Капитан Животовский

Капитан  Животовский

Сколько исторических сюжетов и переплетений давнего прошлого с настоящим можно найти в нашем, казалось бы, он еще не старом городе. Судьбы его жителей были тесно связаны с далекими городами,  странами, и даже с блистательным Петербургом и императорским двором. Участником одного любопытного эпизода более чем двухсотлетней давности был хорунжий Черноморского войска Яков  Животовский.

1.
В первых числах сентября  тысяча семьсот девяносто второго года капитан Пустошкин отправил из Тамани в Николаев к адмиралу Мордвинову  рапорт о благополучном прибытии флотилии Черноморского казачьего войска на вновь пожалованную землю. Нарочным он избрал  хорунжего Якова Животовского, которому поручил устно добавить о том, что «козаки обустраиваются и весьма довольны новой землей». Выбор Пустошкина пал на хорунжего Животовского неслучайно; еще в плавании эскадры из Станислава вокруг Крыма к Тамани внимание капитана своей осанкой, независимым и в то же время добродушным видом привлек молодой опрятно одетый хорунжий.
Прочитав бегло рапорт и выслушав замечание об удовлетворении козаков землей,  Мордвинов мельком глянул на привлекательной наружности казачьего офицера, отпустил его, приказав, однако, явиться к нему на следующий день, приведя себя в должный порядок, на что дал от себя десять рублей. Когда же утром следующего дня явился хорунжий в новом синем жупане и красных сафьяновых сапогах, адмирал восхитился его осанке, лицу, живым глазам и решил: «А чем черт не шутит, а вдруг прав капитан Пустошкин? И кто знает: может суждено этому молодцу  попасть в фавор самой Матушки?..»
И Николай Семенович Мордвинов  отправил молодого казачьего офицера с тем же самым  рапортом о благополучном прибытии  черноморцев на Тамань в  Петербург ко двору.
Животовский наскоро составил рапорт о своем отправлении от адмирала Мордвинова кошевому атаману Чепиге,  и не дожидаясь ответа, отправился в путь. Он буквально разминулся с черноморской депутацией, возглавляемой Антоном Головатым, везшим в Слободзею дарственную грамоту.
В столице необъятной империи, какой была Россия в годы правления Екатерины Второй, Животовский явился, как ему и предписал  Мордвинов, у В.С. Попова, бывшего некогда секретарем князя Потемкина, затем губернатором Екатеринославской губернии, а теперь секретарем самой императрицы. Около часа  прождал он в пышно украшенной зеркалами и золоченными канделябрами прихожей аудиенции  генерала-секретаря.
Хорунжий несмело вошел в светлый и просторный кабинет, сделал поклон головой. Попов флегматично и даже равнодушно глянул в сторону хорунжего и едва заметным кивком ответил на приветствие козака. Хорунжий подошел ближе и протянул конферт в белую ухоженную руку статс-секретаря, прекратившего из-за этого обтачивать ногти, затем отступил назад и заученно повторил свой доклад о прибытии флотилии на Тамань. Закончив его, Животовский замер в неопределенной позе. Василий Степанович окинул черноморца взглядом, как бы спрашивая: «И все ?..» Затем  скосил глаза в сторону, словно что-то припоминая, и усмехнулся чему-то своему. Он важно поднялся с кресла, подошел к хорунжему, слегка обнял за плечи:
- Хорошо, хорошо, я доложу о вашем прибытии ея императорскому величеству, а теперь ступайте с Богом ! Да, где вы остановились ?..
- ?!.
- Можете пожить пока в моем доме, там живет сейчас майор Чепига.
Через день, ясным погожим утром, хорунжего Животовского привезли в Таврический дворец, где Екатерина пребывала перед своим возвращением в Зимний. Она ожидала, пока дворец подготовят к ее приезду, к тому же, окончание турецкой войны и войны со Швецией составили некий период отдыха, передышки от военных хлопот.  Императрицу беспокоили лишь польские дела  да и то положение шло на поправку.
