Причина и следствие

    С утра в институте пронесся слух, что Александр Александрович Левицкий подал заявление об уходе. Эта новость всех неприятно поразила, поскольку работал в институте он давно, считался отличным специалистом, настоящим профессионалом, к тому же был честен, справедлив и в пресмыкании перед начальством не замечен. Но никто не знал никаких подробностей и уж тем более, что именно там написал Левицкий. А заявление оказалось  непростое, короткое, хлесткое, как удар кнута:

"В связи с бездарностью и непрофессионализмом руководства, прошу меня уволить. Больше здесь находиться не могу. А.А.Левицкий".

   Как и подобает в развитой бюрократической системе, а институт в этом плане приближался к идеалу, Левицкий принес заявление своему непосредственному начальнику и молча положил на стол. Тот, не торопясь брать его в руки, продолжал ворошить какие-то бумажки и после подобающей паузы, все-таки взял заявление. Фраза смерчем влетела в сознание, сметая все на своем пути и парализовала его. Лев Семенович смотрел на написанное и не мог произнести ни слова. Наконец, он поднял голову. В его толстых очках судорожно метались два черненьких малька, внезапно лишившиеся покоя.

   - Саш, ты что, с ума сошел? Ты что тут написал? Зачем ты это, почему?

   - Лев Семенович, так в заявлении же сказано почему. Было бы иначе, не стал бы увольняться.

   Лев Семенович, сделавший свою карьеру на профсоюзном и партийном поприще, привыкший во всем и всегда брать под козырек и почитать начальство, недолюбливал Левицкого за его независимость в суждениях и смелость, с которой тот их высказывал и отстаивал. За годы работы Лев Семенович выработал   другое определение для принципиальности, он считал ее всего навсего неуважением к руководству, а любую критику в адрес верхов называл не иначе как ерничанием и зубоскальством. Благодаря такому пониманию, Лев Семенович медленно, но уверенно поднимался по служебной лестнице. И вот сейчас этот смутьян придумал новую штучку, которая ему, непосредственному начальнику Левицкого, выйдет, ох каким, боком. Еще бы, чтобы эта бумажка пошла по инстанциям на верх, он, Лев Семенович, должен поставить свою визу, то есть фактически должен согласиться с написанным. Господи, какой ужас! Нет, надо что-то предпринять, надо что-то придумать. Перейдя на принятый еще в советские времена  официальный тон, при котором принято тыкать человеку, обращаясь к нему при этом по имени отчеству, он произнес:

   - Послушай, Александр Александрович, чего ты хочешь добиться этим? Чего тебе вообще не хватает? Кого ты, кстати в этом заявлении имеешь в виду? Кто это руководство? Я? Глеб Михайлович? Или генеральный? А может ты вообще ... - тут Лев Семенович прервался, видимо, испугавшись того, что сам хотел сказать и, передохнув, продолжил:

   - Так кто? Ведь от этого многое зависит.

   - От этого ничего не зависит, поскольку я имею в виду всех вас. Всех. Вы все вместе разрушили, разбазарили институт, уничто¬жили все лучшее и продолжаете душить оставшихся. Лично я больше бороться не могу, просто нет уже сил, устал, да и омерзительно все. Это мой последний ход. Я ухожу, но с четким определением причины своего ухода. Что вас не устраивает? Вы хотели бы избавиться от меня с другой формулировкой. Вас, конечно,  больше устроит, если я напишу заявление по собственному желанию, по этой дивной, универсальной рекомендации КЗОТа. Нет, этого не будет. Мой уход - это следствие, а причина в том, что я указал в заявлении. Вы можете визировать или не визировать, это ваше право, только и в том и в другом случае вы должны дать ход моему заявлению. Можете написать что-нибудь, что вам ваша фантазия и администраторское чувство подсказывает. Действуйте, только мне нужно, чтобы мое заявление пошло выше, точнее дальше, поскольку выше нас, Лев Семенович, сами знаете кто.

    Во всех складочках своего пухлого, украшенного жирком, тела Лев Семенович почувствовал омерзительное тепло и влагу, на лице выросли крупные капли пота, рожденные негодованием и страхом за свою судьбу, ненавистью к этому мерзавцу Левицкому. Все-таки он совладал с собой и с деланной вежливостью произнес:

   - Александр Александрович, оставь мне заявление, в установленном порядке я его отправлю по инстанциям.

