Герье Софья в Судаке

ГЕРЬЕ С.В. – ПОДРУГА СЕСТЕР АДЕЛАИДЫ И ЕВГЕНИИ ГЕРЦЫК

Софья Владимировна Герье была младшей дочерью историка Владимира Ивановича Герье, основателя Историко-философского отделения Московских высших женских курсов, так и называвшихся попросту «Курсы Герье». Открывшиеся в 1872 году они просуществовали до 1888 года и после перерыва – с 1900 возобновлены. В разное время их окончили многие замечательные девушки из интеллигентных семей. Это был прорыв в женском образовании.
Фамилия Герье французского происхождения, в Россию приехал в конце ХУ111 века дед историка – Франсуа Герье. Отец, Иван Франциск Корнелиус Герье был управляющим имениями «из иностранцев», «гамбургский гражданин», передав и сыну данный статус. И лишь с 1862 года, получив уже звание доктора историко-философских наук, В.И. Герье становится российским подданным евангелистическо-лютеранского исповедания. Жена профессора, мать Софьи Владимировны, Евдокия Ивановна, урожденная Станкевич.
Родилась Софья Владимировна 8 августа (н. Стиль) 1878 года в селе Ст. Курлах, имении деда по матери Ивана (Александра) Владимировича Станкевича (брата известного Николая Станкевича), кроме нее в семье росли еще две дочери, Елена и Ирина и сын Александр. Гимназический курс, учитывая слабое здоровье, Соня прошла с домашними учителями и только в 1901 году поступила вольнослушательницей на вновь открывшееся историко-философское отделение Высших женских курсов, которым заведывал ее отец. Именно здесь, на Курсах она познакомилась и подружилась со студенткой Е.К. (Женей) Герцык. Это была дружба на всю жизнь: и в первые 1900-е годы молодыми девушками обсуждали они животрепещущие вопросы, и встречаясь за границей, и в письмах, которые они писали друг другу, и в редкие встречи в поздние 1930-е годы – все было значительно.
В дневниках Е.К. Герцык 1903 года лейтмотивом проходят переживания по поводу увлечения Сони Артуром Никишем, блестящим исполнителем Скрябина и Вагнера, приезжавшем с гастролями в Россию. Это был период всеобщего увлечения Вагнером.
Прослушав четыре семестра на Высших женских курсах в Москве, Софья Владимировна, как советовали врачи, уезжает за границу и оседает в Италии: в Сан Ремо сдала экстерном за 5 классов классической гимназии и 3 класса лицея для поступления в университет, сначала во Флорентийский (Studi Supiriori).
Герцыки в эти годы часто выезжали за границу на лечение и отдыхи, похоже, неоднократно встречались в подругой то в Швейцарии, то в Германии. В марте 1904 года Аделаида Герцык написала стихотворение «Калерое» или «Горной девушке» с посвящением Соне Герье. Каллероя в греческой мифологии океанида, либо нимфа, либо каледонская девушка, отвергшая любовь Кореса, жреца Диониса. Образ горной страны, нежных, ранних, распускающихся и гибнущих анемонов заканчивается в стихотворении сравнением их жизни с душевными коллизиями, ведущими от восторгов к разочарованиям:

            И в душе, как на этой поляне зеленой,
             Распускаются, гибнут и вянут цветы.
Каллероя! Зачем ты спустилась с горы?
Каллероя! Зачем ты рвала анемоны?   
    
