Тетя Шура. Из цикла Добрые Люди

Весной 1958 года моему отцу дали квартиру в новом доме в Куйбышеве. Мы погрузили свой  нехитрый скарб в машину, попрощались с двухэтажной развалюхой  в поселке Смышляевка, где у нас была комната в коммуналке без удобств, и отправились на свое новое место жительства.
Дом был пятиэтажный, на шесть подъездов, со всеми удобствами. Наша квартира была в первом подъезде на пятом этаже, и у нас там было две больших комнаты.
Как только откинули борт машины, сразу откуда-то набежала детвора  шести-семи лет, мои ровесники, и дружно стали помогать нам носить вещи на пятый этаж. Пока мы таскали все, что поменьше и полегче, успели перезнакомиться. И все десять лет, что мы жили в этом доме, они были моими друзьями.
Потом к дому пристроили еще девять подъездов, дом стал огромным, буквой П, в этих, достроенных, подъездах тоже было полно детей, но это уже была другая компания, не враждебная нам, но все-таки другая.
В квартире у нас было  двое соседей: тетя Шура и тетя Аня с сыном, которого звали Валек. Он был лет на пять старше меня, хулиган и двоечник. Мать его, тетю Аню, часто вызывали в школу, в это время Валек сидел тихо, как мышь, в комнате. Мать после школы приходила с Валькиным дядькой, который пытался его «воспитывать», как говорила тетя Аня. Но этого «воспитания» хватало ненадолго, и мать снова взывали в школу. Кое-как Валек закончил 7 классов и пошел учеником слесаря на завод. Честно говоря, мать и сын мне были неинтересны, а все, что я знала о них, просто слышала в разговорах матери и тети Шуры, и потому запомнила.
Сын тети Шуры, Анатолий, служил в армии и часто писал матери письма. Отец Анатолия погиб на фронте, а про отца Валька никто ничего не знал.
Тетя Шура   была полная симпатичная женщина лет, наверное,  пятидесяти. Красивые густые волнистые волосы были уже седыми, она заплетала их в косу и укладывала, закрепив на затылке шпильками. Мы с ней очень подружились.
Моя бабушка, мамина мама, сидела с моим полугодовалым братом, мать и отец работали, и я в свои шесть лет была предоставлена сама себе. Тетя Шура тоже была одна. Ей, видимо, было скучно, а мне было с ней ужасно интересно. Комната ее была маленькая, метров пятнадцать, но как же мне там нравилось! У тети Шуры было множество интереснейших вещей. В  одном углу стояла высокая кровать с пуховой периной, покрытая кружевным покрывалом, с горой подушек и подушечек в наволочках с рисунком из пробитых дырочек, которые тетя Шура называла «Ришелье». В другом углу – «горка» темного дерева с красивой посудой, такой же темный круглый стол на одной толстой резной ноге с подставкой. На столе лежала красивая вязаная скатерть с большими кистями. Шторы на окне были подвязаны широкой полоской ткани, которая тоже заканчивалась  кистями. У стены стоял комод с большими ящиками и резными ручками, на комоде лежала длинная ажурная салфетка, на ней стояла красивая ваза, в которой с весны до глубокой осени были какие-нибудь цветы по сезону, а зимой стояли сухие веточки и цветки бессмертника. Над комодом на стене висело зеркало в темной резной деревянной раме.
У другой стены стоял уютный диванчик, на котором, как говорила тетя Шура, будет спать Толик, когда из Армии придет.
- А он скоро придет? – спрашивала я.
- Да, - отвечала она,- осталось  уже два года.
- Нет, це-е-елых два года – это очень долго! – говорила я.
- Ну, что ты, не успеешь и глазом моргнуть, - улыбалась она.
- Но я уже вон, сколько моргаю, а мне все равно все еще шесть лет! – хлопала я глазами, с недоумением глядя на нее. А она смеялась.

