Вовочка

(зачитывалось юбиляру 05.05.2009 г. в ходе реальной пьянки
 по поводу его провожания на пенсию)

     Когда свет далеких и загадочных протуберанцев пронизал холодную тьму и упал на первые ядра новой материи, когда энергии и вихри Вселенной сливались в экстазе любви, когда свились в спираль прошлое и грядущее, и грянул взрыв, и когда брызнула в полнеба родовая кровь, разукрасив огнем и дымом Промысел и великую Идею мироздания, и когда взрыв в клочья разметал звенящий холод космической пустоты, и когда пустота сгустилась в маленький и невзрачный шарик, затерянный где-то на астрономических задворках возле белой звезды по имени Солнце, и когда шарик ожил, подставляя сухие рты континентов под живительный дождь,  и тогда на границе земли и воды расцвел первый цветок, из коралловых лепестков которого вывалился Дух нашего юбиляра (раздались крики: « Ну, ты загрузил!»; выпили – закусили)…
        Прошел еще миллион лет, незаметно пронеслись Триас, Юра и Мел, с грохотом сталкивались материки, появлялись реки и горы, наполнился ледниковой водой Южный Буг, а Дух все летал средь кипящей жизни, то катаясь на бушующих ветрах юного океана, то оседлывая усыпанные снегом вершины гигантских секвой.
     Отшумели-отцвели буйные папоротники, стремглав, как чужие дети, выросли и состарились тропические леса, а вместе с ними и динозавры. Выросли и ушли в туманную пыль истории первые теплокровные, в Донбассе появился уголь, а на далеком Урале – руда и самоцветы. В ядерных котлах вулканов заваривался крепкий бульон для будущих землетрясений.
        И вот тут, на заре исторического материализма, на месте захудалой французской деревеньки Кроманьон, появился первый человек. В унисон с человеком на качественно новый период бытия влетел наш озорной Дух: он все более мечется и мечется по планете и ее окрестностям, все ищет и ищет приключений на свой пыльный хвост. Позднее он так  расскажет о себе тогдашнем:

Под ним струя светлей лазури,
Над ним луч солнца золотой...
А он, мятежный, просит бури,
Как будто в бурях есть покой!

  …Дух заглядывал в очаги усталых охотников и пещеры земледельцев, сидел на плечах узкоглазых кочевников, бешено несущихся по степям в поисках ласковых женщин и новых пастбищ, и жадно впитывал все, что слышал, - первобытные сказки, легенды, тосты, анекдоты, слухи. Однажды он заметил, что под мерный, повторяющийся стук лошадиных копыт внутри, где-то в невидимом сердце, зарождались странные и незнакомые строки, несшие в себе приятное созвучие.
      Так родилась Гармония.  Конечно, это были неуклюжие, несовершенные рифмы, которые только впоследствии, в далеком-предалеком будущем сложатся в первые пласты доисторической литературы.
      Со временем стихи будут распирать сердце Духа и однажды со всей дикарской решительностью вдохновение схватит Духа за горло и потребует: пора, братан, вселяться в тело! Руки чешутся писать. И вообще, пора вставать у истоков, так сказать, мировой поэзии.
– А на фига, - спросил Дух, - Мне и так хорошо.
- А наскальные надписи кто делать будет? – парировал внутренний голос. -  Кто будет чувства добрые лирой пробуждать? Кто стихи писать будет? Пушкин, что ли? Кто памятник себе воздвигнет нерукотворный? В общем, так, мужик, давай без базара – материализуйся, и все тут!
     Делать нечего. Поэт в натуре – больше чем поэт. Человечество еще слишком молодо и неопытно, кто-то же должен на путь истинный наставлять. Эх, подумал Дух, была - не была! Потружусь на благо Отечества! Правда, осталось дело за малым – тело-то подходящее где найти?
  И понесся Дух над землей, и шесть дней и ночей летал Дух среди племен и народов и не мог найти он покоя. И присел Дух отдохнуть на камешек, и достал бутылку, налил, выпил, закусил тремя хлебами. А в канун седьмого дня подули ветры и деревья согнулись, и расступились воды Южного Буга в районе деревни Семеновки, и в ту ночь явился девице голубь, и зажглась новая звезда, и почувствовала девица, что чего-то с ней не то. И вселился в девицу Дух и сказал ей:
- Ты, это, не бойся, я хороший. Храни и береги меня.
- А что я мужу скажу? – заплакала девица. Он скоро с охоты вернется…
- Ты кто? – женщина или нет? – возмутился Дух. - Соврешь чего-нибудь… Первый раз что ли? На том и порешили.

   Тик-так, тик-так, - тикали песочные часики, приплывал на облаках девятый месяц. Наливались молоком груди, рос и округлялся животик. Муж исправно таскал с охоты мамонтов и бизонов, долгими часами ожидания из шкур леопардов шились распашонки и ползунки. Подружки дарили травы и коренья, а свекровь принесла бутылочку с соской, искусно сделанную из коровьего вымени. Пещерная жизнь налаживалась и входила в привычный ритм.
      Время то шло, то летело, как гигантская стрекоза. И в аккурат пятого дня, когда отполыхали кумачом маевки первобытных трудящихся, грянул гром. В лоно земли ударил свинцовый дождь. Солнце спряталось за тучи, треснули камни, от натуги загудела степь, в воздухе звенели электрические разряды - ждите, ждите, - пели птицы, вот-вот что-то должно случиться… И когда все вокруг сжалось в кулак и напряглось, как тигр перед могучим прыжком, когда планеты выстроились в ряды и колонны, в пещере на краю деревни Семеновки раздался тихий детский плач. Так на белый свет появился Вовочка.

