Квантовая механика Кати Ивановой. Глава 13-16

глава 1-4 http://www.proza.ru/2009/05/09/688
Глава 5-8 http://www.proza.ru/2009/05/09/699
Глава 9-12 http://www.proza.ru/2009/05/09/717
Глава 13.
Воскресенье для Кати делилось на две части. Первая – для сына, вторая – для кафе. Так повелось с сентября. У Светланы дочка училась в девятом классе, и Светлана хотела проводить с ней выходной день. Так они и поделили – субботу с воскресеньем. Для Зойки все дни недели были равны – Зойкины дети окончательно и бесповоротно выросли, а любовники… любовникам удобнее изменять женам по будням, а выходные проводить с семьей. Так что все были довольны. Даже пьяный Серега, пропавший где-то в недрах своей квартиры.

Эта квартира на первом этаже старого кирпичного дома представлялась Кате чем-то вроде логова, куда заползает раненый зверь – отлежаться и зализать раны. Из них троих доступ в квартиру был открыт лишь Зойке. Она давно помирилась с Серегой. Зойка помирилась потому, что хотела любить, а Серега – потому что все равно никому, кроме Зойки, не был нужен. И Зойка снова кинулась в заботу: носила водку и пиво, дежурила ночами и вытирала блевотину, а в критический момент – звала знакомую докторшу, чтобы та сделала Сереге капельницу. Сейчас Серега – слабый и чистый, как слеза младенца, начинал понемногу есть и спать. Он еще не выходил из дома, но уже мог звонить в кафе и интересоваться, как идут дела, и даже! – готов был рискнуть провести ночь в одиночестве. Зойка и радовалась успеху своей миссии, и огорчалась.

– Отдам ему завтра ключ и скажу «До свидания», – обещала она Кате.
Серега настолько ослаб от пьянства, что не мог даже открыть входную дверь. И уж, конечно, не мог выдать со склада контрафактную водку. Серега находился где-то там, за гранью реальности, и общался с миром через Зойку. «Ты у нас вроде медиума», – шутила Катя.
– Ох, чует моя душа, – вздыхала Зойка, – выгонит меня Серега, слишком много я про него знаю…
– Не выгонит, – успокаивала Катя, – где он еще такую дуру найдет…

Зойка на «дуру» не обижалась. Понимала, что не со зла Катя так ее называет. Да и сама соглашалась, что ведет себя глупо. Катя вздыхала, вспоминала мужа и думала: может, Зойка не такая уж и дура? Может, настоящая любовь способна все простить?
– А как же Женя? – интересовалась она, удивляясь разноплановости Зойкиных интересов.
– А, – махала рукой Зойка, – что мне Женя, предложение, что ли делал? Так, друг-любовник…

Женя и в самом деле никакого предложения Зойке не делал. Поил их с Катей шампанским по воскресеньям и провожал домой. Катю до дверей квартиры, а Зойку в свою постель. Зойка редко отказывалась, но вообще Женькины мужские способности оценивала невысоко – на твердую троечку.

Сегодня Женька тоже должен был зайти – в конце рабочего дня и угостить их шампанским. А пока… А пока Катя с Зойкой шустрили во все стороны, не забывая про свои карманы. Любовь любовью, а денежки – во главу угла… В воскресенье у официантки был выходной. И Кате приходилось выходить в зал с подносом. Вот и сегодня. Не обремененная работой на кухне Катя ловко шныряла между столиками, не забывая внимательно поглядывать себе под ноги. Шутки шутками, но под ногами можно было найти много интересного, начиная от десяти копеек и заканчивая сторублевой бумажкой. Завидев добычу, Катя ловко наступала на нее ногой, потом делала вид, что роняет салфетки с подноса, наклонялась и прятала чужие деньги в кроссовки, чтобы потом – по окончании смены поделить их с Зойкой. В этом смысле Катя была честна. Как и Зойка, которая тоже всегда делилась чаевыми.

Сегодняшний день был пустым: ни больших заказов на кухню, ни солидной выпивки. Несколько завсегдатаев потолкались у стойки, да компания молодежи, которой некуда было податься холодным мартовским вечером, потягивала пиво вперемешку с чаем. На худой конец Катя с Зойкой зарабатывали на чае – покупали пачку в магазине и продавали по восемь рублей чашка, как указано в меню. А разницу клали себе в карман. А не уходи в запой, дорогой хозяин, следи за своими работниками. Впрочем, следи не следи, результат будет одинаковым… Катя твердо знала минимум уворованных денег, ниже которого она не опустится.

Но день все равно был невыносимо скучен. В такой день рад любой малости, сулящей и не развлечение даже – хотя бы разнообразие. Все разговоры о Сереге были переговорены, все аргументы «за» и «против» взвешены и разложены по полочкам. Занятие бесполезное, но требующее времени. Говорить с Зойкой об энтропии Вселенной? Так Зойка и сама знает, что жизнь – дерьмо, и обязательно кончится, а в черной дыре или иным способом – это без разницы. Так что Катя даже обрадовалась, когда невысокий щуплый паренек – третий столик от стойки – начал с ней заигрывать.
Вообще-то, Катя держалась с посетителями строго, даже неприступно. На попытки дедушек, забредавших пропустить сто грамм и шлепнуть ее по заднице, отвечала агрессивно и даже пообещала стукнуть дедушку подносом по голове. Ее манера резко контрастировала со слащавой приветливостью Светланы и дружеским попустительством Зойки. Но чаевые и Катя зарабатывала немалые – своей резкостью. Например, она поспорила, кто открыл Бразилию: испанцы или португальцы, без труда выиграла спор и заработала стольник. Еще она развлекала заезжих командировочных из Москвы, рассказывая анекдоты про украинцев с сильным хохлацким акцентом. Еще она хамила кавказцам, ничуть не боясь их гнева и нагло глядя прямо им в глаза. Те раскрывали рты – от удивления – и совали Кате мятые червонцы. Катя брала, притворяясь, что делает одолжение.

Но сегодня Катя, растревоженная Зойкиными рассказами, и сама не заметила, как изменила поведение. Ее голос – в ответ на какой-то комплимент – прозвучал мягко, даже кокетливо. К тому же Кате нравились невысокие, стройные мужчины с голодным блеском в глазах. А им нравилась Катя – большая, белая и мягкая. И этому, за третьим столиком от стойки, она тоже понравилась. Однако пить с ним шампанское Катя отказалась. Ограничилась парой любезных слов. Она играла, дразнила, исследовала. Вскоре на кухню прибежала Зойка. «Этот, – захихикала она, – спрашивает: а замужем ли ваша хозяйка?» Катя почувствовала себя польщенной. «Не разубеждай его», – попросила она Зойку и выпрямилась. Через пять минут Катя снова появилась в зале и держала себя – и поднос – как настоящая хозяйка. Она отнесла пиво, поправила салфетницу и убрала пустые кружки с таким видом, словно и вправду владела этим залом, этими столиками и этими мужчинами – с незапамятных времен. Посетитель за третьим столиком снова окликнул ее.