Но самой интересной вещью для меня в комнате тети Шуры была ножная швейная машинка. Она казалась мне очень красивой – вся черная, подставка темно-темно коричневая, а внизу две ажурные черные металлические ноги, а между ними подставка для ног, тоже металлическая и ажурная. Тетя Шура нажимала ногами на эту подставку, и машинка строчила строчку за строчкой. Из-под лапки машинки выползали обработанные зигзагом шелковые бантики для меня, новые «подрубленные»  шторы в нашу комнату, юбки, платья, жакеты, которые тетя Шура шила на заказ. Она была «модисткой». А еще эта машинка пробивала «ришелье» и на ней можно было вышивать. Вобщем, для меня это было настоящее чудо, оторваться от которого не было никакой возможности. Иногда тетя Шура разрешала мне покачать педаль или подержать вместе с ней ткань, которая вползала под лапку. В такие моменты я чувствовала себя гордой и счастливой.
И еще у тети Шуры была родная сестра, к которой она водила меня в гости. Сестру звали тетя Оля, она была старше тети Шуры почти на десять лет. Жила она в центре города, и мы ездили к ней на трамвае. Для меня каждая такая поездка была событием. Тетя Оля поила нас чаем и угощала печеньем, которое пекла сама, а не покупала в магазине. И чай, и печенье были необыкновенно вкусными. Но самое интересное начиналось, когда тетя Оля включала патефон, доставала красивый бархатный альбом, и мы смотрели  старые фотографии, желтоватые, толстые, а сестры вспоминали, как они учились в пансионе. Обе сестры окончили пансион благородных девиц, умели музицировать, петь, вышивать вязать и шить, а также красиво сервировать стол, рисовать, вести беседу. Одевались сестры не ярко, но со вкусом, ни одну из них я ни разу не видела не то чтобы непричесанной, но просто растрепанной. Конечно, когда я с ними познакомилась, я не могла еще оценить изысканность их манер, ведь я была  девочкой с дворовым воспитанием. Мать и отец мои были люди простые, у матери всего образования было четыре класса деревенской школы, а у отца – семь классов городской. В будни они работали, в выходной, как все молодые родители, хотели отдохнуть. Я и мой маленький брат оставались с бабушкой, а для нее было главное, чтобы мы были сытыми и чистыми. Так что мое воспитание было уличным, то есть таким же, как у всех детей в моем дворе. Но даже в столь юном возрасте я понимала, что в гостях у тети Оли нельзя вести себя так, как во дворе.
Дети, как маленькие обезьянки, прекрасно запоминают все, что им интересно, и копируют поведение взрослых. А мне с тетей Шурой было интересно всегда. От нее я впервые услышала про фильдеперсовые чулки. Она первая сказала мне, что то, что сказано тихо, будет внимательно выслушано, а то, что прокричишь, пропустят мимо ушей.  Тетя Шура рассказывала мне про царя и про декабристов, про Д’ Артаньяна и мадам Бонасье, про Наташу Ростову и князя Болконского. Я слушала ее, смотрела, как она шила или вязала, став постарше, помогала ей при раскрое и шитье одежды. Детская восприимчивая память впитывала все, как губка. Мне было лет десять, когда тетя Шура сшила мне яркое летнее платье, с модной тогда юбкой-солнцем, из оранжевого в белый горох сатина. Кожа у меня от природы смуглая, длинные черные , как смоль, волосы  были заплетены в две толстые косы. Тетя Шура надела на меня платье, завязала поясок, и сказала: «Любочка, ну ты просто цыганка, цветок в волосы – и Кармен!». Так я впервые услышала про Кармен и узнала, что такое опера.  Я росла и взрослела, с каждым днем все больше перенимая  манеру тети Шуры говорить, ходить, одеваться. Научившись читать, я уже не могла оторваться от чтения. Дома у нас были, в основном, детские книги и учебники, но отец был записан в библиотеку, он тоже любил читать, и я стала ходить с ним, потом одна и читала, буквально запоем, все подряд.  Мне приходилось  присматривать за свои братом,  который был на шесть лет моложе  меня. Чтобы он не отвлекал меня от чтения, я научила его читать в четыре года.  Я училась легко, оценки у меня всегда были хорошие. Брат мой окончил школу отлично, затем техникум с красным дипломом и институт. Думаю, что чтение сыграло в этом не последнюю роль. До сих пор чтение – мое любимейшее занятие. На уроках домоводства, в школах были тогда такие уроки, мне неизменно ставили пятерки: вначале за красиво обшитые платочки, вышивки, чуть позже -  за вязание, потом за раскрой и пошив ночных рубашек, блузок и платьев. Видимо, все, что делала тетя Шура, очень хорошо запечатлела моя детская память. Я умею вязать крючком и спицами, носки, шапки и пуловеры; я умею скроить и сшить множество вещей от купальника до пальто. С юности и до преклонных лет стиль моей одежды – ничего лишнего. Я всегда старалась разговаривать, не повышая голоса, а поссориться для меня и сейчас – это перестать разговаривать. Для моих детей самым большим наказанием было, если я кому-то из них объявляла – я с тобой не разговариваю!  Очень многими хорошими чертами своего характера, навыками и привычками я обязана тете Шуре, доброму гению моего детства.