          Тут же повитухи во главе со свекровью вытерли ребенка шерстью дикой козы и попытались завернуть в шкуру молодого ягненка. Но малыш отчаянно крутился, выбиваясь из пелены, размахивал крошечными кулачками, кусал за руки и даже пытался показывать окружающим фиги.
- Какой странный ребенок, - сказала свекровь, обращаясь к невестке, - буйный какой-то… Ну-ка дай ему грудь – может, успокоится.
 О, грудь Вовочка принял с большим удовольствием, тут же схватил ее обеими руками и аппетитно зачмокал губёшками. – Ишь ты,- зацокали женщины, - какой лакомка. – Как лев, на титьку напал... Видать большой бабник будет! Держитесь, девки…
      Закончив сосать, младенец сразу же огляделся по сторонам. Долго водил носом, нюхал, не по-детски осмысленно всматривался в лица взрослых, а  затем, как будто бы поняв, в какую хрень попал, схватился руками за голову и к дикому изумлению мамок и бабок выдал:

…Блажен, кто посетил сей мир
В его минуты роковые!
Его призвали всеблагие
Как собеседника на пир.

Он их высоких зрелищ зритель,
Он в их совет допущен был -
И заживо, как небожитель,
Из чаши их бессмертье пил!

 После выступления Вовочки молодую маму долго отливали водой, а по окрестным пещерам и стоянкам неандертальцев поползли упорные слухи о странном человеческом детеныше, который не только сочиняет на ходу, но и пытается ругаться матом.

 О детстве Вовочки история, в основном, стыдливо умалчивает. Известно немногое, например, что однажды,  в конце декабря, когда Вовочка высекал на стене родительской пещеры какой-то очередной стих, к ним домой заявился сосед – просить у матери в долг пол-литра. Сутулый, заросший до глаз псиной бородищей, весь в снегу, в рваном тулупе до пят, сосед вызвал у Вовочки истерический смех.
-Ты чего это? Надо мной смеешься, пацан? – пробурчал сосед, - И где твое «здрасьте»?
«Здравствуй, жопа, новый год», - пронеслось в Вовочкином мозгу, но с языка слетело совсем другое:

Здравствуй, дедушка Мороз, - сказал Вовочка соседу, -
борода из ваты.
Ты подарки нам принес…
пьяница проклятый.

Несколько позже Вовочка переписал последнюю строку этого четверостишья, поэтому до нас оно дошло из глубины веков именно в том виде, в котором мы его знаем.
. . .
     Годы становления молодого поэта приходятся на период расцвета древнегреческой драматургии. В своих «Хрониках» Геродот описывает такой случай. Как-то раз, прогуливаясь по улицам Афин, Вовочка увидел бородатого мужика в длинной и грязной тоге, сидящего в окружении нескольких человек на пустой бочке из-под вина. Мужик все время что-то рассказывал, держа перед собой глиняную тарелку. Люди вокруг мужика менялись. Некоторое время постояв и послушав его, кто-то бросал в тарелку медные монеты, а кто-то с раздражением плевал ему на лысину и быстро уходил, жалея о потерянном времени.
 – Кто это? - спросил Вовочка у прохожего. – Это? Это Гомер, наш местный бомж.
- А чего это он сидит?
- А ему собес в пособии отказал, вот он и прикидывается слепым и все время рассказывает одни и те же дурацкие басни. Надоел уже, но горожане его подкармливают – что б с голоду не сдох, жалко, человек все-таки.
      «Эге, еще один Миша Паниковский, сын лейтенанта Шмидта, блин», - подумал Вовочка, подходя к бомжу.
- Слышь, великий слепой, ты чего людям лапшу вешаешь? – спросил Вовочка, отмахиваясь ладонью от смрада давно немытого тела.
Мужик воровато осмотрелся по сторонам и яростно зашептал: - Ты чего кричишь?.. Хочешь меня без заработка оставить? А кто будет сироток кормить?
Ярко представив себе образы несчастных сироток, Вовочка долго чесал в затылке, а потом сжалился над мужиком:
 - Дурень ты! На этих байках много не заработаешь.
Слепой обреченно вздохнул: - А чо делать-то, в натуре?.. жизнь, бля, сам видишь, какая... 
    - А вот хочешь по-взрослому? – в Вовкиной голове мелькнула одна идея, -  чтоб и деньги, и слава, и бабы любили?
- Хе, а кто ж не хочет!
- А память  у тебя хорошая?
- Не жалуюсь.
- Тогда слухай сюда. Я тебе расскажу пару историй, ну, например, о том, как мы с пацанами к девкам в соседнее село бегали, а ты их потом будешь другим рассказывать, типа случаи из жизни, и люди будут твою лапшу слушать, а когда деньги появятся – купишь бумаги, чернил, тайком запишешь и сдашь в типографию – и балдей себе всю жизнь на авторский гонорар.
     Изумленные граждане наблюдали со стороны, как несколько дней подряд, с утра до вечера, незнакомец в странных одеждах что-то рассказывал бомжу, а бомж то хватался за немытую голову, в ужасе закатывая слепые глаза, то держался за живот, сотрясаемый приступами гомерического хохота.
    К концу недели незнакомец исчез, а возле слепого бомжа, как и предсказывал странник,  начали собираться большие толпы афинских граждан. Еще через некоторое время бомжа Гомера было не узнать: вместо винной бочки, он восседал на палисандровой скамье, какие стоят в садах у аристократии; грязную тогу сменила пурпурная туника, подпоясанная персидским шелком. В ногах  Гомера, отмытых, с аккуратно подстриженными когтями, сидело несколько секретарей, которые ловили каждое слово оратора и тут же аккуратно заносили его речь в широкие папирусные скрижали.
   Через месяц афинский демос носил бывшего бомжа на руках и кричал: Гомер, наш великий Гомер, он прославил Афины! Наблюдая со стороны за пылкими проявлениями всенародной любви, Вовочка довольно посмеивался: sic transit Gloria mundi, как говорил друг Цицерон: бомж действительно оказался далеко не дурак, и выполнил все как надо, правда, названия вовкиным историям дал местные – «Илиада» и «Одиссея». Ну, что ж, не беда, - подумал Вовка, - дикие нравы, национальные особенности,  колорит, тоже надо учитывать.
. . .
   Закончив афинские дела, Вовочка переезжает на Ионикийское побережье. Там он активно переписывается с отцом европейской трагедии Эсхилом, советует, подсказывает сюжеты и даже критикует творческие планы последнего.
       Со временем влияние Вовочки на Эсхила оказалось столь велико, что зависимость драматурга от мнения  нашего Вовочки не ускользнула от внимательных глаз его современников: например, Аристофан в своих «Лягушках» (под этим заглавием скрывается драматическое состязание между Эсхилом и Еврипидом, кончающееся победой первого) влагает ему – Эсхилу - в уста следующую молитву:

«О, Вовочка, воспитавший мою душу,
 дай мне оказаться достойным твоих таинств».

     И если направление Эсхилова творчества было дано от природы, так сказать, обусловлено его душевным свойством, то благодаря общению с Вовочкой Эсхил перестает быть только заурядным певцом литургических гимнов и кантат, а превращается в настоящего трагического поэта.
    В 455 г до н.э., будучи проездом на острове Саламин, что в курортной части Греции, в одном из недорогих ресторанов Вовочка знакомится с начинающим  драматургом Еврипидом – закадычным эсхилловым дружком и по совместительству представителем так называемой «новой эллинской трагедии». В приватной беседе, накатив по триста грамм, Еврипид пожаловался Вовочке на полное отсутствие вдохновения по причине периодической неверности жены. На что Вовочка рассмеялся и посоветовал ему разойтись на фиг и написать пару пьес в стиле Баркова.
- А кто это такой? – Барков, - спросил Еврипид.
- Да так… один поэт-матерщинник, - ответил Вова. – Что-то вроде позднего Есенина.
- А каков же лейтмотив сего пиита? – поинтересовался начинающий  драматург.
- Какой лейтмотив?.. Да проще пареной репы, - скривился Вовочка, - ну, мол, что все мужики  - козлы, а все бабы – сам знаешь, кто...
- А кто? - недоуменно переспросил Еврипид?
- А ты и впрямь дурак! - Вовочка оглянулся по сторонам, а потом что-то энергично зашептал в пол-оборота к собеседнику.
- Гениально! – воскликнул трагик. Беру! Продай сюжет!
- Дарю! – веселись, деревня…
 В результате, через пару месяцев вышла в свет вполне успешная дебютная пьеса «Ипполит», где автор почему-то высмеивал сексуальные отношения. Дальнейшее общение с Вовочкой привело к появлению целого созвездия шедевров - «Алкесты» и «Медеи», «Гераклид» и «Андромахи», «Троянок», «Просительниц», «Циклопа», «Вакханок» и еще многих и многих пьес, составивших бриллиантовый фонд древней культуры. Примечательно, что в конце каждой трагедии Еврипид делал приписку такого содержания:

Хвала тебе, о, Аполлон,
хвала вам, боги.
Как ни жесток ты, мир, но ты уступишь…
Такой сюда от Украины муж
Достойнейший зайдет, за колесницей
К фракийцам направляясь, чтоб коней
Себе добыть, из края зим суровых.
И, принят здесь, в Адметовом дому,
Он у тебя царицу силой вырвет.
Бессмертному отказа нет. А все ж
По-своему он сделает. И прибыль
Ему одна – мое благодаренье…