   - Хорошо, Лев Семенович, на заявлении стоит дата, а в КЗОТе указан срок - две недели, через две недели я должен быть уволен вот по этому заявлению, подчеркиваю, по этому. До свидания - Левицкий резко повернулся и направился к двери.

   Лев Семенович немигающим взглядом прожигал захлопнувшуюся дверь и думал, что, если бы Левицкий загнулся сейчас, вот прямо сейчас, от какого-нибудь инфаркта или инсульта, то это было бы замечательным выходом из  возникшей дурацкой ситуации. Ну, происходит же такое с другими. Господи, помоги. Ослабевшей рукой он снял трубку и набрал Глеба Михайловича, заместителя директора, которому непосредственно подчинялся.

   - Глеб Михайлович, я могу к Вам подойти? Дело исключительное и скандальное - наговорил он в трубку с почтением и, услышав в ответ заинтригованное удивление, добавил -да этот мерзавец Левицкий опять отчебучил. Хорошо, лечу.

   Глеб Михайлович, заместитель директора, доктор наук, профессор, заслуженный изобретатель, председатель всяких комитетов и комиссий все свои звания и посты приобрел, сидя в руководящем кресле еще с комсомольского возраста. Вечный начальник, мастер интриги, он умело использовал свои администраторские возможности и в результате стал соавтором всех статей, книг и изобретений своих подчиненных. Вот тогда-то  и  оказалось, что в совокупности у него, у человека, не очень ясно себе представляющего даже элементарные научные основы направлений, которыми он формально руководил, больше всего научных работ.

   - Ну что этот смутьян там на сей раз придумал? - спросил Глеб Михайло¬вич, разомлевший от только что совершенной трапезы, и покровительственно посмотрел на сжатого в кулек, подобострастного Льва Семеновича.

   - Вот - и на стол легло заявление Левицкого.

   Глеб Михайлович пробежал его глазами, после чего распрямился в кресле, сменив сытую, вальяжную разваленность позы на администраторскую жесткую стойку. Глаза его за очками сузились и стали жесткими, казалось, в них сейчас сконцентрировалась вся сила этого опытного интригана:

   - Подонок. Я давно говорил, что змею пригрели на груди. Его надо было выгнать давно по приказу, уж ситуацию-то придумали бы. А теперь вот, нате вам - заявление. Провокатор, ублюдок. Генеральному это давать нельзя, надо погасить все самим. Оставь эту мерзость здесь, я поговорю с ним - он нажал на кнопку селектора и резко бросил в микрофон секретарше - пригласите ко мне Левицкого.

   В ожидании Левицкого Глеб Михайлович выдвинул ящик стола и достал оттуда заветную тетрадь, эдакую простейшую конторскую книгу, в которой в алфавитном порядке располагался  список всех, подчиненных ему сотрудников. Он нашел букву "Л" и прочитал своей рукой написанную краткую характеристику Левицкому:

   "Левицкий Александр Александрович - хорошие мозги, работящ, плохо управляем, на все имеет свое мнение, непочтителен к руководству и власти, острослов, анекдотчик, язвителен, читает диссидентов и прочую дрянь, крутится в среде писак, пописывает сам, печатается в газетенках, вертопрах, бабник. Держать под контролем".

   Последняя фраза выделена жирным красным подчеркиванием. Глеб Михайлович с неприязнью подумал еще о том, что Левицкий, написавший целую кучу научных статей, некоторые из которых были опубликованы даже в Америке, ни разу не предложил ему быть соавтором. И здесь он тоже, конечно, мерзавец.

   Дверь без стука распахнулась, вошел Левицкий и молча остановился перед столом:

   -   Вызывали?

   - Да, Александр Александрович, - Глеб Михайлович захлопнул амбарную книгу и убрал ее в стол. - Мне принесли ваше заявление. Я хочу отвлечься от его формы, в ней много мальчишеского, я же хочу поговорить по существу. Вы хотите уволиться, потому что у вас есть другое, более хорошее предложение? Давайте только откровенно.