Летом 1906 года Е.К. впервые побывала в Риме, который стал городом ее значительных встреч. В 1915 году она описала свои многократные поездки туда в эссе «Мой Рим». Название второго очерка «Violet» можно бы было прочесть «Соня», т.к. за ним стоит образ подруги, жившей в те годы в Италии. Начало очерка:
«И вот, оглядываясь на прошлое, хочу понять, откуда это знание: родилось ли из жизни и полновесно ли оно, если взять его на протянутую ладонь? Но я не помню прошлого. Знаю, что была жизнь у меня в России, но не помню сегодня ничего, что не Рим. Точно и прошлое мое все мечено Римом – здесь дозревало, означилось, запомнилось…
Не для Рима приехала я сюда впервые – для Вайолет. Поезд – мой первый в Рим – пришел к ночи. На освещенной платформе ее искала я глазами. Вот – под белым электрическим огнем нежный, снежный овал лица, увлажненные светлые глаза – Violet! Потом на нескором римском извозчике с гулко шаркающим бичом мы ехали безлюдными улицами, и то казалось мне, что это не дома – монументы музейные стоят на мраморных перекрестках, то удивляло, что не дивен мне, что обыден Рим, но все повивалось тонкой прядью выбившейся из-под широкой шляпы Вайолет.
Смотри, вот Рим, – светясь, мне говорила она.
Это ты? Ты? – повторяла я, обнищав словами.
Я познакомилась с Violet в Москве и не уставала удивляться тому, что вот она – не наша, англичанка, а нити неразрывные связали нас. В моей недоброй, отчужденной молодости первым восторгом была Вайолет…”
И кончается словами: «…И опять по-старинному, виной и любовью, трепещет, трепещет перед нею сердце, Вайолет! На самом раннем моем небе текучая звезда!»1
Кстати, случайно ли «каллероя» в переводе с греческого – «прекраснотекущая».
Этот полухудожественный очерк – биографичен, как и остальные эссе в «Моем Риме», очень дорогом для Евгении Герцык городе: позже она бывала в нем с Н. Бердяевым (1912), с Вячеславом Ивановым (1913) – дорогими ее сердцу людьми.
В дневнике 25 апреля 1913 года она записывает: «Никогда Рим не был так прекрасен. Возвращаюсь каждый день после моих блужданий с духом точно осмугленным солнцем и Красотой, и только смеюсь над Вяч, брюзжащего на Рим и на все, и он примолкает и слушает, и вспоминает, как тоже любил. Рим – мерило. Или все мерило? Как странно, что в прошлом году я так ехала в него, так хотела – и почувствовала безобразным, грубым. Потому что жадно ища что-то пришла – духа ища, а теперь мне ничего не нужно – и Рим мне навстречу, как золотой плод, милый, ветхий, неисчерпаемый, неумный совсем, – прекрасный. Никогда не видно напряжения духа, аскетического творчества – это только Красота залегла низко, задевая пинии, площади, развалины – нет человеческого в Риме, нет мысли. И все в цвету»2. Привожу эти отрывки, как пример, как много значила Италия и ее культура для Серебряного века. И Осоргин (Образы Италии), и Б. Зайцев, и Н. Бердяев (Чувство Италии) обращались к этой теме. А Софья Герье прожила в этой стране 10 лет.
Из-за неподходящего климата, Софья в 1908 году перевелась в университет Генуи, город, где была сильна теософская община, издавался теософский журнал. Возможно, даже, что это определило выбор места учебы, но м.б. именно там вступила она в теософское братство. Из Генуи С.В. писала отцу: «В общем мне университет гораздо симпатичнее, чем во Флоренции, как то тише и серьезнее. Больше свободы. Во Флоренции – бюрократия, здесь – патриархат»3.   
      Она много времени проводит в библиотеке, учит санскрит. Но не только занятия увлекают С.В. , она все активнее увлекается теософскими доктринами, сама становится проповедником теософских истин и понятий.
Е.К. Герцык, прехавшая в Геную из Рима в 1913 году натолкнулась на одиозность в понятиях подруги. Общение с теософами часто вызывает ее раздражение, кажется между подругами назревает кризис. 9 июня 1913 года в Генуе Е.К. записывает в дневник: “Как это почувствовать до конца, как это врезать глубоко, чтобы не стерлось. Встреча с Соней опять так значительна, решающа. В важный час жизни всегда или от нее письмо откуда-то неведомо, где она говорит, не зная, слова обо мне для меня, или встреча такая… Но ей не говорю, с ней говорю о другом, почти враждебно, споря. Так прожила неделю здесь – в глубоком одиночестве – именно потому, что вблизи нее, всегда любимой – с запечатанными словами на губах, а говоря почти о внешнем (о теософии) или по два дня не видясь, посылая к ней Енечку4 с горечью, что они ближе друг к другу, вдохновляют друг друга. Читала, раздражаясь, эту толстую книгу Безант5, где про то, как она была собакой и умерла от преданности Master у, – умерла человеком. Раздражаясь, говорю то Енечке, то Соне, что не могу с ними, пот что у них нет le sens comique* – они не понимают, что они смешны, – смертельное отсутствие юмора. Что не может русский дух принять эту “инперсональность”, что нет и нет у них любви к Христу, что это безличное допущение, что всякая книга, всякий поступок – и всякий далекий – мне близко-холоден, этот бессолнечный свет, эта нелюбовная будто любовь ко всем, – что не хочу я этого всего, что знаю лучшее. И прощаюсь душою с Соней…”6. Но это не было прощанием.
