Счастье бумажной куклы

               
               
        Мне приснилась мама.
        Что она не умерла.
        Что она варит щи, красные, как я любила в детстве.
        И компот, который я  любила в детстве.
        По кухне плыл жар, и вся моя жизнь, нескладная, неуютная, обогрелась вдруг и наполнилась щемящим теплом.  Мне было жалко, что она торопится уходить, и я сказала:
        – Сама-то не поешь?
        – Нет, – ее уже ждали. Я видела белое облако и мужскую фигурку на берегу.
        – Как там Люда? – спросила она, надевая фланелевый халат прямо на платье, в  котором ее похоронили. Халат красный, старый, я берегла его, как будто знала, что понадобится.
        – А что ей сделается, Людке? – я  протянула маме старые очки. – Толстеет. Богатеет. Колька ее уж полковника получил. Димка – жених.
         – Не ссорьтесь. Вас только двое, – строго сказала мама.
         Мне показалось: она хотела меня обнять, но вспомнила, что это плохая примета – покойникам обнимать живых.
         – Ты сама-то как? - я запоздало поднялась с табуретки. – Как кормят? – Я не знала, что еще удобно спросить про тот свет.
         – Нормально. Я даже поправилась, – она подняла в доказательство полные руки.          – Сейчас отпускать стали. Я сначала к тебе, – мама взяла пустую сумку, в которой принесла продукты  и шагнула в прихожую.
          Я  хотела спросить ее про отца, но не успела: она ушла в зеркало.
          С утра  позвонила сестре Людмиле, чтобы обсудить, к чему все это. Еще бы: сон такой…
          Не успела толком рассказать.
         – К чему, к чему?!  – перебила Людмила.  – На кладбище чаще ходить надо. Поминки вовремя справлять, –  она сразу разозлилась.
          На кладбище к маме мы всегда ходили с Людмилой. Она выступала вожаком стаи родственников. Везла их на своей красивой машине, напихивала престарелых дядей и тетей, как шпрот. И они смирели, вели сердечные беседы с великой Людмилой, толщина и густой голос которой заставляли их вжаться в сиденье. В руке ее всегда был дорогой букет. В сумке дорогой алкоголь. В багажнике тряпки для мытья ограды, и она выдавала всем по одной, чтобы не расслаблялись.
          Она не позвала меня в этом году, мне не хватило места, и я забыла, конечно, забыла, что прошло девятнадцать лет. Иногда она не зовет меня из вредности, зная, как я отношусь к этим ритуалам.
         – Ты хоть знаешь, что на поминки варят? – она начала нападение.
         – Ну, так…приблизительно. Если надо, сориентируюсь.
 Я уже чувствовала подвох.
         – И эт..   в тридцать с лишним лет, – с ехидным вздохом срифмовала Людмила. – Да-а-а-а, сестра. Ты меня в очередной раз удивила.
          Сказав, что звонит сотовый, она положила трубку.
          Назревала  ссора.
 
               



                ххх
               
       Я ее ненавидела все сознательное детство. За то, что она – старшая. А мне – все «по наследству». За то, что у нее волосы спадают черной волной, как у немецкой куклы. А у меня детское прозвище – «звонок лохматый»: на голове – разворошенная соломенная копна, а голос, как сигнал sos. Когда я плачу, у меня у самой закладывает уши.
       Она тоже хотела другую сестру.
       Как только она ни издевалась надо мной! Выгоняла меня босиком на снег. Ноги мои ранились корочкой наста. Я театрально выла, призывая небо в свидетели.
      Она закрывала меня в старом шифоньере. Это тоже из области пыток холодом. Шифоньер, празднично-желтый,  был набит разным пахучим тряпьем, и я, дрожа, лезла в кучу ветоши, как червяк в перегной. Шифоньер стоял на  террасе, и могильный холод царил в его недрах.
        Иногда наши мелкие потасовки перерастали в настоящие баталии. Мама садилась на корточки и плакала во время наших драк: «Девочки, вы же покалечите или убьете друг друга». Она пыталась схватить одну из нас за полу ситцевого халата, когда мы валялись по полу. 
      
