2

Неужели вы никогда не представляли, как вам пойдёт черный костюм и деревянные стены? Я часто вижу, как караваны серых облаков тянутся над зелёной лужайкой, над десятками близких тебе людей, над твоей умиротворенной физиономией. В этот день ты как-то особенно празднично выглядишь, под слоем черной ткани скрываются безобразные шрамы, оставленные на твоём теле чуть подвыпившим работником морга. Прозрачная душа давно покинула никому ненужное тело и, весело паря над землей, заглядывает в мокрые лица собравшихся.

Как это скучно. Они стоят и роняют слёзы на землю. А ты видишь их насковозь, знаешь, что через какое-то время о тебе и не вспомнят. Зачем люди придумали этот цирк? Рыдать и кричать возле мёртвого тела. Какой бред. Нужно во время жизни так отверженно бросаться на помощь любимым, и рыдать вместе с ними, когда нужно, и кричать, когда по-другому слова не выходят из души. А сейчас мне смешно.


«Господи, упокой душу грешного», — чуть покачиваясь, произносит тучный дядя в каком-то наряде. Дядя, ну дай ты мне полетать хоть немного, успеешь на покой отправить. Покой, покой, покой. Посмотри на кривую улыбку, замершую на лице трупа. Ему смешно. Всё это представление, оно смешное. Я бы хотел, чтобы моё тело после смерти сожгли незнакомые люди и развеяли прах в каком-нибудь нелюдном месте. И никто бы не знал, где я и как я. Каждый думал бы так, как ему больше нравится.

Мама, неестественно быстро стареющая, трясущейся рукой будет докуривать вторую пачку дешевых сигарет и не отводя морщинистого взгляда от окна, тяжело вздыхать. Она всем сердцем хочет верить в то, что я женился на любимой, и мы растим двоих детей где-то в тёплой стране. Она видит, как карапузы, звонко смеясь и неуклюже держа в руках книжки-раскраски, норовят залезть мне на плечи, а я, сидя в кожаном черном кресле, читаю свежую газету и поставленным тоном гоню их к маме, пархающей на кухне.
А что-то материнское, которое есть у всех матерей планеты, говорит ей: «Он умер, старушка. Он давно умер и ты это знаешь».

Отец бы даже не спился. Потому что я когда-то говорил ему, что хочу жить один, далеко от всех, где-нибудь в горах. Познать себя и эту жизнь, мы с ним всегда любили говорить на эти темы. Он будет представлять меня счасливого, где-то в горах Тибета, сидяшего в позе лотоса на краю огромного обрыва, и спокойно медитирующего. Он будет плакать от счастья, пока мама не видит, и, внезапно опомнившись, быстро вытирать слёзы сопливым платком. Папа, как и раньше, большой и сильный. Таким не идут даже слёзы счастья. Он это знает, я ему говорил.

Должники облегченно вздохнут и нежно посмотрев в сторону неба скажут «Спасибо». Друзья, конечно же, будут вспоминать обо мне порой, во время рассказа историй из юности. Как мы умели гулять.
Но не будет дня, дня моей смерти, в который с грустными лицами они будут не чокаясь выпивать стакан водки, а потом весело петь любимые мной песни под гитару. Им не будет стыдно за то, что мысли о сексе с вон той голубоглазой скромняшкой, отбрасывают мысли о погибшем мне на второй план. Не будет стыдно за то, что мою одинокую могилу они посещают реже чем игральные залы и бани. И уж совсем не будет стыдно за так и не сказанные слова.

Я парю над землей, заглядывая в мокрые лица и смеюсь. Всё материальное кажется мне смешным и наивным, чем-то выдуманным, игрушечным домиком в огромной спальне Создателя. Дядя в наряде всё так же красиво и четко говорит заученные наизусть фразы из умной книжки, люди всё так же грустно смотрят в землю, я всё так же лежу.

Но почему я не вижу тебя? Я знаю, что у тебя слабая психика, но ведь я умирал лишь для того, чтобы увидеть твои глаза! Я хотел посмотреть в твой взгляд, когда он устремится на моё бледное лицо, с закрытыми глазами, которые ты так любила когда-то давно, в той жизни. Мне уже совсем не весело — тебя нет. Мне безразличны все и всё. И я думаю, что сейчас ты сидишь в углу своей тёмной комнаты, обняв некогда подаренного мной плюшевого мишку, промокшего насквозь от твоих соленых слёз, и плачешь так невыносимо, так больно, что даже звук не может прорваться сквозь твои сомкнутые губы.
Твои ногти намертво впились в спину мишки, и я сразу вспоминаю наши ночи. Ох, как мы умели проводить эти ночи. Ты так же страстно впивалась в простыню, подушку, мою спину. Твоё хрупкое тело подрагивает в пыльном углу уже третий час, и ты постепенно начинаешь терять ощущение реальности. От невынисимой боли, разрывающей тебя изнутри не спасают даже таблетки, пустые пачки из под которых разбросанны по полу. Проведя ещё пару часов за этим занятием, ты наконец-то уснешь, точнее, твоё сознание отключится, чтобы сберечь тебе жизнь.

А проснувшись через какое-то долгое время, ты будешь вспоминать об этом, как о страшном сне. Ты поймешь, что меня никогда не существовало и удивишься, отчего же ты так страдала. Жизнь без меня — это реальность, а не фантастика, как казалось тебе раньше.

Да, я всё же хотел бы, чтобы мой прах развеяли.

Ещё через какое-то время, ты будешь сидеть в городском парке на лавочке. Твою руку будет нежно сжимать другой, совсем даже неплохой парень, который, естественно будет тебя любить всем сердцем. Он будет рассказывать тебе смешные истории, и ты, облизывая мороженное, будешь звонко заливаться смехом. Когда приблизится вечер и теплый ветерок плавно перейдёт в прохладный, он снимет с себя кофту и накинет её не твои плечи, после чего ласково обнимет, прижмет к себе и поцелует. Ты будешь счаслива, поверь.

А когда вы продолжите идти вдоль зеленой аллеи, то маленький ураган поднимет пыль и швырнет её в твои счасливые глаза, и зажмурив их, ты заплачешь, сев на холодный асфальт. Ты будешь рыдать, как тогда, в страшном сне, а он будет стоять и, совсем ничего не понимая, смотреть на тебя.
И может быть, проплакав ещё тысячу лет, ты навсегда выльешь из себя эту боль.
И, конечно же, — эту пыль. Эту частичку сожженного тела и моей души.

Я очень хочу, чтобы мой прах развеяли по миру.