Через десять лет мы переехали в другой район, школу я закончила, и во дворе своего детства бывала редко.
Анатолий, сын тети Шуры, пришел из армии, женился, у него родилась дочка Верочка. Жена его работала на стройке маляром. Тетя Шура воспитывала внучку. Они так и жили в этой маленькой комнате вчетвером. Не знаю, по какой причине, мы уже там не жили, Анатолий стал выпивать. Жена сердилась, устраивала скандалы, он обещал жене и матери больше не пить, а потом, через какое-то время, опять приходил домой под хмельком. Он не буянил, не пропивал всех денег, но его жене это все равно не нравилось. Она кричала на него, обзывала, могла ударить, а он только просил: «Ниночка, не кричи, люди же все слышат!» Но Ниночка не умела по-другому выразить свою боль и обиду.
Однажды, после очередного такого скандала, Анатолий  закрылся в ванной комнате и выпил уксусной кислоты. Его не успели спасти, он умер. Я услышала об этом от одной общей знакомой, когда мне было уже двадцать лет.  Новость повергла меня в шок. Анатолий был молодой, интересный, здоровый и крепкий мужчина, и мне было искренне его жаль. Я поехала навестить тетю Шуру, ведь для нее-то это был настоящий удар. И вот я поднимаюсь по знакомой с детства лестнице на пятый этаж. Дверь в квартиру, как всегда не заперта. Я прошла на кухню. За столом сидела рыхлая толстая седая косматая старуха и неряшливо что-то ела из металлической миски. Изо рта на стол и на пол сыпались крошки хлеба и кусочки еды. Услышав шаги, она подняла голову и посмотрела на меня. Бог мой, это была тетя Шура! Глаза ее были мутные, пустые, взгляд – равнодушный. Она меня не узнала, отвернулась и продолжила свою трапезу. Я подошла к ней поближе, сказала: «Тетя Шура, это я, Люба! Вы не помните меня?». Она снова посмотрела на меня и равнодушно сказала: «Нет, я вас не знаю…». Я опять говорю ей: «Тетя Шура, помните, я жила здесь, мы с вами в гости ходили к сестре вашей, тете Оле». «Умерла Оля» - ответила она и снова посмотрела на меня, взгляд ее как будто немного ожил, прояснился. Лицо ее задрожало, ложка упала на пол, и она заплакала. «Лю-у-уба-а-а, по-о-омню» - протянула она дрожащим голосом. «А Толик-то у-у-умер». Слезы текли по ее сморщенному лицу, губы дрожали. Я стояла, гладила ее по плечам, по седым растрепанным волосам, и тоже плакала. Потом она резко сбросила мою руку с плеча, пробурчав едва внятно: «Уйди, есть мешаешь…», и стала рукой вылавливать картошку из миски с супом. Я подняла ложку, вымыла и дала ей. Тетя Шура взяла ложку и стала пронзительно кричать «Нина, Нина! Чужие тут». Вышла Нина, сноха. Мы поздоровались, и она сказала, что тетя Шура после смерти Толика сошла с ума. Она не буйная, помешательство тихое, но просветлений с каждым днем все меньше. Так она и жила со снохой и двумя внучками, Верой и Надюшкой, пока смерть не пришла за ней. Прошло много лет, я сама уже свекровь и бабушка, а вот пишу эти строчки, и слезы текут, не переставая, а в памяти ее голос поет: «Отцвели уж давно хризантемы в саду…». Если бы не тетя Шура, наверное, я была бы совсем другим человеком. Но это уже совсем другая история.