Приехал Яков Животовский в Петербург неудачно. Матушка царица   12 сентября срочно  переехала в Конногвардейский  дворец, которому было по ее указу возвращено прежнее название Потемкинского, и предалась воспоминаниям о незабвенном светлейшем князе Таврическом, до годовщины смерти которого осталось немногим более двух недель.  Дни и особенно вечера                стояли тихие, чистые и погожие. В саду, где  любила на лавочке посидеть на закате  императрица, с шорохом сыпались листья с деревьев, оттеняя душевную тоску. Плакала она тихо, меняя в день несколько раз платки; плакала не только по князю, но и по себе, по  безвозвратно ушедшим дням и от мысли о неизбежно приближающейся кончине.
Наконец, царица, казалось, неимоверным усилием воли стряхнула тоску  и собралась покинуть дворец, оставив в Таврическом все, что могло напомнить о светлейшем князе, о годах своей столь драматичной молодости, вернуться к привычной размеренной жизни, однако неожиданный доклад поручика Животовского о благополучном прибытии Черноморской флотилии с козаками  на Тамань  снова заставил вспомнить о князе Потемкине.
Стройный с лицом, излучающим здоровье как телесное, так и душевное, добродушие, с черными усами, забавно моргающими светло-карими глазами предстал перед ней черноморец. Он снял круглую черную с серебряным позументом шапку, поклонился царице в пояс, и забавно выставив вперед правую ногу в красном сапоге, воздел  руку и молодым задорным голосом на одном дыхании произнес: “Ваше императорское величество! Великая государыня, самодержица Всероссийская! По приказанию его высокоблагородия  адмирала гребного Черноморского флота Николая Семеновича Мордвинова, хорунжий Яков Романов сын Животовский, явился ко двору императорскому с докладом о благополучном прибытии 50 лодок и яхты “Благовещения” к берегам острова Фанагорийского двадцать пятого августа сего тысяча семьсот девяносто второго года”.
В движениях  козака была какая-то  непонятная, но чарующая грация. Нет, не вышколенная или благоприобретенная при дворе, а  естественная и природная, которая  невольно заставляет хотя бы на одно мгновение залюбоваться человеком. Царица  вначале с умилением слушала доклад, разглядывая пестрое одеяние козака в червонных сапьянцах, но вдруг ей в нем что-то напомнило князя Таврического. Заключалось ли это в жесте, в его манере говорить или выставлять вперед ногу, трудно сказать. По лицу проскользнула тень тяжелой мрачной мысли, похожей на грозовое облако. Козак стоял и теребил шапку, не зная, что предпринять дальше, враз исчезла непосредственная грация, которую сменила скованная ожидающая поза. Настроение у царицы было испорчено, но, стараясь не показывать вида, она задала несколько вопросов. Спросила, как бы между прочим, в каких сражениях хорунжий брал участие и был ли награжден. Яков Животовский сообщил, что в войско вступил в 1788 году, был участником взятия Очакова, Березани, Измаила. За Измаил он был представлен к награде Георгиевским крестом, который, тем не менее, до сих пор не получил, как и никто из представленных в войске старшин и козаков.
- А что, Василий Степанович, - сказала царица генералу Попову, представившего ей хорунжего Животовского и стоявшего подле нее, - еще одна виктория над османами одержана. Пущай теперь попробуют сунуться бусурмане  на Кубань. Там встретят их достойно наши черноморцы. Попов в ответ утвердительно кивнул головой, но даже не утрудился записать в журнал сообщение о докладе хорунжего.
- Скажите, хорунжий, хорош ли мой сурприз для ваших депутатов ?..
 Животовский не разобрав смысл незнакомого слова, недоуменно пожал плечами.
- Ну что ж ступайте! - проговорила приветливо улыбаясь царица, подкрепив слова взмахом  пестрого веера. – Впрочем, подождите! Где вы остановились ?
- ?!. – Животовский глянул на генерала Попова.
- У меня, Ваше Величество, - с поклоном проговорил статс-секретарь.
- А скажите, Василий Степанович, в Таврическом есть комнаты, где мог бы поселиться хорунжий ? Я хотела бы еще поговорить с ним при оказии.
- Да, конечно !- проговорил Попов.
- Что ж пусть остается в Таврическом… Прощайте, хорунжий ! До встречи !