    …Иногда мы мирились, и Люда доверяла мне причесывать свои волосы, делать из них «хвостик». Тогда я брала большую расческу, с колючками на розовом поросячьем брюшке, «массажную», и осторожно дотрагивалась до ее волос. Заглядывала в лицо: «Не больно?» Она сидела спиной ко мне на детском стульчике и снисходительно  повелевала: «Чего боишься-то? Сильней чеши! Главное, чтоб петухов не было!». Давала мне резинку, и я дрожащими ручонками делала сама не знаю что, потея от ответственности.   
        Когда я рисовала в тетрадке бумажную куклу, то я рисовала свою старшую сестру. И платья, самые лучшие, длинные и пушистые книзу, складывала в шкафчик, сделанный из тетрадки в клеточку. На нем было написано, как на детсадовском, «Люся».
        Если честно, она была настоящей принцессой, нежной и ранимой.  Плакала из-за дворовой соседской собаки: «Ну, когда ее уберут, мамочка», но никто-никто не слышал этого тоненького голоска.
        –Что же мы можем сделать? – мама пожимала плечами. –  Она дом охраняет. И на цепи. И вы теть Дусю, что ль, не знаете, скандалистку эту…
       Я, проходя мимо реденького соседского забора, не могла удержаться от соблазна: дразнила псину, стараясь попасть огрызком яблока в огненную пасть, и злобный пес взвивался на дыбы, приподнимая будку. Будка была здоровенная: сквозь забор с ней не пролезешь.
       – Хороший песик, пока! – я, помахав рукой, весело бежала дальше.
       Помню день, когда страшная  собака сорвалась и искусала Люду.
       Мою сестру, маленькую и худенькую, принесли и положили на диван, почти мертвую. Приехал грустный врач, посидел, обхватив двумя пальцами ее запястье, потом сказал: «Шок».  В душе я поклялась вырасти и застрелить чудовище.
   
       …Когда Люду повели в первый класс, мама была на седьмом небе от гордости (семейное предание сохранило это событие). Она играла в дочь, как иногда играют в ранних детей молодые мамы. Люда гордо носила ореол своей необыкновенности.
       –Ах какая девочка! – удивлялись десятиклассницы, трогая ее  банты и локоны. Им кто-то сказал о первоклашке небесной красоты. Они специально приходили посмотреть. 
       – Ну, просто кукляшечка! Смотрите: ресницы до бровей достают. Чудо какое! 
       В восемнадцать она вышла замуж. В день свадьбы ее воздушные кудри образовывали черную корону.   
       Тоненький нос шевелился, растерянные глаза готовились исторгнуть дождик. Ресницы и челка были почти одинаковой длины. Она нас покидала. Принцесса уезжала в сказочную страну. Там все продавалось, даже сгущенка, не говоря уж об апельсинах  и обезжиренной колбасе. Все это было на пышном торжестве.
       Белое бумажное платье сестры трепетало, туфельки семенили, ее несло ветром за мужем, горбоносым дядей, на двенадцать лет старше. Я знала: маме он безумно нравился тем, что  вместо неразборчивого «зд-рассть» скзозь зубы, как остальные женихи,  говорил «Добрый вечер, Антонина Николаевна!» и приглашал ее к совместному ужину, который она сама приготовила. Еще у него был бархатный малиновый пиджак, в котором можно было ходить «хоть в театр, хоть ресторан».  А в ресторане мама ни разу не была. 
        «Интеллигент до мозга костей», – хвалилась мама соседке тете Дусе.
       Мне заплели две косы, совсем детских. Люда играла роль примерной невесты. Я – примерной сестры невесты. Накануне она подарила мне коробку со своими бумажными куклами.
       – Они мне больше не нужны. Можешь куда хочешь девать. (Кстати, одна из них, Альбина,  до сих пор живет в коробке из-под шоколадных конфет).
      
