Девушка на окне

      … ветер усилился. Белые облака застыли где-то высоко наверху, в ожидании кого-то более важного и сильного. Они постепенно темнели и становились почти серого цвета. Деревья гнулись под ветром и скрипели, протяжно и противно. Она, уперев подбородок в коленки, переводила почти не видящий взгляд то на деревья, то на облака, то на заходившую слева черную, закрывшую почти полнеба тучу. Слезы сами текли из глаз, мыслей не было, не было совсем. В голове беспорядочная звенящая пульсирующая пустота. И на фоне этой пустоты стучит острой болью «Не хочу!», «Не хочу!», «Не хочу!». Это доводит до сумасшествия, внутренней истерики, желания покончить с этим навсегда. Было ощущение, что это вообще не она, не её тело, не её голова. И это не она смотрит на эту хлещущую по перилам балкона ветку, все как в бреду, во сне, когда ты не можешь пошевелиться или не управляешь собой.

      Показалось, что темнеет в глазах; огромная черная туча накрывала этот маленький мир, не спрашивая разрешения, не предупреждая, не думая, вовремя она или нет. Стало так темно, что возникло ощущение, что она теряет сознание. Мысль одинокая, выбегающая из пустоты воспаленного мозга: «Выпаду в эту открытую половинку окна и запутаюсь в шторе, на которой сижу. Я лежу на земле, а из окна висит мятая штора» И пусть! Пусть все закончится, пусть… «Не хочу! Жить не хочу!»

      А в голове опять нудно и методично стучит, острые гвозди впиваются в мозги. Она прикрывает глаза, а потом открывает их, полные слез, и пытается посмотреть вниз, туда, где земля, где летят гонимые ветром пыль и листья. И ничего не видит, кроме мутной темноты, похожей на вид призрачного дна быстрой реки. Штора извивается и дергается под напором ветра, стучит её по голове, усиливая боль и раздражение. Она медленно поднимает руку, хватает штору и резко дергает вниз, с треском срывая её с колец.

      Ветка, хлеставшая перила балкона, с каким-то медленным и раздельным хрустом сломалась и не торопясь, почти паря, полетела куда-то, подгоняемая ветром. Девушка вытянула голову и стала медленно наклоняться, провожая её взглядом. И в этот момент где-то низко, прямо над головой, треснул, взорвался, прорвался из ада, творящегося наверху удар первого грома, поразительный, четкий, резкий, провожающий молнию до самых крыш, бьющий во все окна, глушащий уже ослепших людей.

      Девушка вскрикнула: она испугалась и почувствовала, что потеряла равновесие. Взмахнула руками, пытаясь удержаться, резко, инстинктивно опустила их и схватилась левой рукой за подоконник. Взгляд её упал вниз, туда, где должна была лежать она: куча гниющих веток и листьев, перемешанных с землей, половинка кирпича, которым, наверное, когда-то огораживали клумбу и глубоко прорезавший землю след от автомобиля. «Ужасно!» Ей стало так жалко себя, ту, которая могла так ужасно умереть, что она всхлипнула, и слезы сильнее потекли из глаз. Она так и сидела, на половину свесившись в окно, заплаканная, всхлипывающая, с перекошенным лицом и волосами, растрепанными ветром.

      И тут её настиг удар, удар первой волны резкого, косого, бьющего струями ливня, сносящего всё потока воды, очищающей и безжалостной. Воды, которая смывает грязь, сбивает все наносное, всё неважное, не имеющее основы и фундамента, оголяет и оставляет после себя самую суть.

      Девушка почти умерла, сначала от остановки замершего в испуге сердца, потом оттого, что едва не отпустила от подоконника руку и почти захлебнулась в потоках воды бьющих в рот, уши и глаза. Потеряв ориентацию, абсолютно мокрая, оглушённая, ослепшая, думающая только о том, что нельзя отпускать руку от окна, она закричала, закричала пронзительно долго, так, что крик её продолжительным эхом пугал дома, заставлял людей подходить к окнам.

      Пустая душа её испустила этот крик, крик о помощи, крик бессилья, крик души. Вся мертвая пустота её вырвалась наружу, освобождая место для омывающей и живой воды…

      И ей вдруг стало так горько, так плохо и так тепло, что она разрыдалась. Разрыдалась громко, дергая плечами и постепенно заходясь мелкой дрожью, замерзая под струями дождя. Вся трясясь, девушка заставила себя медленно, на ощупь, опустить ногу, потом вторую и сползти с подоконника на пол. Она села на колени и продолжила горько плакать, оплакивая то, что было ей так дорого, так радовало её и делало счастливой. Вспоминая что-то особенно хорошее и милое, она плакала сильнее, почти переходя в рев, потом постепенно успокаивалась, изредка всхлипывая. Неожиданно подходила новая волна плача - и новый спад, пока плач не перешёл в тонкое нытьё.

      Холодно, очень холодно! Она почти успокоилась, встала, закрыла окно, взяла лежащую на полу штору и закуталась в неё. Опустилась на стул, возле которого лежал разорванный лист бумаги, и надолго остановила взгляд на  часах перед собой.

      Потом вздохнула, закрыла глаза, из которых выбежало по одной слезинке, направившихся к губам, сжатым в вымученную улыбку. «Нет, она будет обязательно жить… обязательно, жить для мамы, … для своего будущего ребенка. И для того, чтобы просто стать счастливой…»