На следующий день в обед  Екатерина отбыла в Зимний, оставив Якова Животовского в Таврическом дворце среди картин, бюстов, антиков, искусственных пальм и прочих вещей, напоминающих о князе Потемкине и его деяниях. Она еще раз вспомнила о нем на следующий день и прислала тысячу рублей денег и форму конногвардейского офицера. Переодетый в новую форму Яков Животовский чувствовал себя не в своей тарелке. Неприметный в казачьем жупане живот теперь выпирал жилетку; ноги оказались несколько толстоваты в панталонах. Козак враз утратил прежнюю свою мужественную грацию. Он поворачивался и ходил в белых башмаках, словно большая кукла, отяжеленная большим париком.
Вернувшись в Зимний, царица в день рождения князя Потемкина 30 сентября  всплакнула, а накануне дня смерти, 4 октября во время доклада бывшего секретаря светлейшего князя генерала Василия Степановича Попова снова расплакалась. Позже, как отметил в своих “Памятных записках” статс-секретарь императрицы  А.В. Храповницкий,   Попов “хвастал, что с ея величеством  вместе плакал, вспомня своего Светлейшего князя; он с ним в сей день прощался в Яссах”. Весь следующий день царица  никого не спрашивала и никуда не выходила, проведя его  в уединении. Когда ей зачитали о ходатайстве некоего офицера на должность кригс-комиссара в Военную коллегию, она вдруг вспомнила, что на это место просил когда-то князь Потемкин назначить камер-юнкера князя Голицына и просителю было в тот день отказано. 
Отметив годовщину смерти светлейшего князя Таврического Григория Александровича Потемкина, протосковав и вдоволь наплакавшись, царица принялась за государственные и семейные дела. Устраивала сватовство  любимого внука Александра с прибывшей  31 октября  вместе с сестрой в Петербург принцессой Баден-Дурлах Луизой Марией Августой, ставшей впоследствии царицей Елизаветой Алексеевной, давала большую аудиенцию польским делегатам, гневалась на короля Прусского, обдумывала, как отомстить мятежным французам, выясняла, не заводит ли Мильоти в Петербурге Якобинского клюба, любовалась драгоценными резными камнями, поступившими из Франции.
 3 ноября вечером при большой аудитории в Эрмитаже должна была быть поставлена комедия. На этот вечер  было намечено еще раз представить Животовского императрице, так как накануне Попову от Мордвинова пришли письма, в одном из которых, как бы между прочим, адмирал спрашивал о «деле» посланного ко двору с рапортом хорунжего Животовского. Для этого Поповым придумано средство как отвлечь внимание Платона Зубова. Шесть резных камней, поднесенных накануне Храповницким, по сообщению  Попова были Gelon de Syracuse и обделаны  pormontre de Mirabeau.
Во время аудиенции Екатерина обратилась к Животовскому:
- У меня к вам просьба, господин капитан. Капитан... капитан! Вам не успели сообщить, что от меня пожалован вам чин капитанский. И вот что, - императрица хлопнула в ладони, вызывая камердинера. Когда тот появился в дверях, она, обратясь  к нему, сказала:
- Захар, принесите мне  крест. И снова повернувшись к Животовскому, продолжила. -Я хочу лично одеть вам этот крест...
Закончив церемонию вручения ордена, она снова обратилась к нему:
- И ещче, хочу просить вас передать всем старшинам и козакам войска Черноморского,- голос ее окреп, набрал должной твердости и подобающей торжественности,  - что все пренепременно получат награды, как и представлял светлейший князь Таврический за Очаков и Измаил.
             С тем она и отпустила Животовского. 24 ноября императорским  указом Де-Рибасу  было присвоено звание контр-адмирала гребного флота Черноморского, Николаю Семеновичу Мордвинову пожалован орден Святого Александра, такой же графу Николаю Петровичу Румянцеву, оставившему Франкфурт, Аркадий Иванович Марков пожалован в тайные советники.

В день тезоименитства Екатерины Якова Животовского снова привезли в Зимний дворец и поместили в Эрмитаже, ожидая, что императрица отправится туда после торжеств посмотреть свою коллекцию картин. И там-то снова можно  будет подвести к ней статного красавца-козака. Одно обстоятельство мешало удачному исполнению прожекта - Платон Зубов. Для его устранения было придуман, как казалось устроителям, довольно надежный способ. Следовало перед тем  уговорить царицу подписать проект   новой войны и  раздела Турции, во время обсуждения которого словно невзначай  Чернышев должен был отвести фаворита в одну из комнат, где была бы фрейлина, на которую тот давно посматривал. И тогда разгоревшееся тщеславие Зубова, тем  более, что оно было ущемлено долгим пребыванием Екатерины в Таврическом дворце и скорби по князю Таврическому, должно было отвлечь его от императрицы в тот самый час, когда она отправится в Эрмитаж смотреть коллекцию.
Все было сделано в согласии с задуманным проектом и лишь то обстоятельство, что царица Екатерина в последний момент засомневалась в целесообразности подписания раздела, вызвало колебания. И все же решено было продолжить игру, сделав ставку на чувство тщеславия нового фаворита. В Эрмитаже перед началом маскерада Животовского подвели к царице, которая находилась в большом зале. Императрица Екатерина сидела на софе, над  нею висела большая хрустальная люстра. Перед софою стоял  восьмифунтовый стол, сделанный из аметистового стекла; на нем по бокам были начертаны планы турецких крепостей: Очакова, Бендер, Килии, Аккермана.
После приветствия, царица приказала Животовскому сесть рядом с нею и спросила в сражениях за какие из  начертанных турецких крепостей ему довелось участвовать.
- Был под Очаковым, Бендеры штурмовалы, Килию с лодок орудиям  обстрелювалы, - обстоятельно отвечал Животовский, но Екатерина, ласково заглянув ему в глаза и тронув своей рукой его руку, отчего у казака по спине пробежали мурашки, перебила его другим вопросом:
- А не знаете ли Вы, капитан, какой оригинальной песни ?..
- Чом ни, - ответил быстро Яков и со словами: «От хоча б таку»,- громко запел:
  Ой, у лузи та щей при берези
Спородыла молода дивчына…

В зале наступила тишина, и все внимание обратилось к ним. Екатерина нахмурила брови, поморщила лоб и махнула веером:
- Хватит, достаточно ! Достаточно песен…
Животовский удивленно посмотрел на матушку, у которой глаза словно подернувшиеся было пеленою предгрозовой тучи, сверкнули звездочками и засверкали. В них было нечто такое, что заставило козака встрепенуться. Через мгновение царица притворно любезно, почти по-матерински приветливо улыбнулась ему и повторила:
- Достаточно песен !
Когда взмахом веера она попрощалась с незадачливым хорунжим, даже не удосужившимся стать перед нею на колени, чтобы поцеловать руку на прощание,  отвернулась, встала и направилась из большого зала в театр. Черноморец смотрел ей вслед, а из головы почему-то не выходили слова из песни, казавшиеся теперь крамольными: «Вража баба Катэрына, що ты наробыла...» А когда он, спускаясь по лестнице,  вспоминал тот странный взгляд царицы, дивился: «Да она ж старуха... Царица ! Как же можно подумать о таком…»
2.
За окном  весело сыпал мелкий густой снежок, закрывая все своей молочной непроглядной пеленой; ему, казалось, не будет конца. Животовский сидел у большого окна в сад, вспоминал, как весело празднуют  Рождество на Украине и в войске. Он тоскливо вздыхал, представляя себя птицей в клетке. Он поднялся и собрался  было выйти в сад, чтобы выкурить трубку, когда в зал в камзоле, присыпанном снегом, и с мокрой темной фетровой каской, блестевшей золоченной кокардой, в руке – видимо, прямо с улицы , - ворвался Сергей Иванович Аштынов, бомбардирский офицер, и по привычке приветливо улыбаясь, проговорил:
- Ваше  благородие, одевайтесь, Вы приглашены на бал к его  сиятельству графу Сергею Львовичу Нарышкину. Но сначала я предлагаю посмотреть народные гуляния, съездить на горки, где бывает сама императрица.
Животовский не без удовольствия согласился и вскоре четверка белых лошадей мчала их  в закрытых санях по невскому льду.
Ледяные горы на Большой Морской удались мастерам на славу. Они были высокие, крутые, на солнце их вершины блестели хрустальными скалами. Не один день работали над ними солдаты и крепостные. Одни стаскивали и сгромадывали снег, другие придавали ему нужную форму, третьи поливали  невской водой.
Теперь народ толпился вокруг горок и красочно украшенных расписными щитами лавок. Тут были купцы на санях, лавочники, мещане и солдаты, девицы и парни в нарядной одежде. Народ шумел, пил, веселился. Скакали весело и озорно на рысаках офицеры-гвардейцы. Неожиданно вся эта пестрая толпа обратилась в одну сторону и разом выдохнула - “Царица!”
Со стороны Зимнего дворца по широкой улице неслась запряженная цугом, сверкающая позолотой  санная  повозка. Животовский поднял было чарку, поднесенную молодицею в красном сарафане, чтобы выпить, да так и замер, залюбовавшись стремительно несущими повозку лошадьми и летящей следом кавалькадой придворных офицеров, объятой снежной пылью. Санная повозка, сбавив ход, подъехала к ледяным горкам, миновав качели. Все вокруг замерло, когда повозка остановилась, а из нее выглянула было императрица Екатерина Великая. Лицо царицы излучало добродушие и довольство. С двух сторон  к  царской повозке устремились придворные офицеры из сопровождавшего царицу кортежа повозок.
Императрица собиралась, видимо, выйти и прогуляться, но в этот миг часть толпы обратилась влево, где, взметая снег, мчалась к месту гулянья еще одна расписная повозка. В последний момент Екатерина махнула рукой на офицеров, посуровела лицом и, вернувшись на свое место, проговорила генералу Попову: “Поехали !”
С одной стороны до слуха Животовского донеслось: “Граф Бобринский!” А сидевший рядом с Животовским на одних санях адьютант Попова произнес с укоризной в голосе: “Как он мог... Как осмелился...”
Уже по дороге домой со слов адъютанта Животовский с изумлением узнал, что граф Бобринский Алексей Григорьевич , являясь незаконным сыном императрицы, донимал ее, матушку-царицу, в последнее время просьбой, граничащей с требованием, об аудиенции. А о чем он хотел ей поведать, никто не знал, но все были убеждены, явно хотел матушку-царицу пустяком отвлечь от важных государственных, не требующих отлагательства дел.
После Рождества царица заболела и слегла на несколько дней в постель. 30 декабря  она была в гневном настроении, не стала даже подписывать поздравление Румянцеву с Новым годом, заявив: “Я не могла его выжить из Молдавии”.
В первые дни нового 1793 года о Животовском снова вспомнили. Наглаженного и надушенного  его в золоченных  санях повезли через Петербург. У парадного подъезда двухэтажного дома он сошел с саней и направился к двери, где стоял слуга в пышной ливрее. Приняв последнего за хозяина, радушно встречающего гостя, Животовский принялся ответно кланяться, но подоспевший сзади гвардейский офицер со смехом, подхватил козака под руку и потащил в дверной проем. За массивной дверью стоял другой высокий седой старик-слуга, низко поклонившийся вошедшим и рукой показал на лестницу. Старик проводил козака с офицером в зал, проходя который Животовский по наущению офицера, неумело кланялся на обе стороны присутствующим. Его подвели к дородной даме в пестром глубоко декольтированном платье. Она сидела на тахте.
- Камер-юнгфера ея императорского величества Мария Савишна Перекусихина,- представил ее офицер Животовскому.
- Капитан  Яков  Животовский,- указал он рукой на козака.
- Как тебя по отцу-батюшке величать ? – предлагая веером сесть рядом с собой, спросила Мария Савишна.
- Романов сын,- ответил Животовский.
- Яков Романович, следовательно. Садись рядышком, Яков Романович! Потолкуем о том о сем.
Животовский присел на краешек тахты и замер, выпрямив спину, словно проглотил аршин.
- Да ты не бойся, я не кусаю никого. А как у тебя, Яков Романович, была ли зазноба какая ?.. Скажи… А скажи по правде, я тебе нравлюсь ? Вот послушай как сердце мое бьется ! – Она  взяла руку козака и приложила ее к своей пышной груди. Яков замер и совсем оторопел; он не знал, что делать, на лбу выступил пот. После того Животовский уже не помнил, о чем его спрашивали, что он отвечал, помнил только насмешливые ухмылки и сдавленный смех присутствовавших при сцене фрейлин и офицера.
Простились Животовский с Перекусихиной вскоре же, примерно через полчаса после встречи. Проходя через залу, черноморец ловил на себе взгляды, похожие на осуждающие, а провожающий офицер лишь хитро усмехался и отворачивал от него свой взгляд. По дороге черноморец попросил заехать в кабак, где выпил  несколько рюмок подряд горячего вина.
Марии Савишне Животовский не глянулся. Придворные так и перешептывались в коридорах  Зимнего: «Не глянулся !» О том, что козак от  адмирала Мордвинова «не глянулся» Перекусихиной сообщили и Платону Зубову, который несколько успокоился и повеселел, хотя угроза и была незначительной, куда опасней был Дашков, сын Екатерины Гавриловны.
Был уже поздний вечер, когда Животовский вместе со сменившим гвардейского офицера Аштыновым на санях  подъехали к  Таврическому и простились у входа. Во дворце он вспомнил вдруг о поразившей утром его воображение картине и приказал прислуге зажечь свечи и лампады в той половине, где некогда любил коротать вечера князь Таврический, бывая в Петербурге.
Войдя неровной походкой в ярко освещенный зал и остановясь перед высоким полотном с изображением князя Потемкина в полный рост и где вздыхала и плакала в годовщину его смерти  несколько недель назад царица, Животовский со звоном вытащил одним рывком из ножен саблю и стал под караул точно также, как делал это в начале сентября 1789 года  в Березанском коше, куда со свитой приезжал светлейший князь. Молча постоял Животовский  несколько минут перед картиной, отдавая честь князю Таврическому, а затем, подойдя к другому огромному полотну, изображавшему штурм Измаильской крепости, он долго колол и рубил перед  ним воздух, восстанавливая в памяти эпизоды отчаянного сражения на стенах крепости  с турками. Теперь ему казалось, что он сражался там с необыкновенным геройством, что именно благодаря его геройству крепость и была взята и что потому-то его и прислали ко двору в Петербург и так отменно потчевали ужином у князя Нарышкина, где у него была встреча с Перекусихиной.
Животовский так увлекся воображаемым сражением, что раскраснелся и совершенно вспотел. И тут в самый неожиданный момент, когда он высоко замахнулся, так что сабля зависла над головой склонившегося турка, с шумом  качнулись в одну сторону на свечах и в плошках огни, сзади послышался шум многочисленных шагов и резко потянуло холодом. Животовский оглянулся и хмель враз оставил его, - перед ним в окружении придворных офицеров  стояла сама императрица.
- Капитан, Вы, верно, перед сном решили заняться экзерцициями ? – проговорила она, нарушив неловкую и тягостную паузу. – Ну что ж, пофально, однак  для сего имеются и более приличествующие тому места.
Голос царицы гулко, словно раскаты грома, прозвучал в огромном пустом и сияющем позолотой зале.  Со снисходительно-деланной улыбкой на лице она сказала сопровождавшим офицерам: «Что ж, господа, не будем мешать капитану. А Вы продолжайте, ежели есть желание». Она повернулась и ушла, сопровождаемая  язвительно усмехающимися офицерами. В глазах царицы сквозь мнимое снисхождение Животовскому виделся гнев и обжигающий холод. Он долго не мог забыть того, казалось, испепеляющего душу взгляда.
Императрица и в самом деле была чрезвычайно недовольна случившимся. Она возвращалась на санях  по скованной льдом Неве из Екатерингофа, где  в застольных  тостах и разговорах  несколько сгладилось впечатление от  ее нежданной встречи с  графом Бобринским,  и вдруг проезжая мимо Таврического, сердце ее встрепенулось и взволнованно забилось, когда заметила  огни в той стороне дворца, которую предпочитал князь Потемкин, бывая в Петербурге.
«Чтобы это значило?.. Кто мог  посметь без ее позволения иллюминацию дворца ?» Царицу  это так  взволновало, что она приказала повернуть сани  к дворцу.  Императрица совершенно забыла о капитане Животовском, представляя дворец покинутым и нежилым, и вдруг этот испугавший ее воображение  в  первую послерождественскую ночь свет в дворцовых окнах.
Испуг сменился гневом; царицу Екатерину разгневала сцена с фехтующим  капитаном, разорванная на груди колета, но более всего отвисшая красная губа и замутненный взгляд пьяных глаз. Ей припомнилось как неуклюже, широко и нарочито клал на себя крестные знаки  этот черноморский офицер во время службы в придворной церкви.
