Мила в Новой жизни - повесть, одним файлом

ботокс и немного любви. глава первая
Людочка ненавидела свое имя. Людочка, Людка, так только мама называла, да и то в редких случаях, а чаще всего – Люська... Она очень хотела, чтобы ее называли Мила, ей казалось, что Мила в тысячу раз красивее, чем это подзаборное – Люська. Она представляла себе, как она знакомится с парнем и говорит – Мила. Этаким нежным голосом. И все в ее жизни меняется... Но с кем ей было знакомиться в этом маленьком белорусском городишке, ее тут все знали... И все звали Люськой.

У Люськи была только мама, и каждый день после школы Люська мчалась домой, чтобы помогать маме шить мужские трусы. Уже с пятого класса она строчила на машинке, которая раньше была бабушкиной, пока та не умерла и не передала в руки Люське свой допотопный швейный агрегат. Так умирающий воин наделяет младшего товарища своим оружием – держи, защищайся, а если сможешь – то нападай!

Люське повезло, после девятого класса ее взяли в медучилище. Но строчить трусы она не перестала: ведь надо же как-то жить, так мама говорила по сто раз на дню. Трусов нужно было много. Их закупала у них какая-то баба, она привозила материю, раскрой был всегда один и тот же – семейный. Люська, когда подросла, все спрашивала, как же так, вон в ларьках продают импортные, трикотажные: и в полоску и в рисунок. Кто же эти-то покупает, ведь не модно. А баба только смеялась да таскала материал. Все больше сатин. И говорила – на наш век мужиков, которые вот эти, семейные, любят, хватит и еще останется!

Медицина Люське нравилась, нравилось, что все получается, особенно уколы. В училище легенды ходили про ее легкую руку. И еще ей нравилось надевать белый халат и мечтать о другой прекрасной жизни: вот влюбится в нее доктор, вот он возьмет ее за руку, обнимет и поцелует. Скажет: Мила, выходи за меня замуж, а?

Любовный опыт у Люськи был небольшой. Во-первых, она была некрасивой, нос подкачал. Да и вообще все как-то не так, как надо... А во вторых, и не с кем было... Все ребята пошли в ПТУ, кто на слесаря, кто на плотника, кто на шофера, кто куда в общем. Но это было все равно, парни эти ну совсем ее не привлекали... Если каждый день пить, курить или нюхать, то руки будут сильно дрожать. Инструмент не удержишь, баранку не покрутишь. А вот Люськин доктор был всегда трезвый, чистый, от него пахло одеколоном. Бывшие же одноклассники все воняли, да еще на танцах норовили поближе ртом притиснуться. А если выйти с кем, то обязательно тащит в кусты, больно хватает за грудь пальцами с черными ногтями и раздирает трусы, валит на землю и тычет, тычет... Больно так, и все не туда. А самого трясет, как припадочного.

Люська на танцы перестала ходить. Отговаривалась, что зачет или еще что, да и матери надо помогать. Уж лучше строчить и мечтать о своем докторе. Вот зовут его, например, Андрей. Андрюшенька, милый, родной... Когда Люська закончила училище доктора звали уже Евгений, Женечка значит.

И тут случилось в Люськиной жизни чудо. Мать наладила ее в Москву на работу. Дочка какой-то дальней знакомой там устроилась в парикмахерскую и хотела напарницу взять, чтобы вместе квартиру снимать. Надоело ей в комнате да со зверюгами-соседями. Видно стала хорошо зарабатывать.

Мать сказала: доча, поезжай, денег заработаешь. Хоть кем там у нее будешь, пристроит. Да и диплом у тебя с отличием, и рука легкая. А как мать сказала про легкую руку, Люська зарыдала. Мать жалко, но поехать в Москву... Да это же, это же, как на Луну слетать. И потом там она всем скажет, что она Мила. И начнется другая жизнь!

Москва встретила Люську неласково. Уж больно большая, всего много: и людей, и домов... И такая чужая. Непонятная. Девчонка эта, Рита (вообще-то она была раньше Галя) парикмахерша, оказалась очень противной и придирчивой. Хотела показать Люське, что она вот уже крутая, тут обжилась и все у нее схвачено. Правда, согласилась звать ее Милой, только хмыкнула... Но с работой помогла, это правда. Мать-то Люську как могла расхваливала и про руки золотые написала.

Пошла Люська по ее наводке устраиваться на работу. Диплом взяла, приоделась, Рита ее причесала. Велела прийти точно в назначенное время, ни раньше, ни позже. Дескать, в Москве так принято.

И вот входит Люська в подъезд красивого дома, заходит в приемную. Видит - милая такая тетка сидит. Направила она ее в кабинет, к доктору. Входит Люська, ни жива ни мертва. А там парень сидит, молодой и красивый. И говорит: ну привет, заходи. Это ты что ли медсестра с золотыми руками? А ну-ка покажи! А Люська сказать ничего от страха не может, протягивает ему свой диплом. А он за руку ее схватил и смеется. Так и познакомились. Испытать ее золотые руки он решил на себе. Дал шприц и велел колоть. Как в обморок не упала, сама не поняла. Как же колоть-то ему под эти глазки... Но уколола. Он и не почувствовал ничего.
Класс, - заорал Виталий и принял ее на работу.

Доктора ее теперь звали Виталий. Виталька, Виталечка, Виталий Семенович. Он был начинающим пластическим-хирургом. То есть пока еще он не оперировал, некого было. Все больше с ботоксом работал. Вот придет дама – все лицо в мешках. Ну Виталий посмотрит-посмотрит на нее. А потом точными, выверенными движениями, ну прямо как художник, тут, тут и тут – точки намечает. А Люська колет. Выходит от них дама – ну просто картина...

Люська (кстати звали ее теперь, действительно, Милой) много чего узнала: и как трудно начинающим, и что стартовый капитал с неба не падает, и что зависть губит самых талантливых, и что в Москве таких клиничек частных, как собак нерезаных... Отношения у них сложились ровные, рабочие, он хоть и шутил с ней, и смеялся, но не заигрывал, она-то это чувствовала...

Ночами Люська не спала, все представляла себе, как Виталий ее обнимет, как поцелует, как руку ей на грудь положит и сожмет легонько, как он гладит ее ноги, все выше поднимая ночнушку, все смелее... Иногда даже приходилось рот подушкой зажимать. Никогда раньше не знала Люська, что такое счастье.

А Виталий все посматривал на нее, все поглядывал, все усмехался и подмигивал. Люська таяла: а вдруг... И вот как-то раз он ей и говорит: а знаешь, давай я буду твоим Пигмалионом, а ты станешь лицом моей клиники. Идет? И объяснил Люське, что вот нос ее только и портит. Ну и может еще уши, и разрез глаз там подправить. Ну может еще кое-что... Он берется совершенно бесплатно ее прооперировать, а потом результат использовать, как рекламу... Бабье, дескать, так и повалит. Люська ждала не этого, но ради Витальки... Ведь это же его карьера, и если она может помочь... Конечно, конечно, Виталий Семенович! Я согласна.

Сделали много разных фото, готовился Виталий серьезно. Анестезиолога пригласил, медсестру. И вот пришло время. Люська легла на покрытый белой простыней стол... Сердце сладко заныло: Виталий наклонился над ней низко-низко и посмотрел ей в глаза: ну ты как? совсем как в ее мечтах... и темнота.

После операции Люське пришлось остаться в клинике надолго. Ей оборудовали комнатку, в которой ночью было страшно и одиноко. А днем нет. Ведь Виталий заходил чуть не каждую минуту. Все ему не терпелось, но торопиться тут нельзя. Всему свое время, и он это знал. Вот когда сняли последние бинты, он впился в Люськино лицо и смотрел, смотрел. А она смотрела на него тоже, все смотрела, смотрела в глаза. И тут, впервые, ей в голову пришла мысль, что вот смотрят они друг на друга, а думают каждый свое. Она-то знает, что у нее в мыслях... Милый, люблю, поцелуй, прижми к себе, обними, дай я закрою глаза, а ты поцелуешь меня в закрытые глаза. Ложись тут рядом со мной. Вот так. Теснее, еще, сожми так, чтоб стало больно и трудно дышать, мне и так трудно дышать и притворяться, что я такая как всегда тоже трудно...

А вот он? Что думал он в этот момент? Спросить не решилась...

Пришлось еще долго ждать, прежде чем Виталий позволил ей посмотреть на себя в зеркало. В зеркале она увидела свое лицо. Это было очень красивое лицо, лицо Милы.

Мила в Новой жизни. глава вторая
Мила по-прежнему ходила на работу. Ритка шутила каждое утро одинаково: на работу как на праздник мы идем!
Та перемена, которая произошла с Милой после операции, на Ритку подействовала. Она не то чтобы Милу зауважала, но как-то поспокойней стала, не задирала попусту, не заставляла все время мыть плиту, пол на кухне, драить ванну и туалет. Теперь она и сама время от времени убиралась и чистила их единственную кастрюлю, и мыла новую тефлоновую сковородку, которую они купили в складчину.
- Ты теперь у нас красавица, - говорила Ритка. И слышать это было приятно. Приятно было смотреть в зеркало, узнавая и не узнавая себя. Приятно было ловить на себе взгляды случайных прохожих. Но самое главное, приятно было спешить на работу, где Виталий, в очередной раз увидев ее, как-то очень весело прищелкивал языком и говорил: ай да Виталька, ай да сукин сын!

Мила работала медсестрой, но теперь стала, как говорил Виталий, лицом фирмы.
На столе в приемной были разложены буклеты с ее фотографиями до и после... Дамы, которые приходили к ним в клинику с интересом рассматривали их, сравнивали с оригиналом, так сказать, представленным тут же, и откровенно восхищались мастерством хирурга. Дамы эти ничуть не стеснялись говорить о Миле в ее присутствии, обсуждая все стати ее нового лица.

-Ну надо же! Ну вы только подумайте, из такой нюшки такую гламурненькую мордашку слепил!
- Да вы Виталий гений, гений! Ну и нос был, боже мой, как с таким было жить-то! Я подумаю, может и мне сподобиться. Мой правда ничего себе!

И очередная посетительница с удовольствием смотрела на себя в зеркало. Нужно сказать, что Виталий обожал зеркала ( это, надо полагать, было у него профессиональное), и они висели везде, где только можно было.

Мила слышала это и ей было приятно, что Витальку (в тайне называла его так) все хвалят. И все же было обидно слышать про себя прежнюю такое. Да и сейчас, теперешняя она... Да, у нее красивое лицо (благодаря Витальке, ее Витальке!), но обсуждали его так, как будто за ним ничего нет. Она чувствовала себя какой-то картонной, пустой, неживой... Как будто ее и нет вовсе. Но Мила быстро стряхивала с себя это чувство, как дворовая собака стряхивает с себя воду, зная, что никто ее не вытрет старым застиранным, но таким уютным полотенцем. И она улыбалась, улыбалась, когда дамы входили в кабинет. Улыбалась, когда колола, улыбалась, когда провожала...

Сидящая в приемной Анна Васильевны говорила ей с сочувствием: ты бы отдохнула, детка. Это «детка» казалось Миле таким нездешним словом. Ей трудно было понять, что детка - это она.
-Да что вы, я совсем не устала.

В связи с ее новым лицом Виталий решил поменять ей имидж. Она взволновалась. Вот, начинается. Он заботится о ней. Он хочет, чтобы она стала еще лучше!

- Знаешь, Мила, фигура у тебя очень даже... Ничего, что я на ты? Давай и ты тоже переходи. Мы же теперь в одной упряжке, - Виталий рассмеялся, весело так. Только он один умел так смеяться.

- Ну скажи: Виталий, ты знаешь...
Мила повторила за ним: Виталий, ты знаешь... А какой имидж?
Мила в Москве уже пообтесалась, и слово имидж не вызывало у нее ступора непонимания.
- Самое главное - это туфли на шпильке! - глубокомысленно изрек Виталий.
-Как, на работе на шпильках? А как же колоть, вдруг на ногах не удержусь, рука дрогнет...
- Именно на шпильке! Ничего у тебя не дрогнет, потренируемся. - Он хмыкнул. - И покупать пойдем сегодня вечером вместе, а то выберешь не то. Поход в магазин я спонсирую.

Это хорошо, а то у Милы было мало денег. После операции зарплату ей Виталий не прибавил. Обещал, это правда. Сначала нужно раскрутиться, так он говорил.
А она платила половину за их с Риткой квартиру, часть денег посылала маме. Себе покупала только самое необходимое. А туфли на шпильке, это вам не хухры-мухры, как говорила бабушка.

В магазине Мила сначала стеснялась продавщиц. Но потом с удовольствием перемерила все, что они ей притащили. Командовал парадом Виталий, а девчонки-продавщицы только носились туда-сюда. Виталий одобрил самую дорогую шикарную пару - телесного цвета шелковые туфли на высоченном каблуке. Миле показалось, что она не сможет в них не только ходить, но и стоять. Но оказалось, что вполне может. И даже чувствует себя как-то иначе... Виталий выбрал ей подходящие по цвету колготки и купил три пары.

Они вернулись в клинику и Виталий попросил Милу надеть колготки и туфли и показать, как это все выглядит. Мила послушно переоделась в своей комнатке, нацепила белый халат и вошла в его кабинет походкой манекенщицы. Ей казалось, что пол стал как-то странно пружинить, подбрасывать ее вверх, с каждым шагом она чуть-чуть взлетала над поверхностью, голова слегка кружилась...

- А вот халат зря ты надела, - каким-то другим, изменившимся голосом сказал Виталий.
Глаза его загорелись зеленым огнем, но не тем мягким, уютным, домашним, как когда-то у их с мамой черного кота Барсика, а оголтелым хулиганским призывным огнем. Все бабочки слетелись бы на такой огонь, безо всякой жалости расставаясь со своими и без того короткими жизнями.

- Иди ко мне!

Он пристроил ее на стол, деловито поддернул халат и юбку под ним и стащил колготки и трусики. Ноги завел себе на талию, не переставая что-то там расстегивать и стаскивать у себя. Потом взял ее руку и вложил в нее теплый пульсирующий надувшийся член.
- Чувствуешь, он хочет тебя.
Мила послушно сжала руку, в голове закрутилось : Red Bull, Red Bull. Так назывался любимый напиток Виталия. И то, что она сейчас держала в руке как раз по обхвату и скользящей гладкости, напомнило Миле баночку Red Bull . Ей стало почему-то стыдно своих мыслей, и она уткнулась Виталию в плечо.

