В. Скотт Обрученные Глава тринадцатая

Глава XIII

Извела тоска и скука,
Знать веселья пробил час,
Чашу пустим мы по кругу,
Ноги сами пойдут в пляс.
Старинная песня.

В НАЧАЛЕ следующего утра галантное содружество констебля, поддавшись глубокой скорби своего командира, покинули его и предместья «Грустной Обители», где в минувшие дни разыгрались столь драматические события.

Солнце только стало подогревать ночную росу и разгонять с башен и зубчатых стен клочья тумана, когда Уилкин Флеммок с шестью лучниками верхом и отрядом пеших копьеносцев, выступив из-под арки древних ворот, пересек подъемный мост. За ними следовали четыре телеги, вослед которым шли селянки в трауре. Их провожала леди Эвелин, находясь в центре плакальщиц, и ее длинные черные одежды еще черней казались из-за молочно-белого иноходца, на коем ехала она. Возле нее на испанской лошадке (подарке ее любящего отца, какой заботился и не скупился ради Эвелин), виделась фигура Розы Флеммок, в юном облике коей было столько же стыдливости, сколько в душе чувственности и огня, и на языке колючек. Марджери ехала в компании с отцом Олдрованом, которую она часто поддерживала. Поскольку значимость кормилицы в семье Беренджеров оставалось огромным, и сама она отдавала предпочтение обществу поборника веры, ей и дали в спутники священника, а не кого-либо другого, чтобы тот занимал ее беседой, пока у хозяйки в ней надобность не возникнет. Потом старый псарь Рауль с супругой и двое или трое любимых домашних слуг Раймонда Беренджера. Дворецкий с золотой цепью на шее, в бархатной накидке и серебряным жезлом в руке замыкал шествие, прикрываемый сзади четырьмя арбалетчиками. Охрана и большая свита служили одной только цели - придать необходимую важность короткому путешествию юной леди от замка к лагерю констебля Честера, который с тридцатью копьями  вызвался сопроводить Эвелин в Глостер, - при таком охранении ей не грозила никакая опасность, даже если разбитые недавно валлийцы успели вновь собраться с силами, или, что вероятнее, какие-либо горцы вздумают вновь напасть на границу. Во исполнение этой договоренности, которая разрешала части вооруженной свиты Эвелин вернуться в замок для поддержания порядка в нем и его защиты, констебль ожидал ее прибытия на роковом мосту во главе отряда избранных всадников, коим вменялась охрана его. Стороны остановились, собираясь приветствовать друг друга; однако констебль, увидев Эвелин запеленатой в длинный траур с печатью скорби на лице, ограничился немым поклоном, настолько низким, что плюмаж его высокий (он был в полном доспехе) коснулся густой гривы его боевого коня. Затем Уилкин Флеммок вопросил леди, имеет ли она к нему какие поручения.

- Никаких, Уилкин, - сказала Эвелин, - за исключеньем одного, будь осторожней, чем когда-либо, и начеку.

- Как дог английский осторожен буду, - отвечал Флеммок. - Мой нюх и крепкий кулак, вместо клыков, мне помогут, клянусь, хранить порядок. Веди себя хорошо, Росхен! Ты едешь в окружении незнакомцев - береги честь родного дома. Благослови вас бог… Прощайте!
Дворецкий поспешил также с своей госпожой проститься, и по чистой случайности избежал беды. Виной тому был Рауль, который имел глупость, страдая ревматизмом, взгромоздить себя на арабскую лошадь редкой породы, какая, однако, была столь же стара, хрома, упряма и зла, как и ее наездник. Между всадником и лошадью заметно было недопонимание, ибо Рауль бранился на кобылу и бил ее шпорами, а Поганка (так лошадь-язычницу прозвали) в ответ взбрыкивала, кусалась и старалась скинуть наездника во что бы то ни стало, и коль ей этого не удавалось, лягала всякого, кто приближался к ней. Многие из дворни вообще думали, что старик Рауль завсегда выбирал это порочное животное для поездок со своей женой, чтобы скачки, броски и прочие свойства строптивой Поганки иметь возможность наказывать шпорами, представляя ее ребра, ребрами миссис Джилл. И вот, когда напыщенный дворецкий подстегнул свою лошадку, чтоб облобызать ручку молодой хозяйки на прощанье, как некоторым показалось, Рауль так вонзил шпоры в бока Поганки, что та, взвившись на дыбы, стала бить копытами, и будь дворецкий на пару дюймов к ней поближе, его бедро было б сломано что сухой тростник. Дворецкий страшно перепугался и потерпел большой конфуз; и кое-кто заметил на вечно-кислом лице Рауля усмешку и расценил копыта Поганки орудием возмездия дворецкому за его перегляд, перемиг и зубоскальство с женушкой псаря с того самого момента, как процессия выехала за ворота замка.