      Историки и литературоведы долго спорили, кому адресуется благодарственное посвящение, но мы-то знаем, что за каждой строкой, за каждой запятой стоит Вовочка, стоит и смеется над незадачливым поэтом, который принял вдохновение от Вовкиных щедрот, но написал все шиворот-навыворот, ибо, как говорил Шекспир, обманутому мужу шутка далека, и когда Вовка рассказывал Еврипиду озорные истории из своей жизни – а, как вы понимаете, именно они ложились в основу всех пьес, - древний трагик принимал смех за плач, романтический флирт – за издевку, а легкий шлепок по женской попе – за тяжелый удар по мужской физиономии.
. . .
        Совсем другое дело представлял из себя еще один Вовкин друг – Аристофан, которого по ошибке до сих пор считают «отцом комедии». Аристофан, обыкновенный афинский хлопец, балующийся стишком, первым написал Вовке в деревню Семеновку, когда узнал о нем от своего друга-соперника Еврипида. Под впечатлением писем от Вовочки Аристофан быстро пишет и публикует свою первую комедию «Вавилоняне», причем публикует ее под характерным псевдонимом «Вова Николаевский». За «Вавилонянами» последовал ряд блестящих, искрометных пьес, на свет появились «Ахарнейцы», «Всадники», «Облака», бесовски-ядовитые «Осы», «Мир». Вовочка, внимательно отслеживая творчество своего визави, несколько раз настойчиво рекомендовал  Аристофану не останавливаться на сюжетах из сельской жизни, а особо глубоко проникать в необъятный мир любви, в чарующий и противоречивый мир женской души.
       Ученик тут же выполняет волю учителя. Из под древнего пера выходит целомудренная «Лисистрата», за ней – «Женщины на празднике Фесмофорий» и, наконец, «Женщины в народном собрании» - шедевр, вершина комедийного творчества, в которой Вовочка рукой Аристофана в пух и прах разносит популярную ныне идею о способности кухарки управлять государством:

…Сиди, несчастная, на кухне, - пишет Аристофан, - 
И щи вари к приходу моему.
Зачем тебе повелевать людьми
Пусть Зевс хранит нас от такого горя… -

- кричит своей жене Эвхинее Лисандр, главный герой комедии, и продолжает:

Что для любви прекрасной создано богами
Тому не следует в обязанность включать
Правленье и дела, далекие от дома…

       Впрочем, вовсе не следует причислять Вовочку к мрачной и злобной категории женоненавистников – вечно зудящих о том, как им не повезло в жизни. Совсем наоборот!   Вовка пользуется известным успехом у противоположного пола и по уши погрязает в амурных грехах, не пропуская мимо ни единой красивой юбки. Правда, один раз все-таки обжигается: на всепирейском празднике по случаю очередной годовщины товарища Вакха он познакомился с приличной дамой. Как водится, взял под ручку, поил шампанским, морочил голову, всю ночь напролет читал ей любовные стихи. Красавица слушала, разинув рот, и казалось, все идет именно так, как надо.
 – Вы знаете, а я сама пишу стихи, - смутилась она. - Меня зовут Сафо… не слышали?
Вовочка обрадовался – ага! вот родственная душа, богема, следовательно, в голове бардак. Эти поэтессы такие ветреные, моральные нормы сильно занижены, спят, как кошки, с кем попало. Ну, и хорошо - значит, легче будет ее соблазнить. Еще немного усилий, последний нажим, кино,  вино, цветы, и бастион должен пасть.
     Но каково же было Вовкино состояние, когда он привел даму в свой номер, усадил на кровать и уже было полез ей под тогу, а она ему тут и говорит:
- Вы знаете, Владимир… Как наставник в поэзии вы меня  глубоко удовлетворяете. А вот как мужчина вы мне совсем неинтересны. Точнее, и на фиг не нужны.
 Тем же вечером Вовка узнал, что эта девка – та самая скандальная поэтесса Сафо с острова Лесбос.
    Мужское самолюбие было глубоко оскорблено. В порыве гнева Вовка пришел в лавку к местному старьёвщику Анеклидису, с ходу дал ему в морду и долго тряс его за грудки, приговаривая: "Давай гармошку, морда жидовская!". Старьевщик полуобморочно рылся в грудах хлама, однако нашел и выдал Вовке истрепанный, но вполне играющий тульский баян:
- Расписочку дадите?.. - неуверенно проблеял старъевщик вослед летящему Вовке.
 Вова с баяном встал под окнами дома, в котором жила эта самая Сафо со своими бабами, и всю ночь играл и пел непристойные песни с матюгами. К сожалению, из всего нецензурного потока, спетого и сыгранного Вовкой в ту ночь до нашего времени дошел всего один куплетик, случайно сохранившийся в ментовском протоколе:

Девки в озере купались,
И чего-то там нашли.
Целый день они (зачеркнуто цензурой)
На работу не пошли.


Известно, что за всенощный концерт Вовка получил пятнадцать суток, и на этом казусе, собственно, заканчивается древнегреческий этап.

. . .

       Прошло еще полторы тысячи лет, наступило раннее средневековье. Буйно зацвело христианство, расколовшись на византийство и католичество, Европа готовилась к Ренессансу, на французский престол, тяжело дыша и рыгая кислой капустой, взгромоздились первые Капетинги, землю будущей Испании терзали мавры, а на Италийском сапоге готовилась вырваться в мир замечательная плеяда Великих во главе с Рафаэлем и Микеланджело.
       Как раз в это время Вовочка путешествует из Равенны во Флоренцию по  профсоюзной путевке. Остановившись во Флоренции, Вовочка быстро входит в круг местной богемы. В те дни вокруг нашего юбиляра собираются еще никому не известные молодые люди  - Боккаччо, Чино ди Пистойя, Гвидо Кавальканти, Данте Алигьери, - все те, кто в недалеком будущем составят знаменитый «Новый тосканский стиль». Заметив в Данте особенный талант к стихосложению, Вовочка  несколько часов подряд рассказывает ему сюжеты, из которых у молодого итальянца вскоре родятся «Пир», «Новая жизнь» и, наконец, бессмертная  «Божественная комедия», в которой суровый итальянец отдает дань должного истинному автору:


"О мой поэт, - ему я речь повел, -
Молю Творцом, чьей правды ты не ведал:
Чтоб я от зла и гибели ушел,

Яви мне путь, о коем ты поведал,
Дай врат Петровых мне увидеть свет
И тех, кто душу вечной муке предал".

