Зима настоящая

             ЗИМА  НАСТОЯЩАЯ
Почему-то всегда непросто определить ту нечеткую грань, что отделяет период поздней осени от зимы настоящей.
Помню из детства: вот и снег уже вроде выпал, и холодно на дворе, да вдруг выглянет опять солнце поярче, развезет слякоть и словно заявит, что еще не зима.
Или, наоборот, мороз уже вовсю давит, а снег еще и землю окоченевшую не прикрыл как следует  — разве это зима?
Бабушка мне в таких случаях валенки выдавать не спешила: «Еще чего, протирать по земле! Придет настоящая зима, тогда и валенки наденешь». А бабушкины черно-красные галоши, кроме красоты, другими достоинствами не обладали. Вот и собирал в нетерпеливом ожидании «настоящей» зимы приметы ее наступления.
Вчера еще желтые соломенные стога, заметенные снегом, нечеткими синими тенями выделяются размыто в ранних серых сумерках. Ночью потрескивает, метет, а наутро  — куржаком осыпаны голые ветви, и новые ременные гужи пофыркивающей настороженно лошади в розвальнях скрипят, как свежезасоленная капуста на зубах.
— Бабушка, ну пришла зима уже? — нетерпеливо дергаю за подол.
— Нет, подожди, не кричали еще поросята, не звали зиму.
Взбираюсь на забор, заглядываю в соседский двор  — там Франц Карлович, наш полнометражный громогласный сосед, со взрослыми сыновьями возится во дворе, к чему-то готовится. Ага, вот выводят поросенка, да нет, кабана уже, своей объемистостью и неиссякаемым добродушием лица очень похожего на самого Франца Карловича. Сосед, узрев меня на заборе, захохотал гулко и ухватил своими большими пальцами за щеку:
— О-о, майн кляйнер сосед! Приходи, кнабе, до мне сало кушать унд этвас тринкен!
Отбиваясь, помнится, свалился с забора, Пока барахтался, подымаясь, ища свою шапку и слетевшую бабулькину галошу, услышал  — да чего там, вся деревня услышала  — пронзительный поросячий визг. Вот она, верная примета! Посмотреть, что там происходит, некогда  — бегу к бабушке:
— Баба, зима!  Зима! Поросенок кричит! Давай скорее валенки.
Но бабушке некогда:
— Тише ты, бесенок, черт тебя подери, ну вот- обронил галоши, распахнулся весь, простудишься. Что у тебя под носом, сморкай скорей, не видишь  — у нас гость.
Гостем оказался старик с черной палкой и белой бородой, в высоких красивых меховых сапогах. Палку он поставил в углу, расстегнул какие-то ремни, сел на корточки  — ноги его в красивых сапогах остались стоять сами по себе, отдельно, а сам он, опираясь на руки, так сидя и пошел было мимо меня, замершего в изумлении и распахнувшего и глаза, и рот до полной невозможности. Не удержался тоже, ухватил за щеку твердыми холодными пальцами, потрепал, засмеялся по-доброму:
— Ну что, малыш, пришла зима, настоящая зима, правда?
В другой бы раз я обязательно обиделся  — что-то много стало охотников за щеку ухватить как маленького, да сейчас не до этого  — бегом к бабуле: вот она, настоящая примета настоящей зимы  — ведь человек, умеющий вместе с сапогами ноги снимать для собственного удобства, конечно, такой человек врать не будет! И правда, бабушка спорить не стала, со вздохом достала с печки валеночки  — сухие, теплые, ладные, удобные, замечательные, долгожданные, подшитые, незаменимые  — прикольные, как одним словом сказали бы современные пацаны. Скорей на улицу!
А там… там… да зима там настоящая, без подмесу! Пацаны (не чисто пацаны, не было тогда таких), а просто пацаны  — деревенские, свои в доску, собрались в хоккей играть (чисто конкретно). Клюшек, врать не буду, не было ни одной, зато шайбы… шайб  — завались, вон их сколько на каждом углу и просто на дороге  — замерзшие конские котяхи, пинай  — не хочу. Впрочем, все хотели  — и пинали от души. Это называлось...пинать  — да, так прямо и называлось, а чего? Правда, те, кто  уже учился в школе и даже был пионером, рассказывали, что учительница таких выражений не одобряет, советует заменить на «бить баклуши». А кто они, те баклуши, и за что их надо бить  — неизвестно, а потому и не в ходу у нас   ее выражение.
