Квантовая механика Кати Ивановой. Глава 5 - 8

Глава 5.
И еще одну пользу извлекла Катя из ученой книги. Прочитав, как Лоренц – «Лоренц, Лоренц, бедный Лоренц», – насмешливо напевала Катя, припомнив великому физику школьные мучения, - практически вывел формулы теории относительности, вывел, поморгал и… ничего не понял. Зато понял Эйнштейн, начитавшийся философов-идеалистов, и – без изменений – использовал формулы Лоренца в своей теории. Лоренц искренне поздравил младшего коллегу, но обидно, черт возьми! «Вот тебе и сила Лоренца», – усмехалась Катя сквозь жалость. Да, Лоренцу не повезло. Истина была перед ним – голая истина без всяких прикрас, лежала – готовенькая – на блюдечке, как отбивная, которую Катя жарила для покойного мужа, но Лоренц ее не съел. Муж тоже частенько отказывался от отбивной. Ткнет несколько раз вилкой – резать ножом в состоянии опьянения он не мог – и снова потянется к рюмке. Выпьет, потыкает мясо. Вроде и закусывает, а на самом деле только вид делает… Да, мужу мешала водка. А что помешало Лоренцу? «Этого не может быть, потому что не может быть никогда», – вспомнила Катя. Наверное, Лоренц тоже вспомнил что-то похожее и между формулой и реальностью выбрал реальность. И ошибся. Катя не хотела повторять его ошибок и отгонять непонятную мысль, которая витала в воздухе, кружась и насмехаясь над Катей: «Не поймаешь, не поймаешь!» Катя сделала круг по комнате, преследуя ускользающую мысль. Мысль порхала где-то рядом, слева или за спиной, может, над головой кружилась, будто моль, которую ловишь-ловишь, а ей хоть бы что: то там крыльями взмахнет, то сям. Катя не сдавалась, надеясь загнать непослушную мысль в угол. Мысль обиделась и исчезла. Катя присела на диван – в изнеможении. В голове – пустота – гудела, разрывая тонкую оболочку черепа. Катя заплакала. От бессилия и другого – неясного пока – то ли чувства, то ли ощущения, то ли осознания, что жизнь уходит, такая же непослушная, как своенравная мысль.

И мысль, пожалев Катю, как сама Катя порой жалела мать – в редкие минуты прозрения, замечая, как та старится и приближается к роковой черте. Приближается не как Афанасьевна – с кроткой покорностью любящего ребенка, а упираясь – все сильнее и сильнее – в Катины руки.  Катя, поддерживая мать, все ниже склонялась под ее весом. Еще немного, и мать свалится. Катя всплакнула – уже о матери, позабыв – на некоторое время – о незадачливом Лоренце. А непокорная мысль успокоилась и вернулась – мягким пледом на зябкие Катины колени.

«А вдруг я тоже, – прошептала мысль Катиным голосом, – не вижу того, что лежит передо мной или вижу, но не могу съесть. Или думаю, что ем, а на самом деле – просто опьяняюсь чем-то посторонним. Вдруг я, как Лоренц, использую истину, чтобы сделать ложные выводы». Катя попробовала отмахнуться от мысли, как от надоедливого комара, что не дает спать летними ночами.

С комарами Катя поступала просто, выставляла из-под одеяла ногу и натягивала на голову подушку – ешьте, только замолчите! Комары на сделку соглашались, а мысль? А мысль Катю обманула, обвела вокруг пальца. Хитрая мысль забралась к ней на колени, уткнулась носом в подмышку, совсем как маленький сын, требующий маминого внимания: посмотри на меня – о чем ты думаешь?! И Катя сдалась, уступила мысли, как всегда уступала сыну – не в мелочах вроде мусорного ведра или покупки хлеба – здесь Катя была неумолима, – а в серьезном… Катя позволила себе думать так, как хотела мысль. Она подумала, что, возможно, мир совсем не таков, каким она его себе представляет, исходя из… «Исходя из…, исходя из…», - несколько раз повторила Катя, чувствуя, как все ее разложенные по полочкам представления о мире валятся в одну пеструю кучу, вертятся калейдоскопом – до головокружения и мешают водрузить их на законные места. В такой суматохе мысли ничего не стоило протащить простенький вывод исходя из Катиной жизни.

Катя разозлилась на мысль, которая – очевидно, не имея такого намерения – свела драгоценный Катин опыт к набору банальностей: детство, отрочество, юность и прочее, прочее, прочее… и выходило, что Катина жизнь ничем не отличается от миллионов других, поэтому, следуя логике, Катины взгляды на жизнь не должны отличаться от миллионов других взглядов, Катины ценности – от ценностей миллионов людей: дом, дети, работа, семья и так далее. И гипотетический новый муж, по этой же логике, должен соответствовать идеалу миллионов женщин, а не Катиным фантазиям. И Кате лучше не витать в облаках, а внимательно посмотреть по сторонам, окунуться в реальность. Вот так. Точка. Катя впервые применила большую мысль к себе лично и с удивлением обозревала полученный результат, который ничем не отличался от страницы из популярного учебника по психологии. Что ж, если из мудреных формул Эйнштейна получаются простые уравнения для школьного учебника по физике, то… Катя решила быть последовательной и вышла из дома с твердым намерением проверить теорию практикой – внимательно посмотреть на мужчин, окружающих ее в реальной жизни. Ну, и на голубоглазого соседа Женечку тоже – куда ж без него!

Катя отправилась на подработку. Вот уже несколько лет она не работала, а подрабатывала. Все началось с того, что на Катином крохотном заводике, где она исправно крутила гайки, числясь механиком второго разряда, среди довольно холодной зимы лопнули трубы отопления. Два месяца Катя мерзла на работе. Остальные работники тоже мерзли, но то ли здоровье у них было крепче, то ли нервная система устойчивей – к воздействию холода и алкоголя, которым согревались все – от уборщицы до начальника цеха, но до весны их души дотянули ничем не поврежденные. Летом отопление не починили – завод дышал на ладан, и зарплата – раз в три месяца – была для всех куда важнее, чем починка батарей. Следующую зиму Катя тоже мерзла, а весной поняла, что третьей зимы просто не переживет. И когда осенью начались сокращения, Катя была единственной, кто не боролся за место в холодном цеху. Три месяца Катя исправно посещала биржу труда, а потом оставила попытки устроиться на постоянную работу. Таких, как Катя, – исполнительных, послушных, в меру работящих и ничего толком делать не умеющих – было в их городке примерно столько, сколько листьев на аллеях городского парка – поздней осенью. И выглядели они примерно так же – бурые, неприметные, забытые дворниками до весны, которая, однако, наступит позже, чем они превратятся в труху.

Конечно, с голоду Катя не умерла. Вообще, с голоду умереть очень трудно – если не пьешь. В конце концов, у Кати были родители, свекор со свекровью, нерегулярно работающий, но муж – с пенсией прапорщика, которой вполне хватало на хлеб, правда, без масла, была квартира и субсидия по оплате коммунальных услуг, и всегда находилось теплое – в прямом смысле слова – местечко: уборщица в клубе игровых автоматов, подсобница в пекарне, санитарка – сутки через трое, ночной сторож в ателье по пошиву изделий из кожи… В теплых местечках платили мало, но если местечек набиралось два-три, то… хватало и на масло, и на колбасу (вареную). Работодатели Катю ценили: не прогуливает, не пьет и не возникает.