К концу 1913 года Софья Владимировна после окончания университета возвращается в Россию, которую уже не покидает. Последние годы В.И. Герье жил в своем доме в Гагаринском переулке и дочь поселилась здесь же. Вернулась С.В. вовремя, вскоре началась Первая мировая война и российские туристы окольными путями возвращались на родину. Летом 1915 года С.В. ездила в Крым, по приглашению подруги, Евгении Герцык. Из Судака она пишет отцу:
Дорогой папочка, пишу тебе перед открытым окошком: передо мной ветка цветущего куста граната, грозди белой Lucca, кипарисы и за ними мягкая линия гор; с другой стороны широкая Судакская долина, ярко-зеленая, полная виноградниками и миндальными деревьями. Красота этой земли Киммерийской так необычайна, так оригинальна, что я не нагляжусь на нее. “Это не похоже ни на что, что я до сих пор видела что бы то ни было. Иногда напоминает Сицилию и, думаю, Элладу, тк говорят, кто видел – Грецию. Эта сторона Крыма, Киммерия, совсем не похожа на южный берег, на Тавриду – гораздо грандиознее и пустыннее. Горная дорога из Феодосии… Это волшебная дорога. За границей отакой дороге знал бы весь мир и уже она была бы застроена отелями, а здесь одиноко летают над нею орлы. Я очень предпочитаю последнее. Дорога вся была для меня интересна и совершенно не утомила меня, наоборот, как то осветила. Я с таким любопытством вглядывалась во все новое для меня: поразилась разницей между средней и южной Россией в смысле культурности.
Уже в Малороссии и станции лучше и чище, и народ проворнее, деловитее и рlus c’kulle**. И чем южнее, тем это более бросается в глаза и поражает. Так что я поверила в украинскую культуру! Самый же юг производит впечатление такого богатства, что дух захватывает. Этот край – это полная чаша. Таких хлебов и во сне не видела. Удивительное впечатление, где эта золотая жатва по склонам спускается к самому синему морю. Так бывало в древей Сицилии…
В Феодосии на вокзале наняла извозчика парт с парусиновым зонтиком, как на Ривьере, который повез меня за 6 рублей в Кок-тебель (18 верст). Шоссе великолепное, и очень хороший легкий рессорный экипаж, четырехместная корзина, тоже, как в Сан-Ремо!
Феодосию я видела мало, только то, что около вокзала. Белый, южный город, все улицы усажены акацией, дома на заграничный лад. А старая Феодосия похожа на деревни в Калабрии и в Апулии с восточными плоскими крышами.
В Коктебеле у Дейши Сионицкой7 великолепная вилла каменная с куполами на самом берегу моря. Очень странное местечко, без растительности, но с удивительными скалами. И цвет моря невероятный – изумрудно-лиловый и постоянно изменяется. Дейша С. была очень ласкова и мила, и непременно хотела меня подольше удержать. Но уже была записка от Герцык, что они приедут за мной во вторник в 4 часа. Я была рада, потому что она мне отдала свою собственную комнату, и я боялась стеснить ее.
Евгения Антоновна ездила по делам в Феодосию и на возвратном пути заехала за мной. От Коктебеля до Судака 35 верст. Первая часть дороги вся в гору. Я мало ее видела, потому что в это время пошел дождь и подняли верх коляски. Но это была менее интересная часть, хотя все время по необыкновенному лесистому склону, покрытому пушистым лесом, сверху донизу (дубы какие-то особенные и кизил). На перевале прояснилось и открыли коляску, и уже спускались мы по другому склону с чудным закатным освещением. Этот склон сказочно красив. – wild romantises*.
А потом спуск в мягкую южную душистую Судакскую долину.въежали в Судак мы уже при первых звездах, в Ѕ девятого. С какой радостью я приветствовала быстро темнеющую южную ночь. Как давно не видела ее.
Дом здесь старинный, окруженный кипарисами. От моря довольно далеко, минут 12 хотьбы. Кругом сады, виноградники, домов мало. У меня чудесная большая прохладная комната внизу. Дом большой, рассчитанный на большую семью, а нас сейчас только трое: Евгения Антоновна, Женя и молодая жена ее брата. Тихо и спокойно. Они все вегетарианцы, и весь склад жизни родственный, в 9 часов все ложатся и т.д.
Так что мне очень хорошо. Надеюсь, что погода в Кресково хорошая и что у вас все хорошо. Горячо обнимаю. Твоя Соня8.
Но в то же время в Судаке идут непростые разговоры с Евгенией Казимировной, о которых последняя записывает в дневнике:

7 июля
Молчание, почти враждеб<ность>. Потом на горе рассказывала, как случилось, что стала такая – все личное стало общим. Талько через Porro9. Бедная, с притянутыми волосами, бескрасочная в словах – думаю про нее, как эо, что именно обезличиванием своим, последней упрощенностью стала сильна, стала где-то невидимо – яркой, как это, что трезвость, охлаждение – единственное безумие зрелости, перед которым все другие волнения – и детски, и пресны.

8 <июля>
Она: “Нужно увидеть, как любовь безобразна, пот<ому> что всегда отталкивание от чего-нибудь, самоупоение. Нужно умереть той водой Забвения, Летой, в кот<орую> насильственно Beatrice погружает Данта – до этого все смерти еще не последние, все – во Христе, в Любимом – всеони сладкие… Умереть для любимого. И после воды Мнемозины-Всепамяти, когда все памятно и все абсолютно безразлично и все единственно (пророчество – это всегда держание, защита единственного – иножественно). Только Porro она так абсолютно на всех ступенях видит, держит – везде Любовь и Нелюбовь. Из красн<ого> кожан<ого> портфельчика, из писем Porro: “… нужно не иметь ничего di sacro**, дабы все стало sacro” – “мы не должны иметь devozione*** к себе, к своему”.
Вечером Капсель – долго сидели на перевале. Я с волнением ей про померанцевую икону, ту, что за Христом. Das letzte Geheimniss ist zart****? Мотыльковая пыльца….
Она печально и строго: “Милая, ведь это же и есть the sweetness of the Self*****… Погас закат

9 <июля>
Разные вещи, не помню. Мучительные. Поучительные. Мне: “Все это переуточнения”. Новый Свет, Сокол-гора, как костер.

10 <июля>
Читаю Leadbeater10. Разговоры поучающие. Укоры и сравнение меня с Е<нечкой>. Покорно и горько чувствую справедливость. Вечер<ом> так мучительно про Италию (статья Бердяева11). Вся загорелась: “И он видит опперетку! “Красота”, красота” – как они этим топчут”. – “Так что же Италия?” Она: “Я не достойна именовать ее. Кто я такой, чтоб сметь любить ее?” Расстались почти враждебно.

Эти записи о днях, проведенных вместе, посвященные их взаимному общению, показывают, как дороги подруги друг другу. И вот очередное расставание. Е.К. проводила Соню до Феодосии, на вокзал и вернувшись домой, в Судак, записала: “… мы перед отходом поезда в жарком, полном отвратительных людей, бегающих барышень зале широко открытыми глазами смотрели на офицера безногого, нервничающего со своей наряженой, вульгарной женой. “Oh come deve essere orribile il ritorno alla stessa vita!”* Потом в страшном волнении  повлекла меня на платформу и сурово и страстно: «Слушай, я тебе, я всей любви говорю – ближе нам нет встречи, как в этом, вот в этом еще глыбном, отталкивающем и жалком офицере – все тонкое понимание, все слияние в нежности – иллюзия, обман. Один миг, когда мы поразнь взглянули на него, на миг вместили тяжесть его судьбы – ближе к правде любви, чем все тонкое понимание. Я всей Любви это говорю – у меня нет больше другого…»12