   - Ах, откровенно!? Ну что же, давайте. Разговор с вами - это уже второй по счету и я вижу, что никто из вас первую часть моего заявления не принимает всерьез. Вот вы сейчас назвали это мальчишеством и причину моего ухода видите в другом, более лакомом куске, который я где-то нашел. На самом деле я ничего еще не нашел. Просто здесь я больше работать не могу, несмотря на то, что отдал институту 30 лет жизни, несмотря на то, что безумно люблю свою работу. Не могу больше наблюдать, как все здесь разваливается, как на всю эту разруху спокойно реагирует руководство и это при том, что вы все не вылезаете из загранкомандировок и лишь два стабильных состояния у вас, рассевшихся наверху, есть в этой жизни - загранкомандировка и отпуск. Вот это свято, на остальное же наплевать. Не могу больше наблюдать, как уходят люди, как выдавливают тех, кто не подходит, как все гибнет и разворовывается. Не могу. Но не могу и не хочу бороться с вами, потому что вы, к сожалению, непобедимы. А непобедимы вы потому, что вы везде. Я решил. Я ухожу, но именно по той причине, которую указал. У нас обычно принято подменять понятия причины и следствия. Человека выжимают как тряпку, доводят до инфаркта, делают инвалидом, а он пишет "... прошу уволить по собственному желанию". По чьему собственному? Какой-нибудь бонза проворовался, изнасиловал, пьяный сбил кого-нибудь, убил - в официальном заявлении будет написано "... освобожден в связи с переходом на другую работу". Такая вот фарисейская, маскировочная запись, которая вообще-то является следствием, причина ведь в другом - в том, что этот деятель преступник. Но я хочу, чтобы в моем случае все стояло на своих местах, причина - это вы, а следствие - это мой уход. Мне больше нечего сказать.

   Глеб Михайлович сидел, глубоко вдавившись в кресло, и нервно проворачивал пальцами свой любимый красный карандаш. Он, хитрый лис, не знал с чего начать, как подобраться к этому идиоту.

   - Александр Александрович, вы сами понимаете, что делаете? Вы же справедливо сказали, что везде то же самое, так что же вы выиграете? Может быть не стоит менять шило на мыло? Подумайте.

   - Я обо всем подумал: и о шиле, и о мыле. Мое решение окончательно.

   - Вы, наверное, решили уехать за кордон. Тогда вы так и скажите, но по человечески и вам никто не будет препятствовать. Напишите простое заявление по собственному желанию и все. Но, если вы настаиваете на своем, мы сделаем так, что вы за границу и носа не покажете - очки Глеба Михайловича злобно сверкнули в сторону Левицкого.

   - Я догадываюсь о ваших связях и возможностях, но меня это не особо пугает. Во-первых, возможно к вашему сожалению, но времена немножко не те, правда, всего лишь немножко, но уже не те. Ну а, во-вторых, я никуда не собираюсь. Так что, Глеб Михайлович, в ваших услугах по части непрепятствования выезду я не нуждаюсь.

   - Хорошо - продолжал с озлобленностью, явно присутствовавшей  в  голосе,  Глеб Михайлович - а если ваше заявление не будет подписано, потеряется где-то?

   - Не волнуйтесь, я предусмотрел эту ситуацию. Я полностью застрахован от этого, а вы нет. Вы можете мое заявление сжечь, разорвать в клочья, съесть, все что угодно. О его существовании, поверьте мне, знаете не только вы. О нем знают и другие, а через две недели, данные КЗОТом, это заявление выпорхнет на свободу, и о его истории вы сможете узнать уже из прессы.

   Глеб Михайлович вздрогнул при упоминании прессы. Как же он ненавидел всех этих писак, которые не чтят никого и ничего, которым только подай такой сюжет. Оторопь взяла его, опытный интриган замкнулся и не знал, как продолжить разговор.

   - Вы свободны - после затяжной паузы сказал Глеб Михайлович, и устало отвалился на спинку кресла. Что делать? Как поступить? Позвонить генеральному в Испанию? Но тот не простит такого звонка во время отпуска, разорется, скажет - ты исполняешь обязанности директора, ты и решай. Да-а-а, это  будет себе дороже. Нет, лучше не звонить. Лучше все решить без него. Но как, как?

   Тем временем в институте разгорались нешуточные споры и страсти по поводу заявления Левицкого. В институте его любили именно за те черты натуры, которые перечислил в своем досье Глеб Михайлович. Мнения разделились. Большинство считало Левицкого Дон-Кихотом, который, конечно, будет смят и побежден институтской мафией, как называли дирекцию сотрудники. Другие, таких было меньше, не возражая против сходства Левицкого с легендарным рыцарем, считали, что он все-таки сможет довести дело до конца. Правда и те и другие считали затею Левицкого авантюрой, на которую тот пошел только для того, чтобы добиться каких-то выгодных условий для себя и для своей лаборатории.

   Прошло несколько дней, Левицкий приходил на работу точно в срок и все встречающиеся ему на пути с интересом и затаенной за¬вистью смотрели на него и дружелюбно здоровались с улыбкой и всякими добрыми словами.