– А кем вы работаете? – поинтересовалась Катя.
– Я? – переспросил он. – Врачом в больнице.
– А в каком отделении? – Тут у Кати имелся собственный интерес.
– Я патологоанатом, – заявил мужчина.
– Катя, – представилась Катя.
– Игорь, – ответил парень.
Катя пожала протянутую руку и подсела за его столик.
– А можно в вашей больнице сделать рентген без очереди? – спросила она.
– Без проблем, – ответил он.
– Прямо завтра?
– Конечно.
– У меня мама простудилась, – объяснила Катя.

Мама и в самом деле ухитрилась простудиться и превратилась в проблему – для Кати и отца. Отцу проще – убежал на работу, и дело с концом. А Катя? Катя бы с удовольствием предоставила мать ее судьбе, если бы могла терпеть ее жалобы, охи и упреки в неблагодарности. Ничего этого Катя не умела, и вздыхала, представляя, сколько времени потеряет и какую скуку вытерпит, пока выходит и высидит все очереди в поликлиниках, пока получит диагноз и схему лечения. Ужас! А тут нашелся добровольный помощник: рентген без очереди, консультация специалиста… А всего-то и нужно от Кати – улыбнуться и потанцевать. Катя улыбнулась и потанцевала. Во время танца Игорь прижимался к ней довольно явственно, Катя отталкивала его, но не в полную силу. Игорь рассказывал о себе вещи почти фантастические: и квартиру-то он себе купил в их районе, и денег-то зарабатывает немало, и не женат, потому что решил жениться только после обретения финансовой независимости. В общем…

В общем, Катя хоть и не очень верила, но очень хотела верить. Оставалось только посмотреть, не врет ли он насчет мамы, и если не врет… Если не врет, то Катя… будем честны – Катя уже сочинила для себя маленькую историю счастливой любви. Правда, от Игоря ощутимо попахивало спиртным, но, право, не стоит быть слишком строгой к холостяку, празднующему с близким другом долгожданное новоселье. Если бы не сын, который спал в своей комнате и которого Катя должна была накормить завтраком и отправить на целую неделю в университет, Катя бы не устояла – перед приглашением осмотреть квартиру Игоря. А так… она определенно пообещала, что сразу… как только убедится, что у ее матери ничего серьезного не наблюдается… Лишние гарантии никогда не помешают. Игорь ушел, но оставил свой телефон: рабочий, домашний и мобильный. Тройная гарантия. И Катя немного успокоилась – насчет мамы, и взволновалась – насчет собственных перспектив.

Остаток вечера прошел также скучно, как и начало. Женечка появился перед закрытием, поставил бутылку шампанского. Катя и Зойка выпили. Зойка – с удовольствием, Катя – из вежливости, но больше ничего приятного они от Женьки не дождались. Он завел уже привычный для Кати и новый пока для Зойки разговор о корыстных и непорядочных женщинах – верить им нельзя, а уж тем более жениться, того и гляди, оттяпают последнюю квартиру. Зойка возмущалась, ей однокомнатная Женькина квартира и не нужна была вовсе, а вот предложение – руки и сердца – она бы выслушала с удовольствием. И не факт, что отказала бы, несмотря на Женькино занудство и невысокие мужские способности, даже несмотря на любовь к Сереге. Потому что получить предложение в их годы, Зойкины и Катины, это так же круто, как… «Как Нобелевскую премию по физике», - подсказала Катя, зевая.  Домой пошли вместе. Катя – в свою квартиру, где мирно сопел ее сын, а Зойка с Женькой – в кровать, ничего другого в тесной Женькиной комнате не помещалось. Завозившись с ключами, Катя чертыхнулась – эх, поспешила развестись. Теперь хочешь – не хочешь, а слушай, как скрипят за стенкой пружины. И представляй, как Зойка задирает к потолку свои маленькие жирные ножки. Спокойной ночи!

Глава 14.
Сын становился самостоятельным. В первом семестре Катя, вернувшись в воскресенье с работы, не ложилась спать. Она читала, боясь пропустить момент, когда – в пятом часу утра – настанет время будить сына. Потом сын начал заводить будильник, а Катя только готовила ему завтрак, пока он брился и умывался. Потом Катя просто оставляла завтрак возле микроволновки, сын грел его, а она выходила из комнаты, чтобы посидеть немного напротив него, пожелать ему всего хорошего и закрыть за ним дверь. Первое время, если Кате случалось задремать, сын будил ее, но сегодня… Сегодня он не только проснулся, умылся, разогрел завтрак и съел его – сегодня он, не потревожив Катю, надел свою куртку, собрал рюкзачок и аккуратно закрыл дверь на ключ. Потрясенная Катя только успела выскочить на лестничную площадку и, рискуя разбудить всех соседей, крикнуть «до свидания». Сын махнул рукой и побежал по лестнице вниз. Он выглядел сосредоточенным и о чем-то думал, наверное, об энтропии Вселенной, а может, о симпатичной однокурснице…

Ошеломленная Катя вернулась в постель, отнюдь не испытывая того чувства освобождения, которое неизменно сопровождало ее ранние пробуждения по понедельникам. Сын столь явно не нуждался в ней, что она – впервые за восемнадцать лет его жизни – задумалась: а не нуждается ли она в нем? Неприятный вопрос. Ведь пока сын зависел от нее, она знала, что делать, но как вести себя, если ей понадобится его любовь? До сих пор у нее был только один пример – собственная мать. Любить несчастного, больного или потерянного ребенка очень легко, но как любить здорового, умного и целеустремленного? Это посложнее, чем любить бога. Там хоть поп внушает тебе надежду на ответное чувство… А как любить того, кому ты не нужна?

Катя понимала, что долго еще будет варить обед, штопать носки и зарабатывать деньги для сына, но… но захочет ли он говорить с ней о самом главном – о смысле собственного бытия? Как остаться в его душе? Желание неосуществимое, если только она вдруг не совершит великое открытие в области физики. Катя посокрушалась и… примирилась с тем, что ее мир стал чуть менее ярким и чуть более плоским. Катя наполнила ванну и погрузилась в нее – как в одиночество. Самое время для неясных, смутных и потому – особенно приятных мечтаний…

Обычно в ванне Катя мечтала о мужчинах. Даже не сама Катя. Мечтало ее тело, ее кожа, нежилась, один словом. Но сегодня… О Сереге и Женечке ей уже не мечталось. Об Игоре пока – пока! – она боялась мечтать. Конечно, всякие там соски и внутренняя поверхность бедер… какой с них спрос? Но в Катиной голове никаких картинок вроде «Я и Игорь возвращаемся с рынка и встречаем Светлану», или «Я и Игорь на дне рождения у моей мамы», или – запредельное – «Мы покупаем новый диван» – ничего подобного в ее голове не возникало. Катя нежилась и думала… Точнее, не думала, она пыталась – безуспешно – взглянуть на мир глазами своего сына: сквозь призму формул и физических законов. Взглянуть на руку и увидеть в ней – за сцепившимися друг с другом клетками эпидермиса (слово из учебника анатомии за восьмой класс) – молекулы и атомы, а в этих атомах – ядра и электроны: то ли частицы, то ли волны, то ли точки в пространстве, то ли облака, - никто не скажет. В ней, в Кате, тоже действовал принцип неопределенности. Ну и как она сможет хоть в чем-нибудь твердо определиться, если мельчайшие частицы, из которых она состоит, сами не знают, где и когда, в какой части пространства – они окажутся в следующее мгновенье? Как она сможет хоть что-то предсказать в своей жизни? Катя пошевелила пальцами и опустила руку в воду. Вода остыла.