Вскоре началась другая жизнь: будни военной  Москвы, революционные бои, установление говой власти. Семью Герье не трогали, отец с дочерью жили в том же домике в Гагаринском переулке до смерти В.И. на 83 году жизни в 1919 году. Потом началось уплотнение, но Софье Владимировне позволили выбирать себе соседей, и она поселила здесь своих подруг по Теософскому обществу. Уже после Второй мировой войны в этом доме у своего дяди бывала Наталья Ильина, описавшая его в своиз воспоминаниях «Дороги и судьбы»:
«Одноэтажный особнячок в Гагаринском переулке принадлежал когда-то профессору Герье (известные «курсы Герье») и после революции по распоряжению Советского правительства был оставлен в собственности профессора. В 1948 году, когда я впервые переступила порог этого дома, им владела дочь Герье – Софья Владимировна. Она занимала две комнаты, в одной, просторной жила сама, в другой, поменьше, старушка домработница. Женщина одинокая, безмужняя, бездетная, Софья Владимировна не могла избежать уплотнения, но, видимо, часть соседей ей было разрешено подобрать самой. Тут жили интеллигентные люди, под стать самой Софье Владимировне, трудившейся в те годы над составлением русско-итальянского словаря, – словарь этот вышел в 1953 году… Кажется, именно в том году или годом позже Софья Владимировна от домовладения отказалась, передав свой старый особняк государству…
дом в Гагаринском держался долго. Вокруг него в обоих переулках, переименованных, возвышенных до ранга «улиц» («улица Рылеева», «улица Танеева»), рушились старые особнячки, возникали безлично-комфортные розовые здания с лоджиями, а этот простоял всю первую половину семидесятых годов, как будто забыли о нем».13

Осенью 1918 года С.В. начала преподавать итальянский язык во Втором МГУ, это длилось до 1925 года. В 1923 году ей позволили съездить за границу, где она участвовала в Теософском съезде, а в 1925 – по оффициальной версии – по состоянию здоровья оставила преподавание и переехала в Тарусу, бывая в Москве лишь наездами. Кажется, причина этого была в другом, начались гонения на всех инакомыслящих, включая и теософов. Так что это была “мягкая” ссылка.
Жизнь Е.К. Герцык складывалась гораздо труднее и трагичнее.: революция застала семью в Крыму, в Судаке, где несколько членов семьи сидели в тюрьмах, голодали. Евгения Казимировна, несмотря на слабое здоровье, стала той опорой опорой для семьи, которая позволила выжить ей в межвоенные годы. Заменив умершую сестру, она по возможности старалась обеспечить поддержку ее детям, тем более в 1927 году отец их был выслан из Крыма. Для старой мачехи и больной своячницы (жены брата) она стала сиделкой, для племянницы (дочери брата) – воспитателем, для изгнанного из Крыма брата – духовным вдохновителем. Именно благодаря ей удалось воссоединить на Кавказе семью, в 1928 году перевезти больных из Крыма в Кисловодск, где брат получил работу. С 1932 года скитания продолжились переездом в Баталпашинск, Зеленчук, Курская область (в 1938 году). Эти переезды были связаны с местами работы брата – единственного кормильца беспомощной семьи. Из этих отдаленных мест удавалось Евгении Казимировне изредка вырваться в Москву, поездки связаны были среди прочего и с надеждой добыть какие-то средства, улучшить материальное положение. Семья не переставала бедствовать, слишком много больных, оклад у работающего брата был мизерный. Но уныния себе не позволяли. И были редкие дни в Тарусе у Сони, проведенные во время поездок в Москву.
В 1930-е годы в трех номерах журнала “Современные записки” появились загдочные отрывки из писем г-жи Х – "Из писем старого друга" или "Письма оттуда". Это были письма Евгении Казимировны Герцык к Вере Степановне Гриневич во Францию, переписка длившаяся до 1941 года. Все имена в публикации изменены из целей конспирации, а автор зашифрован “г-жой Х”. В “Письмах оттуда” мы встречаем строки о С.В. Герье и днях, проведенных в Тарусе. Пожалуй, лишь она названа своим именем:

8/У. 32 … В Соне большой сдвиг, творчески молодой, и такая освобожденность от всех пут, которыми она раньше заковывала себя. И внутреннее ликование от дорого завоеванной свободы. Дорого, потому что она была на грани нервного заболевания, когда были снесены все вехи, все точки опоры, все формулы омертвели, ни одна святыня не сохранилась. Видишь на всех путях эти бури, и не надо бояться изжить их до конца…

27/ У. 33 …Неделя, как я здесь, у С<они>. Живем в домике одной художницы, полном кустарных и старинных вещей. Маленькая библиотека рядом с нашей общей спальней, и с ее полок Соня приносит мне книги, разные, новые, которых от обилия и усталости еще не читаю… Так необычайна для меня такая жизнь, и чувствую, что до глубины отдыхаю.

