаева стакан в левую, воздевает указательный перст:
- Вот! Это – очень просто, а если кому непонятно, так это ж - как в жизни: просто, а непонятно.
Ахнул Кишкин:
- Алик, ну откуда, ну какой же ты мудрый товарищ! И ты не обижался бы, что Васятка, может быть, позавидовал и ушёл. Ему ж тоже на тебя ещё со школы обидно. Это же всё просто, только рассказать получается непонятно.
Вздохнул мучительно Пяткин, край пластикового стакана нюхнул как бы невзначай, потом лизнул украдкой:
- Да-да-да…
Кивнул согласно Каратаев, махнул бутылью, как тренер флажком: поехали! Буль – и выпили. Только Пяткин, не рассчитав неожиданный размер порции, лакает глоточками - после каждого тихо и удивлённо:
- Ух… ах…
И заглядывает в опустевший стакан, не веря:
- Э-эх!..
А ехидная, уже не в манто, Тоська, с крыльца:
- Бедному детинке – да по половинке! Что, не подавился, а, Пяткин?
Пожал плечами – не свалился Пяткин. Развёл руками – улыбнулся Кишкин. Сурово сунул Алик Каратаев бутыль недопитую Лешему. Ушёл в лес Леший – стакан за пазухой, бутыль под мышкой.

