Случай в степи, в двадцати километрах от станции Б

    

   

     С годами человек становится либо неисправимым мистиком, либо закоренелым циником.

     Он не стал ни тем, ни другим.

     Ему, в его без малого полсотни лет, не хватало чего-то, чтобы отнести себя окончательно к той или иной категории. Это «чего-то» было той щепоткой соли для уже наваристого борща, без которой жизнь казалось чем-то вроде заготовки, полуфабриката и, по большому счету, не радовала и не приносила никакого удовлетворения в первую очередь ему самому.

     В феврале 2003 ему должно было исполниться пятьдесят лет. Просто  очередной год жизни, но люди привыкли относиться к определённым цифрам с необъяснимым почтением, если не с трепетом. К этому времени он завершил свою военную службу. В звании майора ушёл на военную пенсию, исчерпав все свои возможности в карьерном росте и сохранив богатырское здоровье и силу. На службе, по большому счёту, он как добросовестный бурлак тянул широченную лямку, на другом конце которой, однако, была не баржа, а лодочка для катанья в парковом пруду.
 
     Окинув прощальным хозяйским взглядом свой китель, долгое время бывшим его вторым «Я», он с некоторым сожалением, испытывая в то же время какое-то облегчение, повесил теперь уже музейный экспонат пылиться в шкаф.

     Он не мог не испытывать сожаление, потому что трезво понимал, что дело его жизни, которому он посвятил почти 30 лет, пусть оно и не было значительным, закончено. И в то же время он почувствовал свободу, которой ему всегда так не хватало. Свободу от гонки за житейскими благами: за очередными должностями и званиями, за квартирой, за хорошим детским садом для сына, а затем школой и институтом, за путёвкой в санаторий, за книжной подпиской, за кухонным гарнитуром, за финскими сапогами жене… Да вот, собственно, и всё, что он достиг в этой жизни.

     К этому времени его сын, окончив юридический институт, работал следователем в Первоуральске. Жена учительствовала в школе. А он стал свободным человеком.

     Кроме квартиры у него не было ничего, что возлагало бы на него какие-то дополнительные хлопоты: ни машины, ни дачи. Поэтому он ощущал свободу больше, чем это можно было пожелать. Однако это была свобода Арлекино, оставшегося без своего кукловода. Он не знал, что делать с ней, этой свободой.

     Жена поначалу крепко насела на него с различными предложениями трудоустройства: физруком и учителем ОБЖ в её школе, торговцем и страховым агентом. Киллером, в конце концов. Она всегда была круче  полковника в его войсковой части. Но он проявил упорство, пусть и не мужчины, а загнанного осла, заявив, что как минимум год не будет заниматься чем-либо. Он не видел никакой необходимости в том, чтобы целый день престарелым бельчонком скакать по кругу, наступая на свой облезлый хвост только для того, чтобы у него на столе рядом с хлебом, намазанном пусть и не густо, но маслом, ещё красовался небольшой пряник. Увидев, что он к спиртному проявляет полное равнодушие, жена, довольствуясь этим малым, от него отстала.

     Два года назад, во время чествования очередного звания сослуживца, после обильного возлияния спиртного, он попал в крайне неприятную историю. Поэтому после того случая он зарёкся, правда, какой уже раз, употреблять спиртное. К его чести, последующие два года он держал своё слово. Зато он стал курить. Он смолил сигареты, одну за другой. Все время он, как дневальный на посту,  проводил на лестничной площадке между 9 и 8 этажами. Пуская дым в раскрытое окно, он смотрел на оживлённую Екатеринбургскую улицу Ясную, на машины, людей и думал, что чего-то ему не хватает в этой жизни, какого-то толчка, чтобы ухватить что-то очень и очень важное, ускользающее постоянно из его сознания, ускользающее как утренний короткий сон.

     Как-то жена, когда он прокурил так несколько месяцев, представила ему счёт.

     Он не сразу понял, что значит эта бумажка с расчётами, которую ему сунула жена под нос, когда он сидел за телевизором. Но, вчитавшись, он понял.
 
     Оказывается, он жил, не участвуя в содержании жилья, не платил за телефон и электроэнергию. Жена, со своей учительской железной логикой обосновала, что он дармоед, который пытается, ко всему прочему, ещё и у неё ухватить изо рта кусок пирога.

     Эту бумажку он оставил без внимания, даже ни сказав ни слова жене, а только ещё раз посмеялся над собой, над своей юношеской ослеплённостью, когда женился, над своим малодушием в зрелые годы, да над непонятными планами судьбы, определяющей наши жизненные пути.   