Катя вздрогнула и очнулась от дремы, еще немного и она начнет мерзнуть – самое время выйти из ванной. Катя завернулась в длинное теплое полотенце и вернулась в кровать. Достала вчерашнюю записку с телефонами и позвонила Игорю на работу.
- Доброе утро, - сказала Катя. – Мы вчера договаривались. Вы помните?
– Я жду, – ответил тот.

Обрадованная Катя набрала мамин номер. «Мама, собирайся, через полчаса едем в больницу!» Кате нравилось – иногда – проявлять могущество по отношению к матери. Кто бы еще сумел так быстро и четко организовать встречу с доктором и обследование? – только Катя, потому что она… Ну, о том, какая Катя заботливая дочь, ее мама сама расскажет своим подругам по телефону, когда выздоровеет.

Они ждали Игоря возле морга, Катя и мама. Покойники жили в маленьком одноэтажном здании на окраине больничного парка, обшарпанном – с потеками на стенах. Общую унылость удачно дополняла отвратительная погода: дул холодный ветер, накрапывал дождь. Мать тяжело дышала и часто кашляла, и Катя досадовала на Игоря, хотя сама была виновата: боясь опоздать, притащила мать на десять минут раньше срока. Игорь вышел ровно в половине одиннадцатого и сразу повел их в главный корпус. Он был в тех же брюках, в которых накануне пил пиво, и в той же рубашке. Только накинул сверху зеленый халат, украшенный подозрительными пятнами. Катя не была придирой и не требовала от человека, режущего трупы, особой изысканности в одежде, но от этого человека снова – и ощутимо! – пахло спиртным. Конечно, и этому находилось оправдание, но… не находилось места в Катиных мечтах.

– Стой там, – ответила она на попытку Игоря приблизиться к ней, ответила, спасая свою мечту. – Оттуда не слышно, как от тебя спиртом воняет.

Игорь покраснел. Он легко краснел, как любой светловолосый и тонкокожий человек. Покраснел и вернулся на исходную позицию, пробормотав что-то о работе, которая… Но Катя была неумолима. И ее колкое остроумие нашло подходящий объект. Игорь кротко терпел. Он и на снимок взглянул, и сказал, что ничего страшного не видит, и договорился о консультации с заведующей терапевтическим отделением, и посадил их в служебный лифт – под градом Катиных насмешек. Мама отнеслась к нему куда приветливее. Впрочем, она чувствовала себя отвратительно, несмотря на заверения, что никакой пневмонии у нее нет – разве что бронхит. Она задыхалась, кашляла и еле держалась на ногах. Катя видела, что дела плохи, и страдала, предчувствуя предстоящую трату – времени и сил. Ну а расплачивался за все Игорь. А кому еще? – кому еще расплачиваться за Катины страхи: вдруг ее мечта не исполнится?

Они немного посидели в коридоре. И Катя, поддерживая незначащий разговор, успела оглядеться по сторонам. Несколько лет назад она с удовольствием смотрела сериал про «Скорую помощь». Американскую Скорую помощь в далеком городе Чикаго. И теперь искала сходство между реальностью и ее отражением. Искала и не находила. Коридоры муниципальной больницы ничуть не походили на киношные. Отсутствовало не только сходство, но и заведующая. Очень нескорая получалась помощь. Прошло полчаса. Полчаса тяжелого дыхания в пропахшем хлоркой больничном коридоре. Наконец, появилась заведующая, кругленькая, полненькая и приветливая. Наверное, чай пила. Судя по тому, как торопливо облизывала губы.

– Вы откуда? – спросила она Катю и маму.
Мама замялась, а Катя четко отрапортовала:
– Мы из патологоанатомического!
– Проходите, – улыбнулась женщина.

То ли Игорь на самом деле пользовался в больнице авторитетом, то ли женщина просто была хорошим врачом, но она приняла и осмотрела Катину маму очень внимательно. Выслушала ее легкие, посмотрела горло, принялась задавать вопросы: когда, что, как долго. Катя очень хотела вмешаться и ответить за мать – быстро и четко. Мать путалась, забывала и тянула время… Катино время. Вдобавок Катя злилась, что мать не послушалась ее совета и не осталась дома – в скверную погоду, а потащилась на какой-то концерт (художественной самодеятельности, – ворчала про себя Катя) демонстрировать новую кофту, которую связала сама и безупречно каштановую макушку, которую покрасила Катя – в прошлый понедельник. Концерт был во вторник, в среду мать почувствовала недомогание, в четверг – осталась в постели, в пятницу – Катя уже давала ей аспирин, чтобы сбить температуру, в субботу поликлиника не работала, но температура спала, Катя убежала домой – к сыну, кляня мать за непослушание, а в воскресенье маме стало трудно дышать, и Катя, кляня ее еще сильнее, отправилась на работу с тяжелым сердцем. Вот, что сказала бы Катя, если бы женщина-врач задала ей хоть один вопрос. А так…

– Это только бронхит, – констатировала врач после осмотра, – но… нужно сделать снимок носовых пазух, кардиограмму, сдать анализы… Лучше лечь в больницу.
– Хорошо, – согласилась мама. И она с ужасом подумала об очередях в поликлинике, которые ей пришлось бы высидеть, – давайте в больницу.

Катя обрадовалась. Сбегать на неделе три-четыре раза в больницу – это совсем не то, что водить мать по врачам. Конечно, она постаралась ничем свою радость не выдать – больница была так себе: восемь человек в палате, общий туалет и прочие ужасы, на которые лично Катя никогда бы не согласилась, но ей никогда и не было так плохо. Тем не менее, желая быть честной, Катя несколько раз переспросила, уверена ли мама, и не хочет ли она… Но мама, кажется, хотела одного – лечь в постель. И пусть это будет больничная койка, лишь бы отпустило, полегчало. Лишь бы снова вздохнуть полной грудью – без риска зайтись в долгом мучительном кашле. И Катя сделала вид, что неохотно, но примирилась с маминым решением. Она отвела мать в палату. В который раз ужаснулась – про себя! – увидев на семи койках семь старух, и, не теряя времени даром, побежала в родительский дом – собрать и принести все необходимое и поставить в известность отца. Катя слегка презирала своего отца в такие минуты. Он всегда, стоило матери заболеть, норовил укрыться в безопасном месте – до ее счастливого выздоровления. Убежать и спихнуть все проблемы на Катю. Так случилось и в этот раз. Катя не осуждала отца, ведь и она была бы рада избавиться от забот о матери. Исполнять долг – скучное занятие.