Сей инцидент ускорил прощание леди Эвелин с домочадцами, и помешал излишней формальности ее встречи с констеблем, коему она себя вручала для защиты в пути.

Хьюго де Лаг скомандовал шести латникам ехать вперед, взглянул на дворецкого, лежащего в грязи, и, пропустив вперед леди Эвелин с ее малой свитой, двинулся за нею следом ярдах в ста, рассудив за лучшее, не мешать ее, вполне естественным, молитвам, в которые она была теперь погружена, и терпеливо ждать, когда свойство юности - восторженное отношенье к жизни, не вырвет ее у мрачных мыслей вдохновленное пейзажем перед ней.

Засим констебль не беспокоил леди, и только в середине утра он соизволил сообщить ей, что близко то место, где смеет предложить он путешественникам привал.

И едва благоприятный отзыв леди Эвелин им был получен, предстал пред ними древний дуб ветвистый, напомнивший путникам Мамрийский дуб, под коим небожители обрели отдохновенье, привеченные обитателем его . Меж двух его ветвей огромных устроили навес из тафты, как высокое солнце уже начало обжигать своими лучами. Шелковые подушечки были разложены на постланных кверху мехом шкурах диких животных, украшенные стольником всевозможными яствами, являющими его высокое кулинарное искусство, неведомое грубым саксам и недоступное бедным валлийцам. Ключ, бьющий неподалеку отсюда из-под мшистого камня, нес прохладу и утолял жажду кристально чистою водой, одновременно студя две-три фляги с гасконским вином и целебным настоем, коими принято было тогда запивать утреннюю трапезу.
Стоило Эвелин с Розой, отцу Олдровану и Марджери расположиться средь зеленых ковров, шепота листьев и нежной мелодии ручья с пением птиц, коим ничуть не мешали отдаленные и едва слышимые голоса ратников, стерегущих покой, леди не смогла удержаться от похвалы констеблю, который столь удачно место для их отдыха выбрал.

- Я не заслужил одобрения вашего, - отвечал маркграф, - место выбирал племянник мой, чей разум менестрелями с толку сбит. Мне и в голову такое б не пришло.

Роза устремила взгляд свой на подругу, силясь будто разглядеть в ней отзвук этих слов, но Эвелин ему ответила с предельной простотой:

- Отчего же благородный Демьен не остался, чтобы покоем с нами насладиться, какой он так заботливо устроил?

- Он предпочел отправиться в разведку с немногими легконными всадниками, - сказал Хьюго де Лаг. - Неважно, что валлийцы урок получили, границы всегда кишат разбойниками и ворами; и нам хотя их нечего бояться, все ж мы, сударыня, желаем, чтоб вы ничуть не переживали.

- Я, действительно, многое пережила в последнее время, - молвила Эвелин, и потухла от нового наплыва мрачных мыслей, какие застили вокруг нее чарующие виды.

Тем временем констебль с помощью оруженосца освободился от пластинчатого доспеха, стального гривастого шлема и латных рукавиц, оставшись в гибкой кольчуге из колец разных размеров и закрывающей брови бархатной шапочке, называемой рыцарями mortier ; что позволило ему утолить голод и насладиться покоем. В его словах за трапезой звучали простота, здравый смысл и мужество; и сколь счел он нужным говорить о государственных делах и мерах для защиты границ королевства, речь его исподволь увлекла Эвелин, чьей сокровенною заботой отныне стать должна забота о ее вассалах. Де Лаг был весьма этим доволен, тем более что Эвелин, несмотря на молодость, выказала немало ума, задавая вопросы, и понимания со вниманием при ответах на них. Столь быстро установившиеся между ними дружественные отношения в беседе под дубом дали повод констеблю оказывать некие знаки внимания леди Эвелин в течение дальнейшего пути, и хотя она, конечно, ничуть его к тому не подстрекала, однако же, и не препятствовала им. Ничуть не смущенный любовью, пусть и очарованный красотой и прочими достоинствами Эвелин, де Лаг вел себя с ней по-приятельски, и ни мало не собирался новизну в их отношениях использовать как предлог для продолжения разговора предшествующего дня.