Катя работала и работала, пока не подпирало к горлу – больше не могу. Тогда она увольнялась, а чаще и не увольнялась – по той простой причине, что официально никуда и не устраивалась: хватало и стольника в конце смены. Катя бросала работу, лежала пару месяцев на диване, потом снова отправлялась на поиски теплого местечка. Очередная работа радовала ее – первое время – избавлением от денежных забот, потом становилась привычной, как чашка растворимого кофе по утрам. Частенько с теплым местечком что-то случалось: пожар, банкротство или банальное сокращение. Катя редко брала инициативу на себя. Разве можно уволиться потому, что работа надоела – до спазмов в животе? Для самой себя Катя думала, что можно, но для всего остального мира – родителей, родственников, соседей и прочих – гораздо больше подходили привычные объяснения.
Последний год Катя работала поваром – на подмену – в крохотной закусочной и уборщицей в ателье – на первом этаже своего дома. В ателье Катя убирала или рано утром, или поздно ночью, если не очень уставала в закусочной, а в закусочной готовила три-четыре раза в неделю, когда основные работники брали выходной. Работа в закусочной порой томила Катю – монотонная стряпня, громкая музыка, табачный дым и ворчание хозяина, но об увольнении она не думала. Ее сыну нужны деньги, одежда и уверенность в завтрашнем дне. И Катя по мере сил его обеспечивала, едой и одеждой. С престижем дела обстояли хуже. Трудно гордиться мамой-уборщицей. «Я понимаю твои чувства,  говорила она сыну, но…», – тут Катя разводила руками. Сын мирился – а куда бы он делся, интересно? А вот Катины родители мириться не хотели. Кате было жаль их: она не оправдала родительских надежд, тогда как ее сын превзошел все ее ожидания. «Мы так гордились тобой», – с грустью говорила мама, и Катя виновато опускала глаза.
Первый удар по счастливому будущему, запланированному ее родителями, Катя нанесла своим замужеством. Жених никуда не годился – по любым   критериям, даже по Катиным: из семьи работяг, пашущих и пьющих с одинаковым пылом, закончил ПТУ, отслужил срочную в ВДВ, сначала работал сварщиком на заводе, потом в звании прапорщика заведовал парашютно-десантным снаряжением в летном полку и сам, конечно, прыгал сколько влезет. Он совсем не походил на тонкого, изящного и образованного Принца – Катин идеал. Но принцы на горизонте не появлялись – не приглашали на танцы, не провожали домой, хотя девочек на Катином факультете училось мало, и даже дурнушки, к числу которых Катя никогда не принадлежала, имели кавалеров. Катя дожила до девятнадцати лет, ни разу не поцеловавшись. И это стало главным аргументом – в пользу жениха. Прапорщик не только целовал Катю, но и гладил ее грудь и запускал руку в ее трусы, а однажды сделал Катю женщиной. И Катя… Катя готова была становиться женщиной снова и снова. Родители узнали, что их дочь-студентка уже целый семестр живет половой жизнью и вынесли суровый приговор –законный брак. Еще в день регистрации Катя хотела удрать куда подальше – от поездки в ЗАГС. Но прибыло множество родственников, накрыли, купили белое платье… И Катя вышла замуж.

Во времена Катиной молодости исполнение супружеских обязанностей не имело приличного синонима. Это сейчас Катя могла бы трахаться сколько душе угодно. Двадцать лет назад она или «занималась любовью», или ****ась. Заниматься любовью с нелюбимым мужем было затруднительно, ебаться – быстро надоело. И Катя – после трех месяцев постельного рая – заскучала, затомилась, принялась прогуливать занятия в институте, забеременела – в поисках смысла жизни. И жизнь продолжилась – без всякого смысла.

Смысл остался на автобусной остановке. И стоит, ждет – еще с тех далеких времен, когда по главной улице Катиного города ходили только автобусы да пешеходы. Кате было шестнадцать, училась она в выпускном классе и по вечерам посещала курсы для подготовки к поступлению в медицинский институт – ни больше ни меньше. Вместе с ней на курсы ходила одноклассница, которую звали Лилькой. Обе они жили на окраине, а общественный транспорт в те времена ходил просто отвратительно. И они частенько мерзли на автобусной остановке в самом центре города. Мерзли и в тот февральский вечер, когда зима с весной, устав спорить, уселись за общий стол – чайку попить, за жизнь поговорить, а их слуги – разные там метели, оттепели и дожди – оставшись без присмотра, устроили на вверенной им территории форменный кавардак. С неба лило, под ногами хлюпало, автобус застрял где-то далеко-далеко, и его огни не пробивались сквозь снежное кружево. Катя и Лилька говорили о смысле жизни, переступая с ноги на ногу и поминутно подтягивая сопли. Напротив – через дорогу – горели витрины хлебного магазина. До закрытия оставалось полчаса, и магазин скучал, скалясь в пустой зал пустыми полками – все желающие давно запаслись хлебом.

– Пирожного хочется, – вздохнула Катя, глядя на сияющую витрину. Там было тепло и сладко.
– Угу, – согласилась Лилька. Она тоже мечтала о пирожном, к тому же Лилька всегда жертвовала комфортом в пользу моды, ходила зимой в капроновых колготках и мерзла куда сильнее Кати. – Рискнем?

Им повезло – они перебежали дорогу, купили пирожные и успели сесть в автобус. Не повезло смыслу жизни. Он возник во время разговора, терпеливо ждал, когда на него обратят внимание, зададут ему вопрос. Он и ответ приготовил! Но двери автобуса захлопнулись, девочки уехали, а смысл остался.

Порой Кате казалось, что он все еще там: стоит и ждет, но… на месте бывшего хлебного магазина давно расположился ювелирный, школу для умственно неполноценных детей, где проходили занятия, переоборудовали в опорный пункт милиции, по центральной улице ходили маршрутные такси и прочие мерседесы, – и у Кати не было ни малейшего предлога, чтобы задержаться на бывшей автобусной остановке…

Впрочем, Катя не так уж часто вспоминала о смысле жизни. Только когда очень не хотелось идти на нелюбимую работу – в такие дни жизнь представлялась ей особенно бессмысленной. К счастью, Катя обычно ленилась в постели до последнего и выходила из дома впритык к началу рабочего дня, поэтому у нее просто не оставалось времени для принятия кардинальных решений. Не поедет же она за смыслом жизни да еще в центр города в потертом и мятом пуховике, заляпанном жиром. Пуховик был принесен в жертву закусочной и больше ни на что не годился.

