Старик Ненужный человек

Утренний час пик постепенно сходил на нет; на конечной станции метро людской поток медленно протекал сквозь двери, поскрипывавшие на петлях. Бойкие торговцы в переходе и на поверхности наперебой предлагали свой товар. Кто-то из толпы приостанавливался, бросая ленивый взгляд на нехитрые безделушки и последний в этом году урожай с огородов. День уже начался, но крепкие порывы ветра по прямой, как стрела, улице , заставляли поеживаться и вспоминать о проходящем бабьем лете. Среди обычной городской однообразной серости весело блестели на солнце желтеющие листья орешника и нескольких кустов. Яркая листва, все еще державшаяся на ветках, примелькалась, собирая на себя дорожную пыль.  На этом фоне стояла, выделяясь выправкой, фигура в офицерском кителе без погон и петлиц, с примятостями, выделявшимися более насыщеным цветом ткани, на груди – где была орденская планка размером больше ладони, да ромбиками – вокруг аккуратно заштопанных отверстий, чуть ниже – еще три, напоминающие слепки с орденов казалось  екатерининских времен. Под кителем была поношенная, без определенного возраста, защитного цвета, рубашка. Костюм дополняли зеленый армейский галстук, приколотый к рубашке начищенной до блеска булавкой с выделяющейся на ней звездой; аккуратные форменные брюки с редкими красными остатками споротого канта, форменные же, чистые но тусклые коричневые ботинки . - Кому журнал? Купите журнал. – говорил обладатель этого одеяния дрожащим от возраста стариковским голосом. Проходивший мимо парень повернул голову, пройдясь взглядом по лысой, непокрытой голове, испещренному глубокими морщинами лицу, и заглянул в глубокие но выцветшие, подернутые белесо-голубоватой дымкой, глаза, на которые наворачивалась скупая слеза. Старик, потрясавший таким же древним, как и он сам,  журналом, выдержал взгляд. Парень, вздрогнув, отвернул голову. Но между ними словно проскочила какая-то искра, зажегшая в старике воспоминания, длившиеся, судя по выражению его лица, не дольше, чем произнесение слова «кому». Проходивший мимо дворник взглянул мельком на старика, и скребнул лопатой слежавшуюся на асфальте, возле бордюра, грудку земли. Они появились потому, что ему захотелось сбежать, как в трижды под Керчью, и поплыли дальше. Вместо детства было ощущение пустых  цветастых образов и теплых эмоций, слившихся в какой-то конгломерат с небольшой примесью горечи. Скрежет металла качнул память, как качели – и вот он сидит в сержантской форме в окопе, и точит саперную лопатку. Бежать некуда, но есть цель, чтобы идти вперед, и есть средство, пусть даже оно кажется ненадежным и необычным. Есть противник, которого сложно, но можно победить, даже если нет патронов к лежащему без дела оружию — сейчас оно годилось только в качестве дубины.  Но скоро придет враг, которого, можно,подбив ручкой лопаты под колено, повалить на землю и точным ударом победить. И снова будет оружие и патроны, чтобы сражаться, чтобы делать порученное дело — и жить. Следом качнулась пустота, разрастаясь снежным комом. Он вспоминал свое возвращение на то место, где когда-то был его родной дом, на месте которого зияла, засыпанная строительным мусором и густо заросшая бурьяном и молодыми деревцами воронка. После этого он решил остаться в армии. Отозвались годы высшего военного училища – но в них не было веселья.  Можно было радоваться тому, что в то время горести обходили его стороной – но он не стал. Выпуск  расцвел потоком радости за себя и друзей; за ним последовало  назначение в далекий заштатный гарнизон на другом конце страны – и серая масса будней фонтаном поднялась на поверхность, увлекая за собой маятником поднимающуюся пустоту и стремящейся в нее горечи. Служба и переезды каждые три — пять лет в новый, более или менее обжитый городок, не всегда отмеченный на карте... Все у него было «как у всех», и были даже свои мелкие завистники, стремившиеся к тем небольшим благам, которые он имел на службе. Хотя служба приносила ему удовольствие, став смыслом его существования. Но само упоминание о ней, как и о стране, полтора десятка лет прекратившей свое существование, рвали старика на части, ища выход – и не находя его. Увольнение в запас и прощание с сослуживцами снова вспыхнули  - но уже полутонами искр; переезд в крупный город к детям доставил больше хлопот, чем радости, - за несколько лет перед этим он успел отвыкнуть от переездов, сопровождавших его почти всю жизнь . А потом вместе с делом, которому посвятил всего себя потихоньку стали рваться маленькие ниточки, ввязывавшие его с жизнью – как он думал тогда, и на самом деле являвшиеся его жизнью – как он думал теперь. По одному переставали писать старые друзья – слишком старые, чтобы задавать вопросы о самом факте их жизни; мелкие (и не очень) болезни подымали голову, все чаще приковывая его к постели. Они и положили конец самой возможности работать хоть где-то, что являлось для него средством общения. Следом за этим пришел черед уйти в небытие и самой державе, ради которой – как он теперь понимал – прожил большую часть своей жизни, которая, как и он сам, не была никому нужна. Единственное, чему он превосходно научился – выживать. Цепляясь за это свое умение, продал из квартиры всю обстановку. Книги, журналы и награды хранил одинаково – как святыни.  Где купил, а где – выменял нехитрые инструменты для художественной резьбы по дереву. Но подлая пленка катаракты опустилась на глаза, положив конец всем его успешным начинаниям. И вот наступил первый день, когда он поранился, работая вслепую. «Не погибаю и не сдаюсь. - нет, погибаю, но не сдаюсь» - перефразировал он строку из одной книги1. А следующим утром вышел к метро. Жизнь его теперь  была такой же выцветшей и блеклой, потрепанной и ненужной, как и то, что он продолжал сжимать в руке .От осознания этого стало еще больнее и обиднее; по щеке скатилась, прячась в морщинах, соленая капля. Сердце, ускоряя свой неутомимый бег, готово было выскочить из груди. «Журнал…»- последний раз уже не сказал – выдавил из себя старик. Дыхание его перехватило; грудь, а затем – голову пронзила острая боль. И улица вокруг закрутилась, завертелась в  рывке назад. Народ расступился, давая место падающему человеку, даже не пытаясь придержать его. Городской пейзаж в белесой дымке старческих глаз сменился голубым и глубоким, в наползающих облаках, небом. На мгновение оно стало сверкающе-белым, в радужных искрах и кругах. Потом пришла успокаивающая тишина. И темнота.
 


_________________________________ 
1 Перефразирована фраза из книги В. Пикуля «Три возраста Окини-сан».