- Подожди, давай все же пойдем ляжем.
Он подхватил Милу и потащил в комнату с кроватью, ту самую, в которой она отлеживалась после операции. Виталий был силен, в субтильном теле обнаружились тренированные мышцы. Он сжимал Милу все сильнее, давно уже двигался в ней, забираясь все глубже, толкал всем корпусом. А она почему-то думала одно и то же: вот это да, вот это да, вот это да! И это Да пульсировало у нее в голове со страшной силой, давило на глаза, на уши, распирало горло. Да, да, да... Оно становилось все громче, все требовательнее, Мила уже не чувствовала, как ее губы шевелились в такт: да, да, да, дааааа... вырвалось криком.

Виталий довольно откинулся на подушку, вздохнул, с присвистом втягивая воздух.

-Ну как тебе, Милка? А? Милка-кобылка.

Мила вздохнула и положила голову ему на плечо. Она часто видела в фильмах, что после Этого мужчина тянется за сигаретой. Как хорошо, что Виталька не курит, можно вот так полежать, поприжиматься к плечу, тихонечко повернуть голову и даже неслышно поцеловать это любимое плечико. Вот так, он даже не почувствовал.
Я счастлива, - подумала Мила.- Наконец-то, я по-настоящему счастлива. Она еще и еще раз проговорила, повторила про себя эти слова, как раньше в школе зазубривая урок.

- Мил, тебя домой отвезти? Или вызовем тебе такси?
Миле очень хотелось, чтобы Виталька отвез ее домой, но было стыдно за ту хрущебу на краю Москвы, почти на границе с областью, где они жили с Риткой. Он в своей новой сверкающей машине поедет по этим буеракам... Нет.

- Не надо отвозить, я сама доеду.
- Нет уж, я вызову такси.
Виталий быстро поднялся, подтянул брюки (он их не снял, поразилась Мила) и пошел в кабинет.

Осторожно, стараясь не шуметь, Мила открыла дверь ключом и прошла на кухню, не зажигая света. Спать не хотелось. Есть тоже... Хотелось смотреть в окно на темное небо, которое в своей черноте было невидимо, но Мила все старалась его разглядеть. И еще хотелось, чтобы все замерло, не двигалось, не менялось. В ужасе Мила поняла, что хотела бы сейчас, сию минуту умереть.

Свет зажегся и в кухню вползла Ритка.
- Что за дела? Я спать хочу! Мне завтра в первую смену! Чего расселась, иди ложись...
Ритка, не получив ответа, взглянула на Милу более пристально.
- Ты че? А? Че эт с тобой? Встрепанная какая-то...
И тут до нее дошло. Злорадная улыбка никого не красит, а Ритку превратила просто в мегеру, ее молодое лицо потеряло признаки возраста.
- Он тебя трахнул? Виталька твой?
Мила дернулась, но ничего не ответила.
-Трахнул, трахнул, ну и дела. Ну и козлина он! А ты, дура, дала!
-Я его люблю.
-Да знаем, знаем, как вы по ночам в подушку кончаете: Виталька, Виталька...
- Я его люблю. Я счастлива.
Мила подумала и еще раз сказала, как припечатала: я счастлива. Счастлива.
Она встала и пошла мимо Ритки в комнату, вдруг почувствовав непреодолимую усталость.
- Все, Ритка, давай спать. Завтра, завтра... Все завтра...

А завтра, как известно, наступает неожиданно.

укол красоты. глава третья
Однажды Мила пришла на работу и вместо привычной фигуры Анны Васильевны увидела симпатичную блондинку, совсем молоденькую. Она сидела в приемной за столом и листала глянцевый журнал.
- Ой, а где Анна Васильевна?
- Где, где, на пенсии! Теперь я здесь работаю. Меня Света зовут.
- Мила, - сказала Мила и пошла искать Виталия.

- Ну, что ты, не понимаешь? Старая она стала! Не подходит она нам. Не тот имидж! - Когда Виталий сердился, лицо у него становилось очень неприятное и даже как будто некрасивое вовсе. Мила в такие моменты робела и называла его по имени-отчеству.
- Виталий Семенович! Но вчера же еще она была... не старой совсем. И потом... почему вы мне не сказали?
- Отчитываться не обязан! - И ушел к себе в кабинет. - Света, - заорал он оттуда, - иди сюда и мой ежедневник прихвати. Натаскивать тебя буду!
Мила пошла в свой закуток, надела халат и стала ждать, когда Виталька позовет и ее.

Виталий любил порассуждать:
- В человеке все должно быть красиво, и лицо, и одежда. Это не я, это классик говорил. Вы вот в школе классиков проходили?

Когда ее в упор спрашивали о чем-то, Миле всегда казалось, что она ничего не знает и не помнит. Это было, конечно, не так. Потом она все вспоминала, училась ведь хорошо, и память хорошая была. Но, как говорила бабушка, была она задним умом крепка. Когда Мила была маленькой и все звали ее Люськой, она так же вот стояла и молчала, если к ней неожиданно и резко обращались... И про задний ум думала, что вот есть передний, он наверное находится во лбу, как будто звезда во лбу горит. Как в сказках. И эти люди, у который ум передний, всегда во всем первые, всегда на виду, все их хвалят, восхищаются и стараются подражать. А у тех, у кого ум задний, находится он в затылке и не поспевает проявиться... Вот и задерживалась Люська с ответом. Но учителя уже знали эту ее особенность и спрашивали тихо и как бы не торопясь.. Тогда Люська отвечала все без запинки, без сучка и задоринки. И думала потом про себя: вот мой ум задний, но все ж таки не хуже переднего... Но это было просто утешение, она знала, что не тягаться ей с теми у кого ум во лбу горит... Только много позже, когда в медучилище стали ее хвалить за золотые ее руки, стала она думать, что ум у нее в руках. И успокоилась, и обрадовалась.

А вот сейчас опять стала тревожиться. Виталий все чаще и чаще резко, в упор спрашивал ее и, не дожидаясь ответа, сам же и отвечал. А она молчала, как дурочка...

- Ясный пень, не проходили там у себя в Мухосранске! Надо бы тебе немного поднабраться лоску-то! Вон, читай глянцевые журналы, там все написано, как нужно отвечать, если тебя мужчина о чем-то спрашивает. - Он засмеялся и опять стал прежним, красивым, чудесным Виталькой. Мила как антенна всегда улавливала его настроение. И всегда знала, будет у них что-то в этот день или нет. По каким-то волнам чувствовала. Ей даже иногда казалось, что она их видит, эти волны, которые исходили от Витальки, когда он ее хотел. Что-то такое тянулось от его тела к ее, оранжевое, желтое, красное. Как марево какое-то заслоняло реальные предметы. Если в этот момент между ними был стол, то его очертания сглаживались, линии слегка вибрировали, а жаркие волны, идущие от Витальки, перетекали, как тесто через столешницу и обволакивали Милу. Она начинала тяжело дышать и переступать с ноги на ногу... Как лошадь, говорил Виталька. Ну пусть лошадь, ладно, переживу, думала Мила. Лошадь красивое и сильное животное. И преданное. Миле было все равно. В такие моменты она была вся устремлена к нему. И готова была принять его где угодно, на столе в кабинете, на «их» кровати (так она называла кровать в комнате, где все это первый раз случилось), в своем закутке, стоя, упираясь руками в спинку кресла...
Да где угодно. Но Витальке было угодно только в клинике. Ни разу он не позвал ее к себе домой. А ведь прошло уже полгода. Ритка все зудела: вот увидишь, там семеро по лавкам сидят! С Риткой приходилось все обсуждать, выкладывать все подробности. Она умела выматывать душу, пока все не выспросит - не успокоится! Миле было все равно, в клинике так в клинике. Когда Виталька удовлетворенно отваливался, она, так же, как в первый раз, украдкой целовала его в плечико. Поцелуй этот должен был с ним остаться на все то время, которое он проводил без нее. Пусть сидит там, на плечике, как бабочка. Мила так и говорила про себя - плечико. А еще - глазки.
Таких глазок, как у него, не было во всем свете. Виталька, любимый...

В конце рабочего дня Мила залезла в компьютер и нашла адрес Анны Васильевны. После работы она купила торт и поехала по адресу. Дверь ей Анна Васильевна открыла сразу и как будто даже не удивилась.

-Заходи, детка, раздевайся. Ой, торт. Прелесть какая.

Сели пить чай на кухне, тепло, уютно... Почему-то вспомнился дом, хоть и все здесь было другое, столичное и, по Милиным понятиям, шикарное. Мила все не решалась начать разговор. Анна Васильевна тоже не торопилась. Она рассказывала о внучках, какие они милые, умные и веселые. Про Милу так никто не рассказывал. Да и кому было рассказывать, некому. Она готова была сидеть вечно, вот так, тихо, спокойно, как-то умиротворенно. Но Анна Васильевна сама вдруг сказала:
- А насчет меня не беспокойся! У меня пенсия, сын помогает. Проживу. Вот тем, у кого детей нет, тем плохо. А я что, я с внучками больше времени буду проводить, пользы-то и им, и мне. Летом можно все три месяца на даче, а не только в отпуск.
- Но как же так сразу?
- А вот так... Ведь он хозяин. Это только так кажется, что раньше хозяев не было, и вот они появились. Нет, и раньше были, только по другому назывались. Я-то знаю. И мама твоя знает. Да и все мы, старшее поколение. Я подруга его мамы была, Виталия знаю с вот таких лет... (Анна Васильевна показала, с каких лет она его знает). Он всегда таким был. Как говорят, если я чего решил, так выпью обязательно!

Мила воззрилась на Анну Васильевну. Такой она ее еще не знала, всегда она была сдержанной на язык, всегда ровный тон. А тут будто нашло что-то, видно обидно не на шутку.

- Люди ведь не меняются, я-то это точно знаю. Каким ты родился, таким по жизни и пойдешь. Да что мы о нем, Бог с ним. Вот я хочу тебе что-то сказать, но не знаю, поймешь ли ты... Нет, не так, поймешь, конечно, но примешь ли? Я о Виталии... Попробуй не любить так. Опасно это. Ты девочка совсем еще. Душа у тебя еще нежная, не закаленная. Прости, что я так говорю.

Мила напряглась вся, лицо даже как будто закаменело. Она рукой потрогала щеку - нет, мягкая.

- Вижу, вижу не ко времени мой разговор. Все, больше не буду.

Мила решила еще посидеть. Не убегать же, в самом деле. И тут же, сама себе противореча, поднялась.

- А мне уже пора. Мне далеко ехать! Извините.
- Ну, пора так пора! Ничего не сделаешь. Я очень рада, что ты ко мне заехала. И всегда буду рада, если еще выберешься. Да, и вот еще что...

Анна Васильевна пошла в комнату и вернулась через пару минут с бумажкой в руке.
- Вот смотри - это адрес и телефон моего старого друга. Он хирург, работает в очень хорошей больнице, там и зарплаты неплохие. Если что, поможет и на работу устроиться, и поднатаскает. Ведь ты после училища так толком и не работала. Ну Виталькины ботоксы не в счет... А в больнице бы тебя ценили.

- Но я не могу уйти, я ведь лицо фирмы! Да и зачем мне уходить! - рассердилась Мила.
- А вот теперь серьезно. Ты уйти можешь в любой момент. Пусть он тебе мозги не пудрит. (Боже, как она заговорила! - ужаснулась еще раз Мила. - Совсем на нее не похоже! ) Что смотришь, ладно. Извини, сорвалось. Но вот что я хочу сказать. Я твой контракт видела. Там нет ничего такого, ну, что ты должна отработать или еще что-то в этом роде. Ты никому ничем не обязана. Послушай совета, полезь в компьютер и сделай себе копию. Мало ли что!.. А на меня так не смотри. Я все та же, только у человека не одно лицо, а много... Мне самой неловко за то, что во мне поднялось... Иди уже, а то поздно становится.

Мила шла по вечерней Москве и в который раз удивлялась, как же тут красиво. Все светится, витрины нарядные, народ толкется, как будто праздник какой. Каждый день праздник... Вон какие лица, девчонки смеются, все модно и дорого одеты. Мила остановилась рядом с витриной, в которой нарядные манекены со смазанными лицами демонстрировали последний писк осеннего сезона. В стекле отразился ее силуэт, еще один, в ряд к тем, которые застыли за стеклом. Миле было очень тревожно. Какие-то обрывки мыслей носились в голове, и ни одну было не ухватить, чтобы понять, что же она означает. Контракт... Светка... мозги пудрит... Ритке не говорить... лошадь... детка... прелесть что такое... кого люблю, того дарю... мама... мамочка родная...
Мила ухватилась за это, как утопающий хватается за соломинку... Мамочка родная, как я давно с тобой не говорила... твой голос не слышала...
Мила заторопилась, побежала, вот и метро. Здесь народ другой, уже не праздничный, угрюмый читатель, уткнувшийся в книжечки в бумажной обложке. Чукча - писатель, чукча не читатель, мелькнуло в голове и Милу чуть-чуть отпустило.. Она улыбнулась какому-то жирному дядьке, и он улыбнулся в ответ, польщенный вниманием такой красивой девушки.

Дома, даже не раздеваясь, Мила бросилась к телефону, набрала длиннющий номер и, затаив дыхание, стала пережидать гудки в предвкушении...

клуб парадизо. глава четвертая
Представления Милы и Виталия о развлечениях резко отличались друг от друга. Мила хотела бы пойти с ним в кино на какой-нибудь фильм про любовь. Сидеть в темноте, соприкасаясь плечами, держаться за руки, все крепче и крепче стискивая их в ответ на страдания героини. Но чтобы обязательно все кончалось хорошо! Иначе не интересно.
А потом выйти на улицу, глотнуть холодного воздуха и так же, не размыкая рук, пойти гулять по бульварам... Но Виталий никогда не приглашал Милу в кино. Однажды она пересилила себя и все же предложила сама (таким веселым голосом, вроде ей все равно, что Виталька скажет):
- А давай как-нибудь в кино сходим? А потом погуляем. Мне так нравится вечером в центре...
- Ты что, с дуба упала? Какое еще кино? Это у вас там, в провинции, кино - это ваше все. А здесь голова кругом идет. Не знаешь, что выбрать, куда лучше пойти, просто разрываюсь. Я ведь не развлекаюсь вечером-то, не тусуюсь, я ра-бо-та-ю! И тебя с собой таскаю, на предъявителя, так сказать. Мне товар лицом показывать надо. Там человечка увидишь, здесь бабенка нужная подвернется. А я - вот моя Мила, вот результат трудов моих, таланта моего. Смотрите-смотрите, можете даже пощупать!