По дороге Катя заскочила в морг – поблагодарить Игоря и пригласить его вечером к себе домой. Катя собиралась честно расплатиться за оказанную услугу: ужин, бутылка, секс. Домой она шла пешком и промочила ноги. Пустяки! Она даже забыла сменить обувь, так и побежала в больницу с мокрыми ногами, разделаться с обязанностями и… Весь оставшийся день она провела в лихорадке – ожидания, она готовилась к приходу Игоря. Готовиться к приходу мужчины – совсем не то, что готовиться к приезду сына. Конечно, были и пылесос, и тряпка, и два куска хорошо отбитого мяса легли в холодильник. Но – главное! – была сама Катя. Ее кожа,  ноги – она их давненько не брила! – ее запах из подмышек и плохо выщипанные брови, маникюр, белье, наконец! Не нашлось ни одного нового лифчика! И с трусиками возникли проблемы. Но все утряслось. В девять вечера Катя была готова: надушена, причесана, одета. И взволнована, очень взволнована – в ожидании ласки.

Раздался звонок, распахнулась дверь. На пороге стоял Игорь. Без цветов. Но с бутылкой шампанского. Теплой бутылкой, явно только что снятой с витрины (на первом этаже Катиного дома располагался небольшой магазин). Катя пригласила Игоря войти, взяла бутылку и положила ее в морозильную камеру. Игорь растерялся. Он рассчитывал выпить прямо сейчас. Хотя был уже пьян и, судя по запаху, пьян давно и крепко. Со вчерашнего? позавчерашнего? с позапрошлой недели? На нем были те же брюки, в которых он еще утром резал трупы. Воротник на рубашке – с темной полосой по горловине. Нечищеные туфли.

Катя хотела выгнать его – тут же – вместе с его ненужной бутылкой. Но… ее грудь соскучилась – по мужским рукам. Ее душа – по мужской любви. И она решила извинить Игоря. Во-первых, у него действительно была тяжелая и грязная работа, во-вторых, его, наверное, никто не понимает и не любит… и добрых слов не говорит. А вот она, Катя… Катя знала, что все ее мысли – фигня, и Игорь – тоже фигня, и лучше всего… Но ей было жаль свой новый лифчик и свою грудь, которые ведь так и останутся не оцененные и не обласканные. Грустная перспектива!

И Катя провела Игоря на кухню.
Что происходит между мужчиной и женщиной, если мужчина – алкоголик, а женщина хочет любви? Несколько сцен, несколько жалких попыток – обратить на себя внимание, много слез и горький вкус на губах – то ли водки, то ли поражения. Все это случилось и с Катей – в течение какого-то получаса. Она прочитала Игорю лекцию – о вреде алкоголя. Выяснила – еще одно оправдание, что Игорь воевал то ли в Карабахе, то ли в Приднестровье, то ли в обеих горячих точках. Задала ему жутко умный, навеянный большими мыслями вопрос: «Неужели твои друзья погибли, чтобы ты пропивал свою жизнь?» Игорь не ответил да вряд ли и услышал. Тогда Катя положила перед ним отбивную, которую он лениво потыкал вилкой. Потом Катя – закрыла глаза (в прямом смысле) на исходящий от него запах – алкоголя, пота и безразличия вместе с грязными носками. Она закрыла глаза, когда он принялся ее целовать. После трех поцелуев она позволила снять с себя блузку. И даже успела подумать, что совсем недурно смотрится – в темных джинсах и черном лифчике. Она даже уверила себя, что ей приятны его прикосновения и то, как он тискает ее грудь. И когда он засунул руку под лифчик, она его не остановила. Вот только… когда они уже стояли на пороге спальни и он подталкивал ее к кровати… она не то чтобы опомнилась, она и не забывалась, но… не могла же она лечь в постель с немытым мужчиной!

– Сейчас я налью ванну, – сказала она, освобождаясь от его рук.
– Мы примем ее вместе? – спросил он без особого, впрочем, энтузиазма.
– Конечно.

Катя любила лежать в горячей воде. Кроме того, время шло – вот уже час, как Игорь у нее, и еще ни капли не выпил! Еще чуть-чуть, и он протрезвеет. Она его вымоет, напоит кофе, и с ним вполне можно будет заняться сексом, даже отвращение не придется преодолевать! И тогда он поймет, как это здорово! – спать с чистой и ласковой Катей, вместо того чтобы пить эту дурацкую водку.

– Дай закурить, – попросил Игорь.
– У меня нет, – растерялась она, – я не курю.
– Ну, тогда я сбегаю вниз, – предложил он, – пока ванна наливается…
– Да, конечно, – Катя уже споласкивала и без того блестящую белой эмалью ванну, – беги быстрее.
– Одну минуту! – Игорь торопливо накинул на себя куртку и сунул ноги в ботинки.
– Я не буду запирать дверь, – крикнула Катя ему в спину. – Зайдешь – и сразу в ванну, я буду там!

Игорь убежал, Катя осталась. В квартире было тихо, чисто и тепло. В ванне журчала горячая вода, на кровати белели свежие простыни. Катя расхаживала по квартире. Она отнесла в ванную большое махровое полотенце, а в спальню – вазу с яблоками и апельсинами. Потом подошла к зеркалу в прихожей, улыбнулась, достала из лифчика грудь, потеребила соски и замерла, слушая, как теплые волны катятся по ее позвоночнику, наматываясь одна на другую и сворачиваясь в красный, пульсирующий шар. Тук тук-тук – стучало в висках. Еще одна волна – и Катя застонала: скорей! скорей! у меня только две руки, и этого – мало. Мне нужно еще, еще, и еще!

Игорь не возвращался. «Ах, да, магазин внизу уже закрылся», – сказала себе Катя и пошла в ванную. Она поспешила, лаская грудь. Теперь ей придется ждать еще минут десять, нет – пять. Катя погрузилась в теплую воду и закрыла глаза. Сейчас он вернется, зайдет в ванную. Пускай первый раз будет здесь! И очень быстро! Потом – на простынях – они продолжат. Медленно, не спеша. И она сделает ему массаж… Время шло, время лилось, как вода, и вот, ванна уже полна до краев, а Катя все еще одна. Она поняла, что Игорь не вернется. Возбуждение спадало медленно. И так же медленно сливалась ванна, оставляя на боках клоки ароматной пены. Катя завернулась в полотенце, но сбросила его в гостиной. Жарко, хотя кончики пальцев на ногах мерзли, и даже забравшись под одеяло, Катя не могла их согреть. Она попыталась читать, но строки расплывались перед глазами. Кате было трудно – избавиться от ощущения – хотя она и приняла ванну, что вот она, такая умная и такая возвышенная Катя, добровольно, без всякой к тому нужды и даже не в результате несчастного случая или ослепления чувств побежала за мужиком, скуля и подвывая, как домашняя кошка в течку. Кошка, которую заботливые хозяева заперли в квартире, а она – все равно – умудрилась вылезти в форточку и отдаться самому поганому дворовому коту. Катя! – с томиком Джейн Остен в руках! Очень неприятное ощущение.

