Лето красное

                ЛЕТО КРАСНОЕ
 
В погожий летний день взгляните прямо на солнце, крепко смежив веки, — такого яркого, насыщенного, по-детски полного и самодостаточного красного цвета нет больше нигде. Что это — цвет крови, цвет солнца, цвет самой души лета?
Первое, что помнится, — это бесконечность летнего дня. Казалось, целая жизнь проходит от восхода до заката, пронизанная всеохватывающими солнечными лучами. Тепло, переходящее в зной,пыльный запах нагретой земли, стойкий смешанный аромат цветов, абсолютно необходимая и уместная трель жаворонка… Что же, что же сделать, чтоб все кругом ощутило безмерность счастья безмятежного, переполняющего душу, как же поделиться с окружающими? Да вот разве что нарвать охапку цветов для задремавшей лошадки, отогнать от нее надоедливых оводов — вздохнет и тронет  благодарно большими горячими мягкими губами. Да еще собрать скошенную траву с запутавшимися в ней красными бусинками земляники — разгладится усталое озабоченное лицо, взлетишь под самое небо в сильных отцовских руках: помощник растет!
Самой трудной работой для нас, пацанов, была, конечно, прополка картошки. Нет, и другие работы, разумеется, не сахар, но все же уборка редиски или, тем паче, сбор яблок — занятия куда более веселые. А тут — ровные ряды подросшей картошки убегают в даль светлую, тебе, согбенному, мнится, что далеко за горизонт. И пропалывать нужно чисто, не то бригадир не примет. Отстать от ребят и вовсе боязно, греет душу только мысль о близком перерыве, когда в тени березового колка разложим снедь нехитрую, достанем бутылки с молоком, заткнутые промокшей газетной скруткой, частенько подводившей своего хозяина: глядь — в бутылке на донышке, лишь сумка мокрая. Нам бы в ту пору теперешние залежи пластиковых бутылок! В тот день, помнится, увязался с кем-то из ребят приехавший из города погостить родственник, чистенький такой мальчик.
Поначалу с интересом слушали его рассказы о Фергане, где он побывал с родителями.
— Живете вы тут, ничего, кроме картошки, не видели. А у нас в Фергане — да у нас виноградник на километры тянется! А груш, а яблок — целые вагоны!
— Ври больше!
— Чего ври! Да у нас в Фергане, если хотите знать, не то что яблоки — и сливы, и хурма — до самого горизонта. Лопать — не перелопать!
Хурма. Боже, это такое…
Это маленькое солнце, которое мне вручили однажды. Давно это было, разбудили среди ночи и вручили неожиданно приехавшие наши родственники из Узбекистана проездом, также внезапно и уехавшие. И я силюсь вспомнить, не сон ли это был или я наяву держал в сонном кулаке этот прекрасный нездешний плод, и я уснул снова, и мне пригрезилось огромное белое, цветущее, раскидистое дерево, и под ним стояла в платье белом моя старшая, умершая до моего рождения, сестра и протягивала мне большое сладкое, краснобокое… Я и сейчас не могу понять, как я мог видеть то, чего видеть не мог…
— Но это уж слишком! Заврался! Столько груш и хурмы не бывает! Это было выше нашего понимания. Нет, ну слышали, конечно, что-то подобное, читали, в кино видели. Но все это не очень реально, где-то там, вдали, посему и маловероятно. А тут вот он, живой еще… Да не может же быть такой несправедливости на свете  — одним, значит, виноград, яблоки и хурма целый километр, а другим, что же  — надоевшая картошка до самого горизонта?! Не может быть! Не может. Не…
Наподдавали, разумеется, неосторожному рассказчику по полной программе  — а не усугубляй, понимаешь, не сыпь соль на раны (хотя в душе, видимо, мы уже и предчувствовали и  гораздо большие масштабы   « несправедливостей» жизни).
Случалось позже выполнять и более тяжелую, изматывающую работу, но никогда уже так своевременно, так незамедлительно и заслуженно, как в детстве, не находила награда героя  — я говорю о купании в конце бесконечного рабочего дня, когда, забыв об усталости, мы плескались до посинения в полной уверенности, что стоящее еще довольно высоко солнце обязательно согреет и долго еще будет нежить и баюкать.
Довелось побывать и в южных краях, где благоухающие сады тянутся не на километр  — на день пути (прости нас, чистенький городской мальчик). Как в детском сне, прекрасна там сказочная хурма. Что ж так щемяще ,   сладостно так видеть не слишком ровные, не слишком пышные ряды картошки, упирающиеся в недалекий горизонт  — лесок березовый?
А вот нынешнее лето в наших краях не слишком было щедрым на солнце. Увы, дожди. Дожди. «Сеногной», — вздыхают старики, по извечной крестьянской привычке с тревогой вглядываясь в небо. Натруженные мосластые руки держат костыльки как-то неласково, постыло как-то  — им бы косу, да по росе. Разговорились, разрумянились даже воспоминаниями - а как же, кашивали, мол, и мы.
— Ивана-то, погодка моего, помните, поди-ка?
— Это которого, Ивана-Цирюльника, что ли?
— Его, его самого. Как косил-то он, бывало, а? Как сбривал траву-то, а? Ведь за им угнаться- неколи кому было.
— Иван-Цирюльник  — да, он косил…
— А Марата-Циркуля помнишь ли?
И выясняется, что и прозван-то он был Циркулем за то, что мог, крутнувшись с косой-девяткой, сделать идеальный, как по циркулю, круг скошенной травы.
— Да-а, нынешним такого не суметь, ни в жисть не суметь.
— Нынешние больше тракторами да косилками. А куды же трактору в наших междулесках-то?
Да-а, уходят великие косари. Осталось вот такое вот, как я.
— А ты куды эт с косою наладился? Дай-кость, безрукой, я те подновлю ее.
И подновил, да так, что я полдня  косил , не доставая оселок. Хотя ненадолго, да повезло с погодой  — сумело солнце выдать весь положенный накал, в полном объеме засияло лето, в едином дне, как в капле росы, отразились все отпылавшие в этих краях погожие деньки.
Невесть откуда возник вдруг из-за копенки Равиль, местный юродивый, божий человек. Улыбается, что-то руками толмачит. Слышал, он раньше умел разговаривать, да что-то перестал впоследствии. Может, ему с нами неинтересно разговаривать. Весь пропахший укропом, травой, солнцем, даже перестал подволакивать застуженные зимою ноги. Каким же глубоким, чистым покоем дышит вся его нескладная фигура, ясные глаза его синие-синие. Остро захотелось вдруг и мне слиться так  же  с природой,   раствориться в полях, лесах наших, уйти, чтоб остаться. И накатила тут обида нешуточная на Того, Кто все это создал. За то, что не призвал, не отметил, не отличил, как Равиля. Не сподобил.
Исчез божий человек. Вон он идет полем  — часть поля, свернет в лес  — частью леса станет. Подсохла на ветру рубаха, растаяла и обида моя мимолетная, детская. Тому ли обижаться, кто здесь жил, кто Все Это видел.
Н. ТАЕЖНЫЙ.