      …Почему-то не было тайной, что моя сестра не любила жениха. Но мама сказала:
       – Разве можно так долго встречаться? Почти год уже. 
        Послушная Люда опустила глаза. И скоропалительная свадьба состоялась.
        Через два месяца выяснилось: дядя в бархате  –  хронический алкоголик.
        Пиджак, оказалось, и сшит был по назначению: для частых походов  по питейным заведениям.  И не только ресторанам, а  везде, где наливают. 
        – Ну и что, что не пришел?  А другие как живут? Ты жена. Ищи! - напутствовала  принцессу свекровь.
         Лицо ее было неприятным, сморщенным как слоновий хобот. А глаза совсем не как у слона – злые. И принцесса ходила по полям и по гаражам в поисках  своего принца. И  молчала, молчала, как та продрогшая девушка, которая спала на горошине.
          Пока не произошла история с красной лужей. Красная лужа стала появляться под столом. «Это же просто грязь! Надо чаще мыть полы», – заключила свекровь, вытерев пятна и исследовав их на тряпке. И Люда мыла.  Но лужа – о, ужас!  –   появлялась опять.  Однажды ночью раздалось четкое: «Кап!»
          Принцесса подкралась в ночной сорочке к зловещему месту. Пятна на потолке бывают, когда наверху – труп, а на полу откуда? Она протянула дрожащую руку  к страшному месту и понюхала пальцы.  Знакомый запах! Вино, прекрасное южное вино, стоявшее в антресоли – они привезли его из Крыма, из свадебного путешествия  –    капало из наклоненной бутылки. Кап! Кап! Но пробка закрыта! Загадка!
         О, изобретательность бархатного принца!   
         Это он проколол шприцем маленькие дырочки в золотистой фольге и попил таким образом  вина из целых пяти бутылок. И красная капель залила светлый пол. В состоянии опьянения его переполняла любовь к  юной принцессе:
        – Ты кто? – с любопытством спросил он ее однажды, проснувшись. – В каком цехе работаешь?
         На следующий день Принцесса вернулась домой.  Ее привела за руку мама, папа молча нес тяжелую сумку. Хотя накануне, помнится, мама отцу говорила:
        – Что делать-то? На улицу теперь не выйдешь. Стыдоба-то какая. Растили-растили дочь – и на тебе. 
       Я помню, как вечером подлизалась к маме и выпалила ей  в теплоте  сердечной на ушко:
       –  Хорошо, что  вы взяли Людку назад. 
       –  И чего это ты вдруг? Вы ж с ней вечно воюете, – ей не понравился мой детский лепет.
       – Ну, ты ж раньше ей говорила: «надо жить, терпеть, Бог терпел и нам велел» и «мы тебя кормили, теперь пусть муж кормит»,  –  мне удалось не только точно передать взрослые слова, но и мамину интонацию. Да и вздохнула я, как она, с  присвистом в конце.  Получилось похоже, потому что мы вообще  с ней очень похожи.  Мама покраснела. И мне стало не по себе.
      …Сестра долго болела.  Она все время лежала на  кровати поверх роскошного розового атласного покрывала – оно прежде было ее приданым. Тонкая белая рука свешивалась с кровати до пола.  Люду рвало от воспоминаний.  Мы все ходили вокруг и говорили: «Тс-с-с!» Случилось что-то ужасное,  что всех сблизило в доме, но об этом нельзя было говорить вслух. 
        Я принесла  коробку с ее любимыми бумажными куклами, вернула даже ту, Альбину, правда, с оторванной головой. Положила на кровать. Но она отодвинула ее: «Не надо».
        Тогда я  выпросила у Принцессы свадебную фотографию и выколола глаза ее мужу. Мне не нравилось, как он смотрел. Потом выколола глаза свекрови. А Людмиле самой подрисовала длинные волосы и корону на голове.
        Сестре понравилось.
               
                ххх               
               
           Мне приснилась мама.
           Человек я слабоверующий и не понимаю ничего в обрядах, но практичный.
           Я подумала, что мертвые не отличаются от живых. Они должны кушать после смерти то, что любили при жизни.
           На следующий день я сварила красные щи из говядины, которую никогда не покупаю. И компот из яблок, которые давно не люблю. По цвету они были точно, как те, сновиденческие.
          Я задумчиво шевелила ложкой в тарелке и думала о своей сестре: «Как же не поссоришься с ней…Человек такой…»
           Раздался телефонный звонок. Звонила Люда:
           –  Привет, сестра…
Дальше неразборчиво….      
           – Что  у тебя с голосом… Простыла? – спросила я миролюбиво.  Голос у нее, и правда,  иногда такой бывает от волнения,  тоненький, жалобный, как у девочки, несмотря на пышные, благоухающие формы и могучий дух.
           – Не слышишь что ль? Плачу,  – Людмила продолжила тихо всхлипывать. – Мне мама приснилась… Что она в кухне-е-е-е…И что в ха-ла-те - своем… ну, ты помнишь, красный такой…  у тебя где-то лежал….»
           – Щи  варишь? - спросила я понимающе.
            Людмила кивнула на том конце провода.