Солдатское поле или Про деда Васю

Бабусины рассказы начинаются просто: «Про то, как».
- «про то, как они с Кузнечихой (Верой Кузнецовой, соседской девочкой) собирали колоски»
- «про то, как её, шестилетнюю, мать посылала в Мичуринск за хлебом»
- «про свинью»
- «про то, как судили отца»
- «про бабку Марью»
- «про поступление в педагогическое училище»
- «про Ольгу Палну»
- «про куклу»
- «про Большой театр» и нет им конца.
Но главный рассказ: «Про деда Васю».
Дед Вася - Бабушкин отец. Нам он дедушка, прадедушка, поэтому так и зовем: «Дед Вася».
Недавно я нашла его на сайте www.obd-memorial.ru
Он погиб 26 января 1943 под Сталинградом и похоронен у деревни Городище.
Призван дед Вася был осенью 1942.
Почему не 1941-го?
Сейчас расскажу…

Каким он был, никто не знает. Черты лица его унесены временем. От деда не осталось ни одной фотографии. Бабуся с сестрой помнят лишь смутный облик: высокий, черноволосый. Любил сидеть у печки на корточках. Прислонится спиной к горячим кирпичам и сидит, курит махорку-самосад. И – молчит. Он был молчуном. Это бабка тарахтелка. Звали его Василием Еромолаевичем. Её – Марией Федоровной. В просторечии – бабкой Марьей. Она была на пять лет старше мужа. Затарахтит, он её рукой отодвинет: «А ну-ка…». И за своё.

Жили они в селе в пяти километрах от Первомайска Тамбовской области, раньше – Богоявленска. Детей было пятеро. Старшая девочка, не прожив пяти лет, «померла глотошной» - от ангины, значит. Младший сын, Василий Васильевич, уже после войны, в 60-х годах погиб нелепой глупой смертью: он был комбайнер. Любил собак, живность разную. Больше людей, говорят. В пересменок улегся со щенком в тенек – под комбайн, в поле дело было, уснул, а сменщик не заметил, завел мотор – и не стало брата Васи. Семьи у него не было, мать - сестры да собаки, с которыми он не расставался, повыли, поплакали – и все.

Бабка Марья говорила, он и наша Бабуся были один в один похожи на отца.

Какие думы тревожили голову деда Васи – неизвестно. Будто бы, были они всегда «своими». Чужими – он не пользовался. Что надумал, то и делал. Дед Вася не вступил в колхоз. Все вступали – а он не вступил, остался единоличником. Почему? Предположу, не мог расстаться с лошадью. Любил животных. Эта любовь и сыну передалась. У него была простая каурая нескладная лошаденка и телега с санями. Уговаривали его всем селом. Набивались в избу, вели беседы, причем и председатель, и «вступившие» односельчане. Уговаривают – он молчит, уговаривают – молчит. Потом поднялся с корточек, махнул: «Идите на!..», - и вышел. От него отступились, но огород, как и положено, урезали. Да плюс налогами обложили: не выпендривайся, будь, как все.

Сейчас думаю, что понуждение быть «как все», в какой-то мере, имело смысл. Особенно в свете его дальнейшей участи. Не растекайся. Плыви в русле общей для народа судьбы. Река знает, куда ей течь.

И вот единоличник. Чем жить? Где работать? Выручила лошаденка. В пятнадцати верстах он села была мельница. Директор мельницы взял мужика с лошадью для подвоза дров, мешков и прочего скарба. Дед был не только лошадником, он и руками кой-чего умел: Бабуся помнит сделанную им коляску с деревянными колесами для малышей. Помнит, как подвозил он их до поворота на мельницу. Посадит на телегу – прокатит и ссаживает у околицы. Так и жили. Скудно, но Бабка Марья говорила, неплохо. Никто их не притеснял, только вот огород…

Не было бы беды, да началась финская война, и все стали «запасать». Что именно, знаете: соль, спички, муку. Бабка Марья стала подзуживать: «Васькь, купи муки! Васькь, купи муки!». Работникам мельницы разрешалось покупать муку для личных нужд. Зудит – он молчит, зудит – молчит. Купил, лишь когда купили два подсобника и сам директор. Откуда им было знать, что вышел указ Молотова, и с 1 декабря 1939 г. правительство запретило продажу муки, а затем и печеного хлеба в сельских местностях. А пять мешков – не пять килограммов.
Кто-то донес, и вся мельница села, кроме директора.
Муку отобрали.

Когда отбирали бабка, Марья пыталась припрятать полмешочка, но кульки нашли и конфисковали. Суд был показательный, как в фильме «Журавушка» - судили «всем сялом». Бабуся вспоминает: «Запустили всех в клуб, отца привели и посадили почему-то отдельно ото всех. Нам, маленьким, было непонятно, почему он сидит один? Мы с братом шныряли к нему на скамейку: подбежим, присядем. Нас гоняли. А потом махнули рукой: пусть!» Так и сидел он на скамье подсудимых, облепленный детьми, а бабка Марья норовила прорваться к нему с грудной дочкой, привязанной к себе платком (это с нашей выборгской тётушкой, о которой я не раз писала).
Деду Васе дали пять лет.
Отправили в колонию под Архангельском – валить лес.

Бабка Марья подала «на пересуд». Когда подала, неизвестно, но суд состоялся в середине сорокового или в начале сорок первого года. Как показали события, лучше бы ей не подавать, пусть бы отсидел свои пять лет, но кто ж знал? Суд был областной. Она отправилась в Тамбов опять же с тремя детьми и годовалой девочкой на руках. Здесь ей улыбнулось счастье: женщина-адвокат выступала так, что сумела доказать: не знал он про указ! Простой работник, газет не выписывал – откуда ему знать? Показывала на обвешанную детьми бабку Марью: вот, мол – как им теперь? Деду Васе скостили срок до двух с половиной лет.
Когда мне было 12-13, бабка Марья жила с нами. Начну выступать, она мне: «Танькь, ты как прокуров». Разницы между адвокатом и прокурором она не видела. Адвокат на суде запала ей в душу, и она мечтала, чтоб, если не дети, то хотя бы внуки «вывчились» на прокуроров. Но не судьба.

Теперь вопрос: на что они жили?
Деда забрали, муку конфисковали, огород небольшой – на что?
Во-первых, продали корову. Обменяли её на козу Милку. Коза была шибко молочная и давала до 3-х литров молока в день. Во-вторых, бабка Марья приноровилась толочь табак и отправлять его на Моршанскую табачную фабрику. Толкла его в мазанке. Рассовывала по мешкам – и отвозила. Табак был и свой, и «сдельный», т.е. работала она за гроши (и «за астму», от которой потом умерла).

Началась война. Мимо них по большаку пошли беженцы. Некоторые останавливались в их избе. Бабуся запомнила: нерусские. И будто бы из Львова. Несли корзины с… деньгами и продуктами: хлебом, яйцами. С ними были высокие здоровые парни – усы пробивались. Бабка Марья не выдержала, спросила: «Чего ж не на фронте?» «Им по шестнадцать лет!» - отмахнулась беженка.
Фронт до села не дошел. Но немецкие самолеты летали. Сбрасывали бомбы на железнодорожную станцию Первомайска. Все помнят, что бомб было пять – но ни одна не взорвалась. А над селом разбрасывали листовки. Однажды ребятишки – и Бабуся в том числе – бежали за самолетом, кричали что-то, размахивали кофтами. Как их не расстреляли, непонятно. С самолета сбросили ящик. Они кинулись к нему открывать – а ящик то ли взорвался, то ли еще что, но соседскому мальчику обожгло руки. Внутри были листовки с призывами сдаваться. Еще был случай: над селом разгорелся бой между немецким самолетом и нашим «ястребком». Чем кончился, Бабуся не помнит, говорит: «Улетели оба».

В начале осени 1942 года – кажется, в начале октября, в окно постучали. Дело было ночью. Бабка Марья открыла, а это дед Вася. Вот и сыграл её «пересуд»: кончился срок, и деда отпустили домой. Пришел худой, изможденный. Сказал, что сильно голодали, ходили за тринадцать верст копать гнилую картошку на колхозном поле. Первое, что бабка спросила: «Васькь, тебя кто видел?» Он сказал, нет. Бабка Марья ему: «Спрячься!» Дед промолчал, а наутро пошел в военкомат. Вместе со всеми пошел – заодно, не стал «единоличником». А ведь был в селе парень – всю войну в погребе просидел. Видели его, как гулял по ночам в бабьей одежде. После амнистии вышел – хоть бы что, ссы в глаза – божья роса.

Ушел в военкомат – и сразу его призвали.

Побыл несколько дней дома – и пошел, считай, из архангельских лагерей Родину защищать. И погиб. Два письма всего прислал: одно с дороги, второе – из какого-то эшелона. В последнем приписал: «Везут нас к Сталинграду». Это правда – все помнят, такая приписка была, несмотря на цензуру и прочие строгости. Бабка Марья успела ему посылку с носками послать – во втором письме благодарил.

А те, которые в погребах отсиживались да «шестнадцатилетними» топали в тыл, не погибли. У меня нет на них зла, но есть большое подозрение, что это их дети-внуки, устроили «перестройку» и сейчас обгаживают Победу…
Так одно предательство тянет за собой другое и оправдание первого.
Неслучайно же нынче оправдывают Власова и «входят в его положение», настраивают простодушных против парада в день Победы – мостовая де испортится, снимают фильмы про штрафбаты и вырезают из «Семнадцати мгновений» кадры, когда Штирлиц празднует 23 февраля и т.д.
Не могут же люди в здравом уме и светлой памяти плевать на их общую, спаянную кровью, судьбу. Значит, общей она не была.

Вот здесь он похоронен, в Городище:

http://www.volfoto.ru/volgograd/oblast/gorodiche/

Городище это по странному стечению обстоятельств было основано в 1827 году переселенцами из Тамбовской губернии - сел Уваровка и Городище, по названию которого и было названо новое село. Когда-то на этом месте проходила воздвигнутая по приказу Петра I Царицынская сторожевая линия для защиты России от набегов кочевников.
Воистину: пахать да защищать – две главные работы на Руси.

Здесь два мемориала: «Солдатское поле»:

и военно-мемориальный комплекс Советским солдатам, погибшим под Сталинградом:

Красноармеец Сухарев Василий Ермолаевич похоронен на втором.
Там есть плита с его именем – двоюродный брат ездил, кланялся праху.

До Волги рукой подать. Не отступил, как говорится. На правом берегу лег.
«Выстрел грянет – ворон кру-у-жит…»

Вот как описывают события историки:

«В августе 1942 года немецкие войска вплотную подошли к Сталинграду. 23 августа Группа 35-й дивизии и 169-й танковой бригады перешла в контратаку из района Самофаловки, стремясь соединиться с частями 14-го танкового корпуса, стремительно прорвавшиеся к Волге и оказавшиеся отрезанными от своих. В ходе наступления гитлеровцы вышли к Большой Россошке, где оборонялась 87-я стрелковая дивизия 62-й армии. В ходе тяжелейших боев ценой собственных жизней советским солдатам удалось на целую неделю задержать здесь гитлеровцев. В ходе этих боев деревни Большие и Малые Россошки были превращены в пепел.
В январе 1943 года уже окруженные немецкие войска снова из последних сил защищали находившиеся в этом районе два своих аэродрома. Снова в районе Россошек шли тяжелые бои, снова с обеих сторон были неисчислимые потери».

Похоронка пришла в феврале или в марте 1943.
Бабка Марья осталась с четырьмя детьми одна одинешенька, благо им было уже по одиннадцать-тринадцать, и только младшей четыре годика. Весной 1943-го в их селе вновь останавливались войска – шли к фронту, который был рядом, километрах в пятидесяти. Наверное, Воронежский под командованием Еременко. Бойцы были «нарядные», в белых полушубках. Угощали детей хлебом и чем-то еще «из пайка». Бабуся помнит, как сидели они на печке, а солдатики протягивали им наверх угощение. Пели песни с деревенскими невестами.
Односельчане потом рассказывали, что «все они полегли».
Возможно, это легенда.

Пенсию за отца «положили» маленькую. Можно было озлобиться, сказать: «Вот он - погиб, а власть о сиротах не позаботилась» и проч. Но это как-то не приходило в голову. Как не приходило и не приходит то, что смерть его была «искупительной жертвой» за богоотступничество народа в революцию. Вот не подходит к его подвигу слово «жертва», словно он ягненок или овца, которого взяли за шкирку и потащили к жертвенному огню. У него был выбор: спрятаться в погребе – или, не таясь, выйти утром на большак и отправиться в военкомат. Он его сделал – влился каплей в большую реку, и вода её – утекла далеко-далеко…

Покоя не дают отсидевшиеся в погребах, пристроившиеся «по броне», призванные на фронт, но не желавшие защищать «эту страну» и затаившие злобу, бежавшие с липовыми справками в тыл и подделавшие год рождения – их, оказывается, было много! Такое впечатление, что сейчас их время. Они нас без войны оккупировали. А одураченные да помраченные подпевают им, звонят на «Эхо Москвы» - поддакивают: «Не надо парада, не надо – асфальт портится! Дорого потом ремонтировать».
Когда вы перестанете звонить?! Когда до вас дойдет, с кем разговариваете, перед кем распахиваете душу? Когда перестанете, оборванные да босые, петь задорные частушки и позировать в своих полуразрушенных деревнях, как дикари-аборигены, перед заезжими фотографами?! Ваш хлипкий дом с домоткаными половиками – ваша крепость, душа ваша – не впускайте в неё первых встречных. Простота – хуже воровства…

Пока – это ваше поле, ваша земля. Держитесь за неё.

Начала с деда Васи – кончила звонящими на радио тётками (мужчины им не уступают) и позирующими деревенскими бабками. Неслучайно. Каждый новый День Победы все тяжелее. Словно туман над нами…
Рассеется ли?