Детство, сломанное войной

    

   Все начинается в жизни человека с детства. Оно всегда с нами и у всех оно разное. Мне и моему поколению мальчиков, живших в то время в СССР оно выпало военным. И не дай Бог, пережить нашим внукам то, что пережил я и  эти мальчишки, немногие из которых дожили до сегодняшнего дня.
  Все меньше и меньше остается тех из них, кто столкнулся с войной лицом к лицу, тех, кто  отчетливо помнит все, что действительно происходило в те годы.
  Война многогранна. Много книг о ней, много кинофильмов, документов, свидетельств, рассказов, живописных полотен, фотографий, самых разных форм ее изображения и отражения, порой противоречивых, порой не достоверных, порой заведомо ложных, порой невольно искаженных, порой умело фальсифицированных, самых разных и с самыми разными противоречиями. Кажется много знаю о ней. Много о ней читал,
  И в тоже время, прочтя массу, изданных в разные годы книг о войне, редко встречал  сюжеты, подробно описывающие одну из, может быть, самых сложных ее составляющих, –  эвакуацию миллионов людей, в течение очень короткого времени поменявших коренным образом свой быт, свою работу, свой образ жизни, и даже возраст, повзрослев или постарев в ходе нее.
  В художественной и документальной литературе мне не   встретилось  всеобъемлющего описания перемещения огромных масс людей с запада на восток, их жизни, тягот пути, лишений и потерь  близких, особенностей пребывания на чужбине, отношений с местными жителями.
  Таких гигантских масштабов, какими оказались масштабы эвакуации военных лет, и особенно первых ее месяцев, мир не знал. Двадцать пять миллионов человек по официальной государственной статистике было эвакуировано только железнодорожным транспортом в организованном порядке с запада страны на ее восток, севера и юго-восток!  Эта цифра поражает, если к тому же не упускать из виду то, что в обратном направлении было перевезено не меньшее количество тех, кто двигался к местам сражений. А те, кто ехал от них подальше совершили свое «хождение по мукам» в первые недели и месяцы войны.
  Чувствую себя микроскопической песчинкой в этом людском океане. И в то же время  думаю, что мне есть что рассказать о тех днях.
  Попытаюсь посильно восполнить эту страницу,  на основе того, что сам пережил и испытал в те годы, оставившие вечный след не только в моей жизни, но и в жизни всего моего поколения мальчишек родившихся в конце двадцатых годов не призванных по возрасту в армию в 1941-1945гг., и, возможно, поэтому оставшихся в живых.
  Хочется, чтобы память о той страшной трагедии, которая произошла с нашим народом в двадцатом столетии, переходила из поколения в поколение, несмотря ни на что. Хорошее забыть можно. Такое, - никогда..


 
                Бегство в никуда
 
  В предвоенные годы папа, мама и я жили в небольшом рабочем поселке на Украине, рядом с селом Турбов   в Винницкой области. В поселке было два завода – каолиновый  и сахарный, на котором работали мои родители.
  23 марта 1940 года после тяжелой болезни папа умер.
  Смерть отца заставила маму искать выход из создавшейся ситуации. Спустя год она решила переехать к своим родителям в город Ямполь, где жили в  то время ее родители – Эля и Молка Балабан и находящийся  на самой границе Советского Союза и Румынии.
  За две недели до начала войны, воспользовавшись попутной грузовой машиной, отправили в Ямполь все вещи (мебель, одежду и пр.).Остались с самым  необходимым, собираясь через пару недель самим отправиться туда налегке поездом.
  Но нашим планам не суждено было сбыться.
  22 июня 1941 года внезапно, без объявления войны, Германия напала на Советский Союз.
  Мне было двенадцать лет.
  Только-только окончил пять классов средней школы и был, как  мне ныне кажется,  достаточно смышленым и развитым мальчиком. Много читал, пытался разобраться в политической атмосфере тех лет.
  Уже в первые дни немецкая армия захватила огромную территорию. Не прошло и двух недель с ее начала, как она уже оказалась недалеко от нашего поселка.
  Для нас, мальчишек, наступило интересное время. Мы  не осознавали, что происходит. Восприняли войну, как большую взрослую игру.  В нашей школе были  созданы, так называемые, «истребительные отряды»  для борьбы с немецкими диверсантами.  Нас «вооружили», выдав на всех таких «бравых  солдат» одну малокалиберную спортивную  винтовку без патронов,  и каждому по противогазу в матерчатой сумке. Гордо патрулируя по улицам  поселка  во главе с военруком– школьным учителем военного дела– мы охраняли колодцы (водопровода в поселке не было), чтобы «коварные» шпионы не отравили их. 
  В небе над нами пролетали эскадрильи немецких самолетов (их легко было определить по прерывистому звуку моторов).Они летели бомбить Минск, Киев, Москву. Немецкие летчики чувствовали себя в небе полными хозяевами. Советские самолеты пытались им противостоять. Но все же чаще они сбивались немецкими, и падая, горели, как свечки.
  Правда, на моих глазах один немецкий самолет был все же сбит. Двум летчикам удалось выпрыгнуть из него с парашютами в ближайший лес. Все население поселка, вооружившись, кто чем мог, поспешило в этот лес на их поиски.
  Летчиков  нашли. Они сидели возле какого-то ручья, весело беседуя друг с другом. Они не боялись нас. Даже будучи плененными, видимо, ощущали  за собой, какую-то силу. А мы, движимые простым любопытством, пока не приехали сотрудники НКВД и их не забрали, пытались с этими летчиками разговаривать. Так впервые встретился с немцами.
  Не успели мы заклеить стекла окон полосками газетной бумаги (во избежание осколков при бомбардировке),как было получено сообщение местного руководства, что желающие могут эвакуироваться.И они,конечно же,объявились: это были семьи ответственных, партийных и приравненных к ним работников, а также, преобладающее количество лиц еврейской национальности. Именно они, евреи, и стали основной массой эвакуированных на восток людей.               
  3-го июля 1941 года, когда немцы стояли уже вплотную к нашей местности и наш поселок не бомбили только потому, что заводы не представляли для них интереса, мы эвакуировались в организованном порядке в местность,определенную администрацией сахарного завода.
  Дата  запомнилась еще и потому, что это был день первого(военного) выступления Сталина. По радио мы услышали его лицемерное обращение к народу: «Дорогие братья и сестры», не предполагая тогда, что пройдут годы и люди узнают  истинную роль «вождя» в жизни людей нашей страны.
  Но тогда такое обращение вызвало еще больший всплеск любви к нему. Люди плакали, слушая речь, и возводили Сталина чуть ли не на уровень бога, жалея его и в душе клянясь в вечной любви и преданности.
  А заключительные слова: "Наши силы неисчислимы. Зазнавшийся враг должен будет скоро убедиться в этом...Вперед, за нашу победу!» вселили в людей уверенность,несмотря на страшное положение,в котором находилась страна.
  Победа будет скорой и неотвратимой, так казалось всем, кто слушал эту речь Она  таковой и стала, только не столь уж скорой, и в результате понесенных невообразимых человеческих жертв.
  Мы тогда не задумывались над тем, как была организована эвакуация, кто  её и когда подготовил. Сегодня, глядя в прошлое, я не перестаю удивляться и поражаться этому: война началась внезапно, с молниеносного наступления немцев, захвата огромных территорий, с неразберихи и паники. В стране, где были убеждены, что если начнется война, то «...врага разгромим на его же земле, малокровным  могучим ударом...»
  И, тем не менее, на маленькой железнодорожной станции Турбов нас ожидали подготовленные эшелоны- поезда, состоящие из обычных товарных вагонов с двумя квадратными окошками в верхних углах и широкой сдвижной дверью в середине для погрузки и разгрузки. Внутри были устроены деревянные двухъярусные нары.
  Мама со мной пришла на станцию пешком с маленьким чемоданом. Выше уже рассказал, что почти все свои вещи отправили ее родителям до начала войны. Кто же знал в стране,а уж тем более в нашем Турбове,о том, что «завтра война» начнется не где-нибудь,а на пороге нашего дома?
  Те, кто читал газеты, а читало их все взрослое население, были уверены - дружба с Германией крепка и на очень долго. По другому и быть не могло, раз в газетах так написано. А как же иначе? Газеты всегда воспринимались нами,как самая высшая правда.
  Да и если бы наши вещи и были бы  в Турбове, все равно они пропали бы. Не могли мы взять с собой более того, что взяли. А мама, конечно же, не представляя предстоящего, вообще не зная,что такое эвакуация, как рачитая хозяйка,тщательно закрыла квартиру на ключ.Ключ спрятала в сумку. Теперь это выглядит наивно и грустно.
  Потому что,как только в соседнем с поселком селе прослышали об этой самой эвакуации, так сразу же возле наших домов,административных и хозяйственных построек поселка,у магазинов появились крестьяне на телегах.  На глазах у отъезжавших они начали взламывать двери и грабить.Никто не собирался этому мешать. Все происходило спокойно и без каких-либо инцидентов. Власти в поселке уже не было никакой. А если и была, то занималась более существенным для себя: готовилась сама к эвакуации.
  И еще один удивительный момент: эвакуировался сахарный завод, точнее, перевозилось его оборудование.
  Не поразительно ли? Ведь это происходило третьего июля 1941 года!  Линия фронта проходила совсем рядом с нашим поселком.
  Производство сахара напрямую связано с выращиванием и сбором сахарной свеклы.Поэтому эвакуируемые сотрудники завода со своими семьями официально направлялись в Воронежскую область,в свеклосовхоз. Для этого всем были выданы соответствующие документы в виде разного рода справок.
  Помню себя, как шел рядом с мамой на станцию. В руке держал школьный портфель.Через плечо висел настоящий противогаз в матерчатой сумке- важная «амуниция» для личной безопасности! Так и не пригодилась по своему прямому назначению.
 Погрузились в вагоны. Поезд направился на восток в неизвестное его пассажирам будущее.
  Начался новый период моей жизни. Обратно в Турбов, ни я ни моя мама уже никогда не вернулись... Предстояли тяжелые четыре года жизни в военное время, жизни на чужбине, годы нужды, голода, лишений, страха, переживаний, годы моего быстрого взросления.

                Эшелон
               
  Поезд двигался медленно. Нельзя было предположить, когда и где он остановиться, когда тронется вновь. Все происходило неожиданно. Движение то ускорялось,то замедлялось. Колеса отбивали его ритм своей особой мелодией. Часто они молчали. Это было тогда, когда он стоял на полустанках, иногда в тишине поля,  иногда в шуме крупных станций и вокзалов, дополняя собой их суету.
  Конечно, никакого расписания  движения подобных поездов на восток не существовало. Чаще мы останавливались на разъездах. Эти остановки длились иногда несколько часов. Ждали встречных поездов. Они проезжали мимо, иногда их было несколько подряд с небольшим перерывом.  На их открытых платформах стояли советские танки. На танках  читал бравурные надписи белой краской «Вперед к победе!», «За Родину!», «за Сталина!». Особенно, нас  вдохновляла надпись «На Берлин!». Она несла с собой смешанные чувства. Но в первую очередь чувство надежды. Был только июль 1941 года.
  Иногда поезда встречались в пути. Встречные эшелоны проезжали друг перед другом в разных направлениях, эвакуированные из своих теплушек взрывались ободряющими возгласами, «Ура!», «Бейте врагов!»,    «Возвращайтесь с победой!».
  И это был естественный порыв обычных людей в необычных обстоятельствах. Он не был вызван пропагандой.Не было чувства враждебности к Советской власти. Людей обуревала  любовь к Сталину и связанная с его именем надежда на скорую победу и возврат к мирной жизни. Эти чувства были искренними..
  Мы поддерживали друг друга в пути, а всех нас поддерживала невидимая нами организация всего нашего движения.
  На крупных станциях по дороге на восток, нас ожидала горячая пища. Ее подносили прямо к вагонам.  К прибытию эшелонов с эвакуируемыми  сбегались местные жители...Смотрели на нас с жалостью и удивлением: «как такое могло случиться!? Беженцы с войны!»
  По справкам получали  хлеб, детское питание. Конечно, сказывалось отсутствие элементарных санитарных условий, но вера в то, что все это временно: врага скоро разгромят, ведь Сталин обещал, давала нам силы переносить все мытарства этого необычного путешествия.
  Помню, в нашем эшелоне, состоявшем в основном из товарных вагонов, было несколько пассажирских. Женщины  в «товарняке» возмущались тем, что  семьи высокого начальства, имеют преимущества и здесь - едут в пассажирских вагонах. И даже, якобы, везут с собой всё без исключения, вплоть до мебели.
  Хочу заметить, возмущались поведением  «начальства», но причину видели не в советской власти. Все объяснялось нами просто: «Сталин не знает обо всех  безобразиях. Вот уж узнает - «безобразникам не сдобровать». В те годы совершенно естественной причиной всяческих нарушений во всех областях жизни людям виделись вредительство и происки «врагов народа». Зная теперь многое об этих «врагах народа»,их судьбе,а главное численности, могу лишь возмущаться тем, как была осуществлена во всех ее составляющих эта «борьба».
  На одной из станций по эшелону разнесся слух, что к нам присоединили вагон с пленными немецкими летчицами. Мы помчались к нему. Окна были зарешечены, а заключенных охраняли два красноармейца с винтовками и примкнутыми к ним  штыками. Увидели выглядывающие из-за решеток женские лица. Из толпы раздались возмущенные крики: «убийцы», «фашистские гады»,«будьте вы прокляты». Мальчишки в том числе и я пытались бросать в окошки вагона камни.
  Тогда мы уже знали о бомбардировках наших городов немецкой авиацией и ненависть к фашистским летчицам была естественной.
  Наконец, часовые угомонили сбежавшихся: «бабоньки, так это ж не немки. Это жены врагов народа.В Сибирь везем.»  Тут мы увидели слезы на глазах выглядывавших из-за решеток женщин-заключенных. Помню, как собравшиеся внезапно замолчали и,не проронив ни слова, разошлись по своим вагонам. О чем думали в тот момент  все эти люди?!
  Наш эшелон медленно продвигался на восток. Прошло несколько недель, мы поневоле приноровились, приладились к ненормальной эшелонной жизни. Сегодня, те кто не испытал ее, вряд могут до конца представить что это такое. Как говорится, «не дай Бог пережить то,к чему можно привыкнуть».
  «Населением» эвакуационных эшелонов были женщины разных возрастов, дети, старики. Все мужчины, годные для службы в армии, в течение первых двух-трех дней с начала войны были быстро и организовано призваны в ее ряды.
  А организация призыва была такая. На «случай войны»  во всех советских учреждениях, предприятиях, сельсоветах, колхозах, совхозах  имелся мобилизационный план. Этот секретный документ по указанию «сверху» был вскрыт соответствующими руководителями двадцать второго июня 1941 года и претворен в жизнь:все мужчины призывного возраста с восемнадцати лет собирались на призывных пунктах – в школах,клубах,кинотеатрах и других, заранее обусловленных местах. После чего все призывники  грузились в подготовленные воинские составы, состоящие из товарных вагонов и направлялись по назначению.   
  Естественно, об их вооружении и обмундировании на месте не могло быть и речи.В дальнейшем чаще всего начиналась неразбериха на потеху наступающим вооруженным до зубов, немецким танковым дивизиям, движущимся впереди войск, и, по существу, не испытывавшим сопротивления.
  Порой с ироническим  любопытством смотрю художественные, фильмы о тех временах, с кадрами о проводах призванных в армию, митингах провожающих, с напутствиями и  призывом «бить врага»,прощание с любимыми, клятвы в верности, и прочие сценарные  вымыслы. Документальных фильмов с этими сюжетами почти нет. А если и есть, то сняты они несколько позже в другое время и за сотни тысяч верст от зон близких к войне, там где она,возможно,казалось,чем-то далеким и может быть даже и ненастоящей.
  Помню, как это происходило в Турбове. В первые же дни войны воинские эшелоны формировались на его железнодорожной станции. В них грузились призванные в армию из ближайших  населенных пунктов мужчины. Мы, мальчишки,конечно же,торчали там,с неотрывным интересом,глазея на все происходящее. А выглядело оно страшно.Под тревожно-протяжный или коротко-нервный гудок паровоза к месту посадки подавался товарный состав.Призывники должны были заполнить вагоны.
  Но осуществить это было не так просто.На перроне,железнодорожных путях,станционной площади собирались толпы женщин,вцепившихся в «своих» мужчин - мужей, сыновей, братьев.  Немногочисленные сотрудники НКВД и военкоматов силой отрывали людей друг от друга. Как будто все понимали,что эти «самые первые» погибнут или будут пленены немцами в первом же бою. Да и о каком бое тогда могла идти речь? Наверное проще сказать, - бойне. 
  Вокруг стоял не крик, не стон, не плач –  звериный женский вой. И когда, наконец, призывников удавалось погрузить,оттеснив от вагонов провожающих, поезд с такими же тревожащими душу гудками трогался с места. Толпы обезумевших  женщин  устремлялись ему вслед. С тем же воем они бежали за вагонами, спотыкаясь и падая, до тех пор пока эшелон не скрывался за горизонтом.
  Так бывало с каждым воинским составом,увозившем на войну призывников.Такого душераздирающего прощания живых с живыми ни в каком кино не увидишь. Да и для кино-ли оно? Этот ужас можно сохранить только в своей памяти, ощутив его сам. Он остается в тебе навсегда и уйдет вместе с тобой.
  Пока наш эшелон приближался к месту своего назначения, люди сознавая временность ситуации,достаточно терпимо относились ко всем неудобствам жизни в товарном вагоне,и друг к другу. Между женщинами,составлявшими большинство беженцев,не возникало серьезных ссор и конфликтов. Все с пониманием относились к трудностям совместной жизни и быта при отсутствии самых элементарных санитарно-гигиенических условий. И несмотря на то, что стояло лето (жаркая, душная пора),обстановка в вагоне была  терпимой.
  В близлежащих к станциям и вокзалам  магазинах еще сохранились какие-то продукты.  Крестьяне подносили к эшелонам овощи и фрукты. У многих из нас были прихваченные с собой в дорогу запасы еды.Деньги пока имели цену,а карточно-распередиительно- ограничительную  систему еще не ввели.
  На узловых станциях, где пересекались различные направления и формировались крупные транспортные потоки, иногда  скапливалось несколько эшелонов с эвакуированными из разных западных районов страны людьми.
  Однажды, мама обнаружила эшелон из мест, где жили ее родители. Она почти не надеялась найти их в поезде. Но пошла искать. И в одном из вагонов обнаружила беженцев из Ямполя, которые сообщили, что еe родители не эвакуировались. Остались там же, где жили. Может быть считали,как и многие - немцы  культурная, цивилизованная нация, о которой советская пропаганда в годы советско-германской дружбы ничего страшного не сообщала.
  О каких-либо зверствах, издевательствах, о каком-либо «окончательном решении еврейского вопроса», как одной из целей германского фашизма,никто не знал,и не мог даже предположить чего-либо подобного. Бабушка и дедушка не были исключением и решили не  ехать куда-то в неизвестное.
  Очевидцы последних дней их жизни гораздо позже сообщили об их судьбе.Конец жизни моих прародителей оказался трагическим. В один из дней  лета 1941 года «культурные и цивилизованные» немецкие солдаты забили бабушку прикладами, а дедушку увезли в концлагерь, где он и погиб.
  Но, повторюсь, всего этого мы, еще не знали: шли первые недели войны.
               
                Воронежская передышка
               
  После нескольких недель, двигаясь в том же направлении и, почти, с той же скоростью, как и отступающая Красная Армия, мы прибыли на станцию Панино Воронежской области. Нас высадили,распределив по отделениям одного из свеклосовхозов.В одно из таких отделений,в селе Михайловка, попали мы с мамой.
  Временно нас разместили в клубе. Он находился в небольшом парке.Там мы такой эвакуационной «коммуной» из нескольких десятков семей должны были прожить несколько дней. Местные власти довольно оперативно позаботились о нас, не оставив без крыши  и тепла.
  Как только устроились, я сразу выскочил на улицу. Спешил посмотреть, где же мы находимся. Нужно сказать, что прибывших и поселившихся в клубе  детей было много. Но я оказался старше всех - остальные были значительно моложе.
  Не могу в этом месте не рассказать подробно о том, что случилось. Как именно здесь, в российской глубинке, не понаслышке, а сам столкнулся со страшным явлением. Оно бытует в человеческом обществе уже много веков. Антисемитизм! Это явление, к сожалению, не обошло меня стороной,постоянно присутствуя,оказывая значительное влияние на мою судьбу.
  В Михайловке произошел,запомнившийся мне на всю жизнь,лишь первый эпизод встречи с этим отвратительным людским умопомрачением.
В парке ко мне подошла группа местных четырнадцати-пятнадцати летних подростков. Зная, что мы беженцы с Украины поинтересовались, есть ли среди нас евреи. Ничего не опасаясь, не таясь,не ожидая  никакого подвоха в вопросе,ничуть не стыдясь бойко ответил: «конечно есть, я сам еврей». И сразу же получил удар кулаком в лицо,потом еще,и еще. Хорошо, что  в это время кто-то из взрослых мелькнул на улице, мальчишки разбежались. Но с этого дня местные ребята старше и младше меня, сделали меня мишенью для своих кулаков и насмешек.  Встретив на улице,с криком «бей жида»,норовили побить.
  Удивительно, но мне было стыдно.Оказывается,я чем-то виноват! Оказывается, меня за что-то надо бить и презирать!   
  Переживал в себе это чувство мучительно,пытаясь понять,в чем дело.Даже маме не рассказывал о происходящем. Стеснялся.Оказывается я не такой,как все!Ничего не понимал - не понимаю и теперь.
  Не понимаю и нынешних причин  идеологии антисемитизма.Знаю о них,но не понимаю. Мы, евреи, принимаем его,как устоявшееся зло,которое существует вне нашего сознания. Но почему?
  В русской глубинке, не  в большом городе,даже не в районном центре,а в сельской провинции,во всей этой округе,думаю не было ни одного еврея! Для этих ребят, я скорей всего был первым евреем, встреченным ими в жизни. Однако, ненависть к ним жила в них, как живут невидимые микробы в человеческом организме.
  Антисемитизм, как живая генная материя с кровью и молоком матери скорей всего передалась этим ребятам, как само собой разумеющееся состояние людского бытия. А как иначе он мог возникнуть там? Кто же,как не родители и все взрослое окружение этих  деревенских ребят воспитали в них столь воинствующую неприязнь к евреям. Воспитание это тянется из глубины веков. Живет и поныне. Взрослея, бывшие дети делают его общепринятой нормой.Более того,эта норма зачастую становится частью государственной политики.Иного объяснения,живучести антисемитизма даже по прошествии стольких десятилетий,после первой встречи с ним у меня нет.
  Как бы там ни было, а жить нужно было в тех условиях, в которых оказались. Мы получили небольшую комнату в совхозном поселке. Появилась кое-какая домашняя утварь, посуда.  Небольшой дом,в котором жили,стоял в центре поселка. 
  Наше окно выходило на небольшую площадь. В связи с этим возникли определенные неудобства,из-за которых мы допоздна не могли уснуть.Каждый вечер в этом центре поселения устраивались «мотанечки»- своеобразное традиционное, русское провинциальное развлечение.
  Собиралось человек  пятьдесят –шестьдесят парней, еще не призванных в армию, и девчат. Усаживался гармонист, в центр круга входила пара молодых людей, поочередно исполняя частушки. Остальные просто слушали,подбадривая певцов шутками и репликами. Вечер начинался скромно, чопорно. Содержание частушек- приличное, «политически выдержанное». Но постепенно толпа «разогревалась». Группками парни и девушки куда-то исчезали.Через некоторое время  возвращались навеселе.К этому моменту содержание частушек становилось все более «откровенным».К концу вечера оно было совершенно похабным. Парни распускали руки, девки визжали. В стороне случались «разборки»- ухажеры,подогретые водкой,выясняли отношения.Вся эта свистопляска заканчивалась далеко за полночь.Тогда мама и я, наконец-то,могли уснуть.
  Постепенно эвакуированные устроились на работу- кто где мог. Маму приняли на работу бухгалтером в местную контору управления совхозом.
  Но до этого мы вместе со всеми трудоспособными жителями работали на полях.Была уборочная пора. Мы косили,жали пшеницу и рожь.Вязали снопы.Скирдовали,молотили,свозили в амбары.Всему этому пришлось научиться и мне.
  Так в первый год войны в двенадцать лет начался у меня трудовой стаж.
  После примитивной «женской» работы по вязанию снопов мне доверили комбайн. Он  буксировался в те годы трактором.Управлять комбайном было несложно.
  Потом меня «повысили» в должности,  назначили учетчиком.Стал получать приличную по тем меркам зарплату.Ездил по полям на верховой лошади,которую выделили в качестве служебного и личного транспорта.
  Мой возраст не был препятствием для этой работы. Шла война, рабочих рук не хватало. Оказался для такой работы достаточно грамотным. Пришелся, как говорят,ко двору,к месту и добросовестно работал.
  Вспоминаю, как зачастую отношение местных жителей к работе вызывало у нас, эвакуированных, недоумение. Работали они с прохладцей. Норовили в самый разгар уборочной подремать часок,устраивали длительные «перекуры». Женщины из числа эвакуированных пытались их вразумить: мол, надо быстрее, добросовестнее работать - это  же хлеб! Он нужен народу, фронту.
  В ответ получали  ухмылки. Слышались  шуточки  «все равно война, все равно немец придет».
  Как-то услышал реплику одной из местных девчат: «девки, готовьте букеты - немецкие женихи скоро придут». И молодые, здоровые деревенские девушки весело улыбались, плоско острили по этому поводу, наивно путая войну с развлечением.
  Не могу не рассказать о запомнившемся эпизоде, происшедшем несколько лет спустя в 1945 году, в конце войны. Мы возвращались из эвакуации на Украину. В зале ожидания какой-то узловой станции, увидели большую группу молодых, здоровых, упитанных женщин. Хорошо одетых, накрашенных, с красивыми модными прическами. Рядом стояли добротные кожаные чемоданы.
  Наши мамы изможденные, рано постаревшие после четырех лет жизни на чужбине в страшных условиях,  c удивлением смотрели на этих, по внешнему виду, русских, женщин. Оказалось, что это возвращающиеся из Германии, «угнанные в неволю в Неметчину», молодухи, что работали там служанками, кухарками, няньками и на другой подобной «черной» работе.
  Не стану комментировать этот эпизод, свидетелем которого  стал. Знаю что такое чужбина, подневольный труд, особенно во время войны, но рассказываю то, что сам видел.
  Думаю,что встреченные женщины-те, которым повезло работать у "хороших" немецких хозяек(были ведь и такие),а собой везли прихваченные попутно в разграбливаемой Германии "трофеи". 
  Всегда много читал, не мысля жизнь без чтения.В свободное от работы время из Михайловки ездил в воронежскую библиотеку.Читал в читальном зале книги,журналы,иногда ходил в кино.
  И если в сельской местности не ощущалось приближения линии фронта, то в самом Воронеже напряжение все более и более нарастало. Как набегающая волна войны катились по улицам города приметы приближающегося фронта.Заметно больше появилось военных разных родов войск и званий.Устанавливались зенитные артиллерийские установки, звукоулавливатели.Было такое «чудо» в годы войны: несколько труб-раструбов усиливали возможность человеческого уха: можно услышать еще издалека гул приближающихся вражеских самолетов и своевременно объявить воздушную тревогу. 
  Наконец, по периметру вокруг города поднялось в воздух множество аэростатов,которые на высоте нескольких десятков метров поддерживали металлическую сетку,не дававшую возможности бомбардировщикам летать на малой высоте и вести прицельную бомбежку важных городских и промышленных объектов.
  Воронеж того времени был одним из самых крупных, а может быть и самых главных авиастроительных городов страны.
  Город готовился к обороне. Трудоспособное население строило окопы и рвы, противотанковые  заграждения, создавалось  «народное ополчение». А вскоре начались и  бомбардировки.
  Видя, как стремительно приближается фронт, люди предчувствовали — город обречен.  Среди нас, эвакуированных и живших совсем близко к Воронежу началась тихая паника. «Что делать?»  Среди нас было несколько пожилых или негодных к службе в армии мужчин.Они и создали «руководящую» инициативную группу — «вперед, и подальше!».Был брошен клич «надо ехать!». Вечные русские вопросы - что делать?, с чего начать? И такие же вечные еврейские вопросы,- ехать, не ехать, куда ехать, для чего и как? Но все-таки —  ехать!
  Шутки ради, не могу удержаться, чтобы не заметить, что такой же клич прозвучал среди «наших» уже через несколько десятилетий, когда  тысячи евреев двинулись,но уже в направление  Израиля, Америки , Австралии.
  Что самое парадоксальное, —  в ту же самую   Германию, от которой в ужасе бежали в сорок первом. Парадокс,но факт. И этот «ехательный» круг, в котором оказался и я,ныне замкнулся.
  Наверное, начиная с исторического исхода из Египта, призыв «надо ехать» периодически звучит и заставляет беспокойное,часто притесняемое, унижаемое и гонимое еврейство двигаться в неизвестное. Подальше  от беды, как ему кажется,подальше,подальше, подальше...Вот только где ее нет?
  Интересно,если (не дай Бог!) в Америке «что-нибудь» случится - куда двинутся ее евреи? Не исключено, что обратно в Россию, ну не в Китай же. Хотя..? Неисповедимы пути господни!
  Упомянутая инициативная группа действовала оперативно: практически, в том же составе  изначального турбовского сахарно-заводского коллектива, с которым прибыли в подворонежский совхоз, все быстро собрались и двинулись дальше на восток. Выезд был официально оформлен.
  Теперь мы направлялись в существовавшую тогда  автономную республику «немцев Поволжья» на станцию Грязи для «дальнейшего временного проживания».
  Как стало известно позже, этнические немцы были оттуда выселены. Перевезены эшелонами в специальные сибирские и  дальневосточные лагеря с ярлыком "враждебно настроенная несоветская» нация". Обрусевшие немцы, потомки приехавших в Россию  за двести лет до этой войны, потерявшие все связи с Германией, освоившие земли Поволжья, привнесшие туда свою прогрессивную агрокультуру и такую же культуру быта,за две недели войны оказались за колючей проволокой.
  Мы покидали воронежскую землю, давшую передышку Теперь уже, вспоминая то время, не могу не сказать  слова благодарности приютившей нас земле.
  К этому времени Воронеж оказался во фронтовой полосе.
  В ожидании эшелонов разместились на станции Отрошки вблизи города. Там собралась очень много всякого эвакуировавшегося народа. Все ждали  формирования эшелонов
  В залах ожидания все не могли разместиться, поэтому даже привокзальная площадь и прилегающие улицы были заполнены беженцами. Мы с мамой смогли втиснуться в это скопление людей, сидящих на полу в здании вокзала. На вокзале в Отрошках мы провели несколько страшных дней и ночей.
  Каждую ночь город подвергался бомбардировкам. В облачную погоду днем так же продолжались налеты и только в солнечные дни небо было чистым.  Немецкое командование действовало методично и расчетливо. Не применяло авиацию в ясное дневное время, из-за  возможных больших потерь самолетов и летчиков в условиях хорошей видимости и насыщенной зенитно-артилерийской обороны города. Советские самолеты практически отсутствовали в небе над Воронежем. Воздушных боев там  не видел. Висевшие вокруг города аэростаты с утра опускались.
  Только в ясные дни мама могла выскочить в город в поисках какой-либо провизии. Чемодан с продуктами, который мы собрали  в дорогу, украли на вокзале в первые же дни.
  Самыми ужасными были ночные бомбардировки, город погружался во тьму (в целях маскировки), а о бомбоубежище мы и думать не могли: на количество людей, скопившихся на вокзале и вокруг, убежище не было рассчитано. Оборона города захлебывалась и дело шло к концу. Мы сидели в темноте, слушали грохот разрывающихся рядом бомб и ждали смерти.
  Тем не менее, нам повезло: в один из дней почти безнадежного ожидания на станцию подали эшелон. Выделили оборудованный нарами товарный вагон, который мы заполнили до отказа.
  Прицепили паровоз и нас увезли от войны. Подальше от бомбежек, от постоянного страха, что не успеем уехать,что будем ввергнуты в бойню, что нас всех ожидает ужас и смерть. Мы выбрались из ада, мы счастливы! Нас не заботило будущее, не пугали неудобства и неизвестность. Мы живы и это главное.

                Дорога в Сибирь 
               
   На выезде из Воронежа эшелон попал под обстрел. Резко остановился, послышались крики и стрельба. Обезумевшие люди выскакивали из вагонов, разбегаясь по полю. Два или три немецких самолета ( штурмовика) летали над ним, обстреливая из пулеметов. Продолжалось это всего несколько минут.
      Передать свое ощущение близости смерти , свое состояние, когда кажется что тебя убивают, мне не под силу. Рядом со мной убили несколько человек. Мама с обезумевшими глазами, вцепившись в меня  одной рукой, тянула куда-то. В другой руке она волокла чемодан. Впоследствии, вспоминая такое бессмысленное спасение чемодана, мы смеялись и шутили (нам было очень смешно!)   
     После этих страшных минут у меня в памяти на всю жизнь отпечатался запах смерти.  Не один еще раз в жизни пришлось близко быть рядом с разными видами  смерти людей. Порой воспоминания о них притупляются, теряют свою физическую остроту. Но когда рядом с тобой гибнет человек и при этом  разрывается   его тело, превращаясь в бесформенную массу, течет кровь и все остальное, что может течь, то такое не забывается никогда.
    Через некоторое время после обстрела люди  пришли в себя. К счастью, жертв было немного.  В нашем эшелоне был санитарный вагон. Раненым оказали помощь. Все разошлись по своим вагонам. Поезд тронулся.
     Наш вагон, «дом на колесах», прицепленный к другим таким же, вмещал примерно пятьдесят человек.
В его центре была установлена металлическая печка - «буржуйка». Лето кончалось, наступала осень. Печка  роднила с довоенным уютом и одновременно ассоциировалась с жизнью  древних людей пещерного каменного века, -счастливыми обладателями  огня. Больше ничего в вагоне, кроме этой спасительной металлической печки, людей и их убогого имущества, не было. Не было одеял, не говоря уже о подушках и простынях. Все мы были достаточно легко одеты. Зимней одежды не было.
      В большую проблему превращались обыденные бытовые мелочи человеческой жизни. Не было умывальников, -можно прожить и не умываясь (не князья!). Но как жить без туалетов?
      Поезд, конечно, останавливался на станциях, полустанках, разъездах.  Люди выскакивали из вагонов,  пол которых находился достаточно высоко от земли, а вагонных ступенек или лестниц не было. Все старались помогать друг другу соскочить на землю и подняться обратно. Если учесть, что женщины тогда брюк не носили, то зрелище это было не из эстетических.   
    «Прилаживались» под вагонами, рядом с вагонами, между вагонами - кто где мог.  Какой там стыд ? Нужно было спешить.  Поезд мог тронуться каждую минуту. Особо застенчивые, прячась подальше под вагоном, очень рисковали. Под соседним  вагоном в такой ситуации погибла женщина, оказавшись под колесами поехавшего поезда. Помню дикий, истерический крик людей, видевших это.
     Если учесть, что на восток и на запад двигались массы эшелонов, которые подобно нашему не были оборудованы туалетами, то следы их пребывания на железнодорожных станциях оставались в виде сплошных ковров из результатов человеческой жизнедеятельности.
     Когда эшелон останавливался на дальних путях больших узловых станций, добраться до вокзальных помещений через эти «минные поля» (как называли загаженные пристанционные площади) было не просто.
      А добираться нужно было и, прежде всего, в поисках воды.
Ведер не было. Люди, устремляясь к какому-нибудь единственному водораздаточному крану, дрались между собой за место у него, чтобы наполнить свой чайник, бидон или  бутылку.
      Конечно, извечным попутчиком скопления не мытых, как полагается, людей были вши. Теснота, необходимость спать, прижавшись плотно друг к другу, отсутствие возможности смены белья были благодатной почвой для их феноменального размножения. Избавиться от них не было  никакой возможности. Они доставляли страшные мучения, особенно маленьким детям. Подавляющее число пассажиров таких эшелонов жили все время в борьбе с ними, почесываясь до кровавых ран, подхватывая самые разные болезни, переносчиками которых являются вши и блохи.
      Правда, иногда на больших станциях, из опасения вспышек катастрофических эпидемий, проводилась так называемая «санобработка». Эшелон отгонялся на запасной путь. Людей направляли в санпропускники, состоящие из трех частей, -раздевалки, душевой и одевальной. Обрабатываемые (поочередно- мужчины и женщины)  группами по сорок-пятьдесят человек сбрасывали одежду в одну большую кучу в раздевалке – всю вместе: верхнюю, нижнюю, белье, чулки, носки, трусы- и   заходили в душевую, где мылись в течении 25-30 минут.  В это время в раздевалке одежду загружали в  металлические корыта и  везли на термообработку, где паром высокой температуры пропаривали. Когда после мытья мы выходили в одевальную – гора «прожаренной»,  влажной и дурно пахнущей одежды уже ждала нас.
      Где вы великие художники древности и современности, создатели выдающихся картин и фото сюжетов?!  Представьте картину осени 1941 г.: несколько десятков голых женщин, копающихся в этой горе в поисках своей одежды – чем не сюжет для гениальных полотен о войне!
      И ещё одна элементарная житейская проблема. Вагоны не имели освещения. Никаких фонарей, ламп, свечей не было, да и откуда?  Днем хоть немного было светло. Два маленьких окошка и полуоткрытая дверь не давали достаточно света. В вагоне стоял полумрак. Но это было еще терпимо. Глаза привыкали, и отсутствие достаточного света переносилось легко. А вот с наступлением темноты мы оставались в полном  мраке до наступления утра. Что делали?  Просто лежали на нарах вплотную, вслепую били на ощупь вшей. Это возможно, если вши гнездами обитают в швах одежды. Женщины разговаривали, разговаривали, разговаривали, или поругивались.
      С одним только достижением всего человечества в нашем «доме» на колесах было благополучно. Благодаря нашей печке – «буржуйке» мы не испытывали холода. Можно было погреться, можно было вскипятить чайник и даже сварить кастрюлю мороженой картошки.
      Все время поддерживали в ней огонь. Для этого воровали из угольных куч на пристанционных путях уголь, предназначенный для паровозных топок. Это было опасным делом. Уголь охранялся, как правило, вооруженным часовыми.
      Не помню точно, но судя по датам начала битвы за Воронеж  мы выехали из Отрошек в конце августа 1941 года, а сообщение о разгроме немцев под Москвой в  начале января 1942 года  нас застало в дороге в Западной Сибири, где тогда стояли страшные морозы.
    Конечно, главной и постоянной заботой на всем протяжении нашего, как нам тогда казалось, бесконечного пути к неизвестной цели была забота о хлебе насущном.
        По мере истощения убогих запасов провизии, прихваченной собой из Михайловки, (а у нас к тому же, о чем писал ранее, украли чемодан с продуктами), обесценивания денег, которых и без того не хватало, начался голод.  За деньги, если они и были у кого-то припрятаны, в станционных буфетах и продуктовых магазинчиках купить продукты уже стало невозможным, полки опустели.  На пристанционных базарчиках и просто у вагонов, куда сбегались местные торговки, цены на самые необходимые продукты,-  на хлеб, крупы, овощи, стояли невообразимые.
      Очень  популярен  стал «натуральный» товарообмен. Продукты питания обменивались на вещи - одежду, ценности, золотые и серебряные украшения. Главным продуктом обмена был хлеб и картошка.  Ведро картошки можно было выменять на золотое кольцо.  И меняли - а что оставалось делать?!.
       Нужно ли мне разжалобить читателя воспоминаниями о плачущих голодных детях, о распухших от голода женских ногах, о голодных обмороках стариков.  Вряд- ли. Тот кто не знал настоящего голода – не поймет.
      И все –таки посильную помощь  продовольствием нам беженцам, на больших станциях оказывали. Иначе как бы мы выжили ?!  Были созданы пункты выдачи питания (нормированного количества, называвшегося пайком), где мы, конечно, с большими сложностями ( поиск информации, страшные очереди, неразбериха, необходимость представления документов и т.д.) могли получить хлеб и другие продукты, для того, чтобы просто не умереть с голода.
       Для получения такого пайка необходимо было представить паспорт или метрику (свидетельство о рождении  детей) в которых  делались соответствующие отметки, исключающие  повторное получение пайка. Главным продуктом в нём опять-таки была картошка.                Продовольственные, водяные, топливные и туалетные мытарства имели кроме всего прочего и другие негативные последствия. Прежде всего- риск отстать от поезда.  Масса случаев, когда люди в поисках воды, еды или туалета, возвращаясь, не находили своего эшелона.  И если учесть, что никакой информации о пути следования и назначения поездов не было, это приводило к дальнейшим многомесячным мытарствам, поискам родных, а зачастую к человеческим трагедиям.
      Не могу сегодня точно вспомнить, но наше невольное путешествие продолжалось много недель, во всяком случае не менее двух, двух с половиной месяцев. Иногда поезд отправлялся  сразу же после прибытия,  а иногда на некоторых станциях мог простоять несколько дней. График движения зависел от многих неведомых нам обстоятельств, в том числе от перегруженности единственной колеи транссибирской магистрали, ведущей с запада на – восток На каждом маленьком или большом перегоне поезда должны были ожидать встречных составов. Такие остановки длились часами. Движению воинских эшелонов на запад, естественно, отдавалось предпочтение.
       При всех невзгодах, тем не менее, нас волновало отсутствие информации. Мы не знали что произошло с близкими, не знали о событиях на фронтах, в стране, в мире. Скудную информацию получали из случайно  купленной газеты трех-четырех  дневной давности , из громкоговорителя на какой-нибудь станции, а в основном, из разговоров с солдатами встречных поездов, с обитателями других эшелонов. То, что устно передавалось случайно встреченными людьми друг другу.  Поэтому росли слухи, самые разные, добрые и плохие, обнадеживающие и разочаровывающие, правдивые и лживые.
      Помню с какой радостью мы, достав где-то газету, вчитывались в сообщение о разгроме немцев под Москвой. С какой болью и восхищением  перечитывали, передаваемые из рук в руки, из вагона в вагон, статьи Ильи Эренбурга.
      Тем временем, продолжая  движение, по мосту из Саратова в Энгельс мы пересекли Волгу и ночью проехали ту самую станцию Грязи в республике немцев Поволжья,  куда по документам были направлены.
      Но этот факт уже никакой роли не играл, мы затерялись в массе эшелонов, вагонов, людей, ехавших отовсюду в никуда.
      Конечно, жизнь в таких условиях не могла не сказаться  на здоровье людей.  Но, что странно, не было таких «традиционных» заболеваний, как грипп, ангина, простуды.  Случались инфекционные заболевания, и счастье наше в том, что такие случаи не переросли в эпидемии.
      Вероятно, у тех, кто не знает страны того времени, у тех, кто  родился много позже окончания войны, прочтя все вышеописанное, возникнет вопрос, как можно было жить в таких условиях? И, тем не менее, мы выжили. 
      Не могу не заметить, что все, что досталось на нашу долю, коснулось не всех эвакуированных. Многие благополучно и достаточно быстро достигли мест назначения и даже неплохо устроились там. Моя тетя из Одессы эвакуировалась вместе с одесским консервным заводом. Ее муж в те годы работал на нем главным инженером. Эту же должность он занял на восстановленном в Нижнеангарске консервном заводе.  Понятно, что их жизнь несколько отличалась от других.  После освобождения Одессы они благополучно вернулись домой, в свою довоенную квартиру, хорошо устроились и ... почти не заметили войны. Однако и их коснулось горе. Вернувшись, тетя  узнала о судьбе всех своих сестер с их семьями. Это были сестры и моего отца. Они погибли во время «окончательного решения еврейского вопроса» в Одессе.
     Наш  эшелон двигался медленно на восток и мы совершенно не представляли, когда придет конец этому движению. Не может же это продолжаться вечно?
      Может показаться, что уж очень неприглядную картину  рисую,  сгущаю краски.  Да нет, просто достоверно  пытаюсь передать атмосферу времени тех дней, хронологию событий, не вдаваясь в собственные ощущения, переживания, психологию людей, попавших в кошмарные условия существования.
      Миновали Уральск, Оренбург. Двигались с юга запада в сторону основного направления в Сибирь. Наконец, оказались в Орске, где в то время свирепствовали морозы.  Без зимних  пальто, шапок, рукавиц, и главное, теплой обуви, казалось, мы были обречены.  Но и здесь борьба за выживание продолжалась – мы обматывали ноги и руки каким-то тряпьем, газетами.
       Питались в основном мерзлой картошкой. Приходилось рыскать по спец распределителям, чтобы найти ее. У меня были только летние ботинки. На морозе обморозил ноги, что дает о себе знать и по сей день.
     Мы уже понимали, что, в соответствии с элементарной географией, нам предстоит единственный маршрут — в Сибирь. Это уже ни у кого не вызывало сомнений.  И здесь, Его Величество, случай сыграл с нами пожалуй, одну из немногих своих добрых шуток.  Мы еще раньше заметили, что станционные обходчики, простукивая колеса нашего вагона, что-то сообщают начальнику эшелона. Была такая должность.  Что рабочие ему во время очередного обхода сказали, не знает никто.
      Но, однажды, в Орске наш вагон с людьми отцепили и загнали в тупик.  Несколько дней мы простояли в неведении и никто не мог вразумительно объяснить, что с нами будет и что делать.  Если раньше мы были в составе эшелона и, как бы то ни было, какие-то власти занимались нашим продвижением, хотя бы от необходимости освобождать пути для движения других поездов, то теперь мы уже не были помехой на их пути и нами просто перестали интересоваться.  Похоже, о нас забыли, или даже списали наш вагон, как списывают износившиеся и не подлежащие восстановлению механизмы.

                Маршрут меняется.

   Когда, обитатели нашего вагона подняли энергичный  шум в разных служебных кабинетах станции Орск, грозя пожаловаться «самому Сталину», у вагона появились ремонтные рабочие. Они что-то в нем меняли, что-то  ремонтировали под ним... Опять прошло несколько дней.  И вот однажды,  в наш обездоленный вагон заглянул какой-то «станционный смотритель», оказавшийся обыкновенным стрелочником.  «Бабоньки да что ж вы тут делаете? Померзнете ведь!!!» В ответ  «бабоньки» дружно взвыли.  Мужик куда-то побежал, потом вернулся: «Бабоньки, вам в Сибирь нельзя. Пропадете! Хотите на юг, в тепло?»  «Хотим» дружно заорали жильцы нашего злосчастного вагона, чуть ли не  на последнем вздохе.  Мужик опять убежал.  Через некоторое время вернулся в сопровождении человека в красной фуражке, а спустя некоторое время подъехал  маневровый паровоз, зацепил наш вагон, и... подсоединил к эшелону, двигавшемуся на юг!
   Вот так обыкновенный стрелочник изменил наш маршрут, а с ним и  нашу дальнейшую судьбу. А говорят,что стрелочники виноваты только во всем плохом!               
  Поезд двигался на юг.  Опять, —  перегон, остановка, встречный поезд, снова движение... Дни и ночи. Голод, безысходность, неизвестность.  Но вот уже и Актюбинск, теплее, теплее...еще теплее...Кызыл Орда... 
   Однажды утром, на одной из остановок в Голодной степи мы увидели караван верблюдов и глазевших на нас аборигенов в полосатых халатах. Средняя Азия! 
   Аральское море (в те годы оно еще существовало). Рыба, рыба, рыба!      Мы объелись рыбой! Аму-Дарья! Вспомнили школьный учебник географии!  Потеплели лица совагонников. Овощи, фрукты!  И всего навалом!   
   Добросердечные местные жители угощали нас, с недоумением глядя на «чудо» в товарных вагонах, которое им привезли и, непонятно о чем лопотавшие на своем языке,.
     Чистое голубое небо, звезды по ночам. Не стреляют, не бомбят, не гудят над головой самолеты.  На станциях горят электрические огни. Окна не заклеены бумагой и газетами. Не воют сирены. Все это кажется уже  невероятным!
   И,наконец, долгожданный, ставший легендарной, неофициальной столицей эвакуации и ее символом, город Ташкент!
    Ташкент! Чуть позже это слово нередко  произносилось по всей стране с издевкой и иронией. В годы войны  и позже , народная молва отвела Ташкенту роль сосредоточения  дезертиров, людей, сбежавших от войны, от фронта, людей,  якобы «откупившихся» от службы в армии, кто чем мог. 
    Среди определенной части населения страны  возникло обличительно-презрительное отношения к ташкентской эвакуации в целом. Но особо это коснулось евреев. Ташкент, евреи- эти два слова, на несколько послевоенных лет как-то соединились в одно понятие. В понятие трусости, гражданского дезертирства.
     Слова евреи «воевали  в Ташкенте» под лозунгом  «вперед на запад, ближе к Ташкенту»,  заслужили медаль «за оборону Ташкента», в то время, как  «другие» сражались и погибали на фронтах войны,  слышались мною часто.
      Мало кто знал о том, что,  евреи - участники войны, удостоенные  высшей государственной награды медали Золотая Звезда и звания Героя Советского Союза, по своему количеству, занимали четвертое место в списке награжденных . При том, что пропорционально к численности всех народов  населявших страну, они были в самой нижней его части, на двадцать втором месте.
     Прибыв в Ташкент, мы надеялись, что это конец нашей многострадальной дорожно-путевой эпопеи.  Но видимо, где-то,  кто-то,
(не уж- то указующий перст незабвенного Моисея?!)    все же  «руководил и распределял». И нас, с нетерпением ожидавших распоряжения выгружаться, повезли дальше, к новой «земле обетованной»
     Железнодорожно-путевой конец этого эвакуационного «исхода» наступил достаточно быстро. Через какое-то время в одном из областных городов Узбекистана  — Намангане, мы, наконец-то, спустились из вагона на твердую землю. Вышли из него, как из корабля, после штормовых бурь   и ступили на твердую почву.

                Мы- новые азиаты

      На привокзальной площади города Наманган долго не задержались. Шла зима 1941 года. В Намангане было довольно прохладно.  Находившихся на привокзальной площади несколько сот людей быстренько распределили, не вдаваясь в подробности, у кого какая профессия, кто, что умеет, кому сколько лет. «Сортировка» была короткой.
      Нашей группе, численностью примерно равной той, которой ехали в вагоне, выпало жить, работать, дожидаясь  окончания  войны (тем, кто доживет), в кишлаке (узбекском селе) Джида- Капа, Уйчинского района.
       Вскоре за нами прибыл транспорт из упомянутого кишлака.  Это была арба-  в те годы единственное средство для перевозки грузов, а зачастую  (как в нашем случае) и людей.  Арба представляла собой большую тачку с двумя оглоблями и двумя колесами диаметром до двух метров и площадкой для груза (или людей).  Между оглоблями была впряжена лошадь с устроенным на ее спине деревянным седлом, на котором восседал «водитель».  В арбу меньших размеров впрягался осел, также с седлом  на спине.  Высота колес позволяла арбе ехать в непроходимой грязи и в непогоду.  Автомашины в тех местах отсутствовали, телеги русского образца не применялись.
     Замечу, что тогда в Узбекистане широко было распространено также такое экзотическое, чисто восточное, транспортное средство, как верблюд - в этом случае в телеге или в арбе не было необходимости: верблюдов просто навьючивали. И должен сказать- прекрасный транспорт: скромность в потреблении горючего (подножный корм-колючки), автономность  (сутками без пищи), всепроходность (высокие, длинные ноги- движется по любым дорогам и бездорожью); «супер- внедорожник»- в понимании узбекской действительности того далекого времени.
      Проехав по узкой глинобитной дороге полтора десятка миль, наш «караван» въехал в... средние века, какими они предстают в нашем сознании.
      В большом узбекском кишлаке Джида- Капа находился колхоз имени Тельмана. Отныне, предстоит в нем жить, работать и ... помнить его всю жизнь. Иногда меня спрашивают. «Ефим, как ты все это помнишь?» Я отвечаю - « забыть не могу»!   
     Тельман-лидер германских коммунистов тридцатых годов. Эту фамилию  в центральной части страны знал каждый школьник, точно так же, как знал свое имя. Колхозники Джида- Капы понятия не имели о нем. Как повелели, так свой колхоз и назвали.
     Кишлак  Джида- Капа был большим.  На его территории располагались пять колхозов. Управления этими хозяйствами находились недалеко друг от друга, в центре. Там же, на ближайших к ним пустырях, заросших бурьяном, красовались  пять совершенно одинаковых скульптур Сталина.
     Пять колхозов — пять скульптур. Каждая высотой примерно два с половиной  метра. Эти скульптурные, отлитые из цемента, Сталины стояли чуть-ли не рядом, пялились друг на друга и на пасущихся вокруг коз и баранов.
      Кто сейчас помнит, что разных подобных скульптур при жизни  «великого вождя всех времен и народов, нашего родного отца и учителя» по всей стране насчитывалось сотни тысяч?
     Вспоминаю, как после разоблачения  его культа личности такие скульптуры уничтожали . Многие из них были заброшены в вырытые рядом ямы и преданы земле.  Представляю недоумение археологов будущих веков, откопавших на территории древней страны, простиравшейся по обе стороны Уральских гор, неисчислимое количество этих рукотворных идолов, изваяний человека с усами!
      Термин «средневековье»  применил не случайно. Иначе нельзя назвать образ жизни, культуру, нравы, обычаи, орудия производства, методы обработки земли, увиденные нами. Это была другая цивилизация, незнакомая нам и в которой предстояло научиться жить. Научиться жить в Советской Социалистической Республике Узбекистан.
      Что касается социализма, то, как мы убедились в скором времени, он был свой, местный, при котором , в структуре власти, существовавшей еще до революции, мало что изменилось. Во всяком случае, не изменилось ничего  в понимании этой власти дехканами, - узбекскими крестьянами.
      Председатель колхоза, назначенный свыше, а не избираемый ими по настоящему из своей среды, воспринимался точно так же, как прежний бай - помещик. На работу людей выгоняли  насильно его «придворные» холуи. За труд  работавшие не получали ни гроша.
      К нам, эвакуированным, относились несколько иначе, чем к коренному крестьянству, осторожнее. Местная  власть по отношению к нам, мне кажется, придерживалась принципа,–нас прислал сам Сталин – небожитель и нельзя управлять нами так же, как своими .Однако, и мы за работу  в колхозе не получали ничего.
      Правда, им и нам начислялись какие-то символические трудодни. Но они никогда не оплачивались.
      В обеденный перерыв, непосредственно в поле нас кормили рисовым супом с одной лепешкой. В «счастливые» дни у «хорошего» бригадира мы получали по полторы (!) румяных и баснословно вкусных лепешки.
      Но все это было позже. А пока что, нас привезли на «ПМЖ –постоянное место жительства» к какому-то непонятному сооружению. Оно оказалось сушилкой хлопка. 
       Мы вселились в находящуюся при ней большую комнату, примерно в сорок  квадратных метров, которая и стала нашим домом.  К нашему приезду там поставили пару десятков металлических детских кроваток, каждая длиной до полутора метров. Пол глиняный, дровяная двух конфорочная плита. Помещение – полуподвал в два застекленных окна –находилось ниже уровня земли. В нем было всегда темно: снаружи окна до верха были завалены хлопком. Водопровода не было, не было туалета, а электрическое освещение- нечто из области фантастики.
      Со спальными местами  разобрались быстро. Сдвинули кроватки поперек  друг к другу по три штуки. Получились отдельные «семейные» нары. Руководство колхоза выдало нам немного муки, риса,  керосин. Благосклонно отнесшиеся к нам жители кишлака подарили кое-какую домашнюю утварь,  — ведра, казаны, посуду, керосиновую лампу. Мы рады были и этому, не роптали. Спешили начать, наконец-то, жить по-человечески. В общем, волей не волей, образовалось «общежитие».
     Жены военнослужащих стали получать деньги по аттестатам (часть зарплаты мужа-фронтовика, если он жив и не в плену). На эти деньги еще что-то можно было купить, хотя и по баснословным ценам.
     Мама и я составляли самостоятельную семью. Нас было в ней всего двое. Служивших в армии в нашей семье не было, папа  умер еще до начала войны.  Поэтому ни  денег, ни продовольствия  мы не получали. Чем тогда питались? Иногда в колхозе выдавали два-три килограмма риса или муки. 
     Отдаю должное женщинам, женам военнослужащих, получавшим на свои семьи «хлебный» паек. Деля хлеб на порции для своих детей и остальных членов семьи, глядя в  мои голодные глаза, они отрезали и мне тоже маленький кусочек хлеба. Так  «с миру по нитке» и питался, особенно в первое время, пока не пошел работать.
     Тяжело пережили зиму 1941-42 года. Хоть и юг, но зима была холодной.  Помощи ждать было неоткуда. Голодало  местное население, голодали и мы. Участились случаи заболеваний брюшным тифом и другими болезнями.
     В эту зиму в нашем  «общежитии» от тифа умерла молодая женщина, оставив сиротами двух малолетних детей. На глазах у нас от дизентерии умерла четырехлетняя девочка. С огорчением должен отметить, что это никого особенно не потрясло. Люди очерствели, отупели от всего происходящего, обреченно воспринимая и свое собственное существование.
     Колхоз снабжал нас репой и кормовой свеклой. Да и лебеды вокруг было достаточно. Но это нужно было еще изловчиться сварить. На маленькой плите с двумя конфорками, при отсутствии топлива, при таком большом количестве людей это стало проблемой.
    Неожиданно пришло «преступное» решение. Два окна  нашей комнаты снаружи доверху были завалены хлопком. И мы решились.  Вынув кусок стекла, стали вытаскивать хлопок, используя его в качестве топлива.
    Трудно представить себе, что нас ожидало, если бы это было обнаружено. Наиболее вероятно, было бы  истолковано соответствующими органами  (а они были повсеместно, в любом маленьком захолустье необъятной страны)  как государственное  вредительство, диверсия, в лучшем случае - хищение.  Но нас заботило лишь  одно: чтобы не исчез этот неиссякаемый источник горючего. 
     Сырой хлопок горит плохо, только тлеет. Но мы им умудрялись обогреваться, готовили свое незамысловатое варево из репы, свеклы, отрубей и даже небольшого количества рисовой сечки. Ею нас иногда обеспечивали.
     С утра до вечера шло поочередное приготовление пищи. Мальчишки и девчонки  постарше сидели вокруг плиты, наблюдая за процессом и сообщая взрослым – «уже пошел пар».  И – о радость:  «кипит!».
    Конечно, на войне, как на войне. Назначались  часовые-дозорные. Они  снаружи наблюдали за незваными посетителями, чтобы заранее сообщить о них. Чтобы никем из посторонних не было обнаружено, чем мы топим свою плиту.
     Я упомянул о том, что вокруг, казалось, было средневековье. Поневоле столкнувшись с ним вели себя соответственно.
     Не было  керосина для ламп, не было свеч, - мы приспосабливались и к этому.  Мы же «русские люди», и в нашей среде всегда найдется свой Данко, свой Левша, народный умелец и мудрый учитель. 
     С нами эвакуировалась семья начальника районного военкомата  Мищенко и его мать-старушка. Она всю жизнь прожила в глухой деревне и знала многие  деревенские премудрости.  Научила нас находить съедобные растения, лекарственные травы. Благодаря ей, мы хоть как-то смогли по вечерам освещать наше помещение, – «жгли лучину».  Вряд ли, кому-нибудь сегодня известно это выражение. Да и для нас было открытием.
   А оказалось все очень просто: нужно  расщепить на тонкие планки деревянные дощечки, которые мы добывали, разламывая старые ящики.    Днем приготавливалось необходимое количество таких сосновых сухих заготовок. К вечеру в наступающей темноте «ответственный за свет», - мы мальчишки чуть ли не дрались между собой, за  право жечь лучину,- начинал священнодействие. Спичкой зажигалась первая, от нее следующая и так далее. Лучина горела несколько минут, освещая помещение.
Женщины под ее тусклый мерцающий свет вечерам без устали пряли, вязали и пели грустные украинские песни.
    Все та же бабка Мищенко сама выстрогала так называемые «веретена» и научила прясть. То есть, делать нитки.   Сырьем был хлопок. А его было, - хоть завались.  А уж вязать  из ниток кофточки, свитера, носки , платки  –  дело знакомое .
      В воде мы не нуждались: её было достаточно. Постоянным, действующим без ограничений и поломок, «водопроводом» была система арыков.
      Арыки- искусственно прорытые канавы с водой для орошения, широкие и узкие, глубокие и мелкие – проходили по обочинам улиц, пересекали  производственные помещения, животноводческие фермы, колхозные поля, крестьянские дворы и огороды.
      Арыки стали для нас единственным источником водоснабжения.  Оттуда брали воду для питья и приготовления пищи. В них же стирали, мылись, умывались, купались. Очень удобно! Захотел попить – достаточно  в любом месте подойти к арыку, наклониться, зачерпнуть ладошкой воду и утолить жажду. Выше по течению в это время, в этом же арыке купаются (и писают) ребятишки. А еще выше стирают пеленки. Никто не удивляется, не собирается жаловаться– все нормально. А как же иначе? Узбеки всегда так жили, а сейчас и мы так живем.
       Помню,  своими глазами наблюдал сцену, когда  явный туберкулезник, сидя у арыка, харкал в него кровью, а ниже по течению в это время  другой мужчина пил, зачерпывая ладонью воду.
       Иногда  поражаюсь уникальным возможностям человеческого  мозга, запомнившего какие-то мелкие, незначительные эпизоды, произошедшие много десятилетий тому назад.  Именно в связи с арыком  запомнился забавный случай. Хотя, как посмотреть.
      Сидел в чьем-то саду на дереве, набивал себе  пазуху абрикосами.  Нормальное занятие для голодного мальчишки. Стояло раннее утро. Хозяйский дом недалеко от дерева, совсем рядом. Даже слышна какая-то возня под навесом в пашахане  – полог из марли для защиты от комаров.
      Я старался побыстрее закончить свою торопливую работу, слезть с дерева и сматываться. И вдруг, увидел вышедшего из под навеса обнаженного узбека, который  направился  к арыку – именно к тому месту, над которым на высоте трех-четырех метров я и расположился.
      Не замечая меня,  он стал в арыке омывать свои  «достоинства».  Забота о том, что кто-то ниже по течению, пьет воду его не беспокоила, зато я  с ужасом думал, что произойдет со мной, если он вздумает поднять голову.  К счастью, этого не случилось. Благополучно сбежал.
      Нужно сказать, что местные жители особых симпатий к эвакуированным, которых появлялось все больше и больше, уже не питали, как в первое время. Эти изменения в их отношении стали заметны особенно  с приездом в кишлак детского дома.
      Как-то к нам приблудилось трое молодых  семнадцатилетних парней из Одессы.  Уже не помню  их рассказы, как они без родных, близких и даже знакомых людей, здесь оказались. Может быть отстали от поезда, может быть потерялись в суматохе войны и ее неразберихе. Ребята были неплохие.    Судя по поведению и интеллекту- из культурных, образованных семей.
 У них не было с собой никаких вещей, провизии, одежды, кроме той, что была ни них.
     В колхозе им выдали одинаковые полосатые ватные брюки и телогрейки. Так они и ходили, как близнецы.  Спали, где попало, ели, что достанут,  или украдут. А что делать!?  Иногда заходили к нам «в гости», Веселые, настоящие одесситы, никогда не унывающие, с шутками и смешными рассказами,  нам было интересно с ними.
    Вскоре одного из них убили. Зарубили топором. Думаю, забрался в чей-то сад или огород. Приезжал следователь из района. Носил с собой, завернутый в тряпку, окровавленный топор. Ходил по кишлаку, пытался найти хозяина топора. Ни хозяина топора, ни убийцу не нашел.
    Расскажу, что произошло со вторым.  Несколько месяцев спустя мы работали на погрузке хлопка, который хранился под открытым небом в штабелях. Хлопок  во время его сбора укладывается прямоугольными штабелями высотой четыре, пять метров. В их основании устраивают сквозные достаточно большие «тоннели» для вентиляции.
     Вскоре почувствовали неприятный запах. Он усиливался по мере разгрузки одного из таких штабелей. Добравшись до источника запаха, увидели истлевший труп второго одессита.  Мы знали, что ребята ночевали в этих тоннелях – там тепло и мягко.  По-видимому, его завалило многотонной массой хлопка. А  может быть и его тоже  убили и спрятали.  Власти не проявили какого-либо беспокойства по этому случаю.  Да и некому было беспокоиться о погибшем русском бомже.
      Третий одессит перебрался в нашу сушилку и ненадолго приобрел среди нас «свою семью». Когда ему исполнилось восемнадцать лет, проводили в армию.
      Не лишним будет  рассказать о поселившейся в маленькой комнатке рядом с нами семье Эткиных, эвакуированных из Курска. Мать-учительница. Дочери- семнадцать лет, она уже окончила школу. Сыну- восемнадцать,- ждал призыва в армию  Семья производила впечатление культурных, порядочных людей. Но не зря говорят, – голод не тетка. В армии у них, так же как и у меня с мамой, никого не было. Никаких источников существования, кроме того, что получали от колхоза, не было.
    Голод так изменил их психику, что заставил почти потерять человеческий облик. Мать и взрослые дети готовы были вгрызться друг другу в горло за каждую крошку хлеба. Они постоянно дрались и скандалили.  Все происходило на наших глазах. Каждая их трапеза  сопровождалось криками и воплями Их постоянно приходилось разнимать. Семейный паек, состоявший из небольшого количества риса или пшеницы, они тщательно делили между собой столовыми ложками.  Мешочки со своей долей прятали друг от друга. Но все равно, им казалось, что кто-то украл у того или иного действующего лица этой драмы одну-другую ложку крупы.
     Уверен, что в мирной,  довоенной жизни эти люди жили и вели бы себя нормально. Никто из нас до войны не мог бы предположить, что голод вызовет такой психологический надлом личности и срыв.
     Летом 1942 года парня  призвали в армию. Тяжело было смотреть на сцену прощания.  Мать, как волчица, выла и рвала на себе седые волосы.  Остались вдвоем с дочкой и ... продолжали ругаться и драться между собой из-за еды  Вестей от сына   не было.  Дочь, в поисках пропитания, стала заниматься «старинной женской профессией». Мать была безучастна и  равнодушна к этому.
      И здесь произошло чудо. Через три месяца с фронта вернулся сын! Живой! Живой ... но страшный.  В первом же бою разорвавшийся рядом снаряд сделал его  калекой. У него была разорвана часть лица вместе с глазом, потерял кисть руки, нога ампутирована ниже колена.  Мы с ужасом смотрели на него. Состояние матери и передать не могу.  Юра, так его звали, был очень хорошим парнем.  Часами мы слушали его рассказы о войне, а главное, впервые услышали военные песни, которые он неплохо исполнял, аккомпанируя себе одной рукой на старенькой гитаре. В его репертуаре были песни, которые неизвестно где и как родившись, разными путями распространялись по стране. И сегодня их можно услышать в праздники Победы.
     Радио у нас не было. Далекий кишлак,  не место, а война не время  для гастрольных  концертов. А песни, услышанные от Юры, мы полюбили и сами пели.    
     Находясь в  далеком полудиком кишлаке, были лишены связи с внешним миром . Не было радио, телефона, не было нормальной почты.  Правда, в Совете кишлака (сельсовете) был начальник почты,  который периодически ездил на арбе, запряженной ослом, в районный центр  Уйчи. Получал там газеты, корреспонденцию, которая потом разбиралась колхозными почтальонами и разносилась по адресам.  Одним из таких почтальонов позже стал и я.
     Конечно можно понять состояние семей, не знавшим адресов фронтовиков, и самих фронтовиков, которые не знали где их семьи.  1942 год  в этом отношении был самым  тяжелым.  И мы с мамой оставались в неведении относительно местонахождения наших родных.  Впоследствии связь разбросанных по стране людей постепенно наладилась: был создан специальный центр, своеобразное всесоюзное адресное бюро в г.Бугуруслан, куда стекалась информация.  Мама послала запрос и через некоторое время мы получили адрес наших близких родственников, эвакуированных из Чернигова. Они жили в г.Нарын  (Киргизия)  Для мамы возможность переписки с ними стала большой моральной поддержкой. Но, сожалению, и они ничего о судьбе маминых родителей сообщить не могли.  Их трагедия стала известна в 1944 году, когда был освобожден г.Ямполь, где они проживали.
      О том, что происходит в мире, а главное на фронтах, мы узнавали из центральных русских газет «Правда» и «Известия», которые приходили с большим опозданием. Получение этих газет воспринималось нами как маленький праздник, особенно, если в них, кроме сводок с фронтов, были статьи Ильи Эренбурга и стихи Константина Симонова.
      Разные проблемы возникали в нашей тогдашней жизни. Иногда неожиданные. Случалось пережить панический страх и даже побеспокоится о своей безопасности. Проживание в кишлаке сразу в одном месте группы  беззащитных и, в основном, молодых женщин вызвало «нездоровый» интерес у местных «ухажеров». Изрядно выпив и, сначала (днем)  «деликатно», а иногда и ночью, уже в скотском состоянии, приходили к нашему жилищу. Пытались ворваться  с  руганью и угрозами.  Женщины в панике запирались и баррикадировались, придвигая к дверям стол и упираясь в него, выдерживали «осаду».
   Ночью выходить боялись, ну а туалетные надобности справлялись в приспособленное для этого ведро (типа тюремной параши).
   Жаловаться было некому.   Милиции в кишлаке не было. Председатель колхоза, если к нему обращались, пожимал плечами, не понимая чего от него  требуют. Да он и не мог что-либо предпринять. К тому же языка  узбекского мы не знали и объяснялись с ним на пальцах. 
      Незнание языка, невозможность понять многого, из того о чем говорят вокруг, неспособность понятно сформулировать просьбу, жалобу стало  серьезной  проблемой жизни в Узбекистане.
      Тем, кто попал в города Ташкент, Бухару, Самарканд, Наманган, даже в районные центры, было легче. Русский язык там все же многие понимали.  Людей говоривших и понимавших русский язык, в кишлаке практически не было. Возможно, что в этом смысле нам просто не повезло. В то же время в кишлаке было легче прокормиться, чем в городах. Тем более, что мы довольно скоро выучили узбекский язык. Сначала  в пределах самой первой необходимости, а затем, с годами, намного лучше.  А  мы, мальчишки, постоянно находясь среди местной детворы, сделали это быстрее взрослых.   За годы жизни  в Узбекистане с 1941 до 1945 года я практически свободно стал говорить  по- узбекски. Хорошо помнил этом язык и позже. Заученное в молодости запоминается на долгие  годы. Украинским языком, который с раннего детства был для меня родным, в совершенстве владею  до сих пор.
     Зимой 1942 года, мама заболела желтухой. Она нуждалась в немедленной госпитализации. В кишлаке имелась, так называемая, больница- учреждение с 1 врачом и  2-3 медсестрами – санитарками и извозчиком. 
      Пришел врач, осмотрел больную и обещал, что отправит  в «больницу», для чего пришлет транспорт. Вскоре прибыла «скорая помощь»- узкая четырехколесная телега, запряженная лошадью.
      Кучер, не церемонясь, с моей помощью уложил маму в телегу, заполненную соломой, а меня погнал – не барин мол, сам дойдешь, «покоя от вас нет, подыхали бы дома». Ну, выпивший человек, что с него взять. 
     Для меня настали еще более трудные дни, нужно было думать не только о себе, но и о помощи маме.  На «питании», которое она получала  в больнице, прожить было невозможно, а о медицинском уходе не стоит и упоминать.
     Больница находилась достаточно далеко, нужно было перейти большое старое кладбище, на краю которого она находилась (очень удобно!).   Как-то вечером, уходя из  больницы и пересекая кладбище, я провалился в старое захоронение (по мусульманскому обычаю, узбеки могилу  с покойником, завернутым в простыню, перекрывают  бревнами, а сверху засыпают землей).  Бревна прогнили, я рухнул вниз и испытал весьма неприятные ощущения.
     Но прошло и это, мама выздоровела, жизнь продолжалась.
     Между прочим в 1942 году ей было тридцать  лет (всего на 17 лет старше меня), хорошо выглядела, иногда ее принимали за мою старшую сестру.
     Трудно рассказать о всех неприятностях которые нас ожидали в Узбекистане, связанные с особенностями  климата.  Высокая температура  (до сорока и более градусов жары),  обилие водоемов ( реки, каналы, арыки, залитые водой рисовые поля) создавали благоприятные условия для обитания массы различного рода живности: змеи ( в том числе и ядовитые), тарантулы, скорпионы, сороконожки и прочие гады населяли сушу, воду и жилища людей.
      В темное время суток тучи комаров и москитов заполняли воздух до такой степени, что вокруг стоял пронизывающий звон.  Местные жители ночевали в специальных марлевых палатках, чтобы укрыться от комаров, внутри было жарко и душно, но другой защиты  не было.  Мы считали что шаровары, которые носили узбечки- это стиль одежды, но после того, как ноги наших женщин стали покрываться язвами и болячками (от укусов насекомых), они также стали носить шаровары.
     Потолки в жилищах представляли собой накат из деревянных балок, ничем снизу не подшитых, в них гнездилось множество зловредных насекомых. Однажды, мне пришлось серьезно пострадать от такого соседства:  вечером перед сном я помыл ноги ( в летнее время мы все, дети и взрослые, ходили босиком), после чего наощупь, взяв полотенце со спинки кровати, почувствовал резкую боль в правой руке.  Когда, поднесли лучину, оказалось, что я схватил большого, многолетнего (это мы определили по количеству секций на его хвосте) желто- зеленого скорпиона, который и ужалил меня в руку.  Скорпиона конечно «растерзали», а меня всю ночь мучила страшная боль в плечевом суставе.  Соседка- узбечка смазала ранку народным средством – противоядием: хлопковым маслом, смешанным с ядом скорпионов  (скорпионы брошенные в хлопковое масло выпускают в него свой яд и эта смесь служит противоядием).  Мы очень испугались: это произошло в мае месяце, когда укус скорпиона,  (тем более многолетнего) самый опасный.  Но вот, слава богу, к утру стало легче и я «выжил».
     После этого случая мы тоже стали изготавливать противоядие: проблем с поиском и ловлей скорпионов не было.  Интересно, что запущенный в пустую банку и запертый  скорпион, оказавшись в безвыходном положении, убивает себя, завернув хвост и ужалив себя в спину.  Жало (в виде острого крючка), находится у него на конце хвоста.
     Тем временем заканчивалась зима 1942 года. Нас переселили в другое коммунальное жилище- большую комнату в одной из построек, находящихся в колхозном дворе. Появилась и новая мебель: четырехугольные узбекские топчаны- более удобные, чем прежние, спальные места.  Окна не были заслонены и днем теперь было светло.
      А через окна мы день изо дня наблюдали, как на большом колхозном дворе проходили обучение и тренировку солдаты одного из подразделений Узбекской кавалерийской дивизии, готовящейся к отправке на фронт.  Мы активно общались с "кавалеристами"  на невероятной смеси жестов и русско-узбекского языков.  Зачастую они помогали нам и с провизией.
      Голод к весне этого года достиг максимальных размеров, колхозные «закрома» были вычищены дочиста, местное население было истощено, запасы провизии закончились или были «сданы государству» в виде налога, а до нового урожая было еще  далеко.  В городе было еще страшнее.  Мне иногда приходилось бывать в Намангане и Уйчах ( районный центр), ужасно было видеть изможденных, еле передвигающихся (а часто бессильно лежащих на обочинах), голодных людей.
      Но что  любопытно- это вечная советская загадка - на базарах, которые, в те годы, были центром жизни населенных мест, было все: на прилавках лежали горы сахара, риса, муки, овощей и фруктов, хлеба и аппетитных лепешек - все по баснословным ценам  Кто-то продавал, кто-то покупал и никаким властям не было дела до того, кто эти "кто-то". И я, конечно, не стану пытаться объяснить этот парадокс  социализма, бытовавший даже в тяжелые военные годы.
               
                Кто не работает- тот не ест

      За несколько месяцев жизни в узбекском кишлаке, мы пообвыклись, осмотрелись, понемножку освоили язык, акклиматизировались и ( если бы не проклятый голод!!!) поняли, что и здесь можно жить.  И, как-будто заметив это, руководство колхоза призвало всех трудоспособных членов нашего коллектива на общественно полезные работы: хватит  бездельничать - рабочих рук не хватает (что, действительно, было неоспоримо.).
      К этому времени мне исполнилось 13 лет, я с полным основанием считался трудоспособным. Было обещано и материальное вознаграждение: пшеничная лепешка ежедневно.  Из нас была организована бригада, назначен бригадир - молодой, болеющий туберкулезом (и потому не призванный в армию) узбек, выделена небольшая арба, запряженная  ослом, определен участок и характер работы.
    Работа заключалась в вывозе из дворов колхозников, где имелись коровы, навоза (служившего удобрением) и доставке его на поля.  Наша бригада в составе пятнадцати-шестнадцати женщин и подростков,  вооруженная носилками и лопатами, двигалась вдоль улицы, бригадир выяснял в очередном дворе наличие навоза , осел с телегой оставался снаружи, мы носилками выносили содержимое сараев и загружали телегу, вот и весь производственный процесс.  Примерно в полдень бригадир доставлял зарплату - горячие лепешки, и никакая самая изысканная в мире еда не могла сравниться с их вкусом.
    Трудно вспомнить и описать разнообразие и  количество работ, которыми
  мне пришлось заниматься в те годы в узбекском кишлаке.
     Не думаю, что и  сегодня там применяются те же методы и орудия сельского хозяйства, но тогда нас поразило буквальное средневековье.  Во всех операциях главенствовал ручной труд.  Большинство земель обрабатывалось  кетменями  (мотыгами)
      Широко использовалась деревянная соха (!), знакомая по школьным  учебникам из раздела о крепостной Руси. Соху, тащила лошадь (или корова)  и управлялась человеком, обладающим недюжинной силой.
      Особенно трудоемким и изматывающим было выращивание риса.  После вскапывания все поле заливалось водой и сев риса проходил уже в воду глубиной до полуметра. После появления ростков проводились две прополки, для чего нужно было стоять, согнувшись, под обжигающим солнцем и руками, стараясь схватить под корень,  вырывать сорняки.  В воде кишели разные "кусачие" насекомые и змеи.
       Непривычные к такому труду, наши женщины летом ходили с язвами и нарывами на ногах и руках.  Никаких средств предохранения и лечения  не существовало.  Это была мучительно адская работа.  Но ее нужно было делать и выполнять норму и тогда можно было получить полторы (!) лепешки и обильный рисовый суп  (иногда с конским мясом), который готовился  в большом казане здесь же в поле.
      Но какое это было счастье, укрывшись в тени под навесом, распрямить спину , удобно устроиться и вкушать такую вкуснятину!
     Главная сельскохозяйственная культура Узбекистана - хлопок.  Значение его, особенно в период войны, трудно переоценить. Это не только хлопчатобумажная ткань, как мы ранее предполагали, а многие и сейчас так считают. Хлопок -это порох, без которого оружие бесполезно и он стал продукцией стратегического назначения.
     Хлопковые поля вспахивались при помощи тракторов, которые прибывали из, организованных в хлопковых районах, машинно-тракторных станций, и таким же образом засевались: ручной труд был
 малоэффективен, тем более, что рабочих рук не хватало.  Но на этом этап применения техники заканчивался, дальнейшая обработка  (уход, прополка) выполнялась вручную.
     Мне довелось принимать участие во всех операциях по уходу и уборке хлопка. Пиком хлопковой компании становился период уборки:  работа  не тяжелая, но пугала необходимость выполнять норму - пятьдесят кг. в день- это очень много (вес сухой ваты). Для нас эвакуированных, не имеющих опыта  такая норма была невыполнима, но мы старались и, независимо от её выполнения,  обильный обед в поле мы все-таки получали.
     Собранный хлопок свозился и укладывался в громадные штабеля здесь  же в колхозах на открытом воздухе, где он не мог долго храниться:  приближалась осень, дожди, что недопустимо, хлопок должен быть сухим и в таком виде доставляться в Наманган на хлопкоочистительные заводы  для дальнейшей обработки. Возникла проблема с транспортировкой. Использовались все виды транспорта, в основном, гужевые - лошади, ослы, даже верблюды, но этого было недостаточно: тысячи тонн хлопка должны были быть во-время доставлены к месту назначения.
     Военная обстановка была напряженной, все с нетерпением ожидали открытия 2-го фронта - участия союзников (Америки и Англии ) в военных действиях в Европе. Порох был нужен  заводам, где производились боеприпасы.
   Тогда, разобравшись в наших транспортных проблемах, помогла Америка: в 1944 году в Узбекистан сложными каналами прибыло необходимое количество мощных грузовиков марки «Студебекер», а с ними несколько десятков американских инструкторов и советские воинские подразделения, укомплектованные солдатами-шоферами.
   После короткого периода, необходимого для обучения, американцы уехали и хлопок на «Студебекерах», управляемых русскими солдатами бесперебойно доставлялся на заводы.
      Но на этом проблема не заканчивалась: заводам нужна была рабочая сила, причем мужская , а основная масса мужчин была на фронте.  Но этот вопрос был быстро решен «мудрым» Иосифом Виссарионовичем  (как известно, с кадрами  для него никогда проблем не возникало).
        В те годы в Узбекистане, как и  по «всей Руси великой», скопилось достаточное количество местных  «врагов народа», репрессированных за разные «злые» деяния, зачем было отправлять их в сибирские лагеря, когда можно использовать на месте! Хлопкоочистительные заводы были оперативно огорожены колючей проволокой, по углам установлены сторожевые будки, построены примитивные бараки ( не Сибирь же – тепло!) и  кадровый состав был полностью укомплектован дармовой
рабочей силой.
       Эти «зоны»  внутри  города позволяли родственникам заключенных  общаться с ними через колючую проволоку, забрасывать им хлеб. Я однажды видел, как это происходило: у нас был знакомый узбек, брат которого был репрессирован за «болтовню» (утверждал, что немецкое стрелковое оружие качественнее русского ну и получил  «за распространение вражеской пропаганды») Теперь братья общались через колючую проволоку и ...не  болтали лишнего.
      Кроме своего прямого назначения, хлопок является большим подспорьем в быту местных жителей: после сбора хлопка его стебли   вырубаются, связываются в снопы и развозятся по домам, где служат основным топливом  Уже позже , когда мама стала работать в управлении колхоза, она смогла получать на временное пользование осла, запряженного в небольшую арбу. Восседая на нем в седле, я доставлял с поля несколько снопов  топлива.
      Вполне вероятно что тот, кому доведется прочесть эти воспоминания, осудит излишне подробное описание окружающей меня жизненной среды, характер и даже технологию работ, которыми я занимался, рассказ об отдельных людях, быте и нравах целого народа.  Может быть и так.  Но  это была моя среда обитания : много раз она менялась, заставляя каждый раз к ней приспосабливаться и упорно сопротивляться, если я пытался изменить ее.
      Мне несколько раз приходилось стоять на перепутье и начинать все  сначала, что часто приводило к неисправимым ошибкам.  Но это все еще предстояло, пока что мне было тринадцать лет. И  я описываю атмосферу, в которой протекало мое военное детство, в которой я жил и смотрел на мир через призму войны, лишений и голода.
    Пришло тяжелое лето 1942 г. Помимо борьбы с голодом, мысли всех  были заняты неутешительными вестями с фронта. Почти каждый день  узнавали, что оставлен очередной город, что открылись новые направления: Ростовское, Калининское, Сталинградское,
 северокавказское...
    В нашем кишлаке появилось много новых  беженцев - из Москвы, Киева, Харькова, Минска.  Многие семьи оказались разбросанными по разным районам России, Средней Азии, Сибири.  Но, если люди и находили родственников и близких - съехаться с ними не представлялось никакой возможности: хоть поезда и ходили (я имею ввиду пассажирские, а не эшелоны), билет можно было приобрести только по специальному разрешению и, по существу, все частные поездки между городами были исключены.
      Этим же летом случилось событие, сыгравшее заметную роль в жизни нашего кишлака.  В Джида-капе был создан достаточно большой детский дом, куда было свезено несколько сот, так называемых,  «детей войны», сирот, потерявшихся в переездах, брошенных родителями, много детей репрессированных  «врагов народа».
      Конечно, серьезную головную боль прибывшие дети ( в основном, в возврасте10-14 лет ) создали у местных жителей.  Не получая достаточного питания у себя в детдоме, они рыскали по кишлаку, по кибиткам, садам и огородам в поисках пищи.
Самым важным фактором для нас, эвакуированных русскоязычных детей, было создание, на базе детдома,  русской школы - семилетки.
    Предыдущий  учебный год я пропустил, зато уже этой осенью мог пойти в 6-й класс.
    Появились новые знакомые, новые друзья.  Я подружился со своим сверстником - Женей Никитиным. Мы стали неразлучными друзьями до самого конца войны, когда разъехались, не надеясь когда либо встретиться. 
      Забегая вперед, должен рассказать о любопытном эпизоде, происшедшем 9-10 лет спустя. Я добирался из Одессы ( где в том году учился в морском училище) в Чернигов.  На вокзале в Киеве, где была пересадка  на поезд Киев-Ленинград, проходящий через Чернигов, я увидел группу военных матросов, и среди них знакомое лицо-Женька Никитин!  Мы (оба в морской форме) разместились в воинском вагоне и три часа  (до Чернигова)  проговорили , рассказывая друг другу , о прошедших после жизни в далеком узбекском кишлаке годах. Вот такая фантастическая встреча!
      Летом Женя был моим основным напарником по «незаконному»  сбору фруктов (в основном, абрикосов) из местных садов. Отправляясь на «промысел», мы брали с собой, заранее заготовленные,  длинные палки с крючком на конце и, забираясь на ограждающую сад стену или на дерево, очищали ветки за пазуху и в карманы. Конечно, мы рисковали: нас могли побить или искалечить озлобленные и без того хозяева, но очень хотелось кушать и угощать мам.
      Но самое главное, к чему привлек и обучил меня Женька - это рыбалка. Я уже упоминал, что в тех местах очень много водоемов: каналы, озера, большие арыки ну и полноводная Сыр-Дарья и везде полно рыбы, основные породы из которых сазан (карп), сом, усач.  Ранним утром  мы приходили на присмотренное место, забрасывали свои примитивные удочки и наблюдали за поплавком, и такое удовольствие следить за его движением, когда рыба  «повела»,  ловко подсечь и вытащить на берег большого сазана или сома.  Рыба стала большим подспорьем в нашем с мамой питании все годы жизни в Узбекистане.
     Временами, когда случались большие уловы, мама чистила и подсаливала рыбу и я отправлялся в Наманган на рынок, где продавал ее и на вырученные деньги покупал хлеб и другие продукты.
     В этом же  году к концу лета мама, будучи бухгалтером по профессии, подучив язык, устроилась в колхозную контору.  Конечно, после работы в поле ей стало намного легче.
    Понемногу наша коммуна разбрелась, а мы, благодаря маме, работу которой оценили, получили  отдельную комнату в небольшом доме у хозяйки – узбечки, где она жила с двумя детьми ( муж- на фронте ).
     Обставили свое жилье: две кровати, небольшой стол, пара табуреток. После всех предыдущих мест обитания, для  нас это был дворец.  Окно (правда, без стекол), закрывалось ставней, в стенах- ниши для разной утвари, плита. Пол, как и у всех, земляной, покрытый циновками.
     Однажды проснувшись (мама в это время  была на работе) я услышал шуршание под койкой и, заглянув, с ужасом увидел, копошившуюся там большую змею. Выскочив в окно,  привел сына хозяйки старшего меня на два года. Он спокойно взял змею в руки, успокоив, что она не ядовитая и унес, а я еще долго не  мог опомниться от пережитого страха.
    1 сентября 1942 года, после полуторагодичного перерыва пошел в шестой  класс Джида-Капинской  русской школы - семилетки. Основным контингентом учащихся  с первого  по седьмой  классы были детдомовцы и небольшое количество эвакуированных детей.
      Укомплектовать учительский состав трудностей не представило:
профессиональные педагоги по всем предметам нашлись среди беженцев или были присланы из Намангана.
     И опять вынужден повторяться: был очень голодный год, и если мы, «прикомандированные» к колхозу  беженцы периодически получали там какие-то  продуктовые  "подачки", то учителя  «сидели» на зарплате
(которая в хлебном эквиваленте была смехотворна). Ничего не имея кроме  300 - 400 грамм хлеба в день, они всегда были голодными и изможденными. 
    Вспоминаю учителя русского языка и литературы, москвича, прекрасного педагога и очень доброго человека. Выглядел он страшно, по-видимому, находился на последней стадии дистрофии, но вынужден был работать, вести уроки и следить за дисциплиной . А мы (детская жестокость! ) на его уроках безнаказанно безобразничали, стоя у него за спиной перекривляли его и смеялись, когда он от бессилия не мог смахнуть каплю, висевшую у него под носом.  А через пару месяцев он умер от истощения. Мы с жалостью вспоминали о нем. Скорей всего все-таки, потому что на его место пришел более строгий учитель.
    Как-то к нам домой  пришла  учительница по химии. Она спросила у мамы, не нужна  ли ее сыну помощь в приготовлении уроков.  Мама с удивлением восприняла ее визит, но когда та  откровенно спросила, нет ли у нас чего-нибудь поесть, все стало ясно - лицо ее было опухшим от голода.  Конечно, мама ее покормила, дала с собой какую-то еду, а учительница благодарила и плакала от... стыда.
     Нужду испытывали во всем. В одежде, обуви, лекарствах, керосине.  С большим трудом удавалось доставать соль, а зачастую обходились без нее. Сто грамм соли могли быть подарком идущего «в гости».
      Отдельную проблему составляло отсутствие спичек: из обихода они исчезли вообще.  Высекать огонь, как делали древние люди, мы не умели, хотя и пытались.  Но и этот вопрос решался просто. Пучок соломы сворачивали в жгут и отправлялись по кишлаку в поисках огня.
      Двигаясь по улице, стучались в дворовые калитки и спрашивали «Ут бар?» (огонь есть?). Если в доме горел очаг, то жгут забирали, клали на него несколько горячих угольков и возвращали. Поделиться огнем - святая обязанность каждого жителя  и  отказа в нем никогда не было.  Приносили домой этот жгут соломы, начинающий тлеть, и разжигали свой очаг. 
      Наступило долгожданное время сбора нового урожая. Изголодавшиеся люди, казалось, ничего большего, чем этого события в своей жизни не ждали.  Заколосился рис, с полей спустили воду и на некоторое время оставляли дозревать на жгучем среднеазиатском солнце. После этого, рис вручную косили.  Почти одновременно созревала пшеница. Ее также косили, связывали в снопы.
     Все это везли  на специально утрамбованные  круглые площадки земли. Там производился обмолот. В центре таких участков устанавливался деревянный столб. К нему ремнями привязывали деревянную оглоблю, к которой пристегивали пять-семь коров (иногда лошадей). По кругу укладывали снопы пшеницы или риса  и ... процесс пошел.
      Нужно было только погонять  (обычно мальчишки, в том числе и я, с удовольствием справлялись с этим делом) животных, которые двигаясь, топтали копытами жатву, зерно выпадало из колосьев.  Потом солома убиралась, а  зерно провеивали, подбрасывая деревянной лопатой  вверх, чтобы слабый ветерок мог сдуть шелуху.
     Ну, а далее - «все  для фронта , все для победы !». Весь урожай надлежало сдать государству, что и происходило. Телеги с зерном везли к элеваторам и на склады. Женщины, старики, подростки, больные, вырастившие этот урожай не получали ничего. Они жили безропотно за счет своих приусадебных участков, ну и, конечно, подворовывая на колхозных полях.
     Какое-то количество зерна, колхоз оставлял в собственных «закромах» для разных непредвиденных нужд, в кои входило и снабжение нас,  «новоиспеченных колхозников», своих хозяйств не  имевших.
      Полновластным и единственным хозяином и распорядителем складов был  всесильный  «раиси» - председатель колхоза.  Только по его указанию нам периодически выдавали какое то количество зерна пшеницы и риса (неочищенного от плевел - т.н. «шала»).  С очисткой риса от плевел проблем не было: в каждом узбекском дворе имелся для этой цели специальный агрегат - ступа.  Нас не смущал такой процесс: мы готовы были часами долбить - было бы что положить в ступу.
    Другие хлопоты начинались при необходимости получения муки из пшеничного зерна. В кишлаке для нужд населения существовала мельница. Думаю, что она была устроена в таком же виде, каким ее придумал Архимед: поток воды с высоты приводил в движение жернова.  Из бункера мелкой струйкой в отверстие поступало зерно и, попадая между жерновами, измельчалось.  Процесс нудный и длительный, но нам ничего другого не оставалось и мы часами (предварительно отстояв очередь), иногда ночью, насыпав, под наблюдением мельника, порцию своего зерна, ожидали его чудесного превращения в муку.
    С одеждой и обувью, благодаря теплому климату, особых проблем не возникало Много ли нам нужно было?  Доступна была  ткань, сделанная местными «пряхами», тем более, что мы постепенно (а куда денешься) стали переходить на узбекскую «моду». Мужчины носили простые холщовые рубахи и бесформенные белые хлопчатобумажные штаны. Поверх них одевали в любое время года полосатый ватный халат, ноги засовывали в ичиги (типа шлепанцев),  зимой  на поле – сапоги. Женщины носили тюбетейки, платье просторное цветастое, панталоны и туфли – тапочки. Конечно, женщины, особенно молодые и незамужние, старались разнообразить  этот наряд по качеству ткани и расцветке.
  Говоря об узбекской женской одежде, не могу не рассказать об особенностях образа жизни и положения узбекских женщин, по крайней мере, в период моего пребывания там. Большинство замужних женщин провинции и многие горожанки обязаны были скрывать свое лицо от мужчин и носить паранджу- черную густую сетку из конского волоса.  Она крепится на голове бубликом- тесемкой, закрывая  лицо и верхнюю часть тела. Поверх нее на голову одевается накидка, в виде плаща, закрывающая сзади всю женскую фигуру до пят. 
      Вышедшие замуж девушки немедленно надевали паранджу и носили ее до конца жизни. Дома, когда их не видят посторонние, обходились без этого наряда. Только муж и ближайшая родня могли видеть их лицо.  Выходя на улицу, по недолговременным нуждам, узбечка, чтобы не нести на себе довольно увесистую паранджу, набрасывала на голову плотную накидку, и, придерживая ее рукой, закрывалась, от мужских взглядов.
     Ношение паранджи местные жители не считали угнетением или бесправием женщин- это был совершенно нормальный и обязательный, даже с точки зрения самих женщин, обычай.  Более того, узбечки с неодобрением и укоризной смотрели на открытые лица наших женщин, считая это неприличным и порочным.  Мне страшно льстило, когда в четырнадцати- пятнадцатилетнем возрасте,  замечал закрывающих от меня лицо женщин. В этот момент  ощущал себя настоящим  мужчиной.
     Но, если у себя в кишлаке женщина могла ограничиться накидкой, то отправляясь в город, надевала паранджу.
     Это обстоятельство в военное время вызвало серьезные  осложнения. Общественным центром Намангана, как и другого населенного пункта страны в те годы, был рынок, где скапливались массы людей.  Дезертиры, то есть, мужчины, скрывающиеся от призыва в армию, находясь там, маскировались, надевая паранджу. Для их поимки периодически устраивались облавы.
      Рынок оцеплялся милицией и военными патрулями. Свободным оставляли только один выход- в ворота, где паранджи грубо срывались, чтобы определить, кто под ними  находится.  Начиналась дикая паника, крики и вопли сотрясали воздух, но иногда таким способом дезертиров все же удавалось схватить.  Судьба их печальна и жестока. Их расстреливали  без суда и следствия. Для наказания и устрашения остальных.
     Все знали о случае, происшедшем у нас в кишлаке. Двух дезертировавших солдат кавалерийского подразделения обнаружили, вывезли в поле и расстреляли. 
     Мы общались и зачастую дружили с узбекскими мальчишками, но побаивались их. В те годы  все узбекские мужчины, в том числе и подростки с тринадцати- четырнадцатилетнего возраста, носили на поясе ножи, похожие на короткие  кинжалы, и чуть- что, угрожающе хватались за них.  Никто не считал ношение такого кинжала нарушением каких-то правил. Это считалось  национальной  традицией,  не пресекалось, не преследовалась. Сами  кинжалы были разных фасонов, форм, с красивыми узорчатыми ручками и свободно продавались на рынках.
    Наступила осень 1942 года.  Закончились тяжелые полевые работы, был собран урожай пшеницы, риса, овощей, фруктов, винограда и, главное, хлопка. Жить стало полегче и сытнее.
     Примерно в это время заканчивалась  «ураза»- месячный пост, когда принимать пищу можно было только после захода солнца.  Последний день «уразы» узбеки отмечают обязательным приготовлением праздничного плова.  Кишлак оживляется, в воздухе стоит аромат плова, детишки на красивых блюдах разносят его по друзьям и родственникам- очень красивая и свято соблюдаемая традиция.  Этот ритуал не носит религиозного характера, хотя, наверное, имеет религиозное происхождение.
    Вообще, мы не замечали каких-либо серьезных религиозных
мусульманских отправлений,  в кишлаке не было мечетей, не было мулл.  Существовали некоторые обычаи, как, например, произношение старшим в семье перед принятием пищи короткой молитвы  («овмин, обло аквар») с поднесением сжатых ладоней к лицу, но это не носило характера религиозного фанатизма.
     Нужно отдать также должное узбекам: в быту, даже по праздникам, алкоголя употребляют мало, пьянство вообще не имело места (не без исключений , конечно).  И это, несмотря на обилие винограда, который не применяют в домашних условиях для производства вина (как, скажем, в Молдавии, где у каждого крестьянина в подвале должно храниться несколько бочек вина для каждодневного распития).
     Осенью с горных пастбищ возвращается отара (бараны и овцы, колхозные и, частично, личные) угнанная в горы весной.  Очень интересное зрелище: двигающаяся  с Тянь-Шанских гор ( у подножья которых находился кишлак и за которыми располагался Афганистан) по главной улице колонна этих животных с приплодом- очень смешными детенышами.
     Мы  могли только любоваться заснеженными вершинами Тянь-Шаня, добираться туда было далеко, сложно да и опасно: в горах обосновались, бежавшие туда  после революции в гражданскую войну, так называемые «басмачи»- богатые местные крестьяне (типа российских кулаков), которые за свои богатства боролись с принесенной на штыках Красной Армии,  Советской властью.
     В конце 1942 года мама стала работать заместителем главного бухгалтера колхоза имени Ахунбабаева ( в том же кишлаке). Мы получили комнату в административной постройке, где, кроме нас, жили несколько занятых на «интеллигентных» должностях эвакуированные учителя, медсестры, аптекарь и др., с семьями. Мама пользовалась уважением и ее должность давала возможность периодически получать продукты со склада и, более того, нам был выделен небольшой земельный участок на рисовом поле, который мы сами обрабатывали.
     Я возмужал, окреп, регулярно посещал 6-ой класс школы и в апреле 1943 года отметил свое  четырнадцатилетие.
     Этим же летом моя «деятельность» по незаконному проникновению в сады и огороды и изыманию овощей и фруктов стала легальной и законной: я стал работать в местном пункте «Заготплодовощ». Эта организация была звеном государственного налогового органа, осуществлявшего взимание у сельского населения налога в виде овощей и фруктов, в которых «нуждался фронт и городское население, и, главное, рабочий класс». Эти же потребители нуждались в молоке, мясе, яйцах и прочих продуктах, которые «добровольно» должны были сдавать крестьяне во все времена.
     Наша работа происходила весьма просто: группа  эвакуированных подростков     (местные пацаны этим  «грязным»  делом не занимались) под руководством здоровенного бригадира (почему-то считавшегося невоеннообязанным), двигалась по улицам кишлака с телегой, запряженной  ослом, и безбоязненно (мы же находились «под защитой государства!») обчищала сады,  доставляя на «базу» ящики с фруктами.  Ошарашенные хозяева получали на руки никчемный клочок бумаги с отметкой  «фруктовый налог сдан».  Никто фрукты не взвешивал и не учитывал, после «сбора» они вывозились куда-то городским транспортом.
       Этой   «деятельностью»  я занимался все  летние каникулы . Понятно, что свою «семью» я обеспечивал фруктами вдоволь и без риска попасться на воровстве. Стоит упомянуть , что до нашего приезда (имеются ввиду  эвакуированные, а также репрессированные- крымские  татары, осетины и прочие "изменники родины") воровства в здешних местах не было, дома не запирались, сады не охранялись, милиция имелась только в районном центре.
    Летом 1943 года кроме своей основной трудовой деятельности я продолжал заниматься рыбалкой, благодаря которой у нас появились наличные деньги от продажи рыбы и риса (после уборки с личного участка).
      Такими мелкими продажами я занимался в Намангане на рынке, куда периодически ходил пешком, преодолевая   расстояние в 10-12 км., мне было четырнадцать лет и такие переходы не представляли труда.  Теперь мы могли купить обувь, одежду, «городской» хлеб.
      Будучи в городе, я посещал читальный зал, где проводил несколько часов, читая книги и журналы, чего в кишлаке был лишен.
    Не могу не отметить , что в том 1943 году обстановка на фронтах войны  (Сталинград, Курск и др. победы Красной Армии) рождала оптимизм и реальные надежды на близкий конец войны и возвращение домой.  До этого было еще ох как далеко, но вера в то, что это произойдет окрепла и с этой верой стало легче жить.
     Я подружился с соседом - взрослым парнем, физически сильным и крупным, почему-то освобожденным от призыва в армию  (какая-то болезнь у него все же была ), до войны он работал где-то на Волге спасателем и был профессиональным спортсменом-пловцом.  Он обучил меня хорошо плавать и к концу лета я  уже самостоятельно переплывал широкую и бурную  в нашей предгорной местности  реку - Сыр Дарью.
    В свободное время мы с Женькой часами бродили по окрестностям, обнаруживая новые водоемы, озера, ручьи, заросли кустов и камышей, где разгуливали диковинные птицы - куропатки и даже фазаны, и нам казалось, что мы первооткрыватели мест, где еще не ступала нога человека.
     Тяжелое время было тогда, но интерес к окружающему миру и естественный детский оптимизм брали свое.  И сегодня, с высоты своих лет я,  не претендуя на оригинальность, откровенно скажу- счастливое было время,  а будущее...о нем мы не думали.
     Осенью я отправился в 7ой класс - последний, выпускной, класс, нашей школы.  Этот учебный год (1943-44) ничем особенным не отличался и в нашей с мамой жизни тоже.  Мама работала и с нетерпением и надеждой ждала сообщений об освобождении от немцев территории, где жили ее родители: советские войска стремительно наступали и в сводках с фронта ежедневно публиковался перечень освобожденных сел и городов.
      Всюду изучали новый гимн Советского Союза  (мелодия которого повторяется и в нынешнем гимне России), советские офицеры и солдаты одели погоны  (для нас это было необычной диковиной), появилось множество раненных на войне и мы с восторгом смотрели на их ордена и медали.  В моей "личной жизни" ничего необычного не происходило, разве что ...
    Ко мне пришла любовь - чистая, детская, восторженная и... непонятная еще в моем пятнадцатилетнем возрасте.  Не стоит упускать такой момент в описании  своей жизни.
    А началось все из-за математики.  Учился я неплохо и 7-летку закончил круглым отличником, но в течении года не ладил с математикой (ну не давалась  мне эта наука), тем более, что не терпел  учительницу по этому предмету и, по-видимому, пользовался взаимностью - замечал, что и она недружелюбно относится ко мне.  Это была новая учительница, только в этом году приехала из Намангана и поселилась с семьей  (сестрой и ее двумя детьми ) в нашем же доме, по соседству.  Семья коренных москвичей, и в эвакуацию приехали из Москвы.
     Я подружился с ее племянником Юрой, и из его рассказов понял, что, с легкой руки математички ( она конечно делилась дома своими школьными впечатлениями), моя репутация в их семье невысока.  У Юры была сестра -Софочка Чернякова - красивая стройная девушка моих лет.  С ее появлением в моем сознании стала происходить непредсказуемые явления:  я стал все чаще и чаще думать о ней,  мне очень хотелось ей понравиться, чем-то вызвать и заслужить ее внимание.  И осознал, что нужно спасать свою репутацию, а путь к этому лежит через  ее тетку (с моей точки зрения страшную мегеру), а конкретнее через преподаваемый ею предмет.
      И засел за, ненавидимую мной, математику.  Через некоторое время убедился, что это, оказывается, легко доступная  (вот что делает любовь!) наука. Между прочим, все последующие годы - в школе, училище, институте проблем с математикой у меня не было. Я сразу же вырос в глазах учительницы - оказалось она была дружелюбной, симпатичной молодой женщиной.
     А с Софочкой мы подружились , почувствовали взаимное влечение  друг другу, старались побольше бывать вместе и, казалось, весь мир замкнулся на нас двоих.  Как-то я заболел, лежал с высокой температурой и она, как верная подруга, не отходила от меня.  В то время мне казалось, что мы всегда были рядом и даже мысленно не расставались.  В начале 1945 года Софочка с родными уехала домой в Москву, мы трогательно попрощались и она исчезла из моей жизни. 
    Радио в кишлаке не было. Новости узнавали и газет, которые приходили нерегулярно и с большим опозданием. Сегодня может вызвать удивление, та скорость с которой распространялись, передавались знакомым и друзьям и запоминались военные и фронтовые песни.  Их было много  ("Вставай страна огромная", "Огонек", "В прифронтовом лесу","Землянка", "Офицерский вальс", "Огонек" и др.)  Мы понятия не имели о композиторах и поэтах, сочинивших эти песни, но каждая из них встречалась как маленький праздник. Слушая эти песни в наши дни, поневоле вспоминаю те далекие годы, когда впервые услышал их и людей, которые меня тогда окружали.
     А тем временем шел 1944 год.  Я отметил свое 15-летие, закончил 7- ой класс и попрощался со школой кишлака Джида-Капа: в следующем году предстояло продолжить учебу в городе.
    А летом этого же года мне, как «человеку грамотному с неполным средним образованием, обладающему русским и узбекским языками» было доверено (не без помощи мамы, конечно) занять «интеллигентную» должность колхозного почтальона, вернее письмоносца (подписка на газеты и журналы в кишлаке не практиковалась).
    Разноска писем оказалась не таким простым делом, как  я предполагал вначале.   Во-первых улицы, переулки и отдельные места проживания жителей колхоза,  насчитывающего нескольких сот домов, никоим образом не именовались и не нумеровались. А во-вторых, в Узбекистане метод присвоения фамилий детям в корне отличается от принятого у нас  (фамилия детей, как правило, та  же, что и фамилия отца).
     У узбеков фамилия детей ( сына, дочери)- производная от имени отца.  К примеру отец - Ахмед Турсунов- его сын носит фамилию Ахмедов (а имя присваивается), отец Мамед- дочь Мамедова (к примеру: Фатима Мамедова)
      И, с этими проблемами мне приходилось сталкиваться ежедневно, получая на «главной» почте пачку писем.  Каждый адрес становился для меня головоломкой, тем более, при массе однофамильцев.  Нужно было прибегать к помощи окружающих: знакомых, соседей; иногда приходилось вскрывать письмо в поисках «особых примет»  получателя. 
      Отнестись к этому халатно нельзя: большинство писем было с фронта, в форме треугольников ( без конверта) с обратным адресом –«полевая почта». Люди ждали этих вестей, жили надеждой и ... страхом.
     Но вскоре возникла страшная и неожиданная изнанка моей, казалось бы, безобидной работы: появилась первая «похоронка» (извещение о «героической смерти»), которую я должен был вручить обезумевшим в момент родителям, жене, детям.., потом вторая, третья.  Я стал исчадием ада, вестником смерти, на меня стали с ужасом смотреть, когда я стучался в очередной дом. Если при доставке «хорошего», долгожданного письма меня встречали, как дорогого гостя, угощали и обязательно вручали один-два рубля, то в этой ситуации я стал бояться элементарной расправы, бояться, что меня забросают камнями. И тогда, поневоле,  изобрел метод, как избежать и не видеть потрясения, которое приходилось доставлять людям.  Уточнив адресат, куда  должен был доставить «похоронку», отдавал ее соседям и, как оказалось, это было для меня наилучшим выходом из положения.
    А уже следующей ночью  (не знаю почему, но, именно, ночью) из дома, который постигло горе, раздавались страшные крики и плач специально нанятых плакальщиц и до самого утра продолжался этот ритуал, слышный на большое расстояние, вокруг и люди проклинали войну.
     Рассказывая о плаканиях, криках и громких причитаниях,  вспомнил  о такой же реакции жителей , но уже совсем по другому поводу.  А поводом для криков  и плача, потрясающих окрестности, была ночь, когда изымался так называемый «военный налог» и «военный заем».
    Если у людей, работающих в государственных организациях и предприятиях, определенные суммы вычитывались из заработной платы, то у колхозников, лишенных возможности  платить деньгами, налоги изымались (причем самым диким и варварским способом) натурой.
      Происходило это ночью (днем потенциальные налогоплательщики могли сбежать). К дому подъезжала машина из районного центра с представителем НКВД и парой местных добровольцев и, если хозяева не могли откупиться деньгами, производилось изымание (а по существу узаконенный грабеж) личного имущества. Отбиралось всё попавшее под руку: домашнее животное (овца или корова), одеяла, ковры, посуда, «излишек продуктов». Жители вокруг  слышали страшные и крики и плач  «налогоплательщиков», но боялись вмешиваться, со страхом ожидая следующей ночи и гадая, кого изберут для очередной акции.
     Куда потом вывозилось изъятое имущество и как оно превращалось в «помощь фронту» никому неведомо . Многое из награбленного  (иначе и назвать нельзя) оседало на разных складах в личном распоряжении начальства. 
      Любопытный факт: мы с мамой жили в одной из комнат административной постройки, у нас стоял огромный шкаф с архивом  (некуда было девать).  Мы, грешным делом, периодически брали оттуда бумагу для растопки печки.  Однажды, вытаскивая очередную порцию, я обнаружил несколько объемных, аккуратно запечатанных, пакетов.  Внутри оказались  облигации военных займов за несколько лет. Облигации, плата за которые жестоко взималась властями.  Замечу, что военные займы во время войны вообще не погашались: возврат государственного долга откладывался на послевоенный период.
     Забегая вперед скажу, что, спустя несколько лет после войны, военные займы, действительно, небольшими суммами стали ежегодно погашаться. Если бы мы прикарманили тогда облигации на многие десятки тысяч рублей, то, наверняка, стали бы подпольными миллионерами.
      Правда вскоре по «призыву» одной электросварщицы советский народ «добровольно» пожертвовал всю сумму, оставшуюся непогашенной  «родному государству».
      Ну а безграмотное население кишлаков, в том числе и колхозные власти, вообще не представляли себе ,что такое облигации государственных займов и не подумали раздать их населению. Сложили, как макулатуру, в шкаф и делу конец.
      Ну а как поступили мы с мамой, настоящие советские люди? Конечно! Мама помчалась к председателю доложить о ценной находке, он главный наместник советской власти и партии «оценил» такое патриотическое рвение: прислал (ну конечно!) осла с тележкой, в которую погрузили пакеты - напоминаю, с облигациями государственных военных займов, которые отвезли... к нему домой.  Нужно отдать должное его бескорыстию, безграмотности и глупости: его и соседские дети распотрошили пакеты и еще много дней по арыкам плавали бумажные кораблики и вокруг летали такие  же самолетики, сделанные  детьми из «государственных ценных бумаг».
    Приближалось время занятий в школе. Предстояло начинать самостоятельную жизнь в городе, где мама сняла для меня угол у знакомых за соответствующую плату ( недорого- 3 килограмма риса в месяц - хозяйка была счастлива). В Намангане я прожил весь учебный  (1944-45 ) год.  По выходным  приходил домой в кишлак, окунался в «родную» стихию, встречался с Софочкой и друзьями.
      Между прочим, узбеки, в среде которых я находился в годы эвакуации, «перекрестили» меня (не помню по какой причине):  получил новое имя – Мирзараим, привык к нему и даже представлялся этим, чисто узбекским именем.
     За время жизни в Намангане  я окунулся в цивилизацию: электрический свет, радио, многочисленное русскоязычное общество и прочие атрибуты современности.
    Не могу не рассказать еще об одном случае,  характеризующем стиль жизни и психологию тамошнего общества в то время ( только ли?). Живя в городе и нуждаясь в пропитании я, как и всякий школьник-горожанин, претендовал на хлебную карточку ( норма хлеба ученика - 300 гр. в день), однако, когда  обратился в соответствующую контору, мне отказали по причине того, что я  колхозник и не имею городских прав.  Я уже было смирился с этим, но один «знающий» человек  дал мне дельный совет: нужно обратиться с просьбой к председателю райисполкома и дать ему взятку (так мол все делают).  У нас этот совет вызвал недоверие, но поскольку другого варианта не было, мама обеспечила меня большой красивой дыней в плетенке и некоторой денежной суммой, а также надиктовала соответствующее заявление.  В исполкоме, к моему удивлению, мне любезно сообщили, что председатель по таким-то дням и по такому-то адресу ведет прием населения (подопечного ему района) у себя дома.  И я со страхом - ведь это была первая в моей жизни взятка (а сколько я их впоследствии уже безбоязненно вручал власть держащим чиновникам - не перечесть),  с  дыней в руках и завернутыми в бумажку деньгами в кармане, отправился по нужному адресу. Найти его оказалось очень просто: на близлежащих улицах и перекрестках имелись указатели в виде стрелок, начертанных черной краской на стенах заборов:  «Дом Агаликова» (то бишь районного главы).  А перед входом в домовладение на улице я обнаружил довольно внушительную очередь просителей (ну прямо, поэт Некрасов:  «Размышления у парадного подъезда»,  только в узбекском варианте ) и главное, что меня успокоило - у всех в руках было подношение : корзины, свертки, пару человек держали на поводке овец.
      Я ничего не сочиняю , не обманываю ( да и зачем мне это?) - так оно и происходило, без преувеличения.  Так уж случилось в моей жизни, что  значительную часть её я прожил на Востоке и часто сталкивался с таким, не вызывающим возмущения и общепринятым обычаем.
     Много лет спустя, живя в Баку, я уже не удивлялся тому, что получение за деньги образования, должности, ученой степени, членства в коммунистической партии и прочих жизненных благ  носило массовый характер и делалось это без утайки и безбоязненно. Многим бакинцам известен эпизод, когда претендент на поступление в медицинский институт в  Баку, «честно» уплативший, и не обнаруживший себя в списках принятых, зашел в кабинет к ректору института и, вытащив из-под полы спрятанный обрез (ружье), застрелил его. И народ был возмущен...  непорядочностью ректора.  Восток- дело тонкое!
      Закончу свою историю : войдя во двор товарища Агаликова , я увидел его сидящим на покрытом ковром топчане под навесом и рядом еще 2-х помощников. Подойдя к «трону» я, протянул подношения  «самому», он брезгливо пробурчал: «отдай им».  Один «сотрудник»  принял дыню, второй - заявление и пакетик с деньгами, после чего мой визит закончился , мне было указано на выход.  Через несколько дней я получил хлебную карточку, уже без препятствий и проволочек.
    Помню, как уже после освобождения Крыма в Наманган  (а, по-видимому, и в другие области Узбекистана) пригнали несколько товарных эшелонов с крымскими татарами. При общении с ними выяснилось, что Крым был полностью  «очищен» от этой нации из-за  «сотрудничества с немецкими оккупантами».
      Странно было видеть женщин, малолетних детей, стариков, обвиненных в предательстве.  Конечно, нет дыма без огня, но масштаб «мероприятия» поражал своей массовостью, оперативностью и организованностью, как и все, что было осуществлено под водительством «великого»  Сталина.
     Вся операция была осуществлена в течение 24 часов.  В Узбекистане к этим людям, успевшим наспех прихватить свой убогий скарб, власти отнеслись весьма сдержанно, особых забот к их устройству в новой жизни не прилагали и обрекли на самовыживание.
     В начале 1945 года мама получила трагическое известие: в письме из освобожденного от оккупантов Ямполя (местечко, где оставались родители) сообщалось, что ее мать и отец были в гетто и неизвестно, живы ли они.  Мы уже знали о том, что произошло с евреями на оккупированных территориях, и надежда, что мои бабушка и дедушка -Молка и Эля Балабан, остались живы была призрачной.
      И, как впоследствии выяснилось, немецкие солдаты забили бабушку прикладами до смерти, когда она вышла с территории гетто, чтобы обменять что-нибудь на провизию.
      А дедушка погиб в селе Лодыжин, где находился концлагерь , куда его вывезли вместе с другими обитателями Ямпольского гетто.
      После возвращения из эвакуации мама получила официальное сообщение. Оно было написано сухим официальным языком  бюрократами из соответствующих украинских организаций:
 «Эля Балабан скончался от истощения, что зарегистрировано  районным органом НКВД за №... в 1941 году»
      Здорово?! А ведь в 1941 году там были немцы, а дедушка погиб в концлагере и, как следует из этого документа, тогдашние (украинские?) органы власти аккуратно, в день  его смерти, зарегистрировали этот факт.  Нет слов ...
    Уже здесь в Америке  узнал от моих американских родственников (Майденберг) о самых достоверных подробностях гибели бабушки, рассказанных выжившей свидетельницей этой трагедии.
    Нужно ли описывать состояние моей мамы после такого удара судьбы, тем более, что к тому времени от переживаний, перенесенного голода, невзгод и тяжелого климата она тяжело заболела страшной южной болезнью- пеллагрой.  Невыносимо было смотреть на язвы на ее опухших ногах и понимать боли, которые она испытывала.  И во избежание тяжелых последствий, которые могла принести пеллагра, врачи советовали единственный выход: уезжать из этого климата.
    Война подходила к концу, бои шли уже на территории Германии, Польши, Чехословакии и других стран Восточной Европы. На крупномасштабных картах мы с радостью отмечали флажками взятые нашими войсками, неизвестные дотоле, чужеземные города.
       К тому времени мне исполнилось шестнадцать лет, получил свой первый паспорт. Оглядываясь назад, я, конечно, осознаю, что жизненного опыта в детстве отрочестве и юности у меня было более, чем достаточно. А вот пригодился ли этот опыт в дальнейшем...не знаю.
    И вот появился последний флажок на карте - взят Берлин – событие, которого долгие годы ждали и в которое верили.  Девятое мая 1945 года - победа, обгорелый труп Гитлера... Конец войне!
      И что бы  сегодня не говорили о прошлой войне, это было выстраданное и  достигнутое, не только армией, а  всем народом, событие...и мой детский труд в военные годы- тоже крошечный вклад в него.