Катя отправилась на кухню. Бог с ними – и с Игорем, и с принципами, сейчас она достанет шампанское, выпьет бокал и ляжет спать. Как говорится, и это пройдет… Но бутылки в морозилке не оказалось. «В холодильник я его, что ли, поставила?» – удивилась Катя и распахнула дверцу холодильника. Там стояли кастрюльки с борщом и котлетами, оставшиеся после сына, – Кате как раз на неделю хватало, открытые банки с вареньем и солеными огурцами, лежал завернутый в пищевую пленку кусок сыра – и никакого шампанского! Катя снова заглянула в морозильную камеру, словно решила проверить зрение – вдруг не заметила! Увы, зрение было в порядке. Все еще не веря собственным глазам, Катя осмотрела кухню. Может, она сошла с ума, и шампанское стоит где-нибудь в углу, теплое и забытое? Ноги вдруг сделались ватными, Катя опустилась на табуретку и уткнулась лицом в ладони. Она была настолько ошеломлена, что не стала даже формулировать свое удивление в словах. Но Светке на следующий день поведала, смеясь и всплескивая руками. Поведала на том, понятном и принятом в здешних местах языке, который она использовала в кафе, несколько, быть может, легкомысленно надеясь, что Джейн Остен ее не услышит, зато окружающие поймут и отреагируют адекватно.

–  Представляешь, – тарахтела Катя, – какой прикол у меня вчера был! Явилось это чмо – с бутылкой шампанского, пьяный – в дрободан! А я размечталась, ванна, пенка, суси-пуси… пока в ванной возилась, он за сигаретами побежал. Ну, я жду, жду – нет голубчика. Да и ладно! Решила сама шампусика попить, открываю холодильник, а бутылочка – тю-тю!
– Да что ты говоришь? – не поверила Светлана.
– А то и говорю, что он бутылку из морозилки стащил и смылся. Алкаш он, самый настоящий. А я, дурочка, на любовь повелась. До чего нас, баб, одиночество и недостаток секса доводит…
– Это точно, – вздохнула Светлана, – все мужики – козлы.

И разговор потек по накатанной дорожке, как вязальный аппарат плетет двухцветный узор, сообразуясь со вставленной в него картой. И Катя, исправно открывая рот, чтобы подать следующую реплику, смогла вернуться к своим мыслям.

Глава 15.
Мокрые ноги, хоть и высохли, но напомнили о себе. У Кати заболело горло, поднялась температура. Она улеглась в постель – с твердым намерением выздороветь за два дня – никаких больничных листов Серега им не оплачивал. Девчонки выходили из положения, как могли, подменяя друг друга. Так что среду и четверг Катя могла болеть, а больше – ни-ни. В среду с утра Катя приняла две таблетки аспирина и пошла к маме в больницу. Маме стало немного легче. Она уже подружилась со всеми обитателями в палате, а двух соседок начала учить вязанию. Накрасила губы, причесалась и даже посидела с Катей в коридоре и угостила ее кофе. Еще мама попросила Катю сходить в ларек на первом этаже и купить ей пачку бумажных салфеток. Игоря с ними не было, и Кате пришлось бегать по лестницам пешком. И все бы ничего, но на каждой лестничной площадке стояли больные с дымящимися сигаретами. Катя чуть не задохнулась. Вообще больница – с черной лестницы – выглядела немногим лучше, чем дорога в ад, как ее рисовало воображение Данте (и Катино вместе с ним). Сходство особенно усилилось, когда у грузового лифта Катя наткнулась на каталку, укрытую простыней. Под простыней угадывались очертания человеческого тела. Лицо было закрыто плотно, а пятки торчали – довольно черные. Похоже, труп перед смертью не успел помыть ноги. Рядом с каталкой стояли два санитара и курили, они ждали лифт. И плевали на труп. Катя тоже трупа не испугалась. Она только удивилась: если болеть так гадко, некрасиво и неудобно, то почему огромное количество народа стремится попасть в больницу, не проще было бы сразу умирать. Подумала отвлеченно – ненужно и не к месту. Наверное, еще злилась на мать, да и температура ползла вверх быстрее, чем Катя бежала по лестнице.

Зато по дороге домой, глотнув холодного воздуха и закашлявшись, Катя подумала, что, может, глотая таблетки, делая уколы и сопротивляясь смерти, люди попросту отстаивают свою независимость и не хотят подчиняться неведомой силе, навязанному им правилу: что имеет начало, имеет конец, и если родился – обязательно умрешь. А люди сопротивляются, а Катя, не права и, упрекая людей, становится на сторону их врагов… она снова закашлялась – на этот раз от смеха – уборщица в роли пособника дьявола.

Зато когда Катя вернулась домой… С каким наслаждением она упала в постель. Как это здорово – валяться в кровати среди бела дня на совершенно законных основаниях. Ничего не делать! И совесть помалкивает – не тявкает исподтишка на зазевавшуюся Катю. За такое удовольствие не жалко и заплатить: упаковка самых дешевых антибиотиков да пачка аспирина. Катя выпила таблетки и раскрыла книгу. К книгам она относилась, как нормальные люди относятся друг к другу: с кем-то дружила, кого-то едва замечала, к кому-то изредка заходила в гости, а от кого-то и нос воротила – попадались и такие книги. Романы Драйзера Катя когда-то зачитала до дыр, потом охладела и за серьезную литературу не держала. Но сегодня сняла с полки – не без удовольствия. «Финансист» как раз подходил под ее состояние: развлекал и не раздражал сдавленные насморком мозги. Не Кафку же читать – под аккомпанемент кашля и чихания! Не в лабиринтах же Борхеса плутать, сморкаясь в носовой платок. А вот любовные похождения Френка Каупервуда – совсем другое дело. Вторая жена Каупервуда – Эйлин – Кате не нравилась – дура дурой! – денег куча, а она из себя несчастную строит, потопталась бы у плиты десять часов подряд… Впрочем, большинство любовниц Френка тоже не пользовались особой Катиной симпатией, но все же интереснее, чем глупая жена.

Поругивая Эйлин за тупость, Катя небрежно пролистывала страницы, посвященные финансовым махинациям. Ей было очень, очень скучно вникать в тонкости биржевых спекуляций, хитросплетения игры на понижение, еще скучнее – заглядывать за кулисы власти, где за пышными занавесями крутились политические шестеренки, щедро смазанные деньгами. Катя наслаждалась описаниями дамских туалетов, особняков, картин – той роскоши, что окутывала героя романа. Похоже, это нравилось не только Кате, но и писателю, раз он так тщательно фиксировал даже цвет оборок на платьях. Но… и тут Катя покаянно чихнула – автор знал и о том, о чем она имела лишь смутное представление, беспечно скользя глазами по страницам.

