кн. 5, Прощай Крым, ч. 2, начало

                Прощай Крым.

                Ч а с т ь   2.

                Г л а в а  1.


- Вы не кормили малявок, но я всё же заставила вас любить их.
- Как это заставила? Они не умерли, и я, со временем, их полюбила.
- Но выздоровели сестрёнки, за счёт моей любви. Получается, что моя забота - лакмусовая бумага. На ней исправляются люди, если увидят, что это им необходимо, по жизни, иначе утонут в злобе.
- Я люблю по-необходимости? - возмутилась Юлия Петровна. - Неужели от души не могу любить своих детей? Как полюбила тебя? Внука?
- Просто я вам родила первого внучонка, вот вы и «полюбили», на время. А стоит, например, Вале родить, потому что вслед за мной рожать будет она, а не Вера ваша, как вам хочется. Это я ясно вижу в нашей будущей жизни. И вы переброситесь на Валину дочку - она станет вам дороже Олежки, но не надолго...
- Будет врать-то! - огорчённо прервала мать. - По твоему судить, так Вера мне, вообще, никого не родит?
- Почему же не родит, мама? Она повторит вашу судьбу, надо сказать частично.
- В чём же Вера повторит мою судьбу? И с чем это связано?
- Чёткие вопросы задаёте. По ним отвечать, просто удовольствие. Ну, во-первых, вы ей сами задали темп, тем, что, как и себе исправили любимой доченьке год рождения с тридцать восьмого на год поменьше. Теперь она с тридцать девятого и считает себя двадцатидвухлетней. Вы, наверное, думаете, что, путая годы, продлеваете себе хорошую жизнь, но вы ошибаетесь. Сталин и Гитлер тем же занимались, но один умер, сами знаете, как, его убили, можно сказать, его же соратники.
- Это ты про Гитлера говоришь? Его, действительно, убили, он не принял яд, как это в кинофильме - вот забыла название - показывают.
- Да нет же! Про Сталина. Тот не умер своей смертью, его соратники доконали. А знаю я это, как ни странно, от Николая. Он слышал своих соседок по коммунальной квартире, которые говорили, что вождя нашего дорогого, который так много народа замордовал, убило его же окружение. Это кричал его сын Василий, когда узнал, что отца уже нет.
- Ну, а ты, разумеется, сразу проверила это в своих снах, и выявила правду? - съязвила Юлия Петровна.
- Домыслы о Сталине, проверила - я тогда ещё не беременная была - и всё подтвердилось. Мало того, сон сказал мне, что хорошо сделали, не оказав тирану помощь. Он бы, если даже несколько месяцев ещё прожил, много бы народу с собой, на тот свет, утащил.
- Куда уж больше! И так, говорят, тысячами народ косил.
- Миллионами, мама, да ещё война, когда он живыми людьми страну прикрывал. Но смерть Гитлера я, как ни старалась, не могла увидеть. Или он мне чужой человек, враг, или этот тип живёхонек.
- Да что ты, Реля. Ведь его убили и сожгли.
- В том-то и дело, что сжечь с трупом Евы Браун могли совершенно иного человека, и всё сделать так, чтобы думали, что это Гитлер.
- Доченька, ты больше не говори никому про Сталина и про Гитлера - иначе тебя посадят в нашей стране. Ты не смотри, что вроде как послабление пришло народу - сады начали сажать.
- Знаю, я это, мама. Только вам и говорю. Не выдадите?
- Молчи лучше, а то Вера услышит – она донесёт. Думаю, она зла на тебя, что раньше неё замуж вышла. У них в институте такое стукачество процветает, что куда там. Ты мне скажи о Вериной судьбе. Из-за того, что я ей один год убавила, скажется на всей её жизни? Почему она повторит мою жизнь?
- Да она уже повторяет, мама. Во-первых, такая же гулюшечка, как вы были в молодости.
- И я за это её не ругаю. Хоть будет что вспомнить к старости. А ты вот поспешила замуж, поспешила родить ребёнка, ждёт тебя не слишком хорошая жизнь в Москве, как сама говоришь. Будет ли тебе чего вспоминать? Не поучилась, не видала жизни и вдруг из огня - в полымя.
- Мама, моя жизнь наполнена смыслом, несмотря на то, что плохого в ней много происходит. Но я это преодолеваю и тем получаю опыт. А Вера живёт бессмысленно. Не собирается выходить замуж, не хочет дитя рожать, хотя роди она до болезни, ребёнок её был бы здоровей. Скрывать будет в дальнейшем возраст, если уже не скрывает. Кстати сказать, пьёт много наша студентка - потому ей совсем не хочется учиться сейчас, после болезней.
- Ещё бы, после таких операций и ты бы не захотела.