                Возвращение

     Открылась дорога домой.  Куда и когда?  Многие эвакуированные, даже не дожидаясь конца войны (когда все уже было ясно и Германия была обречена), стали разъезжаться «по домам».
    Нам же с мамой уезжать обратно в Турбов не имело смысла: никого и ничего у нас там не было. И мама решила ехать в Чернигов, куда уже вернулась её тети Оля и Маня Майденберг с семьями.  Мы получили их согласие и вызов на работу для мамы (без этого выезд не разрешался).
      И здесь я совершил существенную жизненную ошибку: в мае 1945 года оставил школу, когда  до окончания 8го класса  оставалось немногим более месяца. Не помню, что ускорило наш отъезд: болезнь мамы, предположение что приедем в Чернигов до конца учебного года и успею окончить восьмой класс, безропотное согласие мамы на мои уговоры (отец, будь он жив, наверное, не допустил бы этого), желание быстрее закончить нашу военную узбекскую  эпопею? А может быть сознание того, что у меня «в запасе»  был год ( в то время в первый класс средней школы поступали  в восемь лет, а меня приняли в семь - в 1936 году).
      Да и, вообще, годы меня тогда (как и всякого подростка) мало беспокоили: подумаешь- времени навалом!
     Мы оформили все документы, закончили «дела» и двинулись в дорогу.   
     Первая неожиданность встретила нас в Намангане на вокзале: там оказалась масса отъезжающих  в многодневной очереди на выезд.
      Около двух недель провели мы на вокзале, сидя на заплеванном полу, в антисанитарных условиях, в окружении толп возвращающихся  беженцев.
      И наконец, в один прекрасный день подошла очередь, мы сели в общий пассажирский вагон, забитый до отказа (даже на багажных полках расположились пассажиры) и уехали из Узбекистана навсегда.
    Вспоминая годы, проведенные в Узбекистане, не могу не отозваться добрым словом о приютившем нас народе.  Узбеки - простые бесхитростные люди, без внутреннего озлобления и неприязни к «русским» (а мы все там, впрочем, как и здесь, в Америке, были «русскими»). В большинстве своем, они на равных делили с нами все тяготы того времени и мы, эвакуированные, доставившие им столько хлопот и неудобств, не ощущали какой-либо серьезной неприязни.
      Обратная дорога на родину проходила по тому же (четырехлетней давности) маршруту, но уже в более «человеческих условиях» и, конечно, с другим настроением.
      До Чернигова  добирались более месяца: пришлось несколько раз делать пересадки и мы по семь-восемь дней отсиживались на узловых станциях. Но сколько интересного и неожиданного видели в дороге!  Сколько самых неожиданных встреч, знакомств, впечатлений!
       Казалось, вся страна, весь народ сдвинулись с места.  Навстречу нам, теперь уже в обратную  сторону двигались воинские эшелоны с
оставшимися в живых, демобилизованными фронтовиками.  Впереди на паровозах, были прикреплены  большие портреты Сталина и надпись "Мы победили".  И опять, при встрече поездов, воздух сотрясали крики «Ура» и другие приветственные возгласы.  Для нынешних скептиков вся эта обстановка вызывает сомнение, но так было!
       Как-то мы встретили группу выживших в немецком концлагере возвращающихся узников Освенцима, они показывали нам
вытатуированные номера на плече. Тогда мы еще многого не знали, нам еще предстояло узнать всю правду о фашизме.
      Самое страшное увидели, въехав на территорию, бывшую  в оккупации. Вокзалы и станционные постройки были полностью разрушены, вместо них сооружены временные деревянные постройки. За окнами вагона мелькали сгоревшие села. Лишь сохранившиеся кирпичные трубы бывших изб и хат напоминали о том, что здесь до войны жили люди.
      На станциях- массы инвалидов, нищих, беспризорных детей, воров и
обездоленных несчастных людей.
      В первые послевоенные годы мне пришлось попутешествовать (иногда на крыше вагона или на подножке) по Украине и Белоруссии, бывать в разных, бывших в военной зоне, городах. Я обратил внимание, что каждый, из виденных мною послевоенных городов, имел свое лицо.
      Чернигов был разрушен до основания, до такой степени, что бессмысленно было восстанавливать развалины. Было принято мудрое решение: на бывших улицах построить новые дома, а на месте разрушенных домов сделать улицы. Так и сделали. Теперь мало кому придет в голову, что под улицами покоятся фундаменты «довоенной цивилизации».
      Помню сгоревший Минск. Сохранившиеся стены домов, зияющие черными задымленными пустыми проемами вместо окон и совершенно безлюдные улицы. Помню уцелевшую брусчатку  Крещатика и развалины всех, без исключения, зданий по обеим сторонам этой красивейшей до войны улицы Киева, взорванные отдельные дома в центре Одессы, (при сохранившихся вокруг неповрежденных зданиях), как после точечной бомбардировки.
      Тем временем столь длительное путешествие привело к одной из существенных потерь времени: надежда окончить в этом году 8-ой класс непоправимо рухнула.
      Закончилась война, с ней и моё детство. Могу ли  назвать его счастливым? Таким ли оно могло быть, если бы не умер отец, если бы не было войны...Если, если, если... Как известно, история и жизнь  сослагательного склонения не приемлют.

                Послесловие.
 ...Находясь в эвакуации, глядя на выжженные солнцем узбекские степи, не представлял себе
как выглядит море, хотелось хоть когда-нибудь увидеть его. Может быть эти, кажущиеся тогда несбыточными мечты стали причиной тому, что после окончания школы решил связать свою дальнейшую жизнь с морем. А дальше- Одесское морское училище, Институт инженеров морского флота, беззаботная курсантская жизнь, учеба, развлечения, увлечение парашютным и водным спортом, встречи с девушками, военно- морские стажировки в Севастополе и Балаклаве, диплом кораблестроителя, получение первого звания морского офицера и...конец беззаботной жизни.
   Пришла пора приниматься за строительство «светлого будущего», а до отъезда в Америку оставалось ровно 40 лет. Не могу сказать, что эти годы были такими уж безмятежными. Судьба, как бы испытывая на прочность, преподносила неожиданные сюрпризы, когда оказывался на перепутье и приходилось все  начинать сначала, осваивать новые профессии, менять должности, места работы и жительства, приходить в себя после трагической потери любимого человека.      
   В 1991 году,   ровно за одну неделю до окончательного краха страны, где родились, где прожили значительную   часть своей жизни,  мы с женой попрощались с друзьями, с памятными местами, с могилами близких и родных людей и уехали навсегда.
  Не хочу проклинать и поносить эту страну.  Несмотря на все беды и тяжести бесправного коммунистического режима, на трагедии и потери в моей личной жизни, сохранились и добрые незабываемые воспоминания.
   Там прошла моя молодость, там родился мой сын, там я получал удовольствие, занимаясь любимым делом.
   «Детство, сломанное войной» –  часть моей книги «Пока память хранит», которая издается  американским издательством и рассылается по индивидуальным заказам.
   В книге воссоздал историю своей жизни, своих близких,  свою родословную, ее корни, в свете всей информации, которая имеется  в моей памяти, в документах и письмах, которые  храню. Рассказал о друзьях,которые были рядом и в радости и в горе.
    Как  всякому человеку многое повидавшему,  столкнувшемуся со многими явлениями жизни, будучи  свидетелем многих событий, отходящих в прошлое, мне кажется есть о чем рассказать. Особенно, своим детям, внукам, близким друзьям.       
   В детстве, юности,  в зрелом возрасте, к сожалению, не задумывался,  как жили, например, в молодости мои дедушки и бабушки,  кто были их родители, прародители.
  Теперь всё прошлоё моих родных дорого мне и очень интересно, а расспросить о нем уже не у кого.Ныне мне были бы интересны и невероятно дороги записанные воспоминания моего прадеда, прослужившего двадцать пять лет рекрутом в царской армии, участника Крымской войны, заслужившего два Георгиевских креста и медаль « За веру, царя и отечество». Не менее ценными были бы записи деда, пробившего себе, местечковому мальчику, жизненную дорогу в тяжелое для евреев время. О его девяти сыновьях и дочерях –людях со сложной и трагической судьбой.
   И уж совсем бесценными были бы записи моего отца, ставшего свидетелем  интереснейших исторических событий в жизни страны, участника Гражданской войны, сотрудника ЧК,  получившего именной подарок от Льва Троцкого, во время посещения им госпиталя, где отец находился после ранения. Но нет их, нет этих записей.
   ...Дети войны, последние её свидетели- сегодня тем, кто жив, далеко за семьдесят, а тех, кто помнит, и того меньше. Тогда война всех уравняла: у всех была одна цель- спастись и выжить. А сегодня жизнь опять уравняла нас – людей «того» поколения, независимо от образования, должности, звания, профессии – все это осталось в прошлом и мы зачастую не понимаем своих детей и внуков, а они не всегда понимают нас. И главная наша радость, что мы рядом с ними, что нам повезло дожить до этого времени.