«Как странно, – подумала Катя, отбрасывая книгу и потягиваясь под одеялом, – когда я читаю, как Каупервуд наслаждается жизнью, в этой комнате появляется что-то новое, какой-то аромат, словно я откупориваю флакон хороших духов или кто-то вносит в комнату корзину только что срезанных роз. А стоит закрыть книгу, все по-прежнему. И это – просто комната, и я – просто больная бедная женщина, но… – и она снова потянулась к книге и застряла на половине жеста, – даже когда я вызываю дух Каупервуда (тут Катя невольно хихикнула), он живет не целиком, а только та его сторона, что понятна мне, а другая? Она остается… – Катя помялась, подыскивая слова, и взяла первое, лежащее на виду, – непрочитанной. А если…» И Катя представила свою жизнь, втиснутую, как ненужная книга, на самую дальнюю полку. Неприметную жизнь в неброской серой обложке, написанную каким-нибудь незадачливым ангелом, не лишенным глубины, но начисто лишенным изящества и блеска. Жизнь, написанную таким тяжелым слогом, что у Господа Бога не хватает терпения прочесть ее целиком.

Эта мысль… удивительно совпала с Катиным ощущением зажатости и предопределенности, которое частенько охватывало ее во сне. В каком-нибудь сне, когда она – изо всех сил – стремилась убежать от опасности, а ноги отказывались повиноваться, и она понимала, что это – конец, а с другой стороны, что это – лишь сон, и ей ничто не угрожает, кроме пробуждения. И в этом переходе – от сна к пробуждению – она пыталась что-нибудь изменить и вернуться в сон, прожить его по-другому, но сознание, что это – всего лишь сон, мешало ей, лишало новый сценарий убедительности. Она развлекалась и стеснялась своего увлечения, вполне безобидного, но... Не могла же она на вопрос: «Чем вы любите заниматься в свободное время?» – ответить: «Я люблю сочинять свои сны». Такой ответ в лучшем случае вызвал бы недоумение, в худшем – навлек бы на нее мамин выговор – за полное неумение вести себя в обществе. Так что куда безопаснее было говорить о шитье, вязании и прочих – неинтересных для Кати – вещах…
И Катя, чувствуя себя плохо написанной книгой, порой не умела удержаться от упреков (упреков молчаливых) – как в адрес автора, так и невнимательного читателя, увлеченного внешним блеском и не желающего – за неуклюжестью стиля – заметить глубину и основательность содержания. Катя чувствовала себя непонятой и одинокой.
Она закрыла книгу и предалась грусти.

Обычно, погрустив какое-то время, Катя или вновь открывала книгу, или щелкала пультом телевизора, заполняя чужими мыслями и образами странную и гулкую пустоту в груди. Но сегодня… температура, насморк, головная боль – объединились и помешали Кате убежать в иллюзию. Глаза резало, голова раскалывалась, а уши! – в них словно напихали ваты. И Кате ничего не оставалось, как терпеть свою грусть, – дольше, чем она терпела до сих пор. И Катя терпела, с удивлением ощущая, как грусть все чаще сжимает ее сердце, заставляя пульсировать в ритме неведомого танца. Катя невольно застонала. И в тот же миг из-за угла выскочила притаившаяся на время мысль-спасительница – мысль невеликая – из разряда мыслишек, но измученная соплями Катя была рада и такой. Она подумала, что сама ни разу не озаботилась придать своей жизни немного блеска, не расцветила ее ни одним ярким событием. От такой мысли недалеко было до поучений психологов из ток-шоу: мы сами делаем все, что с нами случается. И совсем близко к главному маминому упреку: ты сама во всем виновата, потому что ленива и… И это было правильно. Пожалуй, Кате следовало расплакаться, найти себе оправдание – и(или) – начать новую жизнь.

Ах, не вовремя – очень не вовремя – выскочила из-за угла спасительная мыслишка. Была она правильна, как формула этилового спирта в учебнике химии, но абсолютно! – бесполезна. Ведь опьянеть, разглядывая заветные це-два-аш-пять-о-аш невозможно. И новую жизнь не начнешь при заложенном носе и температуре тела в тридцать восемь градусов по Цельсию. Катя попробовала начать – вымыла брошенную в раковине посуду (с позавчерашнего дня, между прочим), но скоро, очень скоро вернулась в кровать. Снова укуталась шарфом и хорошенечко высморкалась, глядя, как спасительная мысль – желто-зеленой слизью – растеклась по чистому носовому платку. А грусть осталась. И продолжала сжимать Катино сердце. И Катя отдалась на волю грусти (как будто у нее был выбор!), закрыла глаза – и поплыла. И вскоре ей стало казаться, что не грусть рождается у нее в сердце и окрашивает серыми тонами весь Катин мир, а напротив, грусть существует в мире – сама по себе – и летает по воздуху – как радиоволны. А Катя… что Катя? – всего лишь маленькая антенна, которая ловит грусть – и ничего другого! – просто потому, что кто-то – неведомой и сильной рукой – настроил Катю на эту волну. Настроил – и слушает мелодию, усиленную ее телом. И наплевать ему, что Катя – живая, и что – когда он поворачивает ручку на полную мощность – у нее разрывается сердце. «Я играю грусть для Господа Бога», – подумала Катя и заплакала – невыносимая мысль! Если она – настоящая – из разряда больших, то Кате следует оставить все свои маленькие мысли: как завлечь мужчину, угодить маме, сохранить доверие сына… Да мало ли таких мыслей – про счастье – в каждой человеческой голове! То есть никто, конечно, Кате не запретит их думать и даже совершать определенные поступки, претворять свои замыслы в жизнь, но… Но как только тому, большому, захочется послушать свою грусть, он снова сожмет Катино сердце, и ему все равно, что она в этот момент улыбается очередному кандидату в мужья или очень старается полюбить свою мать. Одно небрежное движение, и Катя снова станет лишь антенной (одной из многих – Катя не страдала манией величия и никак не могла вообразить, что в ней сосредоточилась – вся! – грусть этого мира) или клавишей – всего лишь клавишей, когда он сядет за небесный рояль, чтобы сыграть мелодию грусти. Мысль была такая огромная, такая красивая и такая грустная, что Катя даже зажмурилась, не веря, боясь поверить и предпочитая плакать. О себе. Ведь конечно же она – просто Катя, которая вообразила себя клавишей небесного рояля и теперь не может быть как все – из-за своих идиотских мыслей.

И такая мысль! – такая мысль была и вовсе невыносимой! Потому что в глубине души Катя знала, что не хочет быть как все, а хочет быть клавишей под Его пальцами, и – если она сама выбрала такую участь, если ОН всего лишь следует ее воле, а не она – его, то… Дальше Катя думать не могла. Она выпила сразу четыре таблетки ампиокса и две – аспирина, положила в ноги бутылку с горячей водой, повязала голову пуховым платком и влила в себя пол-литра чая с малиной. Все! Теперь она могла только спать – и потеть.