Глава 6.
Катина закусочная располагалась на рынке. Рынок – в центре Катиного микрорайона. И этот рынок был неуловимо похож на саму Катю: нелепо выстроенный и глупо расположенный в самом неподходящем месте – вдали от проезжих дорог и прочих коммуникаций. Весной, зимой и осенью подъезды к рынку тонули в грязи, а пешеходам приходилось перепрыгивать с камня на камень, как заправским горным туристам. До ближайшей автобусной остановки добрых триста метров. А главное – автобус из микрорайона ходил прямо в центр, минуя пригородный вокзал. Поэтому деревенские жители ничего об этом рынке не знали и везли свои продукты в другие места. На пустом рынке торговала овощами азербайджанская семья, да посиживала пенсионерка баба Клава, которая берегла здоровье и с наступлением холодов прятала свой мешок с семечками до весны.

Азербайджанцы давно обрусели и даже ели свинину, но деньги все равно норовили посчитать в свою пользу. Зато никогда не обижались, если Катя ловила их на мошенничестве, и при следующей встрече с прежним пылом пытались ее объегорить. Покупать у них все равно, что новичку играть в пинг-понг с профессионалом, как ни вертись, а мяч пропустишь. Катя никогда не покупала у них продукты для личных нужд, но для закусочной брала – и огурцы, и помидоры, и вяловатую зелень, и крепкие зеленые яблоки сорта «семеринка». Если Катя проигрывала партию, она спокойно вешала расходы на хозяина закусочной, если выигрывала, клала разницу в свой карман – недрогнувшей рукой.

Вообще, за время работы в закусочной Катя многое научилась делать не краснея, не смущаясь и без дрожи в руках: воровать мясо и готовить из него дополнительные порции шашлыка, подливать недопитое пиво в чистые кружки – новым клиентам, класть в салат одну крабовую палочку вместо двух и украшать салаты розочками из огурцов и помидоров, зрительно увеличивая их объем. Катя научилась не испытывать мук совести, и даже мысль о покаянии ни разу ее не посетила. Катя была фаталисткой и понимала, что рано или поздно везение кончится, хозяин поймает ее за руку и укажет на дверь. Этот момент приближался с тем большей неотвратимостью, что хозяин решил не пить, и не просто решил, а с пылом новообращенного бросился претворять свое решение в жизнь. И Катя – без особого нетерпения – ждала, когда же он доберется до счетов за кухню. Привычка думать большие мысли давно привела ее к немудрящему выводу: взявшись переделывать свою жизнь, любой человек, как правило, начинает с ближних, ими же и заканчивает… Если только… Но до «если только» Катя еще не додумалась…

Кроме торговцев овощами, на рынке выжили маленькие магазинчики, обнимающие с трех сторон рыночную площадь. Магазинчиков было пять, и каждый из них имел свое лицо и своего покупателя. Ближе всех к входу располагался дорогой, он же круглосуточный и самый длинный – в половину ребра площади. И частенько посетители закусочной продолжали свои возлияния под стенами этого магазина – до рассвета. Еще на рынке выжили мужская и женская парикмахерские, салон мобильной связи, автостоянка, кабинет стоматолога – компания собралась пестрая, и Катя нашла в ней свое местечко, маленькое и незаметное – благоразумное. Катя улыбалась всем, кто встречался на ее пути, и в местном обществе слыла человеком милым, воспитанным, но без особых достопримечательностей, дающих ей право претендовать на более высокую ступень иерархической лестницы. Катю обитатели рынка не интересовали и не радовали. Кроме толков о погоде, ценах и прочих скучных вещах, она ничего от них не слышала, их привычки в еде, манера одеваться, их представления о счастье безмерно ее раздражали. Разумеется, свое раздражение она искусно скрывала – не столько из чувства самосохранения, сколько из равнодушия. Уж если Кате и приходила охота поговорить о платьях и интерьерах, она выбирала свою мать – у матери, по крайней мере, был хороший вкус.

Другое дело – хозяева всех этих магазинчиков и парикмахерских. С одной стороны, их жизнь была так же скучна и некрасива, как и жизнь работников, с другой… ведь создали же они свое дело, управляли им, давали заработок, а с ним и жизнь, многим бесприютным душам вроде Кати, и при всем том хозяева выглядели очень несчастными. Катя не замечала, чтобы они искренне – от души – любили свое дело и радовались ему, напротив, они все время сражались на два фронта: против государства и против своих  же подчиненных. И свободное время проводили скучно. Женщины сплетничали, покупали тряпки и мечтали о любви, мужчины банально пили, зачастую в той же непрезентабельной закусочной, в которой Катя зарабатывала себе на жизнь. И каждый норовил шлепнуть Катю по заднице, хотя – видит бог! – Катя была столь же непрезентабельна, как и питейное заведение, и ничем посетителей не поощряла. Будь у Кати хоть немного – самую капельку – мании величия, она бы невесть что вообразила о своей привлекательности, но… размышляя – между приготовлением салата и мытьем посуды – о поведении клиентов, она здраво рассудила, что просто попадается им под горячую руку – в подходящий момент. Гораздо интереснее было для Кати ее собственное отношение к хозяевам – жизни, пусть маленькой и ничего особенно не стоящей, но все же… Катя их презирала и хотела им нравиться – одновременно. И – в отместку неприятному желанию нравиться – одевалась нарочито непривлекательно, хотя и аккуратно, и вела себя крайне официально, не выходя, однако, за рамки вежливости – чего изволите?

Катя хотела не просто нравиться, как хотели ее напарницы и миллионы других женщин. Она хотела, чтобы те, кому она имела несчастье показаться привлекательной, почувствовали ее превосходство – и свое ничтожество, увидели пропасть, которую этим «предпринимателям без образования юридического лица» никогда и ни за что не преодолеть, превратись они хоть в председателей закрытых акционерных обществ. Да, похоже, Катя так и не избавилась от детской мечты о прекрасном принце, только теперь этот принц должен был… в общем, подвиги усложнились, а сама Катя постарела и потолстела. Лет через пять она – по всем прогнозам – должна была превратиться в преданную зрительницу дневных сериалов и поправиться еще на десяток килограммов… что поделаешь, жизнь.

Итак, хотя по дороге на работу Катя успела передумать с десяток мимолетных мыслей, так сказать эскизов, обещавших превратиться в шедевры, она не забыла о главном выводе, сделанном за последние дни: ее представления о мире, возможно, неверны, поэтому… следует еще разочек взглянуть на старых мужчин, глядишь, отыщется что-то новенькое – и привлекательное.

Первым в этом списке значился Серега, хозяин закусочной и Катин тоже. Задача тем более интересная, что у Кати имелся конкурент – она же лучшая подруга, которая, как и водится между подругами, ничего о Катиных планах не знала и щедро делилась с ней своими секретами.

Эта подруга Зойка – Зойка-зайка, зайка-Зойка – влюбилась в шефа полгода назад – во время его очередного запоя. А до наступления влюбленности Зойка шефа боялась, если не до смерти, то до увольнения. Но несколько минут его слабости все переменили. Шеф запил внезапно и не без причины – от него ушла жена. Говорят, он пил и до этого, а потом закодировался. Но эти истории относились к тем временам, когда Кати в закусочной еще не было, а на ее глазах было вот что: жена ушла, шеф запил и пил – с небольшими перерывами – месяцев шесть. И с каждым новым витком его пьянки Зойкина любовь крепчала, и к тому времени, когда Катя решила обратить на шефа внимание, достигла размеров небольшого помешательства, скромненького такого тайфунчика – в масштабах здешнего моря, самого мелкого и пресного моря на свете. Зойка влюблялась легко и часто: в бортмеханика из Новосибирска, в инструктора по парашютному спорту из Оренбурга, в штурмана из подмосковного города Клин… Плюс легкие увлечения, старые связи и ежедневные застолья с танцами… Зойку с полным правом можно было назвать женщиной-праздником – широким, разгульным, с обязательным утренним похмельем, плавно переходящим в новый запой.

По своему социальному статусу Зойка ничем не отличалась от Кати: одинокая женщина в трехкомнатной квартире, взрослые дети и диплом технического вуза. Они даже учились на одном факультете, только Зойка на год старше. Почему при одинаковых исходных данных получились разные результаты? Катя только руками разводила. Почему Зойка постоянно влюбляется? Почему она так много пьет? Почему? Почему?.. А вот почему Катя, добрая, милая и скромная Катя, взялась подложить свинью лучшей подруге?

Такого вопроса Кате никто не задавал, но сама-то она соображала, что к чему... Конечно, соображала, она хорошо помнила тот великолепный день в начале осени, когда Зойка прибежала на работу с высунутым от счастья и спешки языком.

– Представляешь, – строчила она, как автомат в сериале про бандитов, – я сейчас от Сергея, ему очень плохо, я его покормила и купила сигарет, его сестра попросила меня за ним поухаживать, потому что ей на работу, я его купала… в общем, я подумала: а почему бы и нет, мы могли бы вместе жить, – выхватывала Катя из непрерывного потока, – девочки, вы не бойтесь, я вас притеснять не буду, как работали, так и будете работать! – закончила Зойка и со значением поглядела на Катю, почувствуй мою доброту.

Катя от смеха – мысленного – чуть под стол не свалилась, но сохранила на лице самое серьезное выражение: конечно, Зоя, человеку помочь надо, и если он тебе нравится и… вы оба одинокие люди, и общее дело – оно так сближает… Катя поддержала Зойку в ее намерениях, высказала уважение к ее статусу, подставила ухо, плечо – и без труда превратилась в лучшую подругу. Не потому, что всерьез опасалась, будто непутевая Зойка сумеет окрутить хозяина и стать начальницей над Катей, но уж очень смешно было – смотреть на ее потуги: бесплатный спектакль и лучшие места в партере.

С тех прошло несколько месяцев, миновали и теплая осень, и не по климату холодная зима, и весна – слякотью и расползшимися дорогами – возвестила о скором приходе, а война за сердце хозяина продолжалась с переменным успехом, блицкриг сменился позиционными боями. Ближе всего к цели Зойка приближалась, когда хозяин становился просто телом – после приема определенного количества спиртных напитков. Для Зойки наступали золотые денечки: она ночевала у Сереги, она готовила ему еду, после работы она спешила к дорогому Сереженьке с пивом и минералкой, она водила его в туалет, слушала его рассказы, а заодно – читала лекции о вреде алкоголя, не забывая прихлебывать из хозяйских запасов – отнюдь не минеральную воду, еще она бегала за сигаретами. И вызывала врача, если Сереге становилось совсем плохо. Она чувствовала себя не просто нужной, а жизненно необходимой.

Катя пожимала плечами – когда ее покойный муж уходил в запой, и она вынуждена была за ним ухаживать, то воспринимала свои обязанности как тяжкое бремя, и норовила выпихнуть мужа из дома – в гараж, к свекрови, за что та справедливо называла Катю бездушной и корыстной, а Катя не протестовала, к любовнице – если есть такая дура, то она, Катя, будет ей только благодарна. Когда запивал хозяин, Катя радовалась: таскать продукты и класть левые деньги в карман становилось значительно проще. Рабочий день протекал легко, отношения с клиентами складывались непринужденные – можно было и за столик присесть, и вина выпить… Катя к спиртному была равнодушна, но порой глоток вина удивительным образом освобождал ее сердце, и Катя смеялась, шутила, танцевала… Это было весело, только заканчивалось быстро: через полчаса Кате становилось скучно, и она уходила на кухню – там всегда находились дела – картошка, лук, кастрюли – или книжку читала, или вязала в уголке. Для Зойки через полчаса праздник только начинался. Зойка иногда так увлекалась, что и про драгоценного Сереженьку забывала – а ну его, обойдется. Сереженька обходился – пьян был, тем более Зойка всегда находила, что сказать в свое оправдание, да никто за Сереженькой и не ухаживал, кроме нее. Родственникам давно надоели его пьяные выходки. А Зойке? Нет. Любовь… Загадка.

И вот такую любовь Катя решила… Она не была злопамятным человеком и вовсе не собиралась мстить Зойке, но эти ее слова: «не волнуйтесь, девочки, я вас обижать не стану» – эти ее слова требовали адекватной реакции – за базар ответишь…

Глава 7.
Не подозревая о грядущей расплате, Зойка регулярно потчевала Катю новостями – с любовного фронта. Катя едва поспевала следить за Зойкиными речами, не особенно вникая в их смысл. Собственно говоря, никакого смысла они не содержали, простое перечисление: где Зойка гуляла после работы, с кем гуляла и сколько выпила… Среди других важных тем фигурировали, во-первых, Серега, во-вторых, Серега, ну и на третье, сами понимаете…Серега. В общем, Катя привычно кивала – с внимательной улыбкой, которую надевала всякий раз, когда нужно было сыграть роль человека заинтересованного. Конечно, Серега был важной темой – и без Зойкиной любви. От его настроения, от его левой или правой ноги зависела Катина жизнь, да что там жизнь – заработок!

Если Серега был в хорошем настроении и слегка пьян, то мог и стольник бросить – от широты души. Если трезв и зол, торчал на кухне и в руки заглядывал, попробуй – укради. Были и другие варианты: трезв и добр (редко, но случалось), или пьян и зол (лучше не попадаться, и Кате пока везло, не попадалась).

Последние полтора месяца хозяин был трезв и зол. И своей трезвостью изрядно надоел своим подчиненным. С утра до ночи торчал в кафе, следил за каждым заказом, буквально в руки заглядывал. Приходилось изворачиваться, перемигиваться, подавать друг другу условные знаки. Ужасно! «Потерпите, – приговаривала Катя, – скоро опять запьет». «Не запьет!» – уверяла Зойка. Зойка прихлебывала пиво в момент, когда хозяин отлучался, потому как стерег и … «И не выпить на рабочем месте!» – возмущалась непьющая Катя, а влюбленная Зойка и возмущалась, и восхищалась, и прикладывалась – под стойкой, и водила Серегу к колдунам да в церковь – чтоб, значит, не запил больше.

Катя усмехалась: если Серега и в самом деле бросит пить, то первым делом выгонит Зойку. Та слишком много знала о хозяине, видела его в самых непрезентабельных видах, а сама не могла удержаться от лишней – а может, не лишней – рюмки (и слова).

«Пожалуй, я – единственный человек в его окружении, который совершенно равнодушен к спиртному, – думала Катя, примеряя на себя личину хозяйской возлюбленной, и это мой единственный козырь: ни денег, ни длинных ног…»

Вот такие планы держала Катя в голове и намеревалась претворять в жизнь. Без особого, впрочем, энтузиазма. Она не привыкла одерживать победы. Гораздо лучше у нее получалось оправдывать поражения. «Ничего у меня не выйдет, – уговаривала себя Катя. – С чего бы это Серега вдруг начал относиться ко мне иначе, если я даже на его день рождения не явилась». Да, отдав деньги, Катя не согласилась – в придачу – пожертвовать еще и свободным временем. У нее был выходной, и она не появилась в кафе, чтобы поздравить хозяина. Она доверила это постоянным работникам – Зойке и Светлане.

Вообще, этот день рождения встал Кате поперек горла – пришлось сдавать деньги на подарок. И двести рублей, выдранных Катей из родного кошелька, легли первым упреком на предстоящие отношения с хозяином. «Почти день прожит даром, – сетовала Катя, – восемь часов коту под хвост». И прочие слова, что называется, не для печати. Именины случились позавчера, а на работу Катя выходила сегодня. Катя позвонила Зойке, чтобы узнать последние новости: сколько левого мяса лежит в холодильнике, и может ли она рассчитывать на лишнюю порцию солянки. Кроме этих, жизненно важных сведений Катя узнала, что хозяин обрадовался подарку («Еще бы»), выставил девчонкам сухое вино («Хм…) и сам немного выпил («Неужели?»). Последняя фраза заставила Катю насторожиться. Если Серега снова запьет, деньги потекут рекой, а не тоненьким ручейком, как сейчас. Это хорошо. Но Катин план: отбить хозяина у Зойки и завладеть его сердцем, скорее всего, рухнет. Это плохо. Впрочем, Катя скоро утешилась. Не больно-то у нее душа лежала. «Лучше присмотрюсь к Женечке», – решила она и заела свое решение сладким печеньем. Желудок ответил ей благодарным урчанием, на сердце полегчало, и Катя отправилась на работу.

Сегодня она работала со Светланой. Если Зойка олицетворяла праздник, то Светочка, напротив, будни. Но не серые, благоухающие кухонным жиром ежедневные  скучные будни, а суровые будни закона и долга. Светочка была воплощенным Правилом. «Я знаю, как надо», – начертала она на своем хорошеньком лбу, прикрытом выбеленной челкой. Родившись брюнеткой, Света удачно маскировалась под блондинку, Зойка уже поседела, но при помощи черной краски казалась молодой, и только Катя ничем не поощряла производителей средств по уходу за волосами – как родилась шатенкой, так и жила. Пока что Кате везло – ее расходы на косметику даже не имели отдельной строки в семейном бюджете…

Катя экономила на косметике, а Света – на уважении к Кате. Бледное лицо напарницы давало ей повод смотреть на Катю с легким оттенком превосходства. Оттенок был настолько легким, что Катя его не замечала. То есть замечала, конечно, но про себя, делала зарубочку в мозгу – на всякий случай. И так же про себя, то есть молча, Катя Светлану презирала. Впрочем, она и Зойку, заметим в скобках, презирала, но немного иначе. Зойка была кем-то вроде беспородной собаки, и Катя снисходительно бросала ей кости дружелюбия и огрызки приветливости. А со Светланой Катя почти не разговаривала. Только смотрела – с недоумением, - когда Светлана заходила из бара на кухню и выдавала тираду, вроде «все-таки мелко нарезанные сосиски в солянке выглядят гораздо лучше». Катя с этим не спорила, Катя думала, что описание грязной харчевни у Джойса интересно, хотя и трудно для восприятия, а восприятие такой же харчевни… Тут Катина мысль застопорилась, потому что Светка протянула ей листок с заказом. Катя прочла, прикинула:

– Солянку можешь не записывать, - велела она и принялась за готовку. По кухне разлился запах горелого масла и прогнал большую мысль. Зато оставил маленькую - про левые деньги в кармане. От этой мысли Катино настроение улучшилось, и она поддакнула Светлане, когда та пожаловалась на Серегу. Светлана ныла,  что хозяин всех клиентов разогнал глупыми требованиями, что в соседнем кафе выручки за последние дни поднялись, а в их закусочной упали, что муж Светин опять запил, а впрочем, пьет, не переставая, уже…

«Судьба у нас такая», – поддакнула Катя и вздохнула. То ли судьба, то ли работа… она уже и сама не знала, кого винить. Мужики пили. Светин мужик пил потому, что Света его постоянно пилила и слова доброго ему не сказала – ни разу на Катиной памяти. Интересно, сколько времени человек может прожить без добрых слов и не запить? Катя в свой адрес добрых слов тоже не слыхивала, а если и слыхивала, то добрые слова обязательно оказывались чем-то вроде кошелька-заманихи на ниточке. Катя и маленькой была – на обман не попадалась. Но не пила. Только мечтала. Мысль, что мечты вполне заменяют вино, ей в голову почему-то не приходила. Видимо где-то задержалась. Как и хозяин. Может, в налоговую поехал, а может – в санстанцию.

Тут Катя вспомнила, что в прошлую пятницу трезвый Серега, сидя на кухне, захотел с ней поговорить – так, ни о чем. Все вокруг говорили ни о чем: Света о своем муже и своей дочке, как о платьях из своего гардероба, Катина мама о своих платьях, будто о муже и дочке, Зойка говорила о Сереге как о смысле жизни – наряду с другими – Витями, Олегами и прочими - смыслами… А Серега принялся рассказывать, как в молодости клал будильник в эмалированный таз и все равно просыпал на работу.

Катя представила, как звонит в тазу будильник, а потом вспомнила, как пели на заре петухи – в бабушкиной деревне, куда Катя в детстве приезжала на каникулы. Вспомнила – и улетела. В те далекие времена, когда маленькая юркая Катя, загорелая и измазанная вишневым соком бежала по тропинке в бабушкином огороде. От дома, мимо загона для кур, мимо колодца и печки, между картошкой и горохом, не доходя до большой груши, к вишняку, где притаился, сделанный папой шалаш, где на стволах прилипла янтарем смола, такая вкусная, даже после сытного бабушкиного обеда: борща с куском отбитого сала, куриных котлет с молодой картошкой, салата из огурцов, помидоров и зелени, непременных вареных яиц и творога, заправленного домашней сметаной. Всё это нужно было съесть с огромным количеством хлеба и запить вишнёвым компотом. После чего отвалиться на кровать.  Тихий час. Впрочем, Катя недолго предавалась безделью. Полчаса лежала на кровати – пузом вверх, а потом подсаживалась к окну и смотрела на цыплят в маленьком загончике. В начале лета цыплята походили на маленькие комочки, желтые и пушистые, их хотелось брать на руки, целовать и тискать, словно плюшевого медведя. Но бабушка не разрешала: цыплята были слишком хрупкими, словно елочные игрушки из тонкого стекла.  Каждый вечер бабушка заносила ящик с цыплятами в хату и накрывала его телогрейкой. Цыплята пищали несколько минут, а потом затихали. Кормили их пшенной кашей и поили теплой, настоянной на солнце водой – а ну, как простудятся! Цыплята росли, меняли пух на перья и превращались в задиристых голенастых кур или петушков. Постоянно выясняли отношения, клевали размолотую пшеницу и лихо расправлялись с неосторожными червяками. Потом они окончательно вырастали и попадали в борщ. Но папин отпуск к тому времени заканчивался. Папа, Катя, младший брат, груженные ведрами с абрикосами, ящиками и сетками (абрикосы, груши, дыни) ехали в переполненном стареньком автобусе на станцию. Приезжали задолго до прихода поезда,  и Катя с братом слонялись по раскалённому перрону, вглядываясь в серебрящуюся рельсами даль. Где он, наш поезд? Наш зелёный вагон, который повезёт нас домой - к маме, к школе, к осени. Память услужливо воскресила картинки, звуки, запахи далекого летнего дня: и толстых теток на перроне, и гудок  тепловоза, и бег с чемоданами вдоль поезда к своему вагону, и поцелуй бабушки... И Катя окончательно забыла про хозяина.

А Серега еще что-то говорил, Катя кивала, натягивая в улыбке скулы, и резала лук. Она так старалась казаться заинтересованной, что даже не заплакала, а могла, спокойно могла заплакать. Серега подумал бы, что от лука,  а Катя знала бы: от тоски. Катя не собиралась менять его будильник на свои детские воспоминания и перевела разговор на работу: нужно купить ящик маринованных грибов и сотню палочек для барбекю.

Да, Катя не слышала добрых слов в свой адрес, но и сама никому их не говорила. Разве что по обязанности. Зойке говорила, что та умница и душа-человек, Свете, что она великолепная хозяйка, Сереге – с Серегой Катя всегда соглашалась и смеялась над его шутками – непростая задача! Маму расспрашивала о здоровье, мечтая, чтобы та скорее… уж больно мама доставала Катю своими разговорами. Ладно бы просто говорила – Катя готова была и потерпеть, но мама требовала соучастия и – интереса! Ужасное тиранство, если вдуматься… Катя вдумывалась и с удивлением замечала, что глупости других людей трогают ее значительно меньше, чем мамины. «Это потому, это потому…» – думала Катя – и обрывала фразу. Некоторые слова она не могла произнести – даже мысленно.

– Кофе натуральный – без сахара – в чайную чашку, – воткнулась Светка в ее размышления. «Пожалуй, чашку кофе тоже можно заныкать», – прикинула Катя, налила воды в кофеварку, зажгла газ и снова погрузилась в мечты.
Она мечтала и внимательно смотрела – в единственный глаз кофеварки – карий и круглый, караулила кофе, чтоб не сбежал. Катя не просто так мечтала – о сказочном принце. Катя мечтала с пользой: репетировала диалог с хозяином.

– Добрый день, Сергей Вячеславович, – мысленно пропела Катя с самой обаятельной улыбкой.
Помолчала, чтобы хозяин ответил, и продолжила:
– Что сегодня обедать будете? Может, картошечки поджарить, и лука побольше? И мяска потушить?
Помолчала, подождала реакции.
– Мясо в этот раз вы купили славное: и отходов мало, и отбивается хорошо… Ой, а я, пока замуж не вышла, говядину от свинины не могла отличить, представляете?
Тут хозяин… тут возможно несколько вариантов.

Вариант 1. Хозяин пожалеет мужа, которому досталась такая жена. «Вот и женись на таких…» А Катя в ответ? Что-нибудь милое и беспомощное, и улыбку…

Вариант 2. Хозяин скажет что-нибудь обидное. «А ты и теперь готовить не умеешь!» А Катя в ответ: «Вот-вот, именно. Не боитесь из моих рук кушать?..» И улыбку – полукавее.

Вариант 3. …
Открылась дверь, и в кафе вошел Серега. Он был пьян. Катин прогноз блестяще подтвердился, а Катина репетиция пропала даром. До сих пор Катя видела пьяного Серегу в добродушном настроении: эх, прокачу! (и прокачусь). А сегодня? Похоже, он слишком долго постился, слишком долго трезвел, похоже, он был очень зол на себя – за то, что сорвался, а значит… он был зол на весь мир, сейчас – на крохотную его часть – на Светлану. На Катю он не злился – по причине ее полной ничтожности, а вот Светка… Донимала она хозяина нравоучениями – пробил ее час, час расплаты!

Катя налила кофе в чашку и поставила на поднос. Пьяный хозяин упал на табуретку.

– Пива! – крикнул он в сторону бара. И Света открыла бутылку. Быстро. Хозяин выпил и оглядел кухню. Катя скрылась в уголке возле мойки, благо мойку отделяла от кухни небольшая загородка. Катя взялась за посуду. Катя открыла кран. Катя вовсю грохотала крышками. Катя драила кастрюли и сковородки – в начале рабочего дня занятие бессмысленное: за восемь часов жарки-варки они все равно покроются новым слоем жира и копоти. Но Катя готова была делать что угодно, лишь бы не слышать тех слов, что пьяный хозяин кричал перепуганной Светке. Он кричал на нее, такую стройную, изящную, кричал несмотря на ее безупречный макияж и диплом института железнодорожного транспорта, при том, что сам учился только на курсах шоферов и прочел в своей жизни полторы книги. Сказать по секрету, Светка прочла две, Катя давно в этом убедилась. Но он кричал, будто Светка была проституткой, заразившей его сифилисом. Хотя нет, нынче сифилис излечивается пенициллином и не стоит потока бранных слов, – самое малое СПИДом – в конечной стадии. Он кричал. И Катя понимала, как больно Светке. Катя Светку не любила, и была не против слегка ее подставить – чтоб не сильно задавалась и не учила каждую минуту, как чистить картошку и жарить мясо. Катя радовалась – потихоньку, когда Светкин муж особенно напивался, а Светкина дочка приносила из школы двойку. Катя частенько над Светкой подшучивала, находя все новые краски, оттеночки и нюансики, чтобы описать Светкино занудство и мелочность…

Катя дрожала от… нет, Катя не боялась. Катя чувствовала свое бессилие. Единственное, что Катя могла сделать: развернуться и уйти, крикнув хозяину напоследок: «Заткнись! Скотина! Заткнись! Скотина, тварь, пьяница, сволочь недобитая, дерьмо, алкаш, слизь подзаборная, гадина вонючая! Заткнись, прыщик мелкий, сыпь сифилитичная, ты, ты, ты…» И кулаком в морду! Нет, кулаком опасно. Грохнуть подносом! Фритюрницу с горелым маслом швырнуть в лицо. Уйти, хлопнуть дверью, кирпичом в окна бросить, облить бензином и поджечь. Сделать что-то. Чтобы не чувствовать себя… Да, это было бы здорово!

Катя осталась. Она даже смену доработала. Она даже умудрилась сунуть в карман традиционную ворованную сотню. Ну, хлопнула, конечно, сто грамм – для успокоения нервов – со Светкой вместе, когда Серегу развезло и он отправился домой – спать. Катя осталась. Осталась и Светка. Они решили сделать вид, будто ничего не произошло. Ну, напился хозяин, ну, наорал – с кем не бывает. Ну, назвал их старыми, никому не нужными клячами, которых он держит на работе исключительно из жалости, а если не он, то… ну, пообещал всех выебать, как только протрезвеет, – вазелином велел запасаться… ну, толкнул Катю в спину, когда она полезла в холодильник за продуктами… Но не убил же и не выгнал. Пообещал зарплату урезать, но это тоже можно было отнести на счет алкогольного опьянения… Во всяком случае, Светка, закрывая кассу, выдала себе и Кате обычный паек – в дополнение в украденному. Все было, как всегда. Ну, понятно, что Кате расхотелось строить начальнику глазки и отбивать его у Зойки. Ей бы и так расхотелось… после нескольких разговоров… В общем, допили Катя со Светой шампанское из кем-то недопитой бутылки и отправились по домам.

Катя шла домой и понимала, что поступила неправильно. Катя зашла в ателье – все равно не уснет, так почему бы сразу и не прибраться? Катя достала из шкафа ведро, тряпку, швабру и веник. Катя принялась лазить под столами, на которых стояли швейные машинки, и выгребать из щелей лоскутки и обрывки ниток. Катя сметала лоскутки в разноцветные холмики и думала… Катя думала о том, что струсила, что в субботу приедет сын, что мобильник мобильником, но сыну нужна новая шапка, и летней обуви у него тоже нет. Что она, собственно говоря, и есть тот «маленький человек», о котором весь девятнадцатый век писали русские писатели, и тяжелую жизнь которого она – в двадцатом – изучала по их книгам в школе … И что писатели врали безбожно, ведь маленькие люди, и она в том числе, совсем не кроткие безобидные существа… а жадные и завистливые, как беззубые старухи. Что… этих маленьких людей становится все больше, а зачем? зачем их столько? Перед уходом на работу она слушала выпуск новостей и узнала, что на земле уже шесть с половиной миллиардов человек. Когда Катя училась в школе, их было только четыре… И все эти миллиарды дышат, едят и мечтают о счастье, а их счастье – это всего лишь еда и мечты о счастье… И еще – наверное, сказались шампанское, усталость и страх, снявшие защиты с души, но Катя вдруг увидела мечты этих миллиардов может, не всех шести с половиной, а примерно шести с четвертью. И еще Катя увидела, как все эти мечты серым дымом поднимаются в небо и, пропитавшись влагой, выпадают на землю – кислотным дождем. И что все эти люди, и она в том числе, ровным счетом ни на что не годятся… но берутся судить обо всем и требовать – своих прав, берут массой. А вот по-настоящему гениальные люди… лучше бы их спросили… Эйнштейна, например. (Катя все еще читала книгу про физиков). Ведь гений… соединил в нескольких уравнениях пространство и время… «А что является главным свидетельством его гениальности? – спросила себя Катя и ответила – атомная бомба… вот и решение для миллиардов… маленьких людей…» Катя смахнула со щеки непослушную прядку, успокоилась и закончила уборку.

«Если бы я не развелась, – подумала Катя, сворачиваясь клубочком под одеялом, – а только оформила опеку над Афанасьевной и еще немного потерпела, то квартира целиком бы досталась мне, и тогда… я смогла бы сегодня уйти», – подумала Катя и уснула…

Так закончился для нее день, когда она собиралась сделать первый шаг к счастью… М-да… И чтобы немного утешиться, Катя сочинила новый акт своей пьесы про физиков. Сочинила, поставила и посмотрела. Ее размышления об атомной бомбе пришлись очень кстати. Конечно, когда физики изобретали бомбу, шла война… конечно, Гитлер, конечно, сверхоружие, но… кто знает! – может, они только делали вид, что боятся Гитлера или Сталина, а на самом деле пытались решить проблему маленьких (или не очень), но явно бесполезных людей? Вроде Кати.

Глава 8.
Зима, погрозив уйти, обманула. Подразнив наивных людей солнцем, попугав затяжным дождем, зима, злобно усмехаясь, вытащила из дальнего чулана мороз и заморозила всю воду, которую так щедро лила накануне. И Катя, одолевая овраг, несколько раз упала на скользком склоне. Последний раз она даже стукнулась – довольно чувствительно. «Черт, – пробормотала Катя, потирая ушибленную задницу, – вот, черт…» Она подняла с земли сумку, закинула ее на плечо и продолжила подъем – на четвереньках. Когда она проходила мимо мужского барака, какой-то больной, завернувшись в прожженное байковое одеяло, протянул к ней руку – через решетку. Он выпрашивал сигареты. «Не курю», – резко бросила Катя. Еще не хватало алкоголиков кормить, сигаретами угощать! Так далеко Катино милосердие не простиралось… Одно дело старушкам блинчиков на Масленицу принести и совсем другое… Что значит «совсем другое» Катя додумать не успела – добралась до цели. Наконец-то.

А неплохо, получив хозяйским коленом под зад, восстановить чувство собственного достоинства, посетив психиатрическую лечебницу. Конечно, в глазах персонала Катя выглядела немногим разумнее, чем пациенты, зато пациенты смотрели на нее как на святую. «Дай Бог, тебе, Катюша, здоровья», – крестили ее брошенные старушки, и на следующий день Катя – в свою очередь – смотрела на Серегу с пренебрежением: его никто в этой жизни не благословлял, даже дочка, которой он так и не послал денег на красивое платье. (Катя об этом точно знала из Зойкиных рассказов. Собирался, но не послал – пропил). И всех-то достоинств у него – громко орет на персонал и продает ворованную водку, переливая ее в бутылки с акцизными марками. Этих бутылок у него всего три – Светлане приходится беречь пуще глаза, а бочка с водкой – в гараже спрятана… А Катя об этом прекрасно знает и, воображая различные способы мести… Впрочем, она выше этого – ей Божьи старушки руки целуют… Катя прекрасно знала, зачем она ходит в психиатрическую больницу: чувство вины – это конечно, но, кроме вины, было еще много других, куда более приятных чувств… Катя об этом знала, но полагала – вполне разумно, что другим об этом знать не обязательно. И Катя так выразительно жала на кнопку звонка – впору картину писать – маслом – в реалистической манере… милосердие у дверей ада.

Дверь открыла знакомая санитарка. Но не кинулась с радостным приветствием на шею, а, мигом поворотясь, побежала обратно. Несколько удивленная Катя втащила тяжелую сумку и отправилась следом.