Следующая остановка была сделана в полдень в маленькой деревушке, где тот же самый благожелатель принял все необходимые меры для отдыха путников, но особенно для леди Эвелин, которая удивилась и несколько расстроилась его отсутствием. Несомненно, беседа с констеблем Честера, была в высшей степени поучительна, но девушка ее лет конечно же может быть оправдана в своем желании общения с человеком более молодым и менее серьезным суждением; и буде она вспомнила о тех знаках внимания, какие оказывал ей Демьен де Лаг часто в прошлом, она невольно обеспокоилась: где же он? Но ее встревоженность совсем не была замечена тем, кто был не в состоянии видеть в ней нечто большее, чем приятного собеседника. Она терпеливо выслушивала перечисление всех многих ветвей родового древа сэра Герберта, в чьем замке предполагал констебль заночевать, когда слуга пришел доложить и прибытии гонца от леди Белдрингем.

- Это от тетушки моего незабвенного батюшки, - сказала Эвелин, вставая, сколь возраст ее и нравы времен тех повелевали стоя приветствовать гонца от уважаемого человека.

- Я и не знал, - сказал констебль, - что мой благородный друг в родне с нею.

- Она сестра моей бабушки, - поведала Эвелин. - Знатного саксонского рода. Она не признавала родства с норманнами, и никогда не встречалась с сестрой после ее замужества.
Тут она замолчала, как к ним приблизился посыльный важной персоны, и, встав на колено, он подал письмо, в котором (устами отца Олдрована) сообщалось следующее, выраженное не по-французски, языке двора того времени, но древним языком саксов, впоследствии разбавленным французской речью:

«Ежели внучка Альфреда Белдрингема, исконного саксонского рода, пожелает древнего гостеприимства, какое все еще живет в доме ее предков, и не претят ей обычаи его, то она приглашена заночевать под кровом Эрменгарды Белдрингема».

- Разумеется, благородная леди отклонит это предложение? - спросил де Лаг Эвелин. - Великодушный Герберт ожидает нас с великой честью.

- Ваше общество, милорд, - ответила Эвелин, - доставит ему большее удовольствие, нежели мое отсутствие. Мой долг и положение внушают мне принять приглашение родственницы, сколь она мне честь оказывает им.

Чело констебля Честера нахмурилось, как редко кто ему противоречил.

- Я прошу вас согласиться, леди Эвелин, - сказал он, - что дом тетки вашего отца, скорей всего, не защитит вас, или он принять достойно вас не сможет… Разве только вы позволите мне вас сопровождать?

- Милорд, моя двоюродная бабушка одна хозяйка в своем доме; и если не сочла она уместным вашу милость пригласить, не пристало мне вашею опекой ее доверия лишать. Как видите, я не вольна решать.

- Но безопасность ваша, сударыня? - настаивал констебль, не желая отступать.

- Чего, милорд, мне опасаться в доме моей родственницы? Коль до сих пор он берег ее, и я в нем в безопасности буду.

- Да будет так, - сказал де Лаг. - Но вашу безопасность я упрочу патрулями вокруг замка, пока вы не покинете его. - Он с минуту помолчал и выразил затем надежду, что Эвелин, будучи в гостях у родственницы, чьи предубеждения относительно норманнов общеизвестны, не станет слушать ее россказней о них.

Леди Эвелин с достоинством ответила, что дочь Раймонда Беренджера не станет потакать никаким слухам, порочащим всякого благородного рыцаря, кем бы он ни был; и тем констебль, не посмев навязывать себя ей в провожатые, был вынужден удовлетвориться. В конце концов, подумал он, замок Герберта всего в двух милях от жилища леди Белдрингем, и с леди Эвелин он всего лишь на ночь расстается. Преклонные лета его, и та неловкость в обращении с дамами, какая, как считают, не пленит женских сердец, внушили ему все же беспокойные мысли и дурные предчувствия, несмотря на то, что разлука обещала быть недолгой. Потому в течение всего дня он ехал обок с леди Эвелин молча, полагаясь на утро, какое вечера мудрее. В эдакой неприятности они ехали, пока не достигли к вечеру расхождения их дальнейших путей.

Стоя на взгорье, они смогли увидеть - справа, на высоком холме, замок Амелот сэра Герберта со множеством башен; и слева - в низине, возле векового дубового леса, безыскусное одинокое строение, где леди Белдрингем была хранительницей обычаев англосаксов, презирающей и ненавидящей все после Гастингса.