Но перед тем как уснуть Катя почему-то вспомнила про черные дыры, в которых человечество могло спастись от энтропии Вселенной, причем очень легко. Надо было лишь построить космический корабль, летающий со скоростью света ну и не побояться залететь в эту самую дыру. «Глупенький», – это Катя о сыне подумала. Но тут же не удержалась и сотворила для себя такую маленькую… мечту – не мечту, скорее, картинку, как она, Катя, открывает какую-нибудь дверь у себя в квартире – да вот хотя бы дверь в гардероб! – и выходит в другую Вселенную. Раз – и готово! И не надо никакого корабля, и огромного запаса пока что не созданного топлива… Открыл дверь и гуляй, где хочешь. И уж если случится во Вселенной энтропийный кризис, она, Катя, не станет жадничать и откроет эту дверь для всех желающих: заходи – только локтями не толкайся! Но пока… пока она сама будет ходить в другую Вселенную и возвращаться обратно. В общем, Катя уснула…

Глава 16.
Во сне Катя летала. Полеты во сне больше всего напоминали плавание – в очень соленом озере, и не было никакой возможности утонуть. Озеро небольшое, все красоты по берегам – в пределах видимости, но скорость передвижения не позволяла достигнуть их так быстро, если бы Катя действительно, а не во сне, летела по воздуху. Парадокс состоял еще и в том, что озера на самом деле не было, – только ощущение плотности, а была комната – скудно обставленная и неуютная, без достопримечательностей. Если б не ощущение полета, то и вовсе – скучная. Катя покружилась немного между полом и потолком и присела на пианино. Справа от нее виднелась дверь, ведущая в какой-то темный коридор, хотя сама дверь заманчиво поблескивала стеклянным глазком. Кате было очень интересно, что там – за дверью. И она бы с радостью подлетела поближе, за ручку бы дернула, но тело отказалось повиноваться, оно повисло на пианино и там оставалось до самого Катиного пробуждения. А после пробуждения – послушно отправилось на кухню – за бутербродом, чаем и прочими радостями жизни. Сегодня тело словно просило прощения у Кати: и за вчерашнюю слабость, и за трусость перед неизвестностью – во сне. Просило прощения и старалось доставить ей как можно больше удовольствия. (А может, напротив, Катя, жалея тело за перенесенные по ее беспечности страдания, дала слабину и позволила ему испытать маленькие радости). Так или иначе, но колбаса на бутерброде казалась сегодня особенно вкусной, кофе – особенно сладким, и даже разговор с Зойкой по телефону – про ее поход к гадалке – не лишенным интереса.

Гадалка нагадала Зойке много хорошего: и про хозяина, и про перспективы личной жизни. Выходило Зойке счастье – не без горечи, но горечи приятной, как вкус хорошего вермута, и потерь, но в общем и целом – замужество, деньги и удача для детей, а что еще нужно? Да ничего! И Зойка устремилась навстречу счастью – отправилась снимать порчу. Потому как между счастьем и Зойкой находилась эта ужасная, черная, злой свекровью напущенная порча. Зойка не была эгоисткой, она и о Кате подумала, она и ей взяла талончик, потому что время у гадалки было расписано по часам, и если Катя хочет, если она нормально себя чувствует… Катя, тронутая неожиданной заботой, почувствовала себя нормально. И отправилась по указанному адресу. Катя поехала к гадалке.

Катя ехала к гадалке почти с тем же настроением, с каким отправлялась в книжный магазин. Она ждала чуда. Она ждала, что гадалка не предскажет ее судьбу, нет – поймет – всю Катю. Катю, как сосуд, в котором хранятся – неведомым образом – не принадлежащие лично Кате, но очень важные мысли. И Катя – заслуживает лучших условий, как заслуживает их ценная книга. Она поймет, что Катя – непрочитанный шедевр, и поможет – с публикацией.

Катя поехала к гадалке, имея в кармане талончик с указанным временем посещения – совсем как в поликлинике. И этот талончик делал Катино путешествие не таким безумным. Оно выглядело почти как визит к врачу. Врач ведь тоже – ставит диагноз и назначает лечение – не человеку, а неким признакам, показателям, симптомам, чему-то, что соответствует его тайным знаниям, недоступным простым смертным. Врач дает наименование темным пятнам в легких, смещению позвонков и изжоге, мучающей по вечерам половину человечества. Гадалка руководствуется другими приметами, она ближе к звездам, дешевле, а главное – ее заключение не является обязательным для клиента – в отличие от диагноза врача. Катя ехала – соприкоснуться с чем-то неизвестным ей, с тем, что находилось снаружи, причем соприкасаться должно было то неизвестное, что находилось внутри Кати – ее судьба ехала делать рентген.

Катя ехала, руководствуясь невнятными Зойкиными указаниями: идешь по правой стороне улицы, сворачиваешь во двор направо, потом снова направо, там – ступеньки, а в коридоре – опять направо, и стулья возле двери. В общем, все время по часовой стрелке и только один раз – вверх. Катя точно следовала инструкциям, но все же немного запуталась – в двориках, все они были на одно лицо, и все – без ступенек. Почти отчаявшись, Катя все-таки нашла нужный ей дворик. Все было, как описывала Зойка: и одноэтажные особнячки, и ступеньки, и коридор, и стулья возле двери. Вот только на стульях сидели две женщины, о которых Зойка не предупреждала. Сначала Катя повела себя вежливо и даже поздоровалась.

– Мне на одиннадцать, – сказала Катя.
– Нам тоже, – ответили женщины.
Были они вылинявшие и потрепанные – типичные посетители закусочной. Катя сначала удивилась их виду, а потом – своему удивлению: что еще она могла здесь найти? Впрочем, Катя сдалась не сразу.
– У меня талончик, – заявила она и ткнула им под нос клочок бумаги – с подписью и цифрами.
– А мы по звонку, – ответили самозванки, ничуть не смутившись.

В это время дверь в заветную квартиру отворилась, выпуская предыдущую посетительницу, и тотчас одна из женщин шмыгнула в образовавшуюся щель. Катя представила, как она сейчас зайдет следом, предъявит гадалке клочок бумаги и потребует соблюдения своих прав: «Что за безобразие?! – скажет Катя. – Почему вы назначаете клиентам на одно время?» Катя представила, как она это скажет, и улыбнулась. «Надо же, – подумала Катя, – и в очереди к гадалке есть свой блат». Катя решила ждать во дворе. В коридоре, кроме стульев, стоял еще и отвратительный запах – застарелой кошачьей мочи. Об этом обстоятельстве Зойка тоже не упомянула. Запах был резким, что исключало даже возможность приятного времяпрепровождения за чтением или болтовней с соперницей. И во дворе ничего интересного не стояло: крохотные палисадники, водозаборная колонка, мокрые мартовские скамейки и тощие мартовские коты, которые на улице ничем не пахли, но гадить – все равно – ходили в дом. Катя послонялась немного по двору, выглянула на улицу, по которой скользили равнодушные к ее судьбе автомобили, пожалела, что лень идти за чипсами, снова зашла в коридор – никаких изменений, и снова вышла во двор. Снег сменился лужами, но деревья пока и не думали радовать горожан зеленью, и Катины ноги снова принялись мерзнуть, напоминая, что хорошо себя чувствовать они согласны только в чистой и теплой квартире, а не на мокром асфальте. Вдобавок к прочим неприятностям во двор заглянул мужичок, который, казалось, тоже только что вышел из Катиной закусочной, а чтобы у Кати не оставалось никаких сомнений, он держал в руке початую бутылку пива. Направился мужичок прямиком в заветный коридор.