«Блаженны нищие духом, ибо их есть царствие небесное», – услышала Катя по дороге. Низкий мужской голос читал знакомые строки. Для Кати, привыкшей к дребезжанью Афанасьевны, звучали они как-то непривычно. Она толкнула дверь и замерла на пороге. Посреди общей комнаты, служившей одновременно и столовой, и местом для свиданий, был накрыт праздничный стол. Обшарпанный больничный стол, за которым старушки хлебали казенную кашу, сегодня был застлан белоснежной скатертью и уставлен тарелками – из сервиза. Катя их узнала – точно такие тарелки – производства дружественной ГДР – ее мама по счастливому случаю купила лет двадцать назад. С тех пор сервиз хранился в шкафчике – под самым потолком – и извлекался на свет по большим праздникам. И вдруг они тут – в сумасшедшем доме! На тарелках лежала еда. Нет, не еда. На тарелках возлежали яства: пламенела оранжевым солнцем икра – в глубокой сахарнице, лоснилась красная рыба – в селедочнице, розовела ветчина – правильно, мясоед, домашние котлетки щекотали ноздри ароматами отборной телятины, большая супница была до краев наполнена домашними пельменями, и всюду салатницы с соленьями, блюдца с сыром и копченой колбасой. В центре стола масляно-воздушной горкой возвышался огромный торт, а по краям – жались пациенты. Батюшка закончил молитву, и за столом воцарилась тишина – все жевали. Жевали пожилые нянечки в застиранных халатах, жевали молоденькие медсестры в накрахмаленных колпачках, жевала заведующая отделением, торопливо облизывая обойденные помадой губы, жевал, не раскрывая беззубого рта, заведующий мужским отделением, вальяжно, с оттенком снисхождения жевал главный врач, и больные все до единого жевали – на удивление осмысленно. А во главе стола – возле чуть суетливого батюшки – сидела и – единственная из присутствующих – не жевала красивая темноволосая женщина – немного старше Кати – в строгом черном платье и бриллиантовых сережках. Катя узнала эту женщину. Елизавета Андреевна работала заместителем мэра по социальным вопросам. Иногда, включая программу городских новостей, Катя видела ее – по правую руку от мэра – на всевозможных городских мероприятиях, а однажды увидела на школьной линейке – первого сентября, и вот сегодня – в сумасшедшем доме. Катя не очень удивилась. У Елизаветы Андреевны была мать, а из рассказов медсестры Алены, любившей посплетничать по дороге от больницы к автобусной остановке, Катя знала, что старушка больна и лежит в сумасшедшем доме, то есть не лежит, а живет в отдельном домике, и человек к ней отдельный приставлен ухаживать, а медсестры ходят к ней в этот домик делать уколы – за отдельную плату, разумеется…

– А вот и наша Катюша, – нарочито восторженно воскликнула заведующая отделением, обычно не обращавшая на Катю никакого внимания. – Святая душа, – пояснила она для гостей. – Всегда наших бабушек порадует, ни одного праздничка не пропустит, вот и сегодня…

– Масленица, – смутилась Катя, доставая свои блины. Жалковато они выглядели на фоне нынешнего изобилия, но не выбрасывать же…
– Замечательные блинчики, – немного снисходительно, но в целом добродушно приветствовала Катю важная дама, – как раз под икру.
Катя кивнула, мол, угощайтесь, и немного растерялась – что ей здесь делать?
– Выпейте, Катюша, за помин души моей мамы, – Елизавета Андреевна протянула ей рюмку, главврач уже плеснул туда водки.
– Царство небесное вашей матушке, – обученная Афанасьевной Катя выпила и перекрестилась.

Потом отошла от начальства, отыскала себе местечко в углу стола, накрыла кусочек хлеба ветчиной и огляделась по сторонам. Женщины, вообразившей себя Господом Богом, в общей комнате не было. «А где эта?» – спросила Катя у знакомой нянечки и повертела рукой. «Спит, укололи ее, – шепнула та в ответ, – она ведь крестить тут всех начала, ну и ее… от греха подальше, опять же – батюшка…» «Понятно», – вздохнула Катя и заскучала. Напрасный визит – и время зря потратила, и деньги на автобус, и яйца – на блины, и душевного равновесия не обрела… вздохнуть, развернуться и поехать домой. Даже кушать Кате не хотелось. Катя грустно смотрела на еду: эх, такую бы еду да к ней в квартиру! вот бы она насладилась… перед телевизором, с бутылкой пива. А самое вкусное – сохранила бы до субботы. Котлетки, например. Что бы им сделалось в холодильнике? Ничего! Приготовить новый соус, разогреть, да сварганить свежее пюре. Пальчики оближешь! А икра?! Если ее чуть-чуть сбрызнуть уксусом, а потом – подсолнечным маслом, то она как миленькая долежит до субботы. Какой бы бутерброд она сотворила сыну… Сын любил красную икру. Где и когда он умудрился познакомиться с таким экзотическим блюдом, Катя не знала. Но когда она привела его в кафе – после вступительных экзаменов еще в музыкальную школу – и предложила выбрать пирожное, восьмилетний сын показал на бутерброд с красной икрой. Катя крякнула, но бутерброд купила. А потом и пирожные – куда без них. Сама, конечно, ничего не ела, хватило бы на трамвай.

Сын музыкальную школу закончил на тройки. Хотя не прогуливал и старательно терзал пианино. Катя с удовольствием освободила бы его от этой каторги, если бы он нашел себе другое – полезное – занятие. Но играть в футбол сын тоже не хотел – не болтаться же по улицам! И сын ходил в музыкальную школу. Теперь пианино пылилось в его комнате. Он раскладывал на полированной крышке учебники по физике, но иногда – Катя бросала все дела, садилась на диван и складывала руки на коленях! – сын играл мелодию из фильма «Профессионал» – ту, под которую убили Жан-Поля Бельмондо. Катя слушала спотыкающиеся звуки и вспоминала… ой, ничего она не вспоминала. Просто слушала и улыбалась. Ей было хорошо – и без больших мыслей. Или Катя слушала и жарила оладушки, а вот на икру у нее никогда не хватало денег… Нет, не станет она лопать бесплатный деликатес в психушке, вместе с больными, которых она жалела, вместе с врачами и медсестрами, которых презирала, и с санитарками, которые ни то, ни се: ни больные, ни здоровые – просто убогие существа, и там не свои, и там чужие.

Катя развернулась и поехала домой.
Проходя мимо мужского отделения, Катя пожалела, что не отдала блины бедолаге в одеяле, тот бы им куда больше обрадовался, чем старушки, объевшиеся икрой… В крохотном садике, загнанном за решетку, гулял лишь ветер – скучно гнал по дорожке пачку из-под сигарет. Озлобленная Катя, как ни осторожничала, а пару раз упала по пути к автобусной остановке. Автобусы – по случаю гололеда – ходили медленно и редко. Катя мерзла уже пятнадцать минут. Определенно, сегодняшний день не сулил ничего интересного. Добраться бы домой да согреться. На дороге – с той стороны, откуда Катя ждала автобус, – возникла приземистая черная машина – изящная, сытая пантера. Машина притормозила у автобусной остановки. Катя глазам не поверила – такие машины жили своей, отдельной от Кати, жизнью. Машина распахнула перед Катей дверцу! Потрясенная Катя шагнула к ней и наклонилась: может, заблудились люди или не знают, который час… За рулем была Елизавета Андреевна.

– Садись, Катюша, подвезу, – пригласила она, вежливо. Примерно таким тоном – Катя помнила – разговаривала Раневская с лакеем Фирсом в старой постановке, которую Катя – в детстве – смотрела по телевизору (черно-белому). Раневская – изящная, элегантная в длинном платье и роскошной шляпе – снисходила, благотворила, одаривала. Фирс был счастлив. А Катя?..

Катя не стала разбираться в оттенках вежливости, прозвучавших в этом приглашении. Благодарно шмыгнув замерзшим носом, она уселась на мягкое сиденье – возле водителя.