Тут констебль, отрядив часть своих людей проводить леди Эвелин до дома ее тетушки и его охранения, с условием не чинить никакой обиды или беспокойства своим присутствием и видом тамошним обитателям, поцеловал ее руку, и с неохотою простился с ней. Эвелин пустилась вперед узкой дорожкой, которая вела к уединенной усадьбе в низине. Большие коровы редкой породы паслись на богатых пажитях по обе стороны от нее. Время от времени бурые олени, казалось, утратившие свойственную им пугливость, выбегали на край леса, собираясь в стайки под дубовыми ветвями. Едва картина сельского покоя заставила ее забыть переживания свои, как резкий поворот открыл ей прямо перед ней усадьбу, какой она не видела с момента расставания с констеблем, и вид которой теперь внушил ей немалое беспокойство. Строение в Саксонском стиле, кое ничуть не напоминало замок, приземистое и крепкое, всего лишь в два этажа, с громоздкими арочными дверьми и окнами, сплошь заросло плющом, и высокая трава стояла у самого его порога, над которым на медной цепи висел турий рог. Тяжелые почерневшие дубовые двери напоминали вход в оскверненный древний склеп, встречающий безмолвно гостей незваных.

- На вашем месте, дорогая моя госпожа, - фыркнула миссис Джилл, - я бы прочь отсюда поспешила: этот затхлый склеп вряд ли может приютить и защитить честного христианина.
Эвелин, заставив замолчать свою болтливую служанку, обменялась взглядом с Розой, и разглядев в ней робость, приказала Раулю дуть в рог на дверях, сказав:

- Слыхала я, что тетушка моя столь почитает древность, что не допустит в свой дом никого моложе Эдуарда Исповедника.

Рауль, проклиная дедовский инструмент, к какому даже он был непривычен, смог извлечь из него лишь хриплый громогласный рев, поколебавший ветхие стены, к коим трижды он воззвал, пока, наконец, они пробудились. При третьем обращении к ним двери распахнулись, и многочисленные слуги предстали по стенам узкого и длинного темного прохода в каминный зал, где целое дерево пылало в огромном древнем очаге размером с нынешнюю кухню, выложенном из камней громадных и с длинным рядом углублений наверху, в каждом из которых хмурился саксонский идол, чьих языческих имен календарь католиков не ведал.

Тот самый посланник, доставивший приглашение Эвелин, поспешил ей навстречу, как предположила леди, помочь ей с лошади сойти; но вместо этого, он взял лошадку под уздцы и прямо в дом повел до самой передней, где лишь позволил и помог ей с нее сойти. Две старых няньки и четыре девицы, явленные на свет милостью Эрменгарды, взялись проводить ее к тетушке. Эвелин хотела было справиться о здравии ее, но няньки знаком наложили печать молчания на ее уста, и этим жестом, вкупе с необычным препровождением в дом, они еще более возбудили любопытство леди видеть ее внучатую бабушку.

Какое и было вскорости удовлетворено, когда через пару коридоров она была введена в широкую комнату с низким потолком, увешанную гобеленами, в дальнем конце которой под балдахином обрелась присносущая леди Белдрингем. Многие лета не тронули свежести ее взора, не принизили ее величественной стати, ее седины тугой серебряной косой струились, перевитые плющом зеленым; длинное ее вечернее платье спадало широкими складками из-под расшитого жемчугом пояса, скрепленного золотою застежкою с дорогими камнями, стоившими годового дохода целого графства; лик ее, в былом красив и величав, хранил еще под строгостью морщин глубоких великолепие свое, подчеркнутое ее нарядом и осанкой. В руках она держала эбеновый посох, в ногах ее дремал огромный старый дог, навостривший уши и поднявший голову при звуке незнакомых шагов, столь редко слышимых в покоях его хозяйки, пребывавшей в кресле неподвижно.

- Тихо, Лютый, - приказала старуха псу. - Поди ко мне, дочь дома Белдрингемов, не бойся его древнего стража.

Пес при звуке ее голоса застыл, и лишь красные глаза его горели, мифическим зверем из древних саг у ног жрицы Одина или Фрейи , столь дивно Эрменгарда, в венке и с посохом, воплощала видом своим языческие времена. Но было бы несправедливо принимать за таковую истинную христианскую матрону, которая не уставала дарить святую церковь во славу божью и святого Дунстана  земельными угодьями.

Манеры Эрменгарды соответствовали ее облику и древнему ее жилищу. Она даже не пошевельнулась, чтобы встретить, как полагается, приблизившуюся к ней благородную деву; более того, она вовсе не заметила Эвелин, опустившейся перед ней на колени; и лишь девица склонилась поцеловать тетушкину руку, старуха, взяв ее за подбородок, устремила свой острый взор на девичий лик, и с минуту его изучала.

- Беруин, - сказала она самой старшей из двух ее нянек, - у нее глаза и кожа саксов, но волосы и брови чужаков, не наши… - И, обращаясь к Эвелин, примолвила: - Что ж, добро пожаловать в мой дом, девонька, конечно, если только стерпишь, что у тебя, отнюдь, не голубая кровь, как, верно, тебе все уши прожужжали эти шельмы в твоем доме.

С теми словами она поднялась, поцеловав внучку в лоб, но продолжала удерживать ее, разглядывая особенности ее платья, какие до сих пор она оставила без внимания.

- Святой Дунстан, спаси нас срамоты! - воскликнула она. - И так-то ныне девы ходят на людях, матерь божья, почти что нагишом! Глянь-ка, Беруин, на эту голую по самые плечи шею, выставленную напоказ! Вот что принесли чужаки в нашу добрую Англию! А этот игрушечный кошель на поясе? Не знаю, что в него и положить-то можно! А кинжал, как у актера ряженого в женщину? Милочка, ты собралася на войну, что у тебя клинок на поясе?
Эвелин, равно обескураженная и посрамленная разносом ее платья, собралася с духом и отвечала:

- Мода, сударыня, с некоторых пор, конечно, изменилась, но я одета, как принято теперь у дам моего возраста и положения. Кинжал, вы правы, лишний, однако он последний мой защитник от позора.

- Ты слышишь, Беруин, об ее язычок можно обрезаться, - улыбнулась госпожа Эрменгарда. - Надо сказать, что за исключеньем этих безделушек, платье ей к лицу. Отец твой, как я слыхала, пал достойно воина на поле битвы?

- Да, сударыня, - ответила Эвелин, и глаза ее увлажнились от напоминания о ее горе.

- Я никогда не видела его, - сказала госпожа Эрменгарда, - он ненавидел саксов, как все норманны, женившиеся на наших девах, словно лакомясь малиной, не спрашивая - нравится им это или нет. - И она продолжила, видя нетерпенье Эвелин, пытавшейся заговорить: - Норманнский норов, деточка, я познала задолго до того, как ты родилась.

В сей момент явился дворецкий леди Эрменгарды, и поклонившись ей до земли, спросил, что делать с норманнскою стражей, снующей вокруг дома.

- Норманны возле дома Белдрингемов! - вскричала почтенная дама. - Кто привел их сюда, и зачем?

- Они здесь, я думаю, - отвечал мажордом, - чтобы охранять эту юную леди.

- Как, дочь моя, - удивилась и расстроилась Эрменгарда, - ты смеешь полагать, что замок твоих предков не защитит тебя? Не простоит и ночи?

- Боже упаси, нет! - взмолилась Эвелин. - Это не мои люди, и мне они неподвластны. Констебль Честера оставил их тут, охранять дом от разбойников.

- Разбойники! - еще более удивилась Эрменгарда. - Им не нужно пристанище Белдрингемов, как вор-норманн украл последнее сокровище из него, дитя мое, - твою бабушку. Итак, голубушка, ты уже пленница жалкой клетки! Но ведь ты - их кровь, так отчего же ты дрожишь и плачешь? Где это видано, чтобы богатая невеста до срока и по своему желанию становилась рабой одного из этих мелких деспотов, какие дозволяют лишь их прихотям служить, и только? Что ж, я не могу помочь тебе… Я бедная и одинокая старуха… И какой из этих де Лагов, прелесть моя, станет ездить на тебе?

Эдакий вопрос, той, чье мнение о норманнах было выражено так ясно, вряд ли мог заставить Эвелин рассказать обо всем, что с ней приключилось, тетушке, чересчур уж саксонская сущность которой не могла ей дать ни добрый совет, ни реальную помощь. Потому девушка сказала только, что как де Лагов в частности и норманнов вообще, Эрменгарда видеть и слышать не желает, она попросит командира стражей, стать в охранение подальше от гнезда Белдрингемов.

- Нет, дорогуша, - махнула рукой тетушка, - как мы не можем видеть и слышать норманнов в доме нашем, какая разница, ближе или дальше они от него, только бы их духу в нем не было. Беруин, вели Гундольфу угостить норманнов вином и прочим, да пусть не скупится - вино покрепче, еду получше… Чтоб потом не говорили, что старая саксонская ведьма заставила их кости глодать. Вина, не пива, им дайте, не то их пронесет!

Беруин, бренча огромной связкой ключей у нее на поясе, вышла отдать необходимые приказы, чтоб вскоре вернуться. Тем временем Эрменгарда, оставшись наедине с племянницей, стала пытать ее еще пуще:

- Так значит, ты не хочешь, иль не можешь поведать мне, кому из де Лагов постель ты станешь греть? Спесивому констеблю ли, кто, как чурбан бесчувственный в непробиваемой броне на коне богатырском, как он сам неуязвимом, словно тать в ночи, с гиком наскочил на растерянных и голых валлийцев без всякой опасности для себя? Или племяннику его, желторотому Демьену? Или приданое твое должно быть пущено на распыл Рэнделом Лагом, пьяницей последним, кто, как говорят, не может более сорить деньгами в кабаках из-за их отсутствия?

- Досточтимая тетушка, - отвечала Эвелин, покраснев и надув губы, - ни одному из Лагов, и никакому саксу или норманну племянница ваша потехою не станет. Верна предсмертной воле родителя моего, заключившего некий договор с констеблем, я не могу ничего поделать, и доверяюсь судьбе.

- Но я, племянница, могу научить тебя, как колесо судьбы качнуть в другую сторону, - рекла таинственно и тихо Эрменгарда. - Наша общие с тобой предки вручили нам особый дар, видеть дальше чем иные и зреть в зародыше шипы иль розы, которые однажды венком терновым иль благоуханным станут.

- Ради всего святого, моя госпожа, - сказала, чуть не плача, Эвелин, - я не могу принять вашего дара, иначе лишь отвернув от бога мою душу. Когда б я знала, сколько предстоит мне пережить, я всякий миг счастливый утратила б в грядущем.

- Однако, дочь моя, - возвестила Эрменгарда, - всякой деве рода Белдрингемов, как гласит обычай, должно ночь одну провести в спальне «Кровавого Перста» в этом доме. Беруин, приготовь ее для моей племянницы.

- Я… я… слышала об этой комнате, тетушка, - растерялась Эвелин и оробела, - и если б это вас не рассердило, я не стала бы там ночевать. Мой дух надорван горем, устало тело от дороги, и с вашего разрешения, я лучше потом уважу этот обычай, предписанный, о, я знаю, всем дочерям дома Белдрингемов.

- А еще охотней никогда! - сказала грозно старуха, хмуря брови. - Разве мало за легкомыслие такое поплатился твой дом?

- Добрейшая госпожа, - вступилась за Эвелин Беруин, несмотря на то, что норов старухи как никому был ей известен, - оно и правда, покои эти давно позаброшены, и порядок в них сразу не наведешь, чтобы леди Эвелин могла в них отдохнуть. Посмотрите, как она бледна, бедняжка, ей и впрямь пришлось много пережить. Сжальтесь над ней, после она как-нибудь в них заночует.

- Ты дура, Беруин, - сказала сердито старуха. - Твоими советами я навлеку горе на мой дом, и на эту девчонку, позволив бежать ей обычая, провести ночь в «Кровавом Персте»! Ступай, и приведи комнату в порядок! Ничего, если норманнская спесь ее не съела, хватит с нее и теплой постели. Молчи! Я в своем доме хозяйка! А тебе я вот что скажу, Эвелин. Ты что, не нашего храброго корня, если трусишь ночью остаться одна в спальне отчего дома?
- Вы вправе мной распоряжаться, госпожа, - сказала тихо Эвелин, - я лягу там, где вы прикажете. Моя невинность и кровное родство с вашим домом сильнее страха моего. Я и впрямь лишаюсь сил, но чтоб уважить вас и не нарушить традиции нашего рода, мне хватит духу выдержать испытание, которому вы хотите подвергнуть меня.

Тут она едва не заплакала, обиженная на несговорчивость и неприветливость тетушки. Но вспомнив предание о спальне, где ей предстояло переночевать, она не смогла не согласиться, что леди Белдрингем имела веские причины настаивать на соблюдении семейной традиции, тем более, что заповеди божьи блюлись еще тогда.