А еще эти мерзлые конские яблоки можно было интеллигентно так, незаметно, непринужденно совершенно подбросить во влекомую на саночках пацаном с враждебного конца улицы флягу с водой. Они сначала тонули, а потом, размякнув, всплывали, но уже дома, к вящей радости хозяев. Впрочем, полюбоваться проявлениями этой радости никто бы (из скромности, наверное), не рискнул.
А еще можно было вихрем мчаться на самокате по накатанной дороге, отталкиваясь бойко одной ногою, и видеть в причудливо изогнутой железной трубке, составляющей ходовую часть самоката, горделивую шею лихого коня. Сбегать по бабушкиному поручению? Легко!
А еще… Да много чего еще, сами знаете.
Да уж, хорошо было тебе, малыш, ты мог точно определить этот сладкий миг наступления настоящей зимы. Тебе и Франц Карлович с его немецкой точностью и обязательностью мог помочь, и старый фронтовик, умевший отстегивать ноги. А всего и делов-то — потреплют за щеки, так ведь и было за что трепать — они были выдающиеся (в смысле во все стороны выдающиеся). Но Франц Карлович давно уже уехал в Германию, и, надеюсь, там у него так же весело шкварки шкворчат и так же вкусно ему «тринкается». А старый фронтовик-инвалид, как и моя бабушка, ушел по той дороге, на которой наличие ног не требуется. Царство им небесное…
И каково же мне теперь? Кто мне подскажет, поможет собрать воедино заветные достоверные приметы? Поросята все так же пронзительно прощаются с жизнью? Да, но происходит это практически в любое время — ненадежен признак. А отпечатков-оспин конских копыт на зимней дороге, равно как и прочих проявлений жизнедеятельности лошажьей, нет вовсе  — перевелись в деревне лошади. Жалко.
Одно точно неизменным остается — это трепетное ожидание волнующего момента перехода поздней осени в зиму настоящую. Просто потому, что это прекрасно, это наше навсегда.
Как-то нынешним декабрьским предновогодним днем долго пришлось стоять на остановке в ожидании нечастого автобуса 130-го маршрута — связующей нити всех близлежащих к аэропорту деревень. Народу немало — сюда возвращаются с работы либо едут в деревню погостить. В пакетах просвечивает праздничное  — желтые мандарины, разноцветные конфеты и белые водочные головки, разумеется. Разговоры неторопкие, по политике лишь скользом прошлись, даже правительству не выдали на орехи (каково ему в праздники без орехов?).
— Погоды нынче стоят — грех жаловаться, — начинает опрятная старушка. Прислушиваюсь, вот оно, родимое.
— А снегу в начале декабря почти совсем не было, хотя морозы придавливали  — страшно стало, никак померзнет все в садах, — поддерживает не старый еще мужик.
— Зато теперь снегу навалило  — знай успевай дорожки чистить.
— Ничего, нам не в тягость, почистим, как же без снега зимой-то. Ненастоящая она без снега будет, зима-то.
— А мягкая нынче зима, приветливая. Ни морозов больших, ни тебе вьюг.
— Сплюнь, почто они нам, морозы те. Помнишь, в 79-м под Новый год стужа была, больше 45 градусов  — мало не покажется.
— Не, нам больше 40 градусов не надо! — посмеялись.
— А говорят, Ишукова обещает на Новый год морозы?
— Ну мало ли что она обещает. Ты глянь  — ни по каким приметам морозы не предвидятся.
— А хоть бы и мороз  — нам лишь бы водки и пельменей в достатке!
Погутарили, посмеялись еще. Ясно было общее мнение  — зима нынче славная, видимо, на стыке тысячелетий природа отыскала в своем реестре самую лучшую. Все нынче в меру и в свой черед. И даже Татьяна Леонидовна не столь часто ошибается. Небось, в свой черед и крещенские морозы грянут  — померзнем маленько, не впервой.
Подошел наконец автобус, приглашающее лязгнул дверями. Видно, очищающим свежим ветерком отнесло от людей обычную раздражительность, психованность  — да чего там, остервенелость нашу всегдашнюю,-неторопливо взбирались в салон, уступая место друг другу. Спешить-то уже некуда  — вон они, деревеньки наши, рукой подать.
Долго вглядываюсь жадно в дальние поля наши заснеженные, перелески темнеющие, стога заметенные, пока не качнется и не задрожит милая сердцу панорама в набежавшей от ветра слезинке.
Николай ТАЕЖНЫЙ.