Теперь Екатерина была совершенно согласна с мнением Екатерины Брюс - из этого казачьего хорунжего ничего светского сделать невозможно, да и Перекусихина  лишь фыркает и машет рукой, когда о нем упомянет кто-либо. Его удел скакать в бескрайних приморских  степях  Тамана, сражаться с турками и татарами. В тот же вечер, вернувшись  из домовой церкви, где  краем глаза смотрела на обособленно державшегося и нарочито крестившегося казака, царица продиктовала своему статс-секретарю Попову  указ о пожаловании Животовскому звания капитана и попросила распорядиться о скорейшей его отправке из Петербурга в войско.
«Нет, не бывать ему флигель-адъютантом, норов не тот !» – решила она про себя.   
3.
Царица Екатерина уже в новом году несколько раз накануне своего дня рождения падала в обморок. Впервые  это произошло 23 октября. Шестьдесят три года – возраст нешуточный.
13 января, в день рождения будущей супруги Александра Павловича, находясь в хорошем настроении, царица приказала написать графу Ивану Григорьевичу Чернышеву в Рим, чтоб не покупал и не заказывал мозаичных вещей, затем что берегут деньги для будущего бракосочетания Великого Князя Александра Павловича. Вечером того же дня в Эрмитаже была поставлена забавная комедия  А. Коцебу о благородстве души и состоялся веселый маскерад, позабавивший царицу.
Утром того же дня генерал Попов передал капитану Животовскому и майору Чепиге  приказ об их  возвращении в войско. Евтихий  Чепига задержался на пару дней, а Животовский, наскоро собравшись, выехал из Петербурга тем же днем. Накануне ему еще раз довелось видеть проезжавшего по Невскому  Бобринского. При всей своей  ветрености и капризности граф Бобринский выглядел несчастным и печальным. Животовский неожиданно для самого себя поразился мысли, что он, вопреки осуждения домоганий Бобринского двором, испытывает к нему определенную симпатию и даже сострадание. Лишь на мгновение он представил себя обделенным материнской лаской.
Долго, много верст подряд, Животовский ехал, бездумно глядя из повозки на припорошенные снегом почерневшие крестьянские дома, покосившиеся ограды,  стога сена и деревья.
Он по-прежнему испытывал в душе скованность и боязнь сказать или сделать что-либо не так. Все он делал  механически, словно обмороженный. И только  миновав Москву, черноморец вдруг ожил и на удивление почтарю затянул разудало песню:
«Грыць мене, моя маты,
Грыць мэнэ полюбыв,
Грыць мэни, моя маты,
Чэрэвычкы купыв...»

Закончив петь, Животовский вздохнул в полную силу свежего степного воздуха и словно опьянел от воли и свободы, по которым так истомился в чопорном и тесном  Петербурге.
В небольшом городке Подольске Животовский остановился и отвел душу в ближайшем к почтовой станции трактире. Он залпом пил оковитую чарку за чаркой из пузатого зеленого штофа  и уже  захмелев, после каждой поднимал палец вгору, серьезно и глубокомысленно говорил: «Божэ ж мий,  боже, сама матушка!» И тут же, припомнив что-то другое, начинал громко хохотать, повторяя - «Сама матушка…»
Сделав небольшую передышку, Животовский достал из кармана табакерку, нюхнул щепотку табаку, смешанного с какой-то пряной травой, чихнул и промолвил: «Яка ж пакость. То ли дело наш тютюн». Вытянув из-за пазухи  люльку, гаманец с тютюном, раскурил. И поплыл по трактиру сладковатый першащий в горле сизый дымок.
- Фу-фу! - замахали перед носом мужики за соседним столом.  - Хахол задымил.
  Животовский и не догадывался, что матушка, так любившая  нюхать табак, брала щепоть левой рукой, потому как правую давала целовать своим подданным.
Императрица коллекционировала бриллианты, картины, которые ей покупали послы в европейских  державах:  Голландии, Германии, Франции и Англии; любила сама резать камеи. Ежегодно она покупала по несколько табакерок из золота, серебра и слоновой кости, дивно украшенные драгоценными камнями. Позже эти табакерки раздаривались фаворитам. Некоторые попадались никчемные, которые возвращались или оставались у ее секретаря. Одна из таковых была подарена  Животовскому.
При Зимнем дворце в начале 1790-х появилось шесть ламоновских комнат, в которых разместилась коллекция картин; туда царица любила приходить по вечерам сама,  с фаворитом или кем-либо из близких. Бриллиантовый кабинет она показывала иностранцам - послам и знаменитостям, бывавшим в Петербурге.
Были у нее и два других небольших кабинета с портретами фаворитов и картинками, изображавшими любострастные сцены. В эту коллекцию не суждено было попасть Якову Животовскому, более того, ему не удалось попасть даже в журнал секретаря императрицы либо в мемуары дотошных придворных летописцев, и только архив Черноморского войска хранит документы о поездке хорунжего к высочайшему двору с рапортом о прибытии козаков к острову Фанагории и о возврате его, Животовского, капитаном на Кубань, о чем он  докладывал Войсковому судье А. Головатому.
Осенью 1794 г.  армии капитан был  на  Бугазе при флотилии, но уже через несколько месяцев он являлся смотрителем Богоявленской пристани в Екатеринодаре, где и обзавелся землянкой. Через три года смотрителем пристани стал  прапорщик Шепелев, а Яков Животовский в июне 1797 года являлся городничим Екатеринодара.
Ему еще раз довелось побывать в Петербурге. Случилось это в 1800 году, когда войско Черноморское отрядило его за регалиями, пожалованными войску Павлом 1. С этой миссией не в пример предыдущей Животовский справился  образцово. Он с успехом выполнил поручение войска, которое 5 апреля того же года собралась в Екатеринодаре на войсковом круге и освятило  новые регалии. Сам атаман  принял из его рук дарованные царем грамоту и регалии.

Однажды осенним ненастным днем в первый год нового столетия, когда уже не было в живых кошевого Чепиги, Антона Головатого, Котляревского и самой царицы Екатерины, подполковник Животовский, живший одиноко в недавно выстроенном добротном доме на краю Екатеринодара, наблюдал на крепостной площади за разгрузкой добытых в первой  репресалии против черкес трофеев. Более всего внимание  собравшихся жителей привлекали лошади, скот, оружие и одежда. Животовский же приметил среди трофеев, взятых у закубанцев испуганно потупившегося исхудавшего мальчика, прижимавшегося к черкесской арбе, и такая жалость к нему охватила душу  пожилого козака, словно холодным ветром остудила ее, что он с радостью откликнулся на предложение атамана Бурсака и взял его к себе домой. На удивление многих старшин, Животовский не только не использовал плененного мальчика-горца в тяжелых работах, но проявил необыкновенную заботу о нем,  усыновив  и  воспитав так, как мало кто из козаков воспитывал родных своих детей.
23 февраля 1807 года в прошении атаману Федору Бурсаку Павел Животовский писал: «По усердному моему желанию, принял христианскую веру, восприемным отцом был Войсковой полковник  Яков Романович Животовский, под его благопризрением обучался я в здешнем училище читать и писать, о чем прилагаю при сем от учащих одобрение. Ныне же усердно желаю вступить в службу его Императорского величества в полк Подполковника Паливоды. Усерднейше прошу принять меня в оной учинить отеческое рассмотрение».
Просьба Павла Животовского была удовлетворена и он вместе с другими козаками на лодках отправился в Дунайский поход, где в сражениях с турками проявил отвагу. В реляциях начальству сообщалось о представлении к награде: «Прокофия Животовского 1-го, Павла Животовского 2-го, которые в переходе от Херсона морем в реку Дунай под город Тульчу, оказали себя исправными в даваемых им повелениях, исполнительными». Вернулся домой Павел Животовский в 1809 г. и в сентябре 30 сообщал в рапорте, что «болен от полученной контузии в левую ногу под Браиловом от неприятеля».
В 1818 году Животовский вышел в отставку от службу полковником, А  в январе 1824 года под утро, имея 57 лет от роду, он скончался. Лежал Яков Животовский в простом гробу, сложив свои пожелтевшие руки на груди, которая была обтянута колетом подаренного царицей Екатериной конногвардейского мундира. Инородным предметом выглядела муаровая лента с Георгиевским крестом, одетая в октябре самой императрицей Екатериной.
И плакал по нему лишь один человек, его приемный сын, смуглый и чернявый  черкес Павел Животовский, искренне любивший своего приемного отца, проявившего необыкновенное участие в его сиротской судьбе, дав хорошее образование и оставив немалое наследство.