     И вот незадолго до своего юбилея, в середине февраля, он вдруг собрался и купил билет на поезд до станции Бреды, затерянной в самом глухом, южном уголке Челябинской области, на границе с Казахстаном. Поехал налегке. Ему неожиданно остро захотелось вдруг увидеть родительский дом, заснеженную степь. Почему-то взял с собой бутылку коньяка, долгое время таившейся от жены в надёжном тайнике и на которой он тренировал свою силу воли. «Угощу брата», – подумал он тогда.

     Поезд прибыл в Бреды в три часа ночи. Это был уже почти дом. Преддверие его дома. Те же собаки, лающие в ночи на чертей, тот же экологически чистый запах гари от сожженного на морозе угля.

     Чувство свободы, в котором он тогда купался, длительное безделье, приглушили в нем житейское благоразумие и всякое чувство опасности.

     Было тихо. Морозец легкий, зато какие  звёзды! Где-то он читал, что на земле только здесь, в этом уголке Челябинской области, ставшим известным, благодаря шумихи вокруг археологического памятника Аркаима, да еще где-то в Англии, звёзды  особенно удобно наблюдать.

     Звёзды были на своём обычном месте. На какое-то мгновение он почувствовал, что стоял так всегда, что никуда он не уезжал и ничего с ним в этой жизни не происходило. Задрав голову кверху, перекинув лёгкую, спортивную сумку за плечо, он отправился со станции в свой родной поселок Комсомольский, до которого по хорошей дороге было всего 25 километров. Один марш-бросок! Глядя на ослепительные звезды, он думал, а не из-за этой ли их ослепительности его всегда не устраивала эта жизнь, не приносила никакого удовлетворения и радости? Вдали от них, не видя их за серыми городскими ночами?

     Проникнувшись один раз этими звездами, их светом, становишься равнодушным к каким-то житейским интересам, которые всегда оказываются мелкими и ничтожными, подумал он.

     Вскоре, как только станция скрылась из виду, началась метель. Снег в вихре, стаями обезумевших зайцев, пересекал прямо перед ним черный асфальт шоссе. Поднявшийся ветер сильными толчками коварно подгонял его прочь от станции. Самое время было поворачивать назад. Однако ветер бил не в лицо, а давил в спину, заставляя бежать к дому. Он скорее помогал ему, чем мешал. В этом ветре он видел союзника, а не опасность. Поэтому он продолжил путь.

     Однако вскоре движение ветра стало сильнее и снег, переметавший дорогу, встал в какой-то момент перед ним сплошной белой завесой; а затем ветер задул вдруг прямо ему в лицо. Он не сразу понял, или это ветер сменил направление, или же это он сбился с курса. Снег, вихрями круживший вокруг него, стал такой упругий и густой, что вскоре твердь шоссе стала неразличимой и пришлось идти по глубокому снегу. Он вытащил из сумки бутылку коньяка и спрятал её за пазуху, а сумку отбросил в сторону.
 
     Он не испытывал какого-то особого ужаса, страха; им уже давно была усвоена истина, что всё рано или поздно в этом мире заканчивается; да и оставались ещё силы идти дальше .

     По его предположениям, если он и сместился в сторону, то это, скорее всего, влево, к Ясной Поляне. Этот небольшой посёлок располагался в десяти километрах к северу от Комсомольского, в лесных колках. Либо же, также вполне вероятно, он мог сместиться  вправо, к старинному селу Атамановка на границе с Казахстаном, в бескрайние степи.

     Так, в противоборстве со снежной бурей, он шёл пять часов, не останавливаясь ни на минуту; в нём было очень много силы. Наверное, если его кто-то сейчас смог бы увидеть, то испугался бы крепко. Почти двухметровый гигант, настоящий снежный человек. Полностью заиндевевший, облепленный слегка влажным снегом, прёт как вездеход по снежной целине.

     При нормальных условиях он был бы уже дома. Сейчас же, после такого безостановочного и энергичного хода в неизвестность, он почувствовал, что наконец-то полностью выбился из сил и дальше идти не может. Пурга же не стихала, а наоборот только усиливалась, если, правда, она могла быть сильнее, чем была.