   Глеб Михайлович осунулся, его угнетала эта история, требующая именно от него принятия какого-то решения. Какого? Он приехал в институт на своей персональной машине и, выйдя из нее, увидел Льва Семеновича, стоявшего с двумя женщинами из отдела снабжения и весело что-то им рассказывающего. Те заливисто хохотали, видимо, от услышанного  анекдота. Глеба Михайловича охватила злоба: «Сволочь, подонок, веселишься. Скинул на меня этого ублюдка и веселишься. А мне решать, да?»

   Глеб Михайлович стоял, напряженно сощурив глаза, и смотрел на эту  веселящуюся тройку. Вдруг его осенило и стало ясно, что надо делать.

   - Лев Семенович - окликнул он своего подчиненного нарочито официально - зайдите ко мне через пятнадцать минут - и резко повернувшись, пошел к себе.

   Пришедшая в голову идея захватила его, он все более ускорял шаг, грузное тело непривычно быстро перемещалось  по пролетам лестницы. Быстрее, еще быстрее и вот уже кабинет. Секретарша удивленно глянула вслед промелькнувшему начальнику.
Не снимая пальто, Глеб Михайлович сел за стол, взял заявление Левицкого и еще раз внимательно перечитал его:

   "В связи с бездарностью и непрофессионализмом руководства, прошу меня уволить. Больше здесь находиться не могу. А.А.Левицкий".

   - Руководства, руководства - повторял Глеб Михайлович. Пожалуй, Воронин вполне подходит на роль этого руководства. А что? И бездарен, и непрофессионален, все совпадает.
В этот момент в кабинет вошел Лев Семенович. Глеб Михайлович бросил на него бездушный взгляд и строго, чеканя каждое слово, произнес:

   - Ну что, Воронин, надо с Левицким решать, я готов подписать его заявление, но ты должен поставить здесь свою визу. Ты же знаешь порядок.

   Лев Семенович съежился от этого неожиданного удара. Черт возьми,  как хорошо начался день и на тебе. Своим небогатым умишком он понимал, что этот подлый, изворотливый Глеб Михайлович что-то затеял, но что? И как ему надо поступить? Наконец он решился:

   - Глеб Михайлович, но я не могу его завизировать, ведь это означает, что я соглашаюсь с тем, что там написано. Но это явный пасквиль на все руководство.

   - А вы не волнуйтесь, Лев Семенович, за всех, вы волнуйтесь только за себя. Визируйте, вы же ознакомились с ним, а ваша подпись просто это подтверждает - с железом в голосе произнес он и резко передвинул заявление к остекленевшему Льву Семеновичу.

   От этого официального тона Льву Семеновичу стало совсем нехорошо, опять появилась  противная влажность под мышками и на лбу. Ни возражать, ни сопротивляться он не мог, не хотел, да и не умел. Для него любое приказание начальства всегда было главнее всего. Обреченно Лев Семенович достал ручку и расписался в углу заявления.

   - Вы свободны - также жестко произнес шеф, провожая глазами согнутую, обмякшую фигуру изнасилованного подчиненного.

   Глеб Михайлович взял перьевую ручку, которой всегда пользовался при подготовке и решении самых важных вопросов, положил перед собой чистый лист бумаги и, бормоча под нос "причина и следствие, следствие и причина", написал:

                РАСПОРЯЖЕНИЕ

   В связи с жалобой зав. лаб. Левицкого А.А. на служебное несоответствие зав. отделом Воронина Л.С., повлекшее вынужденное увольнение Левицкого А.А....

В этом месте Глеб Михайлович остановился и, взмахнув ручкой в воздухе, произнес:

   - Вот это причина, а теперь напишем следствие - и вновь взялся за ручку - временно отстранить Воронина Л.С. от должности зав. отделом....

   Дальше его понесло по волнам знакомого бюрократического чистописания, он привычно проставлял пункты, выписывал в каждом из них кто, когда и что должен сделать по этому распоряжению. А в конце написал грозную фразу "Контроль оставляю за собой".

   Глеб Михайлович перечитал свое творение и распевно с неким благодушием замурлыкал какую-то песенку времен своей славной комсомольской юности. Затем он взял заявление Левицкого и быстро пробежал ручкой по диагонали:

   "В кадры на оформление.”

   Размашистую свою подпись Глеб Михайлович поставил с хитрой улыбкой старого лиса, решившего очередную сложную, жизненную задачу.

                Август 1996 г.
                Москва