– Вы за мной! – предупредила его Катя.
– Я просто так, – ответил мужик.
Катя ему не поверила и заглянула в коридор. Мужик уселся на стул рядом с женщиной и завел разговор, сплошь состоящий из мата. Сходство с закусочной стало полным. На всякий случай Катя спросила у женщины: «А вы тоже пойдете?»
– Разумеется, – ответила та.

Ее приятельница сидела у гадалки уже полчаса и не подавала признаков жизни. Катя прикинула, сколько ей еще слоняться по двору, вспомнила о мокрых ногах, о Френке Каупервуде, вспомнила про отбивную в холодильнике и решила уйти. Напоследок, чтобы ее отступление не совсем уж походило на бегство, она бросила – парочке в коридоре: «Сэкономлю двести рублей». За спиной послышались сдержанные смешки, и Катя почувствовала, что потерпела поражение, не такое сокрушительное, как с Игорем, но тоже – довольно грязненькое.

И чтобы отмыться, она – по приезде домой – поспешила налить себе ванну. «Я принимаю горячую ванну третий раз за четыре дня», – отметила она, погружаясь в воду. Катя прочитала много книжек, в том числе и по психологии и без труда уловила сходство между ванной и материнской утробой. И характер своего полета во сне, свои ощущения, кувырки и повороты – поняла. И еще – страх своего тела при виде закрытой двери – в противовес любопытству. Ведь ребенок не выходит из утробы добровольно, матке приходится сжиматься и выталкивать его прочь. Матка держит сторону любопытства, а может, просто стремится освободиться от бремени – так банально… Так же банально, как и страх человека перед смертью, который примиряет его с черной лестницей в больнице, грязью в палатах и грубостью медперсонала, как Катино тело – во сне – смирилось с убогостью комнаты, в которой она летала, смирилось и помешало Кате открыть дверь, скромно приткнувшуюся в уголке. Кто знает, что ждало ее за дверью! Мрачная галерея с гулким грохотом каменных плит или зал, где закованные в латы короли и рыцари пируют после тяжелой битвы, смешивая в своих жилах кровь и вино, а может, мирная дорожка в английском парке, поразительно похожем на естественный пейзаж? Кто знает – да никто. И Катя не знает. Но…

«Я скоро умру», – подумала Катя, и сама подивилась своей мысли. Такая мысль больше походила на сон, чем на осознанное решение, принятое на основе анализа исходных данных. Конечно, Катя могла объяснить, как она возникла, – после визита в больницу, после ожидания возле морга и после трупа на каталке, – объяснить как побочный продукт переработки окружающей действительности, как, пардон, какашку мозгов. Но почему-то Кате казалось, что и больница, и морг, и каталка явились не причинами, а напротив, следствиями возникшей (внутри? вне? на границе Кати и реальности?) мысли. Словно ее тело поспешило познакомиться с условиями своего будущего существования. И условия эти ему, мягко говоря, не понравились, несмотря на заманчиво подмигивающую дверь. Хотя, что телу до двери, если оно все равно останется в комнате? Эти двери, коридоры, галереи, переходы, иные смыслы и объемы – все это финтифлюшки бездельницы души и не представляют для тела ценности. И Катя пожалела свое тело, к которому она всегда была равнодушна, даже сурова. Ну, баловала, конечно, разными пустяками вроде бутербродов с колбасой и пирожных с заварным кремом, чтоб не очень ворчало и не мешало ей думать большие мысли. А стоило телу всерьез заявить о своих правах, как Катя спешила – с суровой отповедью: «Хочешь болеть, пожалуйста, только учти, что лечить тебя я все равно не буду, у меня нет для этого ни времени, ни денег… да и желания особого – тоже нет». Тело пугалось и возвращалось в исходное состояние. Оно боялось неизвестности и не хотело лишаться привычных радостей – колбасы и пирожных, поэтому слушалось Катю. И Катя пожалела свое тело и пообещала, что ему не будет больно. Как это сделать, Катя еще не знала, и никакая мысль не спешила ей на помощь. Напротив, все Катины мысли замедлили свой бег, словно увязли в плотном воздухе сна. В ее голове образовалась пустота, и она поспешила эту пустоту заполнить. Температура вернулась к норме, а Катя – к книге по физике. Она раскрыла порядком потрепанный томик и прочла: «Стремясь к формальной стройности теории, Вернер Гейзенберг…»

Вернер Гейзенберг нравился Кате больше других физиков. Она видела его портрет – в молодости и в старости. В молодости он был худ, отличался оттопыренными ушами и спорил с самим Бором. В общем, очень походил на ее сына. К старости Вернер располнел, полысел, начал оправдываться, писать мемуары и умер от рака (то ли почек, то ли печени), в общем, напоминал Кате ее саму. Как произошло это превращение, книга умалчивала, лишь перечисляла его научные достижения. Вернер открыл принцип неопределенности, который позволил физикам научно объяснить свою ограниченность: мол, мы не виноваты, это мир так устроен, и так он устроен, что мы… Собственно говоря, Гейзенберг имел в виду исключительно электроны и прочие субатомные мелочи, всякие элементарные частицы. Но Катя – с ее привычкой к обобщениям и умением мыслить по аналогии – быстренько распространила этот принцип на род человеческий – на его поведение и мысли, а равно чувства, желания и прочие… ощущения. «В сущности, наука – это всего лишь один из способов описать этот мир, – подумала она, – но в ней, в отличие от искусства, запрещены повторы. И если правила научного исследования перенести в литературу…», – тут Катя запнулась. Мысль была большая, и у Кати не нашлось ни слов, ни образов, да что там образов – ощущений! – чтобы выразить ее хоть сколько-нибудь внятно. Она принялась за домашние дела. Ремесло успокаивает. Катя распускала два старых свитера, чтобы сделать из них один новый, и не думала о том, что искусство ограничено самой человеческой сущностью. Она просто повторяла: «Вернер Гейзенберг», – повторяла, как припев популярной песни. И радовалась, что «…бессилие заставило де Бройля принять точку зрения, в которую он не верил». Она болела за Вернера и хотела, чтобы он победил всех своих оппонентов. К тому же во время боев с Эйнштейном и его сторонниками Гейзенберг был еще не женат, и Катя вполне могла… строить ему глазки.
Глава 17-20 http://www.proza.ru/2009/05/09/732