Он двинулся, и я ему вослед.

День уходил, и неба воздух темный
Земные твари уводил ко сну
От их трудов; лишь я один, бездомный,

Приготовлялся выдержать войну
И с тягостным путем, и с состраданьем,
Которую неложно вспомяну.

О Музы, к вам я обращусь с воззваньем!
О благородный разум, гений свой
Запечатлей моим повествованьем!

Я начал так: "Поэт, вожатый мой,
Достаточно ли мощный я свершитель,
Чтобы меня на подвиг звать такой?

. . .

      И все же, как ни хорошо было в теплой Италии, раннее средневековье несколько раздражало Вовочку: скучно и серо, романтизьма нет, поэтому решение ехать в Париж родилось естественно, как наш ответ Чемберлену – там и «Мулен Руж» должны достроить, и нравы попроще, и девки доступнее, да и цены на Елисейских полях ничуть не выше, чем в родном «Амсторе». Каково же было Вовкино разочарование, когда вместо стройных ножек, голых титек и страусиных перьев на очаровательных головках парижанок он увидел узкие, вонючие улочки, забитые бубнящими францисканцами, доминиканцами, иезуитами и прочей траурной братией.
       К вечеру первого дня пребывания в Париже Вовочка с остервенением нацарапает на стене Нотр-Дам де Пари:

…Мы пришли, как говорится, в мир иной.
Тишина, летаем, в звезды врезываясь.
   Ни тебе аванса, ни пивной –
Трезвость…

     Парижский период у Вовочки закончился отчаянными спорами с Фомой Аквинским, возглавлявшим местную шайку бродячих философов. Эти философы часто нападали на молодых поэтов, предавали их анафеме, жгли рукописи и грозились написать на поэтов оперу в районное отделение инквизиции. Вовка как мог, защищал молодую французскую поэзию, и поэтому споры с Фомой Аквинским часто завершались взаимным мордобоем. После одного такого философского диспута Фома, прикладывая к синяку холодный луидор, накатал на Вовочку телегу самому королю. Филипп Красивый тут же приказал сжечь Вовку на костре – за ересь. Вовку поймали, заключили в Бастилию и сказали, что, так как он – опасный еретик, то суд над ним будет скорым, и сожгут его примерно через пару часов. Ну что ж, грустно подумал Вовка, у меня море свободного времени.
      Старый испанец – надзиратель, ненавидевший французского короля, симпатизировал пленнику, поэтому не отказал в просьбе о бумаге и чернилах, и Вовка тут же надиктовал ему, так сказать, «свое последнее письмо», которое, из поколения в поколение тайно переписывалось от руки и в таком виде дожило до наших дней. В камере Вовка писал:


Теперь и место есть и время
Былое вспомнить не спеша.
Ах, поделиться бы со всеми,
Как жизнь чертовски хороша!

Листва под солнцем золотится,
Сияют ярко небеса,
Приятно жизнью насладиться,
Когда до смерти два часа!

Хоть вечность так подкралась близко
И смерть уже в глаза глядит,
Цыганка с площади Мадридской
Мне душу сладко бередит.

Перед моим витает взором
Ее чудесная краса,
Жизнь продолжается, синьоры,
Еще осталось два часа!..

  И действительно, через два часа пришел начальник тюрьмы и обьявил, что по приказу короля Вовке перед сожжением отрежут язык. «А вот те хрен», - Вовка жестом показал тюремщику чуть выше локтя и, пока тот, раскрыв рот, расшифровывал незнакомый русский жест, пленник, обратившись в духовное состояние, улетел на юг, в мятежную Наварру, где нет ни Фомы, ни королей, ни гадских стукачей-монахов. Там, на воздухе свободы из-под его пера выходят, нет, вылетают знаменитые революционные трактаты - «Смерть тиранам»  и «Марсельеза»:

Allons enfants de la Patrie,
le jour de gloire est arriv;
Contre nous de la tyrannie
L';tendard sanglant est lev;.
L'etendard sanglant est lev;:
Entendez-vous dans nos campagnes
Mugir ces f;roces soldats?
Qui viennent jusque dans vos bras
Egorger vos fils et vos compagnes, -

- Ничего, ничего, - злобствовал Вовка, покусывая кончик пера, – вот придет Великая французская революция, мы вам всем бошки-то поотрубаем. Будет вам и Робеспьер и Сен-Жюст с гильотиной, и какава с чаем! 
      Да, в будущем Вовка еще не раз и не два вернется в прекрасную Францию. Но это будет уже совсем другая Франция, такая, какой он ее видел во сне и любил еще до того, как увидел наяву. Из тех молодых поэтов, которых он когда-то защищал от мракобесов, выросли юный Мольер и мятежный Рембо, Апполинер и Беранже, Бодлер и Элюар. Позднее благодарный Рембо посвятит Вовочке целую поэму:


С огромным молотом в натруженных руках,
Хмельной, величественный, нагонявший страх,
Порой хохочущий, как бронзовые трубы,
С высоким лбом кузнец, разглядывая грубо
Людовика, вступил с ним в разговор. Народ
Их окружал в тот день, сновал он взад-вперед,
Одеждой грязною касаясь позолоты.
И бледен был король, как будто от дремоты
Очнувшись, эшафот увидел пред собой.
Покорный, словно пес, с поникшей головой,
Не шевелился он: кузнец широкоплечий
Такие знал слова, такие вел он речи,
Что все оборвалось в груди у короля…

      Незаметно наступила осень. Угасал веселый девичий смех, по утрам тонкий ледок прихватывал берега Луары, прелестную белизну ножек задрапировал плотный чулок, в воздухе закружились желто-красные мотыльки – облетали деревья, под шумок с насиженных речных островов на юг потянулись жирные прованские гуси. Ну,- вздохнул Вовочка, - кажется, пора и мне. Куда полетим на этот раз? – спрашивал он у гусей. – В Лондон, в Лондон, - гоготали гуси, исчезая за далекий горизонт.
    А, поеду! – решил Вовка, - давно зовут.
. . .
     Английский период был интересен по-своему, хотя чем-то неуловимо напоминал период древнегреческий, - то ли сходством сюжетной линии – и там, и тут пришлось из бездарей лепить гениев, то ли в закружившейся от парижской жизни голове все перемешалось в большой пестрый комок.
      Туманный Альбион, в отличие от старой Европы, на яркие таланты был бедноват. Единственная Вовочкина надежда проживала в Стратфорде-на-Эйвене, что в графстве Йоркшир. Там, в грамматической школе учился юный сын ростовщика Джона по фамилии Шекспир, писавший  на божественной латыни несовершенные стишки и песни.
   Вскоре после окончания школы молодой учитель словесности весьма разочаровал Вовочку. Беда пришла, как всегда, неожиданно – Уильям женился на дочери местного помещика Анне Хатауэй. Молодому, понятное дело, было не до стихов, ибо медовый месяц  более всего обязывал не к рифмотворчеству, а к производству детей.
 В один погожий майский день Вовочка зашел в префектуру, где молодой Уильям подрабатывал переписчиком документов. Найдя Шекспира усердно работающим в служебной библиотеке, Вовочка тихо подошел со спины и схватил его за ухо:
- Ты что ж, сукин сын, делаешь? – зашипел Вовочка в оттопыренное и покрасневшее ухо. – Ты на что мое драгоценное время переводишь?
- Простите, сэр, но я честный человек, я плачу налоги, у меня семья, я ничего не украл, - залепетал перепуганный юноша. – У меня отец – мэр, его все знают…
- Ты вор, ибо крадешь у самого себя самое дорогое – судьбу, - сказал Вовочка и отпустил напухшее ухо. А кто у тебя отец – мне наплевать. Как сказал классик, дети за отцов не отвечают…
-   Как вас понять, милорд? Кто вы?
- Неважно, кто я, важно, кем станешь ты.
- Ну,- изумленно пожал плечами будущий гений, - наверное, я скоро буду помощником лэнд-мэра - это если буду честно и много работать, а потом, если повезет, стану мэром нашего города, а потом…
- А потом ты станешь ослом! – перебил его Вовка, - ослом и дураком. Тебя ждет великое будущее, мой мальчик, ты прославишь не только свой город, но всю Англию. Впрочем, если тебя более привлекает борьба с бумажной пылью и архивными крысами, - что ж, изволь, пиши свои бумаги.
Молодой человек задумался: - Нет, сэр, я вообще-то мечтаю играть в театре, и даже кое-что написал, ну, что-то вроде пьески для спектакля…
- Ты напишешь еще много прекрасных пьес, но для этого ты должен сделать так, как я тебе скажу. Во-первых, писать буду я. Во-вторых, мне ваши власти до сих пор не дают вид на жительство и не делают местной прописки. Я думал, только у нас в Киеве такой бардак с пропиской, оказывается и у вас тоже. А нет прописки – не берут на работу и не принимают в типографию рукописи. Поэтому, повторяю, писать стихи и пьесы буду я, а публиковать все это будешь ты – под своей фамилией. Понял, наконец?
- Понял, сэр, но только почему вам прописки не дают?
- Ну, я ж не Рома Абрамович и не Березовский, откуда у меня столько денег?
- А я вот папе скажу, он вам поможет…
- Ты лучше попроси у папы два выходных в неделю – работать будем!..
С той поры, по средам и субботам, они закрывались в библиотеке, и там, среди томов Аристотеля и Платона, Вовка часами напролет надиктовывал, а будущий величайший драматург всех времен и народов тихо скрипел пером, убористо записывал, старательно выводя каждую буковку и проверяя запятые, - не шутка ведь, когда тебе ни с того, ни с сего дарят мировую славу и безбедное будущее.
    Жизнь шла.  Жена аккуратно рожала Шекспиру ребенка за ребенком, а сам поэт с завидным постоянством носил в редакции книгу за книгой. Выходят «Генрих IV» и «Ричард III», с большим успехом ставится на сцене «Глобуса» «Комедия ошибок», появляется «песнь песней» новой европейской литературы – трагедия «Ромео и Джульетта». Как потом рассказывал Вовочка, прототипом Джульетты была рыжая девчонка с соседнего хутора по прозвищу Жулька. В нее влюбились сразу двое – Ромка из Семеновки и Костя из соседней Мигеи. Хлопцы чего–то там не поделили, дошло дело до драки, но к счастью вовремя приехал участковый и всех разогнал – чтоб больше не дрались.
   Вообще,  считается, что для творчества Шекспира характерно списывание  героев пьес с конкретных живых персонажей. Так оно и есть. Судите сами: например, сэр Джон Фальстаф – это не что иное, как  воплощенный в  англо-саксонскую реальность типический образ давнего Вовкиного знакомца - председателя Охрима Терещенка из колхоза «Светлый путь». А сэр Тоби из «Двенадцатой ночи» - подсказанный Вовкой голова Верховной Рады Плющ - typus ordinalis и infant terrible.
 А между тем Вовочка все диктует и диктует, у Шекспира появляется первая седина. С оглушительным успехом проходят премьеры «Отелло», «Короля Лира», зрители плачут от губительного обаяния земного величия в «Макбете». По мотивам трагедии о Гамлете, принце Датском ставят художественный фильм «Берегись автомобиля», где роль принца исполнил Юра Деточкин. Народ боготворил Шекспира, король Яков I производит драматурга в Рыцари империи и дарит поместье, золото ручейком течет в карманы. В общем, все шло как нельзя лучше…
     Но после написания «Венеры и Адониса» Вовочка загрустил. Уже напечатан знаменитый сборник сонетов, закончен «Ричард VIII».
     Что же дальше?
       - Слыш, знаменитость, - сказал как-то Вовка Шекспиру, - я уехать хочу. Сделаем так: чтоб ты тут с голоду не сдох, я напишу тебе еще две-три пьески, - на первое время хватит, а дальше крутись сам.
Шекспир помрачнел: - Как же так, кормилец?
- А вот так! – потупясь, ответил Вовка и выставил великого поэта за дверь.
     Наутро, когда слуги вошли в Вовкин кабинет, на столе действительно лежали две аккуратные стопки мелко исписанных листов. Свое обещание кормилец сдержал, и вскоре, под овации и ликование толпы по сценическим площадкам Англии триумфально прошел «Юлий Цезарь», а вслед за ним – и гениальная по трагическому накалу «Буря».
    На прощание Вовочка писал:


Смотри же, чтобы жесткая рука
Седой зимы в саду не побывала,
Пока не соберешь цветов, пока
Весну не перельешь в хрусталь фиала.

Как человек, что драгоценный вклад
С лихвой обильной получил обратно,
Себя себе вернуть ты будешь рад
С законной прибылью десятикратной.

Ты будешь жить на свете десять раз,
Десятикратно в детях повторенный,
И вправе будешь в свой последний час
Торжествовать над смертью покоренной.

Ты слишком щедро одарен судьбой,
Чтоб совершенство умерло с тобой.


И с тех пор ничего лучше прежнего Шекспир так и не создал…

. . .
   …Что-то перевернулось в Вовкиной душе, сентябрь медленно навевал печальный стих, и это что-то звало и манило в глухомань, туда, где белые березки утопают в глубоких снегах, по вечерам в курных избушках плетутся лапти и ложится на веретено – виток за витком -  тонкая нитка шерсти. Где медленно из уст в уста передаются заунывные песни-былины. Там уходили в необьятную даль тракты, на постоялых дворах ямщики меняли коней и опрокидывали в себя сладкую водку, суя в бороды лохмы капусты. Где наутро всем народом пили рассол и где князья ставили на кон золото стаканами – внасыпку, чтоб не мелочиться.
      Там, в холодном и сыром северном городе в семье генерал-майора артиллерии родился смугленький мальчик, и в ту минуту на небе зажглась еще одна новая звезда. Вовочка понял – это знак. Пора возвращаться.

      Нева встретила Вовочку по-русски: сперва навернула по башке, сорвала с плеч широкий плащ, заставила себе земно поклониться, чтобы подобрать улетевшую шляпу. Город мокрыми пальцами тумана залезал за ворот рубашки, легкой дрожью разбегаясь по спине. В глубоких колодцах домов, в серой облицовке каналов, в арках мостов, в золотых львах, в корабельных носах ростральных колонн, - во всем чувствовался величественный дух молодой, набирающей силу империи. Вовочка целый день бродил по улицам города, вдыхал терпкие запахи водорослей, прилетавшие издалека, со стороны Финского залива. На стрелке Васильевского острова, на площадке, откуда были видны колючие мачты балтийских кораблей, Вовка присел на лавочку. Приятная усталость подчеркивала, оттеняла очарование города. Вовка чувствовал, что медленно, но верно влюбляется в золото шпилей, в гранит, в четкие линии перспектив. Облокотившись на литые чугунные перила, он с наслаждением читал только что пришедшие на ум строки:       

Придёт пора, и золотым дождём
Осыплет Петербург торжественная осень…
И каждый будет думать о своём,
И мы друг друга ни о чём не спросим.