- Мама, я бы захотела и рвалась бы в институт без всяких там отпусков по болезни - в этом разница между нами. А в связи с выпивками, гулянками, замуж она выйдет поздно - кто же в трезвом уме такую жену захочет взять?
- По твоему разумению, так Вера, вообще, за пьяницу выйдет?
- Совсем не обязательно. В какой-то момент она опомнится, притворится трезвенницей, и возьмёт её за себя, стукнутый жизнью, да к тому же, такой же, как она, жадноватый парень. Возьмёт за деньги.
- Что же Вера, к тому времени богатой будет?
- По нашим советским меркам. Она, к тем деньгам, что у неё имеются, ещё приложит за годы гуляний, и станет желанной тому парнишке на недолгое время. Он женится на ней ещё по той причине, что Веруся пообещает ему скоро умереть. Станет упирать на то, что денежная и жить ей недолго. И как всегда обманет - она переживёт того парнишку.
- Почему ты называешь будущего мужа Веры парнишкой?
- Он сейчас, мама, парнишка - лет на шесть-восемь моложе её. Но они ещё не виделись, хотя рядом друг возле друга находились. Вера скоро уедет из вашего села, а он сначала будет ремесло добывать, в училище, потом уйдёт в армию. А где-то перед окончанием им службы в армии они встретятся, затем поженятся, естественно, после демобилизации того парня, хотя его родители будут сильно против.
- Как вы с Колей? Ведь его родители против вашей женитьбы?
- А я разве скрываю это?  Они – спекулянты и, разумеется, мечтали бы иметь такую же невестку. Которая, когда они закончат спекулировать, продолжала бы их дело.  Но на мне они споткнутся. Вот вторая невестка от второго сына их Миши, возможно, будет из  этого сословия. 
- Да что ты мне про своих будущих родных! Я же не прошу о них рассказывать. Ты пророчь про Веру.
- Я сказала уже, что выйдет она замуж гораздо позже, чем вы думаете и за младше себя парня.
- Но это неправда. Вера никогда не выйдет замуж за моложе себя - это унизительно.
- Когда у неё не будет надежды больше ни на кого - выйдет. Но он, не получив желаемого… - то есть денежки Вера наша прижмёт, и умирать не захочет. Вот тогда ему захочется вырваться на свободу, да будет поздно. Вера его и настоящей любви лишит, и к юбке своей пришьёт накрепко, даже на заговоры решится, но не это его удержит - ребёнок.
- И кого же она родит?
- Мальчика, мама, но очень больного. Потому, что бои за свободу муж её начнёт лет через пять-шесть их совместной жизни, когда Вера уже забеременеет, и будет лежать на сохранении чуть ли не весь срок своей беременности. У меня даже такое впечатление, что Вера потеряет дитя в больнице, где-то на восьмом или даже последнем месяце. Но на её удачу в их отделение поступит рожать рыжеволосая женщина, похожая на сестру нашу, и откажется от ребёнка. Вот это дитё она и возьмёт.
- Сейчас многие отказываются, - откликнулась Юлия Петровна. - Но, если ребёнок будет не от больной Веры, то он должен быть здоров!
- Точно! Он родится крепким! Это Вера с мужем, своими скандалами, сорвут ему нервную систему, да ещё он будет чувствовать, что неродной он сын - вся трагедия будет в этом.
- Неужели Вера будет показывать желанному дитяти, что он чужой?
- Будет. Ведь для Веры вашей самое главное удержать мужчину при себе. Даже не любя уже - её надменность не выдержит, что ей изменили. Вера будет крепко держать человека этого, пока не сведёт его в могилу.
- Хоть бы мне этого не увидеть, а умереть раньше всех их свар.
- Ну, кое-что вы увидите - вы же будете долго жить, мама. Но хоронить зятя вам не придётся - он вас переживёт, но жизнь его будет, если сказать правду, очень нехорошая.
- Рель, ты поэтому и Колю отпустишь от себя, чтобы не создавать ему таких трудностей? - не без яда спросила Юлия Петровна, от обиды за Веру, которой средняя дочь напророчила такие страсти.
- Ну что вы, мама! Мы с Колей будем расходиться любя ещё друг друга, и к тому же, он меня будет любить всю жизнь. Женится вторично, но всю жизнь будет тосковать обо мне - хоть этим я удовлетворюсь.
- Ты его приколдовала, наверное?
- Мама, не колдую на любимых, и отпускаю, только бы жили, как им хочется. Думаете, я бы Павла не отпустила, даже если бы он ждал пять лет, когда он мечтал на мне жениться, и вдруг бы передумал? Я бы, может, поседела в восемнадцать лет, но отпустила.
- А ты и поседела в эти годы. