Я, летняя невесомость и свинцовые тучи

Я знал Аллу Максимовну полгода, но мне хватило этого, чтобы перенять легкость её походки по дорогам судьбы. Мне тогда было ни много ни мало, а всего-то двадцать два года. Совершенно новая жизнь, я сам не свой: бывший студент, новоиспеченный «работник умственного труда». Что ни говори, работой я был не доволен. После халявной студенческой жизни серые служебные будни нагоняли на меня тоску. Откровенно говоря, я не был «ударником-передовиком» по жизни. Немного подрабатывал, правда. Но гордится «молодому, подающему надежду» здесь было нечем.
Да и вообще, сколько себя помню, всегда был чем-то не доволен. Отношением родителей к моему собственному «Я», нехваткой или избытком внимания сверстников. Не доволен был даже выбором профессии — сильно грузили предметами. С легкой руки моего соседа по комнате (кстати, общежитие меня также ужасно не устраивало) я прослыл «механиком Зелёным», а потом сократили до унылого «Зеленча».
Только я не «унывал»: всё так же продолжал ворчать и жаловаться на жизнь. В конечном итоге, это стало просто моей визитной карточкой. Я возмущался, даже не чувствуя раздражения, оставаясь ко всему равнодушным. Народ это забавляло, а я уж больно привык к своей маске Зелёного.
Изначально не полюбилась мне Алла Максимовна. Как от любого человека со «странностями», я старался держаться от нее подальше. Мне казалось, что у неё отсутствует интерес к происходящему вокруг. Если кто-то случайно уносил её ручку со стола, а потом, спохватившись, возвращал, она только улыбалась:
— На здоровье! Что уж там.
Я сразу понял, что человек она мягкотелый. Похоже, не только я это заметил: каждый мылился воспользоваться её мягкостью. И если бы не её обаяние и неподдельная беззащитность, которые очаровывали окружающих, думаю, на плечи Аллы Максимовны легло бы непаханое поле работы.
Я, конечно же, был недоволен коллективом. Ведь моя служебная лестница предпочла начаться в обществе женщин. Нудная работа — ни один мужчина такое не выдержит. Да, что ни говори, женщина более вынослива и ей легче.
Когда пришел Родион, после 3 месяцев моего «трудового стажа», я, в общем-то, стал ещё более недовольным. Обстановка изменилась: в воздухе витала повышенная слюнявость. Даже не знаю, почему я заметил, никогда не обращал внимания на такие вещи. Может, еле уловимый румянец Верочкиных щечек выдавал их. Но нахальное, уверенное в себе выражение лица Родиона точно говорило о многом.
Меня всё чаще начали посещать угрюмые мысли. В последнее время моё недовольство было не голословным. Эти светло-зелёные стены офиса давили на меня, подкрепленные витающей «любовью». А вот у меня, как на зло вообще ничего не складывалось.
Я бы мог, конечно, сказать: «и все стремительно изменилось в тот светлый и невесомый день, точнее в его нежное зарождение — утро». Не так всё это. Чтобы что-то изменить, нужно поменять себя, что сделать не так легко. Но эта встреча была той маленькой искоркой надежды, а точнее милой улыбкой будущего восторженного счастья.
Просыпался летний день: из желанно-прохладной ночи превращался в нежное, щемящее сердце, утро. Однако меня мало интересовала и дрожащая на листве роса, и сонное ласковое солнце. Я просто шёл на работу, а вязкое ощущение безысходности держало меня за руку. Думалось о каком-то там смысле жизни, который виделся мне в борьбе за существование.
О таких, как я часто говорят «философ в процессе создания», да и сами они считают себя зоркими, окунающимися в саму суть, мыслителями. Люди добрые, посмотрите на их томно-задумчивые позы, на печаль, написанную на лице и усилие «объять необъятное». Ну, как с такими показателями не быть философом? Полно, что тут и говорить!
Увидев Аллу Максимовну, я поспешил удалиться: встал у хлебного ларёчка и начал тщательно изучать цены на булочки.
— Доброе утро, Никита! — услышал я голос Аллы Максимовны позади себя.
Широко улыбаюсь:
— Доброе, доброе, Алла Максимовна… — приветствую, про себя отметив, что это далеко от истины.
— Будьте любезны, два «заварных пирожных», — попросила она у продавщицы.
Я понимал, что никуда мне уже не деться, а идти придётся с ней — уйти было бы верхом бескультурья. Ещё более повяз я в мрачном настроении, что даже развесёлые зайчики от витрины раздражали мою кожу. Вдруг, смотрю: Алле Максимовне на сдачу дают в два раза меньше. Она с благодарностью берет и, улыбаясь, говорит мне:
— Ну что, Никиточка, пойдём? Уже без пятнадцати!
Я решительно промолчал — совсем не хотелось ввязываться в какие-то «разговорные» скандалы. Мы шли молча: я еле передвигал тяжёлыми ногами, Алла Максимовна же, счастливая, порхала бабочкой. Что-то больно захотелось испортить ей настроение.
— А вы знаете, что вас обсчитали на сдачу? – всем телом удерживал свой голос от ехидства.
— Конечно, Никитушка, конечно! Я всё видела.
Я остолбенел.
— И вы… так просто это сейчас говорите?
— Да! — пропела она в ответ.
— Извините, конечно же, но вы — сумасшедшая.
Алла Максимовна так серьезно посмотрела на меня и сказала:
— Знаешь, Никит, ты, видимо, прав. С самого детства я не могла защитить себя. Меня обсчитывали, мне давали какие-то лишние задания, а я просто молчала — не могла противиться и всё. Хотя сознание противилось, веришь?
Я безумно удивился её откровениям.
— Угу… — почему-то ответил я, а она улыбнулась.
— Чаще всего, конечно, это было с деньгами. Потому что были вещи, которые от меня самой не зависели — приходилось отказываться. То жетонов меньше в два раза за те же деньги дадут, то на десятку в магазине обсчитают, то в маршрутке сдачу не передадут (кто-то себе в карман положит).  Никит, ты даже не представляешь, как я мучилась! Я старалась воспитать в себе силу воли: отвечать или требовать правды. В спорах могу кого-то защитить, а как дело касается меня — голову в песок. Нет, правда! Как срабатывает тайный механизм.
Я внимательно слушал и молчал.
— Ну что делать? Чтобы «не было мучительно больно» надо что-то менять. А раз себя поменять не удаётся, я решила поменять своё отношение. Подумать только, что ты сам мучаешь свою душу и сердце, заставляя идти против себя. Но ведь моя глупость еще никому не сделала хуже, а только лишь мне самой. А если разобраться в чем я обеднела? Ни в чем, только разум совесть замучил: ну, скажи же ты этому характеру, чтоб закалялся! А совесть не может — она-то чиста. Вот так я и осталась без стального характера, с чистой совестью и потрёпанным здоровьем.
— И до сих пор? — поинтересовался я.
— Ну что ты! Меня же не устраивало потёртое здоровье. Теперь принимаю всё с радостью. Копейка? Пусть будет копейка!
— Ха! А если вас надурят на сотню-другую или тысячу? — усмехнулся я.
— Бог отвёл, — улыбнулась Алла Максимовна. — Наверное, жалеет.
Я открыл перед нею двери: вот и проходная. И был поражен своей слепотой. А потом весь день ещё смотрел на Аллу Максимовну, как на диковинку. Встретившись взглядом, она мне подмигивала. Вот он этот поворот. Я его прекрасно помню. И только её лёгкая походка по дороге судьбы оставила во мне след.
Через месяц я уволился — нашлось мне местечко в жизни «получше». Хотя кто его знает — с какого угла смотреть. Я так больше и не заговорил с Аллой Максимовной, но её снисходительное, как к малому глупому ребенку, отношение я чувствовал до самого расставания. И даже в последний день работы я не сказал больше, чем «всего вам доброго». А она мне улыбнулась, снова подмигнув: «Будь счастлив, Никитушка!»
А Верочка с Родионом расписались спустя год. Не разглядел я чистую и вечную. Вот так-то!


Харьков
7 мая 2009 г.