……………………………………

...Побежала в лес, замелькала между соснами Ира Абрамова:
- Папа, папа, куда ты?
Гудят, головами сдвигаются сосны ковылкинские: ну куда ты, дурочка? Гудят, головами сдвигаются, как две сосны ковылкинские, Васятка Мордвинцев с Аликом Каратаевым:
- Вернулся – не запылился? А тут уже на сердитых только воду возят, а водку всю без тебя выпили.
- Ну и не в водке счастье.
- Ну-у! Это ты потому так смело, что Тоська тебе всегда нальёт. А человек, может быть, живёт в лесу, и я его понимаю, хотя и языка его уже в третьем поколении не понимаю, потому что это каратай. Национальность такая: чёрный жеребец, татаро-мордва. Как мой прадедушка. У него и акцент – прямо как живого старика слышу.
- Кто каратай? Он же немец. Он стихи читал по-немецки. Или ты и школьный немецкий забыл, а не только родной каратаевский?
- Кто немец? Ты же сам, очкарик, всегда настаивал, что немцы до Ковылкина ни разу не дошли, удивлялся ещё, зачем памятник у нас партизанке.
- Ну и при чём здесь? Я тебе всё объясню, но сначала: где-нибудь тут есть ещё что-нибудь, а?
Внезапно подымает вислые сюсли уже оглохший было Пяткин:
- А?
Забыв на лице улыбку, сосенно раскачивается Кишкин, сам левым плечом на Тоськино крыльцо магазинное указывает: верной дорогой идёте, товарищи! Молча соглашается Васятка; не кивая Алику, журавлино вышагивает через лужи на крыльцо, скрывается в сыром мраке магазина. Палачески затягиваются минуты, наждачно-рубаночно визжит из-за двери в облупленной синьке обиженная Тоська: что ушёл, что ханыга, что лесной человек пропал, что снова тебе, спиногрызу, и того, и этого – дай да дай. Ну на уж, и другую на уж, только Пяткину ради Бога много не лей, он и так алкаш, а вам стыдно… Выныривает на крыльцо хмуро-багровый Васятка, на носки себе глядит, а в правой, в левой – по бутыли. Мало того: карманы брюк топырятся – там килек томатных четыре консервы. А следом Тоська – в синем фартушке, в валенках на босу ногу, руки-плечи в пупырышках гусиных:
- Да возьми ж хлебушки, кровопиец, - а то как дикари!
И снова - всем по целому, а Пяткину ото всех по половинке: чтоб алкашом не стать. Шумят сосны ковылкинские, осенние; морщатся - словно по целому приняли – лужи; стоит – рот открыла, глазки сощурила Ира Абрамова, папу выбирает… Подобрел Васятка, очки растресканные где-то разыскал > поднял > в луже отмыл > от лишних осколков очистил: чтобы глаз не засорять. На нос нацепил, распрямился вздохнул, Алику толкует:
- И конечно, и я не отказываюсь, что немцы до Ковылкина не дошли - куда им! Но то ж были фашисты, а этот – просто шофёр, который нам гуманитарку привозил. И на обратном пути, уже порожняком, сбился он с пути, а у нас народ - ты же знаешь, какой сердечный: кого ни спроси – всегда дорогу покажет, даже хоть и не знает. Я думаю, на Ивана Сусанина -это тоже поклёп, будто он их нарочно завёл… Так вот: доехал немец до той развилки, знаешь, где слева – Краюхино, справа – ферма Ильича, а если по курсу – Ахметково, и на перекрёстке дед Степаныч всегда стоит, ну, ты знаешь – в ушанке. А дедушка ж близорукий: сам направления путает. Помнишь, как он к нам сюда пришёл и думал, что тут ферма Ильича. А немец этот – он по жизни филолог: по-русски прекрасно говорит, но без практики слабо понимает. То есть, теперь-то он всё понимает, но уже поздно. А тогда спрашивает у деда Степаныча: «А скажи-ка, Степаныч, а как мне тут вырулить до Баварии?» А тот покряхтел, в шапку поплевал – как, знаешь, Степаныч, - сам так говорит: направо поедешь – грузовик утопишь: там болотисто у нас; если налево – головы можешь не сносить: там татары шалят; а прямо поедешь – дык там и будешь. Это самое твоё место и есть. Ну, немец раздумался – а они ж народ неглупый и, главное, аккуратный…
Кивает мутно-понимающе Алик:
- Вот! Это ты верно сказал. И нам бы этому у них поучиться!
Кивает мутно-согласно Васятка:
- Во-от. И вот немец раздумался – ну, как немцы, логически: грузовик терять не с руки, потому что перед фирмой за него отвечать – значит, направо не поеду; налево – дык чего понапрасну погибать, тем более, что Великая Отечественная уже кончилась. Значит – какой вывод, скажи, Алик?
Супится Алик, признаёт поражение:
- Ну, какой вывод?
- А вывод тот, что надо немцу прямо: ну, пусть там он у нас останется, так зато и машина цела, и сам живой, а там видно будет.
Поражён Алик немецкой логикой:
- Не, ну ты скажи! Разве ж русский человек так рассудит? Ехал бы направо. Я бы поехал направо: хер с ним, с тем грузовиком, тем более что он всю гуманитарку нам уже привёз, тем более что в которой мы с тобою – хер нуждаемся.
Поражён Васятка выводом товарища:
- Не, Алик, я так не понимаю. Дело не в грузовике – хер ли мне в нём! Но его ж мне доверили, поручили, а я его так просто в болоте утоплю? Я бы лучше налево поехал: ну, татары шалят, и что? Жизнь и всегда не без риска, и авось пронесёт. Осталось там что-нибудь?
Сурово-отрицательно машет башкою Каратаев:
- Не, ни хера не осталось. Решишься – пойдёшь опять к Тоське, а нет – потерпишь. Ты ж не один тут. Хотя…
Одним широким шагом подступает к Кишкину. Тот, запрокинув лицо, похрапывает в небо, вдавив задом в грязь дощатый ящик. Алик привычно накреняет Кишкина и выуживает у него из штанов чекушку с синею надписью: «Чекушка». И ниже: «Путевая». И ниже: «Стакан крепкой водки. 50%». Показывает Алик Васятке находку, как рыбак рыбаку вот такого вот сома – а? Показывает Алику Васятка вот такой вот большой палец. Показывает Алик вдруг проснувшемуся Пяткину вот такой вот хер – руку по плечо. Суёт «Стакан крепкой водки» Васятке, тот, сорвав зубами и выплюнув в лужу головку, ювелирно отпивает половину и суёт чекушку Алику. Тот:
- Х-ха-а!
Молчит Васятка, в лужу печально смотрит – на себя, опухшего, и на стаканчик смятый. Молчит Алик, смотрит на верхушки сосен, метут верхушки сосен серое всклокоченное небо, улетает в пространство зависший было во времени самолёт. Шагает по лесу – сучьями хрустит – только сердцем Никиным узнаваемый Ральф Хоффманн. Ведь он же тогда не сразу шофёром стал, гуманитарку в Ковылкино возить поехал, а он тогда сразу на спине Ферингазее переплывает, мокрёхонек в полицию является, дескать: я на русской свадьбе в невесту стрелял! Переглядываются полицаи, к начальнику в кабинет суются, дескать: херр Шумахер, тут у нас какой-то такой… случай… Машет ручищей Фриц Шумахер: Schmarrn! Ich hab zu tun bis auf den Arsch!*** И отвозят полицейские служащие просыхающего Ральфа Хоффманна по названному адресу, а там уже Вагнер-Кох непросохшие принимают в объятия камерада: говорили ж тебе… А Ральф Хоффманн только отряхивается по-собачьи стихами:

и вот расстались… видались
нечасто… во сне пустом…
давным-давно скончались…
и вряд ли… знали… о том…

____________________________________

нем.:

* Любили оба, признаний
Упорно не говоря,
Сердились оба, готовы
Прогнать любовь за моря. (Heinrich Heine)

** И вот расстались. Видались
Нечасто, во сне пустом.
Давным-давно скончались,
И вряд ли знали о том. (Heinrich Heine)

*** Чепуха! У меня работы до задницы.