И Сфинксы над Невой, от холода дрожа,
Накинут на плечи тепло лучей под утро.
И ветер, яблоню к земле прижав,
Разденет сильною рукой её, беспутный.

По Невскому пройду булыжной мостовой…
Грохочет по камням далёкая пролётка…
Куда же ты, убогая, постой,
Не исчезай, прошу, за поворотом.

Придёт пора, и камни на дворцах
Дыханьем ледяным зажгут огонь в каминах.
Отхлынет кровь от бледного лица,
Свеча вдруг вспыхнет пламенем карминным.

Кудрявый мальчик вдруг склонится над листком,
Над рифмой над нечаянной хмелея.
И небо смотрит с грустью и тоской
На памятник у Русского музея…
      

 Вскоре в «Ведомостях» Вовка впервые в жизни прочитает стихи – уже не свои, а чужие. Автор – тот самый смуглый мальчик, чье рождение он почувствовал еще в далекой Англии, о чем возвестила вспыхнувшая северная звезда. Мальчик заканчивал Царскосельский Лицей, где носился по аллеям и лазал, как обезьяна, по деревьям. Он готовился вступить в свою короткую жизнь, и Вовка со смешанным чувством радости и печали узнавал в этом молодом шалопае самого себя:    

В те дни, когда в садах Лицея
Я безмятежно расцветал,
Читал охотно Апулея,
А Цицерона не читал,
В те дни, в таинственных долинах,
Весной, при кликах лебединых,
Близ вод, сиявших в тишине,
Являться Муза стала мне.
Моя студенческая келья
Вдруг озарилась: Муза в ней
Открыла пир младых затей,
Воспела детские веселья,
И славу нашей старины,
И сердца трепетные сны.

И свет ее с улыбкой встретил;
Успех нас первый окрылил;
Старик Державин нас заметил
И, в гроб сходя, благословил.

     Ну вот, - вздохнул Вовка, - здесь мне больше делать нечего. Появился тот, кто больше меня и сильнее меня. Теперь он войдет в умы и души, теперь его будут цитировать в веках, теперь он станет голосом и совестью огромной нации и поведет ее туда, куда мне, старику, заглянуть уже не дано. Да, пора и честь знать, на покой, пора возвращаться.

. . .
     Старая пыльная дорога привела ко входу в заросшую мхом пещеру на краю деревни Семеновки. Носком сапога Вовка отбросил несколько булыжников, загораживающих проем, сгреб паутину с дверного косяка и вошел внутрь. Когда рассеялся мрак, что-то  защемило в груди – все так же брошены наземь пыльные шкуры, а в углу, под иконами, возле родительской кровати, еще висит выдолбленная из цельного ствола колыбель – его, Вовкина колыбель, его первая в жизни лодочка, на которой он уплыл в океан истории. Ее когда-то касались теплые руки матери. Мама, мама, когда же я видел тебя в последний раз?
      На стене, под копотью и грязью едва различимо виднелись столбцы и строки, какие-то каракули, буковки – уродцы разъезжались в стороны, прыгали то вверх, то вниз. Так это же мои первые стихи! - кончиками пальцев, словно слепой, Вовка нащупывал строку за строкой, жадно читал их, смеялся над содержанием и тут же плакал -  от ясного сознания того, что уже никогда его рука не нацарапает вот так же – по-младенчески наивно и предельно честно, от сердца, а не от ума.
  О суета сует!
Вытерев слезы, Вовка вышел на улицу. Бегали дети, в лужицах играло солнце, терся об ноги незнакомый кот.
– Кеша, Кешенька, иди сюда, кис-кис, - к Вовке подбежала маленькая девочка, видимо, это был ее кот. – Здравствуйте, дяденька!
- Как тебя зовут, стрекоза?
- Маша.
- Твой кот?
- Мой. Кота тут же изловили и крепко зажали в любящих объятьях. - Он хороший, но все время убегает. Вот я его и ловлю.
Вовка погладил ребенка по голове, а еще в шутку нажал на кнопку недовольного усатого носа: - Пип! Нос перестал мурчать и ерзать по девичьему платьичку и весь внимательно нюхал незнакомый палец. - Скажи, Маша, а как лучше пройти на речку?
- А вы разве не знаете?
- Да тут все так изменилось… не помню, - чуть-чуть соврал Вовка
- А вот так, вниз, вдоль забора, а потом все время прямо, мимо огорода бабки Старихи, а там увидите…
     Внизу, в конце огородного плетня, резко запахло большой водой. Ну, где же она? – Вовка невольно ускорил шаг. Вот она, вот она! Внизу, у ног обрыва текла тяжелая коричневая дорога, серебрилась в пути на гранитных перекатах, в россыпях брызг играла радуга. Было видно, как в заводях, ниже по течению, ворочались толстобрюхие сазаны и сомы, на берегах опасливо поджимали лапы домашние утки. Визжали ребятишки, бабы по-прежнему полоскали с причала неподьемное белье. Все так, как и было, - подумал Вовка, вдыхая утреннюю сырость древнего русла. Все так, только теперь будет еще лучше, потому что я вернулся домой. Время замкнуло круг истории.
Жизнь продолжается, синьоры.
 Я дома.
 Я буду жить.