17/У1. 33 …Разные полосы сменяют друг друга – дни холода и дождя, когда я сидела безвыходно, наслаждаясь давно не испытанной работой за письменным столом в библиотеке, а потом мы упивались разговорами, созвучием и взаимным пониманием…
Затем настали летние дни – в саду щебет, жужжанье, аромат сирени, лип зацветающих. С<оня> выносила мне лежачее кресло, и с толстой книгой Гундольфа на коленях я отдавалась “Goethe-Kur*”, как она, смеясь, называет наше общее погружение в него, нахождение в его духе, так много нужного именно сейчас, в теперешний возраст жизни и духа нашего. Потом прогулки… Не могу сказать, как меня умиляет и ласкает эта природа моего детства… Бездумно ходить или творчески обдумывать что-нибудь так хорошо здесь. А дальше лес, уж не такой, а чародейный – из лип, дубов, сосен, остро пахучий, с пронизанными солнцем полянками, с ландышами и вечером с оглушительным свистом соловьев. А возвращаемся домой – и все так же мы вдвоем, огражденные от суеты. Но не думай, что только идиллична жизнь наша – ведь это и ненужно, и невозможно теперь, – почта приносит письма о трудном, о трагических судьбах, и мы рассказываем друг другу и снова возвращаемся и “осмысливаем”, что было, что есть.
После своего страшного “ледохода”, как она называет, после внутренней болезненной ломки всего миросозерцания своего С<оня> стала свободней, шире и, открывшись всему тому, на что  как бы был положен запрет, так радостно, молодо и свежо воспринимает все. Но, конечно, это не есть отказ от мудрости, годами взращенной, – только от всего entourage**, а………….ее условного, приторного. В ней то, что мне всегда близко: что новый опыт, новое знание не убивает свою противоположность, в которой раньше жила душа, а как-то возводят ее на новую ступень, возвеличивают, утверждают по-новому. Так для меня Кришнамурти не убивает веры (хотя сам он так говорит против всяких вер и культов), а наоборот. Его слова мне, как очистительный, освежительный ливень, а не как новый, связывающий догмат (как для многих). Мне дорого в Соне ее острое чувство России (в ней, всегда космополитке, точно прорвалась шедшая через мать ее струя еще от славянофилов), ее стихии, судьбы, и так странно, что она, всегда брезгливо морщившаяся на русскую новую литературу, теперь толкует мне и уговаривает меня принять даже Маяковского, который для меня уже как-то вне поля зрения моего. И в связи с этим так много материнства, простоты, заботливости стало. Приходят постоянно к ней разные бабы с говором подмосковным и, видимо, любят ее… В часы отдыха мы обе ложимся с романами современными переводными – ничего значительного, но все они капля за каплей рисуют такой безрадостный, поистине обреченный мир...

25/У111. 34 …Живу у С<они>, как в санатории. Лежу в отдельной комнатке, гуляю. Вблизи лес, кустарники. С<оня> приготовила мне разные актуальные книги, и спешу прочесть их14…

Вот такую терапию для уставшей безмерно подруги организовала в Тарусе Софья Владимировна.
В 1936 году Софья Владимировна совместно с подругой, актрисой Н.А. Смирновой15, приобрела полуразвалившуюся хатку, перестроили ее в уютный, вместительный дом, где принимали многочисленных гостей. Е.К. Герцык еще дважды побывала у них (в 1936 и 1937).
 В 1940-м году она была приглашена участвовать в составлении Итальянско-русского словаря с грамматикой итальянского языка, вышел он в 1947 году. В 1943 году, по предложению тогдашнего Наркома Просвящения В.П. Потемкина, Герье поступила на работу в Московский государственный Педагогический институт иностранных языков, где вела курсы (Теоретической грамматики и Лексикологического на итальянском) на 11 и 1У курсах Итальянского отделения Романского факультета, а в 1946 году ей было предложено организовать кафедру итальянского языка в Институте иностранных языков. В то же время она продолжает работу над словарями: Русско-итальянский – 1952 года и Итальянско-русский – 1951 года.
Поскольку работа требовала присутствия в Москве, Герье в 1946 году продает свой домик в Тарусе врачу Михаилу Михайловичу Мелентьеву, с семьей которого сдружилась, продолжая приезжать в Тарусу. Мелентьев в своих воспоминаниях “Мой час и мое время” тепло вспоминает Софью Владимировну:
“… я получил приглашение от С.В. Герье зайти к ней. Живет она в особняке покойного ее отца профессора В.И. Герье, оставленном советской властью за его семьей. Ольшой кабинет. Старинная обстановка. Большие портреты маслом В.И. Герье и его жены. Много книг и Софья Владимировна – породистая, высокого роста, с бледным тонким лицом. Порывистая и покойная. Простая и не простая в обращении. Уже очень немолода, но подтянута, держится прямо, улыбается молодо…”
“24 августа 1956 года уезжала и Софья Владимировна Герье. Это лето она была особенно легка и светла. Старый человек, она была пленительна и внутренне и внешне своей свежестью чувств, своей породистостью.
Отец ее, В.И. Герье, профессор истории. Мать, рожденная Станкевич, портрет которой висел в кабинете Софьи Владимировны, пленяла своей красотой и “усадебным” благородством.
Сама С.В. 10 лет прожила в Италии, была профессором итальянского языка в Институте иностранных языков и была теософкой. Первые годы эта ее теософичность с некоторым привкусом нетерпимого сектанства как-то стояла между нами. Но за последние годы это ушло. С.В. становилась все мягче, окрыленнее и становилась нам все ближе и дороже..