Мила была не рада, что завела этот разговор. Дура, - упрекала она себя, - дура и есть. Он же занят, он же светилом хочет стать!
Это Виталька так говорил: хочу стать светилом, чтоб ко мне в клинику миллиардерки на личном самолете прилетали и говорили:
- Виталечка! Ну, помоги! Ну, подними мне веки! Я хочу видеть этого человека! - Тут он начинал хохотать, как сумасшедший. И Мила тоже смеялась, хотя и казалось ей это странным, про веки... Почему именно веки, будто это и есть самое главное.

А ходили они все больше на презентации. Клиентки Виталькины часто присылали билеты, он их рассортировывал по степени важности. Самая тоненькая пачечка - самые важные приглашения. Чему только не были посвящены эти презентации! Новая книга и новый фильм, новый ресторан, журнал, магазин, парфюмерная линия... У одной дамы муж крутился в нефтебизнесе. Презентацию оборудования для буровых Мила запомнила лучше всего. Ей показалось тогда, что за исключением девушек-официанток (одетых почему-то зайчиками - меховые ушки на голове, а на попках, обтянутых черным шелком-стретч, белые пушистые помпончики-хвостики!), она была единственной женщиной в зале, который просто наводнили черные мужские костюмы. Виталий тихо ругался сквозь зубы . Вечер потерян, не тут же клиентов искать, среди этих зубров... Но все же сделали несколько кругов по залу, вызывая всеобщее недоумение и интерес...
А Миле понравилось. Она отчего-то развеселилась, оглядывалась по сторонам (хотя обычно стеснялась рассматривать людей и смотрела только на тех, кого ей Виталька представлял) и даже улыбалась незнакомым людям. Виталька тогда просто озверел, он, не стесняясь чужих глаз, грубо потащил ее к выходу.
- Ты что, блин! Не понимаешь! По рукам пойти решила?!
- Виталь! Да ты что? Нет, ты видал, как они все на меня зырили? - Мила хихикала и не могла остановиться. - А хвостики какие, а, Виталь? И как они ими - верть-верть!
- А ты что, тоже так захотела?! Так вот, только с моего разрешения и позволения, поняла?
- Поняла, Виталь! А ушки на пружинках, ты видал?
- Да что ты все заладила: видал, видал...
Но он уже тоже стал улыбаться, посмеиваться, а потом и захохотал.
- Дедушки Мазаи и зайцы! Ну, не могу! Представляешь, когда мы ушли, что началось?
- А что, Виталь?
- Да, мы там единственная парочка была. А остальные, мужики эти, боровы- то, нефтянники Каспия, небось потом на зайцев набросились. Зайчатинкой побаловаться. Ха-ха-ха...

Ритка Миле завидовала и не скрывала этого. Завидовала новому платью, легкому летящему шарфу цвета вечернего неба... Завидовала, что Виталька берет с собой на тусовки, что подвозит на машине вечером до дому (Мила решила наплевать на свою стеснительность. Ну живет в хрущёбе, ну и что! Зато не тащится по буеракам в туфлях на каблуке!). Мила слова тусовки не любила, но кто ее спрашивал! Сколько раз она говорила: не тусовка, а презентация! Ритка только отмахивалась.
- Нет, ну ты пойми. Ты же всех там видишь, познакомиться можешь с кем угодно, такого себе отхватить, ну ладно, не мужа, кто на нищей жениться, но богатого мужика, папика-спонсора... Чего ты теряешься?!
Слово папик Мила тоже не любила, хотя ей было все равно. Она же не собиралась следовать Риткиным советам.
- Рит, я Витальку люблю. Мне правда никто не нужен.

Но Ритка ее не слушала, она сама от своих слов будто шалела, глаза начинали блестеть, щеки покрывались румянцем и она становилась необыкновенно хорошенькой. Когда Миле надоедало слушать про олигархов, Мальдивы и норковые шубы, она шла в комнату и приносила зеркало. Поставив зеркало на стол, она наклоняла его так, чтобы Ритка видела в нем свое лицо. Тогда она замолкала на полуслове, невольно засмотревшись на себя такую...
- И чего мне не везет? Ведь все есть. А трахаться приходится с Жориком после смены в кабинете у косметички на лежанке гребаной. Нет, Мил, правда. В следующий раз возьми и меня с собой. Я себе точно кого-нибудь отхвачу побогаче.
И Мила начинала оправдываться... Трудно было объяснить Ритке, что не решалась она Витальку просить за Ритку, ну, язык не поворачивался и все. Может он и согласился бы, вот только как сказать... А вдруг разозлиться?

Все же один раз решилась.
- Виталь, ты Ритку знаешь, мы с ней вместе живем.
- Ну, знаю! А чего с ней? Денег за квартиру не платит?
- Нет, нет, то есть да...
- Так нет или да?
- Платит, платит. Но вот просит один разочек со мной, то есть с тобой на презентацию сходить. Возьмешь, а? - Мила затаила дыхание. Не то чтоб ей хотелось Ритку брать, просто та не отстанет, известное дело, будет зудеть, зудеть...
-Ну ладно, возьмем как-нибудь. Светка тоже просится. В следующий раз пойду с вами тремя, как Александр Сергеевич.

Мысль о том, что Светка просится с Виталием пойти, неприятно поразила Милу. Это когда же она успела, вроде все время в приемной сидит. Правда ходит в кабинет, то кофе принести, то распечатку какую-нибудь, то про звонки доложить... Часто ходит, но надолго не задерживается.

И вот, когда Раиса Ивановна, богатейшая и любимейшая клиентка Виталия, принесла приглашение на открытие клуба Парадизо, Мила решила, что момент настал. Ну, в самом деле, сходит Ритка «в свет» и отвяжется. Может и вправду найдет себе кого-нибудь.

Теперь, когда Мила была так счастлива, так любила, на нее часто нападало какое-то особое настроение. Все на этом свете казалось таким нужным, красивым, таким близким... Она сама как будто разбухала, превращалась в огромный шар, который вмещал в себя все, весь мир. Часто, еще толком не проснувшись, она чувствовала, как эта волна подкатывает к горлу, подхватывает ее и несет... Глаза закрыты, но она как будто видит через них какие-то цветные вихри. Иногда казалось, что она падает, падает, начинало даже тошнить... А еще - будто она рассматривает свои руки, они огромные, гигантские пальцы, которыми она могла бы удержать что угодно, даже Солнце, наверное, показалось бы просто ярким шариком в этой руке... Чаще это было приятное ощущение, но иногда очень мучительное. Тогда Мила вспоминала детство. Что-то такое было у нее и раньше. Но тогда это было всегда мучительно... Она даже боялась ложиться спать. Пробовала рассказать бабушке, что такое ей мерещится, но не находила слов. Как опишешь эти руки, а главное, это чувство, что ты вся разбухшая, огромная, гигантская... Она и слов-то таких не знала! Бабушка качала головой и ложилась вместе с Люськой. Это называлось «приспать». Люська ложилась на бок и сгибала ноги в коленках. Бабушка ложилась сзади и свои коленки «вставляла» в Люськины. Получалось, что она как будто на стульчике сидит. И так ей было спокойно, уютно и тепло, что она сразу засыпала. А проснувшись, открывала глаза, как бы выныривая из этой своей «гигантской» стадии сразу на поверхность сна, минуя самый опасный участок.

Прическу «на выход» делали два часа. Сначала час Ритка крутила что-то немыслимое у себя на голове, а потом принялась за Милу. Волосы у Милы теперь, когда она уже давно не мыла их хозяйственным мылом, были послушные и пушистые. Но Ритка все равно была недовольна.
- Ну, чуть-чуть осветлить, Мил, - ныла она. - Будешь, ну, как есть натуральная блондинка, как в анекдоте.
Мила всегда сопротивлялась, неохота возиться. Но тут решилась - осветляй! Будет Витальке сюрприз. А когда дело было сделано, вдруг испугалась. А что если ему не понравится?
- Понравится, понравится, не бойся. Не родился еще тот мужик, которому не понравилась бы блондинка! Можешь мне поверить. У нас бабы в салон приходят, так все блондинками хотят стать. Даже старые, я им то, се предлагаю, красное дерево сейчас в моде. Самое то, для пожилой-то! Ну, прикинь, все одно талдычат - осветлите, Риточка. Ну, Риточка, есть, говорит, осветлить. Так теперь уже почти другой краски-то и не заказываем. Скоро вся Москва блондинистой станет. Прям Копенгаген какой-то.

Ритка болтала и болтала, но руки ее дело знали. Прическа-ракушка готова. Эта Ритка так ее называла - ракушка. А прическу эту делать Мила ее научила. Сказала как-то: хочу как у Ренаты Литвиновой. Ну, помнишь в том фильме...
Ритка слегка покривилась, но сделала. Потом сама удивилась, как здорово. И впрямь, как в кино! Все приставала к Миле, чтоб она себе мундштук купила. Дескать, в стиле будешь. Но Мила не курила и начинать не собиралась. Виталька ведь не курит, как этого не понять-то... Глупости какие.

И вот настал этот момент. Они вдвоем с Риткой стояли перед роскошным входом, украшенным красной дорожкой, над которым сияло название « Клуб Парадизо» и ждали Витальку со Светой.

- Вон, видали, это Рената... Рената, точно, а с ней Зема... Ой! Девочки, сейчас умру, как они любят друг друга. Смотрите, смотрите, за ручки держатся.

Слова эти долетали до Милы, но она не сразу поняла, что это о них с Риткой. А когда поняла, занервничала, заоглядывалась... И тут увидела Витальку. Он на всех пaрах несся ко входу, доставая приглашения из брючного кармана. Приглашения были большие и застряли в кармане. Он пытался вывинтить их на ходу, но ничего не получалось. На лице его отражалась досада.

Мила улыбнулась Это здорово, что он так несется к ней. А еще то, что Светка так отстала, а Витальке хоть бы что, он даже не оглянулся на нее!

переход на зимнее время. глава пятая
Бокал с «Маргаритой» Мила рассматривала долго. Эти ледяные кристаллики, наполнявшие бокал и колышущиеся в такт движениям ее руки, отражали свет неярких ламп шикарного длиннющего бара красного дерева. Соль по краю бокала серебрилась, как снег в январе. Осторожно, чтобы не потревожить белые крупинки этого нарядного обрамления, Мила сделала маленький глоточек из бокала и замерла, пораженная странным ледяным прикосновением к нёбу.
- Могли бы и соломинку предложить, - недовольно сказал Виталий. - Так пить неудобно.
- О, кощунство! Пить «Маргариту» через соломинку! Нет, вы послушайте его! - Прервал Виталия преувеличенно веселый голос.

К Виталию и «его» девушкам - Миле, Ритке и Свете - подошла яркая блондинка под руку с высоким красивым мужчиной неопределенного возраста. Он казался равнодушным ко всему и улыбался легкой скользящей улыбкой, обращенной внутрь. Женщина же, наоборот, была страшно оживлена, глаза ее блестели, они, как фарами, буквально обшарили девушек, высветив их дешевые наряды. Казалось, что на ткани, как кровь, проступила цена. Да, и Виталий, всегда самоуверенный, как-то слинял, засуетился, стал всех представлять друг другу, посматривая на мужчину и явно узнавая его, от чего еще больше смущался и нервничал.
- Это моя сотрудница, Света, это Рита, подруга Милы, ну, а Милу ты знаешь, конечно.
- Ну, конечно! Наша Галатея, впрочем, типичная русачка. А, Вадим, ты не находишь?
Мужчина, пристально глядя на Милу, протянул руку Виталию.
- Вадим, - представился он. Виталий пожал руку, но как-то неловко. Когда человек знакомится с тобой, а смотрит при этом на твою спутницу, любому станет неловко. К счастью, Вадим одарил таким же пристальным взглядом и двух других девушек, позволив напряжению, возникшему мгновенно, так же мгновенно исчезнуть. И улыбка у него изменилась, из обращенной вовнутрь, превратилась в обаятельную, открытую и по-настоящему теплую человеческую улыбку.
- Да-да, тот самый. Телевизионный бог и властелин. Я ему про твою Галатею все уши прожужжала. Мы сейчас готовим новую передачу с пластическим хирургом в главной роли, так сказать. - Блондинка победно улыбалась, а Вадим слегка морщился.
- Марин, не надо. Не ко времени. Потом поговорим. Пошли уже на места ложиться.
Неожиданно он взял Милу под руку и повел в сторону арочного прохода, теряющегося в полутьме. Возле него стояли стеллажи, до половины заполненные мужской и женской обувью. Вадим остановился и стал снимать свои ботинки. Мила обратила внимание на качество кожи, она хоть и была черной, но отсвечивала каким-то опаловым светом. Мила даже залюбовалась. Вдруг Вадим наклонился, стал перед Милой на одно колено и, приподняв ее ногу, снял туфлю. Потом так же ловко снял и вторую и поставил их на полочку.
- А как же...
Но она уже шла по проходу, увлекаемая властной рукой. Они вошли в просторный темный зал. Пола не было. Вместо него все пространство занимал огромный диван. Даже диваном его назвать было нельзя. Это было огромное мягкое поле, бортики которого поднимались на высоту около метрa и представляли собой мягкие крытые ковром валики шириной с пол метра Поле это пересекали параллели и меридианы из таких же валиков, по которым, как с удивлением заметила Мила, проворно, как обезьяны, сновали официанты с подносами в руках. Над этим полем на темно-синем куполе сияли звезды, а с правой стороны всходила бледная, покрытая пятнами луна. На всем пространстве поля, в секциях, разграниченных мягкими полукруглыми стенками-валиками, лежали люди. В руках у них были бокалы, под рукой на подносах, поставленных прямо на мягкую поверхность гигантского ложа, стояли тарелки и тарелочки... Мила застыла в изумлении, но тут уже подошли остальные из их компании, уже раздавались приглушенные вскрики восторга, уже девицы, подхватив длинные подолы, лезли через бортик и катились по мягкому ковру в ближайший заманчивый уголок... Кто-то с кем-то столкнулся, кто-то засмеялся, кто-то уже подзывал официанта с подносом, уставленным высокими на тонких ножках бокалами с шампанским. Марина ползла на четвереньках, извиваясь, выгибая спину и оглядываясь на мужчин. Она напоминала ящерицу, которая так и ждет, что детская рука схватит ее за хвост и она с облегчением сможет сбросить его и начать отращивать новый...
А Мила все стояла, как завороженная очарованием открывшегося ей зрелища, пока Вадим не подхватил ее на руки и не перебросил через бортик. Все засмеялись.

Когда Мила немного освоилась со своим лежачим положением, она с удивлением поняла, что это очень даже удобно. Особенно, если облокотиться на спинку перегородки и поджать ноги.
- Лукулл обедает у Лукулла, - с этими словами Вадим протянул ей бокал шампанского. Над ними навис официант с двумя серебряными подносами. Вадим выбрал один и поставил его на диван с другой стороны от Милы так, что каждый раз, когда он тянулся к подносу, он налегал на Милу почти всем телом. От смущения Мила не знала, куда деваться, и только нервно елозила, стараясь вжаться в стенку. Она поискала глазами Виталия. Но он был зажат в другом углу телами Светки и Марины. Оттуда доносился его смех и хихиканье дам. Ритка обосновалась в самом дальнем углу их секции с двумя незнакомыми мужчинами. Те вовсю угощали ее шампанским и деликатесами. Ритка жеманно подносила бокал ко рту и пила шампанское как водку, высоко запрокидывая голову. Ах да, она же уверена, что самое красивое у нее - это шея.
Получалось, что никому не было до Милы дела кроме Вадима. И он пристально смотрел ей в глаза, улыбался, но почти ничего не говорил, тем самым смущая ее еще больше. Подвинуться в сторону Виталия она не могла, мешал поднос. Повернуться и ползти в тот угол казалось неловким, смешным. А Мила ужасно боялась показаться смешной. Ведь это отразиться на Витальке. Уже было такое пару раз, он потом ужасно злился.

Теперь она могла за ним только наблюдать, не очень вежливо отворачиваясь от Вадима. А тот лишь улыбался, как будто знал про нее что-то, что она не знала сама.
Миле показалось, что стала наигрывать музыка. Что-то такое, классическое. Там, в конце зала, как раз под продолжающей «всходить» Луной, в ее слабом свете проявилась фигура музыканта с виолончелью.

- Вот это да, да они самого Маэстро пригласили! - С одобрением сказал Вадим.
Мила не знала, кто это - Маэстро. Но музыка оказала на нее какое-то странное действие. Появилось томительное чувство в груди, потом и все тело как будто завибрировало. Мила сжала руки и засунула их между коленей. Это не укрылось от Вадима, который понимающе ухмыльнулся и опять приналег на Милу, потянувшись за крошечным бутербродом с икрой.

Вечер пролетел быстро, незаметно перешел в ночь и вот уже пора расходиться. Их компания разыскивала свои туфли у входа в зал почти последней. На улице первые снежинки играли в догонялки, не обращая внимания на подруг, достигших асфальта раньше и истаявших под желтым выморочным светом фонарей. Мила была рада снова оказаться рядом с Виталием. Она взяла его под руку и прижалась, как будто ища защиты и утешения.

- Мы отвезем Милу домой, правда Марин? - Сказал Вадим и потянул Милу за руку. Перед входом остановился огромный лимузин светло-кофейного цвета. Шофер распахнул дверцу, а Мила в панике вцепилась в рукав Виталия.
- Нет, нет, мы сами! Сами!
- Да что ты, Мил, поезжай. А я девчонок развезу.
Виталий палец за пальцем разжимал ее кулачок с побелевшими костяшками пальцев, и вроде даже подталкивал в спину, улыбаясь напряженной улыбкой и делая вид, что ничего особенного не происходит. И Миле ничего другого не оставалось, как с ужасом шагнуть в теплое, пахнущее как-то особенно сладко нутро лимузина, услышав напоследок, как ахнула Ритка.

Вадим и Марина устроились напротив, расслабленно откинулись на подушки. Вадим опять улыбнулся своей особенной, теплой и такой человечной улыбкой, так что Мила сразу успокоилась и стала с любопытством оглядываться. Она думала, что лучше Виталькиной машины не бывает. Вот уж правда: мало видела, многому дивишься, как говаривала бабушка. Мила незаметно попрыгала на подушке сиденья, проверяя, действительно ли она такая пружинистая, какой казалась. И правда, здорово пружинит. Вадим открыл бар и налил себе и дамам шампанского. Миле было все равно, можно и еще немного выпить, ведь скоро уже она будет дома, будет рассказывать Ритке про эту чудо-машину...

- Эй, не спи, замерзнешь! - Окликнула ее Марина и засмеялась. Мила тоже засмеялась, и вправду задремала.
- Ой, а я опять забыл письмо отправить! - Вадим с досадой достал из кармана конверт и марку. Протянул их Миле.
- Наклей, я потом шофера попрошу бросить в ящик.
Мила послушно взяла марку, мимолетно отметив, что такого рисунка она еще никогда не видела, лизнула и аккуратно приклеила в правом верхнем углу конверта. Ей хотелось все сделать правильно и аккуратно, хотелось понравиться Вадиму. Ведь он может взять Витальку в новую программу о пластической хирургии. Виталька так мечтал об этом, говорил - тогда моя карьера сделана, все, я в дамках! Виталька в дамках - это очень смешно. Мила стала смеяться. Машина остановилась, шофер открыл дверь, но Мила смеялась и не могла выйти из машины. Очень жаль, а то она представляла, как она элегантно высунет ножки, как в кино показывают... или в рекламе... но она смеялась. Она была занята. Пришлось Вадиму ее выносить на руках.

С этого момента Мила помнила только отдельные картинки, как будто ее перемещала фантастическая машина времени из одного состояния в другое, не давая сосредоточиться, опомниться, вспомнить...

Красиво смотрятся голые тела на шелковом покрывале огромной кровати. Голый мужской торс, женская грудь, маленькая, крепкая, каждая грудка похожа на яблочко...
Мужчина склонился и пристально смотрит, дотрагивается до сосков языком...

Наливное яблочко, блюдечко с каемочкой, катится-катится яблочко, все новые и новые картинки открывает-показывает... женщина руками раздвинула стиснутые ноги, согнула их в коленях, провела по внутренней стороне бедер, пальцами с короткими ногтями трогает, нажимает, поглаживает там, где все наливается летним соком от ее настойчивых движений...

По лицу мужчины катится пот, он ритмично двигается, руки упираются в плечи женщины, ее руки заведены назад, нижняя губа прикушена... Раскинутые женские ноги и руки, поза напоминает совершенного человека, вот только золотое сечение проходит совсем низко, где-то там в районе паха, прижавшегося к женскому мужского тела...

Откуда-то сверху смотрит Мила, на кровати она видит себя. Она стоит на четвереньках, голова мотается из стороны в сторону в такт движениям мужчины, стоящего перед ней на коленях. Этот мужчина Вадим. Сзади нее стоит на коленях женщина, в руках у нее длинный гладкий предмет... Это Марина, ее волосы светятся и золотым ореолом окружают лицо...

Женщина неподвижно лежит, она свернулась в позе эмбриона... Голос говорит капризно: ну, она же как кукла стала, ну так не интересно, ну, сделай же что-нибудь... Мила смотрит сверху, три тела на огромной кровати, не понять, где чьи руки, где чьи ноги... Тела сплелись и лежат неподвижно, только груди поднимаются и опускаются, накачивая кровь кислородом... два женских и одно мужское...

Мила оказалась дома к полудню. Молчаливый шофер проводил ее до самой двери квартиры. Мила хотела поискать ключ, но ключа не оказалось в наличии, как не оказалось в наличии и самой сумочки, в которой он бы мог обнаружиться. Было пальто, но в нем не было карманов, карманов не было и в вечернем платье. Мила с тупым удивлением обнаружила, что она полностью одета. Это показалось ей странным. Шофер позвонил в дверь и, когда Ритка открыла, молча поклонился и стал спускаться по лестнице.

- Боже мой, я с ума тут сходила. Видок у тебя еще тот. Давай я кофе сварю!
Ритка суетилась как могла, говорила какие-то самые обычные вещи, но на лице у нее был написан ужас. А Мила двигалась как во сне, сняла пальто, пошла на кухню...
- Может в душ, а?

Горячий душ представился Миле чем-то необыкновенно привлекательным. Она замерзла, ее даже вроде потряхивало от холода. А Ритка уже стаскивала с нее платье, неслась из комнаты с огромным махровым полотенцем, заталкивала голую Милу в душ, регулировала воду... И все это как будто проходило помимо ее воли, как будто она видела фильм про Милу и Ритку. Но когда пошла по-настоящему горячая вода, Мила ожила. Ее чувства ожили и вместе с ними ожил поселившийся в ее груди страх. Ей стало очень страшно, она стала даже подвывать от страха. В ванную вбежала Ритка, которая, казалось, стерегла ее снаружи.
- Ну, хватит, пойдем, пойдем, ляжешь, я тебя укрою. Я даже на работу сегодня не пошла, так за тебя волновалась. А Витальке позвонила, так он трубку, гад, не берет. Светка его что-то вякнула, мол, здесь где-то Мила. А я не верю, позови говорю. А она: у нас рабочий день в разгаре, не могу. И трубку бросила. Говнюшка.

Мила легла, натянула одеяло на голову и заплакала. Сначала тихо, потом все громче и громче... Пока рыдания не стали сотрясать ее всю с такой силой, что воздух почти перестал попадать в легкие...

показательные выступления. глава шестая
В дверь забарабанили, одновременно нажимая на звонок, так, что хоть святых выноси! Ритка бросилась открывать. Не успел щелкнуть хлипкий замок, как дверью ее с силой отбросило в сторону. Виталий ввалился в комнату и огляделся, презрительно поджимая губы. Быт, конечно, непритязательный: диван да кровать... Ну еще телевизор, как же без него, без опиума-то! Одежду девчонки хранили в старой тумбочке, а что не умещалось, висело на плечиках в крошечной, полтора на полтора, прихожей. Да и не так уж много у них было этой одежды.
Виталий подбежал к Миле. Она лежала на кровати и молча смотрела на него.
- Ой как все запущено! А лицо-то, лицо! Как подушка, как будто неделю запоем пила. Вставай, будем в порядок приводить.
Мила молчала, смотрела на Виталия и молчала. Эта ее неподвижность, бледность, отрешенность подействовали на Виталия, как красная тряпка на быка.
- Ну, вставай, чего разлеглась!
- Оставь ее, видишь человек не в себе! –Встряла Ритка. Она потирала плечо, видно ударилась, когда он ее дверью-то шарахнул. Но возмутиться не решилась.
- В себе, не в себе... Не на курорте! На работе сегодня не была – это ладно. Переживем. Я вон Светку колоть научу. Она тебя подменять будет.
Он присел на кровать, аккуратно поддернув брюки.
- Но вот завтра нам с тобой на телевидение идти надо. Пробная съемка у меня. Там, понимаешь, прохлаждаться не приходится. Все с налета. Кто не успел, тот опаздал. Ну, давай, девочка моя, ну давай, лошадка моя рабочая...
Он ласково приподнял Милу, посадил, прижал к себе.
- Ты же меня не бросишь? Правда? Ты же все для меня сделаешь? Правда?
От этой его ласки Милу затрясло, губы закривились, из горла стал вырываться не плач даже, а какое-то подвывание.
- Ой, Виталька.... Ааааоо... я не могу, я не могу, а вдруг он там тоже будет?
- Кто? Кто будет-то? Там много народу будет.
- Ну, он, знаешь кто...
-Да не знаю я никого! Перестань выть. Еще больше лицо опухнет. У вас лед есть? – Это уже к Ритке. А та стала, руки в боки, у нее это называлось позицией номер раз, боевой стойкой.
- Ну ты даешь! На ходу подметки рвешь!
- Лед неси! Рассуждать в Муходрищенске у себя будешь! Поняла?
- Я-то поняла! А вот ты не понимаешь!
Но все же пошла в кухню...
Мила рыдала в голос, судорожно вцепившись в Виталия.
- Ну перестань!.. Перестань тебе говорят!
- Я не пойду... ,- слова давались с трудом, но Миле было очень важно сказать, так чтобы он понял. Она просто умрет, если еще раз увидит Вадима. – Я не могу, я не могу, я умру, Виталька, ну пожалуйста. Пожалуйста! Милый, родной!
Виталию стало противно. Пальцы эти цеплючие, слезы-сопли...
- Да что ты заладила... не могуууу...
Он даже передразнил ее подвывания, очень складно, в унисон.
- Ты мне должна, понимаешь?
И стал трясти ее за плечи. – Понимаешь? Ферштейн, дура набитая? Я тебя породил, как говорил классик, я тебя и убью, если не пойдешь, конечно!
- Виталик, простиииии..... Прости! Тебе противно, наверное, что он со мной... ну, что я с ним.... Прости, я не могу без тебя! Я тебя люблю... так сильно. Прости!
-Да что ты заладила! Одно и тоже... Любишь, так пойдешь! И все будешь делать, как надо! И улыбаться, и соответствовать. Для меня же это важно, пойми!
Тут Ритка прибежала с кульком, сделанным из полотенца и набитым кусочками льда.
- Чего так долго?
Виталий принялся водить холодный и мокрой поверхностью кулька у Милы под глазами. Она дергалась и вырывалась....
- Ааааааооо... Нет, не могу...
Виталию это быстро надоело. Он бросил кулек на кровать и пару раз быстро, но крепко ударил Милу по лицу. Они синхронно с Риткой вскрикнули. И Мила опять завела свое ааааооо...
- Не бей, дай мне, я приведу ее в чувство!
- Это же истерика, форменная истерика. Я тебе как врач говорю!
Виталий встал с кровати, вытер руки носовым платком.
- Значит так. На работу сегодня не ходи. Приведи ее в чувство. Завтра, чтоб как огурчик моя девочка была. Компрене, Ритусик?
Он вытащил стодолларовую бумажку и бросил на кровать.
- Ну ладно, пока. Устал я от вас. В общем, до завтра. И не вилять! Меня рассердить – мало не покажется!

Размашистой походкой он вышел из комнаты и, навсегда, как оказалось впоследствии, из жизни Милы...

Ритка сделала чашку крепкого сладкого чаю. Выпив его, Мила перестала дергаться, дыхание немного успокоилось, она даже порозовела.
- Ну, что делать будем. Мне кровь из носу на работе надо показаться. Попрошусь в вечернюю смену, скажу перепутала...
Она взяла деньги и положила в карман.
- Ты как тут одна, продержишься?
- Рит, он меня не простит никогда... Такое не прощают. Я ведь только для него была... А теперь....вот как получилось.
- Дурочка ты, вот у меня вопрос: простишь ли ты его когда-нибудь... Мил, ну ладно, я приду и подумаем, как быть... А ты пока поспи, поспи. Сон все лечит....

Ритка оделась, хлопнула дверь. Мила немного подождала и тоже стала одеваться... Джинсы, теплая кофта, любимое длинное пальто... Что еще? Ах, да, сумка, в неё паспорт... Денег много не надо, только на проезд. Ручка, бумага... Карандаш тоже сойдет... Бумаги не нашлось, но вот блокнотик вместо нее.... Это даже лучше! И темные очки. Лицо, действительно, как подушка! Мила усмехнулась, глядя на себя в зеркало. Надела очки. Они были очень моднючие, дорогие, не совсем темные, а такие вроде как дымчатые... глаза сквозь них видно, но не совсем, загадочно смотрятся в общем. То, что сейчас надо. А то, как выйти-то! О, Боже, о чем я думаю, - подумала она и вышла из квартиры, тоже, как оказалось впоследствии, навсегда.

Ехать до ВДНХ было долго, с пересадками... Народу в метро много, но это хорошо. Мила не чувствовала себя наедине со своим горем. А то, что это горе, поняла в первые же минуты, как очнулась... Жизнь рухнула. Не будет больше доктора в белом халате. Веселого и доброго Витальки. Он обнимал ее своими руками, прижимал к своему телу, наполнял ее, придавал ей смысл. Сейчас она была пустая, ненужная, отброшенная скорлупа. Использованная другими, измызганная, изгаженная. И тут уж горячей водой не отмыться. В нос ударил запах спермы. Чужой спермы чужого мужика. Милу чуть не вырвало. Чуть – не считается, как бабушка говорила...
Толпа задвигалась, а с ней и Мила. Вот и все. Пора выходить. Осторожно, двери открываются, не толпитесь, выходите по одному.

Поднявшись наверх, Мила сориентировалась в лабиринте магазинов и магазинчиков, которые окружали в Москве все станции метро. Она прошла не ко входу на выставку, как ее теперь называли, ВВЦ, а к бывшей гигантской скульптурной группе – рабочий и колхозница. Мила помнила ее по заставке к фильмам «Мосфильма». Как приятно было предвкушать будущее зрелище, видя их, неразрывных, черно-белых, подсвеченных лучами прожекторов... Как зачарованная смотрела Мила на экран. И рабочий и колхозница никогда не подводили ее.
Сейчас их не было на месте. Сняли, размонтировали на реставрацию, да так и не смогли обратно собрать. Мила прочитала как-то статью о Мухиной в глянцевом журнале. Статья была неинтересная. Мила среагировала на картинку. Но информация запала, даже гордость какая-то появилась за скульптора. Вот ведь, женщина, а такую махину соорудила. Неповторимую. Разобрать-то разобрали, а вот собрать никто не может!

На этом месте остался только пьедестал.Недалеко проходила трамвайная линия. То, что нужно. Вот и лавочки. Посижу здесь, а потом пойду.

Мила села и вытащила из сумки блокнот и карандаш. Паспорт переложила в карман, который был внутри, в подкладке пальто. А то вдруг сумка отлетит, потеряется, кто-то украдет. Нужно быть уверенной, что ее опознают. Почему-то казалось, что это важно.
И пусть по паспорту она Людмила, Люська. Ладно. Ведь ей будет все равно. Милой она не будет, это точно. А матери сообщат, наверняка сообщат.
Нет, о матери думать не надо. Она не поняла бы ее. Мужчин в ее жизни не было. Как сама Люська-то родилась, не понятно!

Мила раскрыла блокнот и стала писать: Виталька, любимый мой, прости меня. Я тебя люблю больше самой жизни моей... После того, что со мной случилось, я не смогу тебя любить...
Потом подумала и добавила: Прости меня, я виновата, не смогла отбиться от них... Я не верю Ритке, что это ты с Вадимом устроил...
Она все перечеркнула... Начала сначала: Виталий, твой любимый голос, я слышу его сейчас, и когда я умру....
Странно, но вот тут, прямо наяву, в вечернем мареве фонарей, у Милы стали появляться те же ощущения, что иногда во сне... Пальцы, держащие карандаш, стали отдаляться.... утолщаться.... руки отдалились... все стало огромным... сама Мила растеклась, разветвилась, потеряла форму....
Сквозь вату, которая уже некоторое время мешала ей слышать, прорвались какие-то звуки... Мила с радостью среагировала! Это помогло ей избавиться от всегдашнего наваждения.
На скамейке рядом с ней сидел мужчина. В неверном свете его нельзя было рассмотреть. Но он был огромный, темный, массой своей занимал всю лавочку. Мила вдруг поняла, что он вот так сидит уже некоторое время. Ширинка его была расстегнута и из нее торчал огромный член. Он тоже казался черным в наступившей темноте. Мужчина издавал любовные звуки и потряхивал членом. Вглядевшись, Мила заулыбалась, даже засмеялась – настолько нелепым показалось ей то, что она увидела, по контрасту с ее мыслями, с ее намерениям... Происходящее походило на какой-то бред! Но мужчина принял ее смех как согласие и стал валиться на нее. Мила оттолкнула его изо всех сил. Черный силуэт качнулся от нее, а потом опять стал заваливаться. Мужчина хватал ее за руки, пытался заставить ее взять это в руки. Невольно она коснулась члена и завизжала на такой высокой ноте, что спящие на рядом стоящем дереве птицы всполошно заорали. Эта поддержка придала ей сил. Мила вырвалась и помчалась, не разбирая дороги прочь...

вышел месяц из тумана. глава седьмая
Мила не помнила, как она оказалась на Тверской. Вроде бы ехала на автобусе, а может и на троллейбусе. Кажется в метро не спускалась. А может и спускалась. Не важно. Совсем не важно. Главное вот, она огляделась – ее самая любимая московская улица, живая, светящаяся витринами, привечающая всех, деловая и праздная. Сейчас, ночью, притихшая, притушившая свой блеск. Но Мила чувствовала скрытый гул, где-то там, внизу. И еще тепло. Будто лава текла под асфальтом, разогревая влажный воздух, питая энергию жизни. Не давая таким как она горемыкам оторваться от этого живого источника, потеряться в холоде и темноте. Мила сидела на узких гранитных ступенях входа в какой-то большой магазин уже невесть сколько. Как хорошо вот так сидеть и не думать ни о чем. Мила посмотрела на свои руки – нормальные руки. Вот только сумочки нет. Но это ей было все равно. Вообще все все равно. Хотя нет... наверное, хорошо, что она все-таки жива. Но наверняка Мила этого не знала.
Застучали каблуки, мимо пробежала какая-то девчонка. На секунду притормозила возле Милы:
- Чего сидишь! Беги, дура!
И побежала дальше как угорелая.
Слева послышались возбужденные и какие-то особо противные визгливые голоса:
- Смотри, еще одна. Ну, прям Аленушка. Вон на ступеньках пригорюнилась.
Мила оглянуться не успела, как ее обступила толпа человек в двадцать, все молодые девчонки. Одеты в разноцветные куртки, на рукавах красные повязки. Лица какие-то невнятные, как будто искаженные тусклым светом фонарей. Одна из девчонок подскочила и с размаху ударила Милу по голове кулаком. Было не так чтоб очень больно, но от неожиданности Мила не удержалась и упала на спину. Тут две другие девицы подхватили ее под руки и поставили на ноги, в то время как первая, подпрыгивая на месте, как мячик, примерялась ударить еще, теперь уже по лицу. И ударила. Да так, что голова мотнулась вбок и кровь потекла по лицу из разбитой брови.
- Что вам? – тупо удивилась Мила. И с ужасом увидела, как девица примеривается ударить еще раз. Но... не случилось. Как будто вихрь разметал девиц в стороны. С громким лаем к Миле бросился лохматый пес, тащивший на поводке какого-то дядьку. Дядька не дал Миле времени на раздумья. Он схватил ее за шкирку, вырвал из рук растерявшихся девиц и поволок из разомкнувшегося круга прочь. Пес лаял не переставая и даже кажется куснул кого-то пару раз. Но Мила уже не слышала криков ярости и боли... Она неслась за дядькой на подкашивающихся ногах, а собака охраняла арьергард, а проще говоря, прикрывала им зад.
Всей кавалькадой они завернули за угол и втянулись в темень арки. Еще один поворот, еще и вот они - подъезды, тускло освещенные крошечными лампочками над железными погнутыми дверями. Казалось, что эти двери вели в особо охраняемые замки. И замки эти периодически подвергаются осаде чудовищ навроде ящеров, покрытых железной чешуей. Такому стоит только потереться о дверь – и вот, пожалуйста, новая вмятина прибавилась к старым отметинам. И так из ночи в ночь, из вечности в вечность.  Дядька прислонил Милу к стене, полез за ключом и открыл первую попавшуюся дверь. Быстро втолкнул внутрь, втащил собаку, которая на удивление быстро прекратила лаять и только возбужденно повизгивала, и захлопнул дверь. Если кому-нибудь когда-нибудь удалось бы закрыть «взад» вспоротую консервную банку, эффект наверное был бы тот же.
На шестой этаж поднялись на лифте и вышли на вполне чистенькой лестничной площадке с четырьмя одинаковыми дверями. В какую из них им предстояло войти Мила догадалась легко – собака рванула к крайней справа и выжидающе уставилась на хозяина. Миле показалось, что ей при этом удавалось еще и на Милу коситься и подмигивать – дескать, что и эту домой возьмем? А не жирно ли будет? Но дядька внимания на собачьи сомнения не обратил, открыл дверь и легонько подтолкнул Милу в коридор.
- Так-так, давай первым делом посмотрим, что у тебя с лицом. Они прошли по длинному коридору  мимо дверей, справа и слева, и попали в огромную квадратную кухню. Хозяин снял с Милы пальто, бросил его на диванчик и усадил ее на стул с высокой спинкой.
Процедура лечения прошла быстро, но не безболезненно. Бровь не была сильно рассечена, так, слегка. Кровоточить перестала тут же, а кусочек пластыря завершил дело. Мила сидела бледная и безучастная. С ней, как с куклой, можно было делать все что угодно.
- Как тебя зовут?
Ответить Миле было нечего.
- Зовут как? Имя есть?.. Подожди, сейчас.
Дядька полез в холодильник, достал бутылку водки и банку с огурцами. Нацедил чуточку в стакан, подцепил вилкой огурчик и всучил все это хозяйство Миле в руки. Мила машинально выпила, откусила от огурца и замычала. Боже, как же она хотела есть. Рот наполнился слюной, она в два приема покончила со скромной закуской. Все хорошее быстро кончается.
- Ну ладно, значит жить будешь! Как собака Павлова. Может тебе картошечки разогреть? Или яишенку с колбасой?
При слове колбаса собака подошла к холодильнику и завиляла пушистым хвостом.
- Ну, так что? Скажи что-нибудь, царевна-несмеяна? Или язык с голоду проглотила?
- Люська меня зовут.
- А, ну слава богу, вот и познакомились. Хотя имя у тебя для путанки какое-то не гламурное. Да и одета ты как-то не так.
- Ну зовите Мила, мне все равно... Кто это был? Что они от меня хотели? – Миле было так трудно говорить, как-будто она должна была сама придумывать слова.
- Эти-то? Девчушки-неваляшки? Пикетчицы они.
И, видя, что до Милы не доходит, принялся объяснять, одновременно подогревая сковороду с картошкой и накрывая на стол.
- И я с тобой пожую. И Мальчику дадим чего-нибудь. Его ребята во дворе дразнят: Мальчик, а Мальчик, а ты еще мальчик или уже нет?... А эти... Пикетчицы, они себя Борцами за Чистоту Нравов называют, сокращенно БЧН. Вот есть путаны, путанки значит, а это БэЧээНки.  А еще – свои. Ну да, есть наши, а эти – свои. Там только девицы, парней не берут. Говорят, все девственницы. Ну, целки по простому, представляешь? Нет? Вот и я не представляю. За чистоту моральную борются. Морально-нравственный кодекс соблюдают, и следят, чтоб другие тоже соблюдали. Каждую неделю почти ночью на Тверскую десант высаживают. Идут снизу и до Пушки или дальше... На ночных бабочек охотятся, на путанок, вот таких, как ты. Бедные девушки работают в поте лица, денюжку зарабатывают, родителям-детям посылают, ну или еще кому. Не местные они значит. А эти, как поймают – изобьют в кровь, волосы повыдирают. Бывает и в больницу приходится везти. Ну, ешь, ешь, чего ты? Остынет.
Мила набросилась на картошку.
- Эх ты, как из голодного края, - вздохнул сочувственно дядька. – Можешь меня дядей Сашей называть. А я тебя Милой. Милое имя. – Он опять вздохнул как-то по-стариковски. - Давай доедай и пойдем уложу.
Мила посмотрела на него и поняла вдруг, что никакой он не дядька. Волосы седоваты, да и говорит как-то не современно что ли... А вот лицо молодое еще, глаза так и зыркают, изучают...
- Да ладно вам, какой вы дядя.
- Ну, не дядя, так просто Саша. – легко согласился тот. - А ведь ты не путанка, - сделал он вывод. Мила промолчала, молчание – знак согласия. Какая разница кто она, она никто.

Саша провел ее в комнату. Здесь Милу поразили две вещи – огромный размер и странный запах. В полутемной комнате, которую так и хотелось назвать залой, не было почти никакой мебели, кроме большой тахты и кресла. Вдоль стен стояли какие-то щиты, сколоченные из деревянных реек и обтянутые тканью. И запах, Миле никак не удавалось понять, чем же пахнет. Ах, да, это же краска! Ремонт у него что ли? Напротив двух больших окон на стене висел портрет. Раз взглянув, невозможно было оторвать от него взгляда. Высокая, старая, костлявая женщина в полный рост стояла и требовательно смотрела на Милу.
Пока Саша возился с тахтой, вытаскивая откуда-то из ящика одеяло, подушку и простыню, Мила вглядывалась в портрет. 
Мила еще никогда не видела таких портретов. Она вообще картин мало видела, но те что видела, запоминала надолго. И сейчас у нее появилось чувство, что эту старуху она запомнит надолго, может быть и навсегда. Зачесанные назад седые волосы, заостренные черты лица, драгоценные серьги, сразу видно, что именно драгоценные, а не просто дорогие, красное платье в пол. Цвет, мучительный, никак не поймешь: ни кумачовый, как знамена, ни малиновый, как любимая в детстве кофточка, ни вишневый, как мамино варенье, ни темно розовый, как кровь, смешивающаяся с водой, когда ее смываешь . Стояла старуха в этой комнате, Мила комнату узнала – вот же на потолке вокруг люстры вылеплены такие маленькие крылатые толстячки... Да и люстра та же... Старуха просто стояла и смотрела, и ничего не делала...
Наверное, Мила слишком вглядывалась, слишком погрузилась в этот цвет, в этот мир... перед глазами все стало смеркаться, и, если бы Саша ее не подхватил, Мила упала бы на пол... Уже лежа под одеялом (и когда он успел его так уютно подоткнуть?), Мила спросила –
- А кто это?
- Это? Это ****юль.

рабочий и колхозница. глава восьмая

То, что художники картины пишут, а не рисуют, Мила узнала буквально в первый же день, когда  «дядя» Саша вознамерился писать ее портрет.

- Писать, – удивилась Мила, - вы что, писатель?
Дядя Саша засмеялся, и тут  же закашлялся, натужно, трудно...
- Нет я не писатель, я читатель! Но вообще-то немножко художник, даже на жизнь этим зарабатываю. А что, нам с Мальчиком хватает.

Утром дверь в комнату открылась, впуская в комнату «дядю» Сашу, Мальчика и аппетитный запах яичницы с луком. Мальчик тут же бросился к окну, оперся передними лапами о подоконник и заливисто залаял, сердито так, с подвыванием.

- Чего это он? – Мила проснулась. Вот удивительно, она-то не думала, что спала, просто лежала с закрытыми глазами, перемалывая все, что с ней случилось так стремительно и так бесповоротно... Оказалось, нет, спала, и вроде даже выспалась!

- Да он дядю Юру Долгорукого охраняет от голубей. Срут, ты понимаешь, беззастенчиво срут на дядю Юру наглые птицы. Сами-то удовольствия явно не получают, наверное просто назло Мальчику. Мальчик, как он есть хорошая сторожевая собака и охранник-хранитель,  взял, понимаешь, шефство над дядей Юрой. Вот и не пускаю его в эту комнату. А то соседи жалуются. Даже записку бросили в ящик: Шоб вы так выли, как воет ваша собака. А я что, я почти всегда дома. А когда я дома, он не воет, да и не лает почти. Я за этим слежу, понимаешь.

- Хорошо, Мальчик! Хорошо! Пойдем, пойдем, милый, кушать пора. И ты, Мила, одевайся и на кухню – марш! Все остывает!

- А у вас, что, все - дяди? – крикнула вдогонку Мила, просто так, чтобы что-нибудь сказать, чтобы голос свой услышать и понять, что она еще есть.

Мальчика прогуляли вместе. Хотя и страшно, и трудно было Миле выйти на улицу, все же скрепилась. Вспомнила, как бабушка говорила – поднапружиться, поднатужиться! Уцепилась за Сашу, зажмурилась и вышла за порог.
- Не боись, прорвемся!
Саша вел ее дворами на затерянную между домами-кораблями крошечную собачью площадку, чудом уцелевшую в период точечной застройки Центра.  Их встретили как родных: Мальчика облаяли, а Милу обсмотрели с ног до головы. Конечно, внимание привлекала не только ее красота, но и фингал под глазом. Сочетание редкое, что и говорить. Одна пожилая дама с пуделем все фыркала, все цыкала зубом, а потом не выдержала:
-Саш, ну уж от вас никак не ожидала!
Саша оправдываться не стал. Вздохнул и подмигнул Миле, дескать, все шишки на меня, сиротинку.
День прошел как-то незаметно. Но вечером Мила испугалась: надо куда-то идти, а куда? Саша, как само собой разумеющееся, постелил ей на тахте. Мальчик на всякий случай коротко тявкнул в темное окно на прощанье. И Мила провалилась в сон, как в прохладную струящуюся глубь. Какие-то тени ждали ее там, но не враждебные, а дружественные, хоть и бессловесные. Просто Мила ощущала, что не в омут ее тянет, а покачивает и баюкает нежная темнота. И она сливается с Милой в одно. И тени эти – ее тени. Такое бывало с ней редко. И удивительно, что после всего случившегося, пришел покой. И сон ее не нарушался до самого утра.

- А знаешь, я с собой покончить хотела. Под трамвай броситься...
Признание пришло само собой. Показалось, что Саша даже не удивился.
- Значит жить все же хотела, раз не бросилась. И теперь будешь хотеть все больше и больше.
- А ты откуда знаешь?
Саша не ответил. А Мила удивилась, откуда так легко это «ты» пришло?


Щиты, обтянутые тканью, стоящие по стенам в большой комнате, оказались полотнами. Некоторые были уже записаны, некоторые зияли бледным белым грунтом, приглашая поставить первый восклицательный знак кистью.

Мила все глядела на эти белые холсты. Думала дырку проглядит. Напоминали они ей распяленные белые больничные халаты. А Саша все на нее поглядывал, а потом и предложил:

- А знаешь что? Давай я твой портрет напишу. Давай, соглашайся. Время займет немного, несколько дней. Тебе все равно в себя прийти надо. Что уж там у тебя случилось, спрашивать не хочу. Потом когда-нибудь все расскажешь.
- Да как же я тут?.. У меня и вещей никаких нету. Паспорт только...
- Паспорт – это хорошо, - бормотал Саша, все приглядываясь и даже, казалось, принюхиваясь к Миле. А вещи пусть подружка принесет. Есть у тебя подружка?
- Есть.
Мила не была уверена, что Ритка – ее подруга. Но вспомнила, как она за ней ухаживала, как в горячем душе отмачивала, как лицо вытирала. Казалось прошло с того момента сто лет.
- Да, я сейчас ей позвоню.
Мила набрала номер парикмахерской и каким-то не своим, придушенным голосом попросила Риту. Та подошла на удивление быстро, видно была свободна.
- Ты где? Куда пропала?! Этот твой тебя обыскался. Мне угрожает. У него встреча на телевидении сорвалась из-за тебя.
- Рит, подожди... Не могла бы ты мои вещи принести?
- А ты что, не вернешься?
- Рит, ну не могу я, понимаешь? Не могу! Не могу я! Всё!!
Мила сама не заметила, как повысила голос и уже почти кричала.
Саша взял у нее трубку, коротко продиктовал адрес и нажал кнопку отбоя, не обращая внимания на все еще доносящийся из трубки Риткин писк.
- Ну вот, она придет после работы и вы все обсудите.  Садись вон туда.
Он показал на кресло, обитое красным бархатом с золотым шитьем.
- Самое подходящее для тебя место – это трон. А я пока примерюсь.
Он взял лист картона и карандаш, потом бросил карандаш, порылся в коробке и нашел уголь. Потом притащил из другой комнаты подставку под картон. Мила сидела отрешенно и на суету его не обращала внимания. И Саша тоже уже не суетился, увлекся, рука его так и летала по картону. Отбросил один лист, взялся за второй... А Мила как-будто спала с открытыми глазами. Очнулась только от звонка в дверь, подтвержденного лаем Мальчика.
- Ритка!
Саша утомленно потер лицо и пошел открывать.

- Ну ты ваще даешь!
Ритка все крутила головой, переходила из комнаты в комнату, трогала пальцем обивку мебели, выглядывала в окна и все почему-то допытывалась у Саши видно ли ему из его окон мэрию. Он снисходительно объяснял, что если сильно высунуться, то видно. Но он пока не пробовал. Да и холодно еще, окна-то раскрывать.
Ритка притащила сумку с одеждой и заявила, что с квартиры съезжает.
- Куда же ты?
Мила чувствовала себя неловко, ведь все из-за нее...
- А я жить, наконец, начинаю. Повезло мне понимаешь. Я тогда в клубе с мужиком познакомилась. Такой... ничего себе. Может ты помнишь? – Ритка смутилась, не хотелось ей Миле про клуб этот напоминать и вообще, но сразу же понеслась дальше, чтобы не заострять. - Так он на ходу подметки рвет. Конечно страше меня, даже очень старше. Но богатый.

Рассуждения Ритки о любви:
ну что ты так глядишь на меня да богатый пожилой но еще ничего я ему приглянулась сразу он и телефончик дал прямой не через секретаршу а это верный признак уже и встретились и поговорили еще не спали конечно нечего сразу-то а разговор я деловой завела то се салон открою на его деньги мастеров наберу он мне ссуду оформит ну чего смотришь это теперь такая любовь бизнес-любовь знаешь бизнес-ланч есть и бизнес-любовь есть хорошо когда что-то связывает он конечно на шею мою запал и на ноги и грудь у меня ничего но главное ему понравилось что я деловая планов у меня понимаешь громаздье а так я бы ему через неделю надоела он делами ворочает ого-го но я ведь не дура туда не полезу буду свою грядку окучивать видела бы ты как он хохотал когда я ему свою бизнес-концепцию впаривала он прямо в кафе схватил стал целовать говорит еще такие бизнес-вумен ему не попадались чего смеешься правда-правда...мне ведь замуж не нужно кто нищую возьмет важно пока еще молодая твердую опору найти заинтересовать потрахаться в удовольствие ну и себя любимую не обидеть мне нравится что он богатый я все ведь такого и хотела заводит меня это пусть и не мои деньги богатый значит умный а умный увидит что и я не дура да просто понравился мне он руки такие знаешь пальцы сильные пахнет так умрешь не встанешь...

- Ну вы тут, девочки, пожурчите, а мы с Мальчик на кухне кофе попьем. А вы подтягивайтесь. Мальчик, кофе будешь?
Когда дверь за Сашей закрылась, у Ритки округлились глаза и она зашептала страстным шёпотом:
- Кто ОН?
- Художник.
- Что просто художник? А откуда такая квартира? А мебель? А картины?
- Ну, картины-то он сам написал.
- Чего?
- Ну, он художник, картины пишет.
 - Картины рисуют.
- Нет, картины пишут. Спроси у своего этого, как его зовут, кстати?
- Эдуард. А ты чего, теперь с ним будешь?

Мила знала эту Риткину манеру - все вызнать, до всего докопаться. И рада была бы откупиться, но чистосердечное признание было ей сейчас не по карману. Она сама не знала и не хотела знать, что и с кем она будет. Ясно было одно – то, чего уже никогда не будет. И с кем. Не будет на краешке стола с доктором в чистом белом халате, пахнущем дорогим парфюмом, которому почему-то важнее всего попасть на телевидение в программу о пластической хирургии  и который, занимаясь любовью, не до конца снимает штаны.

небесный тихоход. глава девятая.

Первые два дня Саша к холсту и не притрагивался, все, как он говорил, примеривался. Кучу картона извел. Это Миле так казалось. Ну что, то так сядь, то эдак. И еще она боялась, что вот сейчас он попросит раздеться. Как же она будет? Соглашаться? Выходит за еду и ночлег? Но, с другой стороны, это справедливо. Должна же она чем-то расплачиваться. Нет, она не думала, что Саша к ней приставать будет. Видела, что огнем глаза у него загораются только, когда он рисует. Глаза, как рентген. Она чувствовала, как они проникают ей под кожу, как ощупывают, нет, не тело даже, а кости. Какой уж тут раздеваться, если ему даже плоть – не помеха. Но удивительно было ей то, что она не чувствовала стеснения от этого. Будто все шло так, как надо. И вот это жгучее чувство во всем теле, мучительное, до зуда, до жжения, все ужасное и темное, что в ней засело, расплавляло, истачивало, омывало и залечивало... Нет, не найти Миле было таких слов, чтобы описать, что она чувствует. Да, она и не искала.  Разве в словах дело?

Наконец, Саша взялся за холст. И холст выбрал самый большой. Мила недоумевала – да там таких, как она, десяток поместится... И странное дело – то он все молчал, как воды в рот набрал, все хмурился почему то, а тут разговорился. Из сплошного потока Миле трудно было склеить-вылепить - о чем это он, но она старалась...

Рассуждения «дяди» Саши о любви:

Раньше я не знал про тонкости чувств все она ****юль меня научила и просветила вот возьмем влюбленность это просто как молния один миг а потом все гаснет и гаснет но если у тебя есть тонкость чувств ты поглядишь внутрь и постараешься понять что ты чувствуешь почему и когда поищешь зацепочки маячки что-то в твоей возлюбленной или голос или запах вот запомнишь запомнишь крепко задумаешься все это у тебя в душе отпечатается и пойдешь дальше по жизни а она тебе раз и что-то покажет а ты вспоминай как это было-то вот голос вот запах вот сладко так поцелуй а уже все новое совершается ничего на месте не стоит и это старое на новое накладывается ты сам и накладываешь в чувствах своих и через зазор разницу значит ты все это еще острее чем раньше чувствуешь тонкость называла чувств эта ****юль большого ума была женщина и красивая недаром с поэтами и художниками жила сейчас они все в классики записаны а вот ее записать забыли ну да ладно много любила и меня дурака любила очень но до себя не допускала так может разочек когда в самом начале все больше в себе чувства раздувала все говорила ах саша я уже стара для физической любви кокетка была до самой смерти вот это умение все развернуть продлить и усилить а не просто бежать сломя голову от чувства к чувству так и не останется больше силы чувствовать проходит это быстро как и молодость а ****юль умерла уже почти 80 ей было своими руками вот и схоронил все мне завещала вот квартиру эту если хочешь до старости сладость эту в груди испытывать то надо зазоры эти искать или придумывать и старое на новое накладывать как краски вот ты видишь как я делаю...

«Дядя»  Саша не переставая говорить, все набрасывал краски с палитры на холст, а иной раз бросался счищать мастихином, хватал уголь и яростно зарисовывал опустевшее пятно. Или вот еще: какие-то обрезки фольги что-ли или просто цветные бумажки изрежет и приткнет на полотно да и замажет маслом, края подправит и дальше, дальше пишет, как ни в чем не бывало... Чудно это было Миле наблюдать.. Но и наблюдая, не могла она оторваться от своих горьких мыслей... Правда постепенно нескончаемый монолог дяди Саши увлек и ее, какой-то поток будто насильно тащил ее прочь от тех остатков страшных черных глыб, которые представляли ее мысли, казалось бы, совсем недавно...

Иногда она уставала слушать и пробовала спросить, на разговор навести. Ведь ясно, что его что-то мучает, как мучили ее неясность и муть, и непонимание, как же жить дальше.

- Саш, а ты-то сам влюблялся? Вот было так, чтобы ты голову потерял?

- Да я ж тебе и говорю, не от чего голову терять, инстинкт это собственнический, бороться с этим надо! Вот сладость, сладость любви вкушать, так сказать, вот это да! Вот это высший пилотаж! И тянуть, тянуть. Тогда твой объект, как муха в меду, сам лапками в этой сладости завязнет и никуда не денется. Только различать надо тех, в ком тоже сладость заложена, вот как в тебе, например, а в ком одна горечь.

Мила смущалась, когда он вот так напрямую начинал ее обсуждать. Не привыкла она к этому. Какая такая сладость в ней?

Казалось, Саша не уставал. Но это только казалось. Мила зорко следила за ним, и как только лицо его серело и под глазами появлялись круги, она сразу делала вид, что уже больше не может сидеть вот так, неподвижно. Надо отдохнуть, размяться, да и Мальчика прогулять пора, а потом ужинать. Одним словом: дайте воды напиться, а то так есть хочется, что и переночевать негде.

 
Когда Мила увидела портрет она очень удивилась – это я?

- Ты, девочка, ты... вся ты: и какая была, и какая сейчас, видишь черная страшная, и какая будешь, смотри - засияешь...я врать не буду.

- А это кто?

- Да, не знаю я. Может эльф, а может ребеночек.  Ты ребеночка-то хочешь?

Саша засмеялся, увидев Милино смущение. Хорошо он смеется, не зло, - подумала Мила.

- Саш, а сколько тебе лет?
- А че, меня в отцы примеряешь? Да, ладно, ладно, шучу я так, не по-детски!

Работа над портретом была закончена. Саша еще полюбовался на него, пощурился, глядел то на полотно, то на Милу, видно хотелось ему, чтоб и она что-то сказала, похвалила может быть... А у Милы в голове только одно: вот и все, вот и все. Вот и все!

- Ну, ладно! Пойдем что ли чай пить! К вечеру гости нагрянут, на стол надо будет накрыть. А чай не водка, его много не выпьешь.

Мила и Саша пили чай в кухне, Мальчик уютно устроился под столом. Миле хотелось спросить, что за гости. Но Саша опередил ее:

- Гости у нас будут такие – галерейщик Жора с тещей.
- А почему с тещей?
- Да, какая разница-то! Ну, с тещей, а мог бы и с женой придти. Очень он верный семьянин, понимаешь. Главное, что дядя Жора денюжку принесет. Я ему уже пообещал портрет твой. И еще кое-что поднакопилось. Он сам выберет. Обычно всё берет подчистую. Хорошо, видно, наваривает на мне.
- А ты сам что ли не знаешь?
- А мне лень считать! Мил, знаешь, времени еще навалом. Давай в кино пойдем? Мне разгрузиться надо, а там картинки мелькают, в зале темно, а картинки все мелькают, все утекают куда-то... Хорошо, сижу себе и делать ничего не надо. Люблю я кино, еще с детства!
- Ой, и я люблю! Ужасно просто люблю! Пойдем, конечно, пойдем!
Мила так была рада, что всю дорогу почти бегом бежала, Саше приходилось ее даже притормаживать. И только уже в кассе Мила поняла, что совсем не боялась выходить на улицу, совсем не оглядывалась, не вздрагивала, не ждала удара... Как же хорошо, Господи!

Уже дома Мила подумала, что не хочет она никаких гостей. Сейчас, после темного зала кинотеатра, где они с Сашей сидели чинно рядышком, но тепло тел просачивалось через ткань рукавов странным живым током, после неспешной уже прогулки домой... домой, странно, как это все происходит. Вот уже Сашина квартира – это дом. Как же так быстро-то? Бабушка, видно, была, как всегда, права. Человек к хорошему привыкает быстро.

Мила сидела на тахте и смотрела на картину. Портретом ее назвать она бы не решилась. Это только Саша мог видеть в ней портрет. Она не двинулась, когда прозвенел звонок. Ведь это все же не ее дом, хоть и чувствует она себя здесь уютно и защищенно. Мальчик побежал в прихожую с Сашей и взлайнул всего один раз. Видно люди пришли ему не чужие.

Оказалось, что и Миле они не чужие. По крайней мере, женщина.

- Ой, Мила! Это ты!

Анна Васильевна бросилась к Миле. Моложавый чернявый мужчина застыл с улыбкой в дверях. Но потом оставил их выяснять, кто кого давно не видел, и двинулся к картине, стоящей посередине комнаты на тяжелом увесистом мольберте. Другой бы ее и не удержал.

Мила что-то отвечала взволнованной Анне Васильевне, а сама наблюдала за Жорой, за дядей Жорой, как его Саша назвал. А тот сразу посерьезнел, отбежал к стене, наклонил голову вправо, потом влево, потом подбежал к картине и стал рассматривать, жадно вглядываясь. Все! Мила поняла, что он вцепится в картину. Тут и сомневаться не приходится. А она сомневалась. Уж очень непривычно она выглядела. Не то что парадный портрет ****юли. Все-таки втайне он ей нравился больше, хотя Саша и объяснил, что это все было в прошлом, еще ученическом периоде его жизни.

- Ну, старик! Всё беру! Не глядя! А портрет Милы... – Он оглянулся на Милу, - ведь вы Мила? Поставлю семнадцатого на вернисаж! Там такие люди будут! Весь свет! И натурщицу твою рядом с картиной поставим! Пусть олигархам цветуечки раздает! А продадим только тому, кто ей сам лично понравится! А? Как тебе идейка, а?

Мила побледнела, стиснула руки и сжалась. Мальчик первый уловил ее страх, заскулил и полез целоваться. Анна Васильевна, бросилась на кухню за водой. А Саша просто сел рядом, обнял и все вжимал ее в себя, стараясь унять дрожь. Мила так дрожала, что половину воды разлила по подбородку. Досталось и Саше, и Мальчику, но что-то и в рот попало. Она стала отходить.

- Ну, я же не знал, что модель у тебя такая нервная!!! Ну, что ты так смотришь! Ну, убей меня, убей!

- Мил, чего ты боишься? – тихо спросил Саша.
- Ну, там же все будут? Они меня узнают! Увезут к себе! Я не хочу!
- Кто, кто будет?
- Ну, вот он сказал – весь свет будет! Значит и Виталька, он всегда на все презентации ходит. А, главное, он, Вадим...
- А кто такой Вадим?
- Он продюсер на телевидении, программа о пластической хирургии.

Тут вмешался Жора и стал темпераментно орать про то, что в гробу и в белых тапочках он видал продюсеров с телевидения. И его самого и его недоношенных дружков.
- Да, я сам крутой! Ко мне только миллионеры ходят! Я самому Роме картины на Сотби покупаю!!! Саш, ну скажи ты ей, кто я!
- Мила, тебе нечего бояться! – Более спокойно вступила Анна Васильевна. - Если и было у тебя что-то плохое, то все уже позади. Поверь мне! Пойдем-ка на кухню, закусочку приготовим, а то эти двое после такого стресса выпить захотят. А ты мне расскажешь, как ты у Саши оказалась. Вот уж удача, ничего не скажешь!

Когда они ушли, мужчины вздохнули с облегчением.
- Саш, я тебя прошу. Обработай ты ее! Что там мой вернисаж в Москве! Покажем только, поманим, продавать не будем! Я ее в Вену повезу, картину эту твою, натурщицу, тебя и Мальчика! Хочешь? Пусть, суки, Климтом утрутся! Мы сначала мандраж на Европу нагоним, а потом на русских торгах продам! Саш, миллионером станешь! Эту Милу твою надо в бархатной коробочке с крышечкой держать! Ты же на золотую жилу напал, гениальный ты мой! Напиши с нее ню! Умоляю! В Лувре повесят, тещей клянусь!

Жора сделал вид, что он сейчас упадет на колени. Саша рассмеялся довольно.
- Да я уж и сам думал. Ню на голубом фоне. Этот портрет терапевтический, так сказать. Пробный.
- Ну, если этот пробный, то я не знаю ваще! Слушай, а она от тебя не уйдет? Может у нее мужик есть, вишь как задрожала.
- Не уйдет! – Саша самоуверенно улыбнулся. – Я, ты понимаешь ли, уже ведь сети  раскинул. Полюбит она меня скоро.
- А ты? – Жоре было любопытно, да и непривычно как-то вот так разговаривать, слишком прямо.
- А я ее уже полюбил. Но первым, конечно, Мальчик. Ох, он чует, собака!

Они засмеялись и пошли на кухню. А там Анна Васильевна расписывала красоты своей новой работы.

- Ты не смотри, что он мой зять. Если бы я не справлялась, не стал бы держать. Он деловой – ужас! Ты представляешь, я даже фотошоп освоила!
- А что такое фотошоп? – Миле стало интересно.
- Ну это, как пластический хирург, только виртуальный.

Услышав о пластическом хирурге, Мила сморщилась, моргнула, но ничего, выдержала, не заплакала.

- Я и тебе скажу. Иди работать, ты же медсестра! Больным помогать будешь, времени на переживания не останется. Я тебя обещала устроить в больницу? Обещала?
- Обещали!
- Завтра же позвоню! Все устроится, вот увидишь. А пожить пока у Саши можешь. Вон как все сверкает, сроду такой чистоты у него не было. Ему же это тоже приятно. Он мужик очень хороший. И талант. Жора ему сначала помогал просто так, а потом такие дела закрутил.

Саша с Жорой нарушили их тет-а-тет. Потянулись за рюмками, накололи на вилки огурчики. И все так со смаком, со знанием дела, что Анна Васильевна только рукой махнула.
_ Ну, вот и отмашка! Давай, будем! За тещ! – Жора лихо опрокинул рюмку.
_ Так у него еще нет тещи! – Засмеялась Анна Васильевна.
- Нет, так будет! – Убежденно сказал Жора. – Санек! Ты только не пей много! Тебе работать надо!
- Да с чего вы взяли! Он и не пьет! – Это как-то само собой вырвалось у Милы так страстно, что все сначала посмотрели на нее с удивлением, а потом дружно рассмеялись, и она сама в том числе. А Мальчик взлайнул из-под стола, чтобы значит напомнить о себе. И вообще...


между солнцем и луной. глава десятая.

Мила никогда не врала. Вернее, как все дети, подвирала, конечно. Но как же ей стыдно было потом, как мучило ее это вранье. Только если бабушке расскажешь – отпускало. А та ее не ругала, только знай свое твердила: не пачкай враньем душу-то. Зачем? Можно ведь прожить и без обмана, сама потом увидишь, чище все будет, спокойнее. Соврешь – не дорого возмешь. А себе-то дороже обойдется. Умолчать – это да, это можно. Даже нужно. Вон мир какой, чего же душу нараспашку держать. Все про себя знать должна только ты сама, да еще Господь. Хоть сначала и непонятно Миле это было, но врать она старалась редко. А потом и умалчивать научилась. И правда, спокойнее.

Бабушка часто смотрела телевизор и всегда сердито повторяла: всё вруть. Мать шикнет на нее, она замолчит. А потом опять: ох, вруть, ох, вруть... Мила тоже смотрела телевизор, но не понимала, про что врут? Важные дядьки, серьезные. Как же они могут врать? Но если мать спрашивала, та только одно – не твоего ума дело. Да, и бабушка особо ничего не объясняла. Мол, вырастешь - поймешь.

Про Господа ей бабушка рассказала. Когда было Миле уже десять лет, повезла ее за семь километров в Аксиньино в церковь и покрестила. Мать ничего не знала, а то бы расшумелась. Ехать в Аксиньино пришлось потому, что в городке их церкви не было. Вернее, была, но развалившаяся. В нее не ходил никто, только дети лазали. А их за это ругали – вдруг придавит. А они все равно лазали, играли там, прятались. И Мила с ними. Она ведь была вольная, пока ее за машинку швейную не посадили, трусы мужские строчить.
Крещение Мила запомнила плохо. Помнила только, что свечи горели, что поп был в золотой накидке и больно тыкал пальцем в спину – дескать, иди быстрее. И она шла быстрее, идти надо было по кругу в центре церкви вокруг невысокого узкого столика. А поп шел за ней, держал толстую книгу и читал вслух. Бабушка называла его батюшкой. Попы бывают только в сказках, а в церкви - батюшки. Много раз потом ездила Мила с бабушкой в эту церковь. А когда бабушка умерла, ни разу не была.
Так и не знала до сих пор: верит она в Господа или нет. Но тем, кто верит, завидовала. Или нет, не завидовала, а просто хотела быть такой, как они. Просто у нее не получалось. Вот бабушка точно верила. И в Господа, и в то, что жизнь вечная есть.

А потом, перед самым Милиным отъездом,  городскую церковь отстроили и стали там службы служить. Народ повалил валом. Мать шутила: ох и грехов накопили. Но сама тоже ходила и Милу хотела с собой брать. Но Мила знала, что мать не верит по настоящему. Если заболеет только или что случится. А так забывала молиться. Вот бабушка никогда не забывала. Хоть и делала это тихо, так что никто и не замечал, побормочет на ночь и все. Ходить с матерью в церковь было бесполезно. Вот с бабушкой – другое дело. В церкви она брала Милу за руку, и это было совершенно по-другому, не так, как бабушка брала ее за руку, когда они шли по улице. Через эту руку что-то такое передавалось...Не то чтобы трепет, но что-то очень похожее...

Мила вспоминала бабушку часто. Особенно сейчас, когда два раза в неделю у нее были ночные дежурства в больнице. Анна Васильевна устроила-таки ее в больницу работать, медсестрой в реанимацию. Трудно было приспособиться, трудно было ладить с другими медсестрами, все трудно. Но жить вообще трудно. Что уж тут, зато она была при деле. Да и руки золотые вывезли. Уколы, капельницы – это все легко ей давалось. Вот к приборам, к мониторам разным привыкнуть – тут пришлось туго вначале.  Этому ведь ее не учили. Главный врач отделения, Борис Ефимович, когда брал на работу, сказал: сначала пару дней присмотреться к тебе надо. У нас больные после операций, не доглядишь и всё. Ответственность большая. Но ничего, не боги горшки обжигают. Пока на подхвате будешь. Поднатореть тебе надо.
И Мила поднаторела. Сначала мысленно шаг за шагом повторяла, что и как надо сделать. Наблюдала за другими, перенимала. И уже через две недели почувствовала, что вот она, уверенность, что не напутает, не пропустит ничего важного, все делает вовремя, все выходит у нее деловито и толково. Теперь ее часто звали на уколы, специально: нет, пусть та, красивая, уколет!.. Другое медсестры ревновали, конечно. Но Мила думала: ведь не за красоту ее зовут, а потому что у нее руки золотые... Втайне гордилась собой.

Ей не хотелось надоедать Саше рассказами про больницу. Ну, что там веселого, конечно, радостно, когда больной идет на поправку, когда его переводят в общую палату. Но может ведь быть и по-другому. И бывает... И тогда приходили мысли о Господе. Господь прибрал, говорила бабушка. Куда прибрал, почему именно сейчас? Конечно, Мила уже взрослая, такие вопросы задавать ей бы и в голову не пришло. И все равно, туманят мысли, какая-то вязкая неясность одолевает и сразу очень хочется жить. И, может быть, любить.

После случая с Виталькой Мила решала больше не любить никого. И Анна Васильевна тогда предупреждала: нельзя так любить. А как можно? Мила не знала. Но любить хотелось все сильнее. Вот и Ритка со своим Эдуардом совсем помешалась. Хоть и твердила, что у них бизнес-любовь, а сама прямо пропала. Эдуард то, Эдуард сё. Он и правда ей салон купил, на окраине, но все же.  И Ритка там начальницей. Стрижет сама только випов, и то только, чтобы квалификацию не потерять. Звонит редко, но как говорится метко. Все в одну точку долбит: как у тебя с Сашей? Или может какого доктора присмотрела. Ну, про доктора Мила сразу сказала, как припечатала – доктора у меня нет и не будет. А Ритка: что на белый халат не стоит больше? Шутки у нее такие. А насчет Саши... Миле не хотелось шутить. Да и по-серьезному обсуждать не хотелось. Что-то во всем этом ее смущало. Да, она жила у него в квартире. Денег с нее он брать, конечно, не захотел. Но Мила убиралась, готовила, стирала. Просто настоящая жена. Но ведь не жена. И не возлюбленная. Модель, да и то бывшая. Ведь больше он ее позировать не просил.

На вернисаж с Сашей Мила не пошла. У нее было дежурство, да Саша и не настаивал.
- У тебя сейчас и так трудный период, а тут мы со своими заморочками... Я тебе все расскажу потом.
Мила была рада: вот и тема для разговора. А то в последнее время стало как-то неловко вечером в кухне сидеть. Тут так: то оба принимались говорить, то оба замолкали... Вот выгуливать Мальчика по-прежнему было легко и приятно, несмотря на осеннюю слякоть и дождь. И мыть ему лапы и живот в ванне, и вытирать друг друга, таких же мокрых, как Мальчик, который принципиально не признавал полотенец, а сушился, бегая по длинному коридору и отряхиваясь так, что брызги летели во все стороны. Мила придумала накрыть полиэтиленом, стоящий в коридоре, золоченый диван обитый голубым шелком. Но Саша сказал, что он скоро понадобится и перетащил его в Милину комнату. Да, большую комнату-мастерскую он называл только так – твоя комната. Он по-прежнему работал там днем, и когда Мила приходила вечером с работы, в комнате витал запах красок.

Вернисаж обернулся грандиозным успехом Милиного портрета и вообще Сашиных картин. Всё раскупили в один день, кроме портрета, который дядя Жора, как и обещал, повез в Вену. Саша показывал Миле статьи в интернете, и про вернисаж, и про выставку в Вене. Мила ужасно радовалась. И не понимала, почему Саша не радуется.  И почему в Вену не захотел поехать. А тот только смотрел на нее так серьезно и отмалчивался. Мила пробовала его растормошить:
- Ну, Саш, ну здорово же, правда? Ты станешь знаменитым на весь мир!
- Да зачем мне это? Деньги есть и ладно.
- А я думала, все художники хотят быть знаменитыми.
- И это правда. Но я уже знаменит. В узких, так сказать, кругах. Приятно, когда тебя признают избранные, а не все подряд, понимаешь?
- Ну, это похоже на унижение паче гордости. Бабушка так говорила. Это про тех, кто лучше всех хотел быть перед Господом и сам себя нарочно унижал, чтоб ему угодить.
- Права твоя бабушка была. Но! Возможны варианты. Мне приятно, что мои работы нравятся. Но я думаю о том, что дальше? Вот тут полная неясность... Меня это сейчас больше заботит...

И Мила чувствовала напряжение. Это напряжение владело Сашей, он не врал. Главное, к нему было не подступиться. Мила вспоминала их единственный поход в кино, как они сидели в темноте, как она чувствовала его тепло через одежду... Вот она теперь квартирантка, жиличка... А ей хотелось... Но чего ей хотелось она точно не знала.  Саша говорил про сладость, сладость и тонкость чувств. Но не было в ней этого. И сладости она не чувствовала, да и тонкости ей, видно, не доставало, раз она вообще не понимала, что ему нужно. Может просто подойти, обнять и поцеловать? А вдруг оттолкнет? Вдруг все это напряжение между ними она просто придумала? Ведь как стыдно будет. Да и сама она, разве любит Сашу, влюблена в него? Где эта золотая волна, которая ее подхватывала под колени так, что ноги подгибались? Нет этого. Просто хочется его обнять и приголубить. Вот, именно, приголубить. Ритка сказала бы – такие слова в Москве не катят! И была бы права.

Миле опять стали сниться ее тревожные и сладостно-мучительные сны, в которых она разрасталась до размеров Вселенной, все было в ней, все умещалось в ее теле, а что не умещалось в теле – то в громадных пальцах – и Солнце, и Луна. Но пальцы эти странно не гнулись, трудно было удержать в них что-то.


ню на голубом фоне. глава одиннадцатая.

- Если бы я так не любил тебя и те деньги, которые я на тебе зарабатываю, я бы сказал, что ты сволочь! Гениальная сволочь! Ты же нарочно ей ребенка сразу заделал. Я это понял по тому, как ты тянул время. Тебе ведь не хотелось просто ню написать. Неееет. Тебе беременную ню подавай!
- Знаю, Жора, все знаю про себя. Сволочь. Я бы и сам так сказал. Но я художник. А у художников нет ничего святого, ты же знаешь.
- Знаю. И все же есть святое и у художников. Это святое, это наше все – теща. Пойду завтра с вами на вокзал, чтобы лично в этом убедиться.

Не дожидаясь ответа, Жора сделал ручкой и умотал. А Саша еще полюбовался на картину – на ней Мила лежала обнаженная на голубом шелковом ****юлином диване, на котором леживали еще при дворе, на шее у нее была голубая бархотка, на ногах – голубые туфли. Вид у нее был спокойный, умиротворенный, глаза полуприкрыты, одной рукой она прикрывала вздутый семимесячный живот...
Потом Саша пошел на кухню, подлить воды в миску Мальчику, проверил входную дверь, заперта ли, и отправился под бочок к Миле – спать. Ей лежать с таким животом было уже трудно. Очень хотелось спать на боку, но тогда надо было подпирать живот несколькими подушечками, да и то, долго так пролежать не удавалось, приходилось поворачиваться на спину. Сейчас, в полусне она повернулась к Саше, а  тот с готовностью, уже привычно, подложил ей руку под живот. Вот так было очень уютно и удобно, и Мила снова заснула.

Ей вообще казалось, что всю беременность она проспала. Нет, она что-то делала, даже на работу до последнего ходила. Просто ничто ее не трогало, не заботило, все как-то бесконечно отдалилось. И только Саша был по-прежнему близок. Как тогда, как в первый раз.

Все произошло само собой. Не было никакой прелюдии: ни подарков, ни цветов, ни любовных слов, ничего такого, что Миле так хотелось испытать. Видно не суждено ей это.
Просто в один прекрасный день Саша пришел к ней в комнату, присел на тахту и ее притянул к себе.
- А что ты, подруга, думаешь насчет меня? Хочешь, давай поженимся, а?
Мила ужасно растерялась и не знала, что сказать.
- Понимаешь, я тебя люблю. А ты, любишь? Ну, скажи, любишь?
Он еще сильнее прижал Милу к себе и поцеловал, сначала в шею, потом в губы. Да, вот так и хотелось, еще. И Саша поцеловал еще, а потом стал нетерпеливо раздевать Милу. Когда потянул свитер вверх, задержался. Лицо Милы было скрыто свитером, а грудь обнажена. И он стал целовать грудь, вылезшую из лифчика. Мила стала задыхаться, но освободить лицо от свитера не спешила. Так, с закрытым лицом и заломленными за голову руками, она почувствовала страшное возбуждение. Мила откинулась назад, а Саша поднял ее и положил поудобнее на тахте. Вот и он лег рядом. А потом, уже освободившись от одежды, придавил ее сверху и лежал просто так, давая привыкнуть к своему телу. Мила стащила свитер с лица и посмотрела на него. Саша улыбнулся...
- Я хочу, чтоб ты сладость в полной мере почувствовала. Мы никуда не торопимся.
И они вправду никуда не торопились. Миле это было в новинку, вот так тянуть, тянуть, и еще... как будто нарочно, не давая освободиться. И они тянули почти всю ночь, пока не выпили все соки друг из друга. Уже под утро Саша сонно обнял Милу и, почти засыпая, прошептал в ухо:
- Завтра поженимся.
- Угу, поженимся. Я буду жена, а ты муж. 



- Самодостаточность без денег – это иллюзия! Но и деньги без самодостаточности всего лишь деньги! – разглагольствовал Жора на перроне.  Эдуард величаво кивал, а Ритка, которая почти силой приволокла его на Белорусский вокзал, в нетерпении крутила головой: ну где же поезд. Очень ей хотелось похвастаться своей добычей перед Милиной матерью. И мужик богатый, да и сама вся в брюликах. Жизнь удалась! Мила стояла рядом с Сашей и в волнении не знала куда пристроить руки. Саша держал на поводке Мальчика, который вел себя на удивление смирно.
- Саш, а ты Мадонну с младенцем напишешь? Чтоб уж триптих был. Такого риэлити-шоу в живописи еще не было. Ты ж наш первопроходец! – Жора прочувственно поцеловал Милу в щеку.
- У нас девочка будет.
- Ну, вот видишь. Значит будет мадонна с девочкой. Очень оригинально и в твой имидж вписывается.
- Жор, ну помолчи ты. Вся фишка в том, что я могу не заморачиваться: оригинален я или нет, нравлюсь или нет! И потом... Может Миле неприятно. Чего уж тут заранее-то. Ведь еще ж родить надо.
Все дружно поплевали через плечо. Это вышло так синхронно, что Мальчик заинтересованно посмотрел – а дальше что? А дальше показался поезд. Вот он подтащился к перрону и затих. Встречающих было немного. Они отошли чуть в сторону, чтобы пропустить прибывших. А те уже вылезали из вагонов, вытаскивали чемоданы и сумки. Странно, но оживления или суеты не чувствовалось. Лица приезжих были серьезны и даже суровы. Как будто бы они не в гости в столицу приехали, а готовились к испытаниям. Да, так оно и было.  Мила не знала, в каком вагоне приедет мать. Она всматривалась в поток людей, но нет, все чужие... Или вот там, в самом конце? Да, кажется, это она. Женщина в теплом пальто и платке, с чемоданом на колесиках, который все не хотел ехать ровно, а норовил перевернуться. Мила пошла ей навстречу.
- Мам, вот я какая, узнаешь?
- Как же не узнать, доча? – голос у мамы дрожал.
- Но ведь я изменилась, даже очень!
- И правда, красивая стала такая. Но глазоньки-то, глазоньки – те же! Как же это я глазоньки моей дочи, да не узнаю!

Тут все подошли, стали знакомиться, смеяться. Ритка вытащила Эдуарда вперед.
- Вот, теть Кать, познакомься!
- Вы приехали в исторический момент. Саша стал мировой знаменитостью!
- Жор, угомонись. Вот сейчас выйдем на площадь... давайте ваш чемодан. – Саша отдал поводок Миле и взялся за чемодан, который, видимо, почувствовал мужскую руку и больше не вредничал – покатился ровно и легко. Мила с мамой и с Мальчиком на поводке прошли вперед, за ними Ритка с Эдуардом.
- Ну, теперь ты в комплекте, как самый обычный русский мужик. Жена беременная, собака и теща.
- А знаешь, Жор, что я вот только что понял?
- Ну, просвети!
- А понял я, что она последняя славянка, моя Мила, вот что я понял... Теперь таких уже не делают.

И под стук колес тещиного чемодана Саша вдруг затянул:
- Прощай, отчий край,
    Ты нас вспоминай,
    Прощай, милый взгляд,
    Прости-прощай, прости-прощай...

Жора подумал и начал подпевать:
Наступает минута прощания,
Ты глядишь мне тревожно в глаза,
И ловлю я родное дыхание,
А вдали уже дышит гроза... *

А по перрону шли пассажиры поезда и недоумевающе оглядывались на двух поющих мужиков... вроде своих встретили, вон и чемодан один тянет, а песню прощальную завели. Хотя для вокзала – самое оно!


*Прощание славянки 
(слова В. Лазарева, музыка В. Агапкина)