     Поэтому, буквально налетев в снежном крошеве на бетонную опору  столба высоковольтной линии, он не пошёл дальше. Зайдя за опору с подветренной стороны, он нагрёб сколько смог снега. Опора была широкой, не меньше метра в диаметре. Снега за ней, под твердым настом, скопилось за долгую зиму уже  много. Он залез в эту снежную кучу, зарывшись в неё как гигантская куропатка. И затих, погрузившись в долгожданное состояние покоя и отдыха. Успокоившись и отдышавшись, извлёк из-за пазухи согревшуюся бутылку дагестанского коньяка и аккуратно отвинтив пробку, сделал несколько хороших глотков. Густая сорокадвухградусная жидкость обожгла его горло, и опустившийся было вниз огонь, вскоре приятно прояснил его сознание и сделал неподъёмными руки и ноги. Он расслабился, позволяя снегу наметать на него сугроб.
 
     Тридцать три года тому назад, также в феврале и в этих же числах потерялась Татьяна Ивановна.

     Она была тогда старше его на три года. Никогда он не думал, что Татьяну Ивановну можно было назвать его девушкой. Когда она, третьекурсница Свердловского педагогического института приехала к ним в посёлок преподавать в качестве практикантки математику, он перешёл в последний десятый класс и был, конечно же, ещё мальчишкой. Хотя его почти двухметровый рост и чётко обозначившееся чёрные усы многих, кто его не знал, вводили в заблуждение относительно его возраста. Выглядел он значительно старше своих лет.

     Она, хотя и разделяли их всего несколько лет учебы в педагогическом институте, была для него уже женщиной. Высокая, стройная. Светло-каштановые, крашеные волосы были коротко подстрижены и, по всей видимости, должны были придать ей некоторую строгость. Однако мягкость и нежность была во всех чертах её лица. В больших зелёных её глазах читалась некоторая неуверенность и озабоченность. Впечатление об этом усиливалось бледной, почти прозрачной кожей и по-детски округлым подбородком.

     Она сразу выделила его взглядом среди других учеников. И невольно своё обращение к классу начинала с него, повернувшись к нему и глядя ему в лицо. Конечно же, он не мог не влюбиться в такую девушку!

     Никогда он не был в своей жизни так уверен, как в тот вечер, когда решился после уроков догнать её на улице и дойти вместе с ней до общежития. И никогда он не был вознагражден за свою смелость больше, чем тогда, когда она повернулась к нему, одарив его радостной улыбкой.

     Когда они горячо прощались друг с другом, она пожала ему руку. Он же тогда с жаром схватил её руки и долго удерживал их в своих, не в силах выпустить эти мягкие и горячие, с такой нежной кожей ручки. Как она тогда сильно смутилась! И как ему всегда было жаль её, когда он вспоминал это девичье смущение.

     Вскоре после этого Татьяна Ивановна и потерялась. В тот день она свой урок закончила рано и ушла на почту, звонить по междугороднему телефону родителям в Свердловск.
 
     Так же внезапно начался степной буран. А когда он стих на следующий день, все хватились – молоденькой студентки нигде не было.

     Поисковые группы из взрослых и старшеклассников раскапывали огромные сугробы на улицах, расположенных в поселке, как линии в ученической тетрадке по математике, одинаково уходящие в бескрайнюю степь. И он вместе со всеми остервенело разбрасывал сугроб за сугробом. При этом всякий раз, за первым, верхним слоем снега, он с замиранием сердца, осторожно убирал следующие слои, ожидая увидеть в снегу её белую вязанную шерстяную шапочку, её светло серое пальто с белым пушистым воротником из искусственного меха.

     Нашли её электромонтеры у лесного колка, в пяти километрах от поселка в сторону Атамановки, в районе стоянки второй бригады. Она, видимо уже обессиленная, присела у бетонного столба высоковольтной линии и там пережила свой смертный час.

     Родители увезли её на родину в Свердловск. Но перед этим гроб выставили в школе, и все прощались со своей учительницей. Поскольку народу было очень много, то задержаться у гроба практически было невозможно. Поэтому он вставал в очередь снова и снова, чтобы увидеть её в последний раз. Увидеть её, хотя и бледное, но живое лицо – жизнью дышала красота юного лица, красота  рук, покоившихся на её груди.

     Вскоре после этого он вышел за поселок, разделся и долго лежал на снегу. Хотелось простудиться и умереть от воспаления лёгких. Но он тогда, кажется, умудрился даже не простудиться, не то, чтобы заболеть смертельной болезнью. Он был очень закалённым и крепким парнем. Недаром он с такой лёгкостью получил от военкомата направление в военное училище.

     Он выпил всю бутылку коньяка.

     Однако эта метель для него никак не заканчивалась, хотя он и знал истину, что все рано или поздно на этом свете заканчивается.