Увы, что нашего незнанья
И беспомощней, и грустней?
Кто может молвить до свиданья
Чрез бездну двух или трех дней

31 августа Софья Владимировна скончалась”16.               

Вспоминает Софью Владимировну и сестра доктора, Анна Михайловна Долгополова:
“Действительно, меня поразил даже внешний облик этого человека, столько в нем было обаяния, внутренней подобранности, красоты. Правда, был некоторый холодок, высокомерие избалованного человека, привыкшего к поклонению и авторитету.
Она очень любила этот дом, участок, где она прожила много лет – она и потом жила в гостях летом. Разговаривая со мной в последний день перед отъездом в Москву, она мне сказала: “Здесь, в Тарусе, я растворилась в природе, я многое поняла, многому научилась и завершила круг своих понятий о людях. Многому, очень многому научилась у вас”. Через два дня ее не стало”17.

Из живущих ныне вспоминает о С.В., как преподавателе и человеке Юлия Александровна Добровольская живущая ныне в Италии.
Как теософ, веря в перевоплощение, С.В. без страха смотрела на переход в иную жизнь, она оставила подробное завещание:
Мои просьбы: похоронить на Пятницком кладбище рядом с родителями на месте Грановского, можно после кремирования. Передать архив в библиотеку. Портреты через Ел. Вл. Сильверсван в Третьяковскую галерею: Е.И. Герье 1868 года – Шервуд; В.Я. Герье 1812 года – Богданов-Бельский18.
Цельного архива С.В. Герье не существует, ее немногочисленные документы хранятся в РГАЛИ в фонде М. Доброва; детские и юношеские письма хранятся в фонде В.И. Герье в РО РГБ, бывшей Ленинской библиотеке, где в свое время работали обе ее сестры.

         КОММЕНТАРИИ
Мой Рим // Евгения Герцык. Воспоминания. М., 1996. С. 269–273.
Дневник 1913 года // Там же. С. 250–251.
РО РГБ. Фонд 70 , ед. хр. 41.
Енечка – домашнее имя Евгении Антоновны Лубны-Герцык, мачехи сестер, с которой Е.К. вместе совершала этот маршрут по Италии (Рим-Неаполь-Генуя).
Безант Анна (1847–1933), английская писательница, лидер теософского движения.
Дневник 1913 года // Евгения Герцык. Воспоминания. С. 278–279
Дейша Сионицкая Мария Адриановна (1859–1932), оперная певица, имевшая дачу в Коктебеле.
РО РГБ. Фонд 70, ед. хр.
Рорро –  Порро Фредерик, итальянский музыковед, автор статей о Вагнере.
Лидбитер (1847–1934), протестантский пастор, деятель теософского движения вместе с А. Безант.
Бердяев. Чувство Италии. Газ. Биржевые новости. 1915. 2 июня.
Дневники 1915 года // Евгения Герцык. Воспоминания. С.
Наталья Ильина. Дороги и седьбы. М., 1991. С. 279–280.
Письма оттуда // Евгения Герцык. Воспоминания. С.  293-336.
Смирнова Надежда Александровна (1973–1951), актриса и педагог. Играла в театре Корша до 1928 года. Ее курс в школе-студии при Малом театре обрел самостоятельный театр: в 1932 – Новый театр, в 1936– Московский драматический театр.
Мелентьев М. Мой час и мое время. СПб., 2001. С. 458, 584–565.
Там же. С. 684–686.
РГАЛИ. Фонд 2432 М. Доброва.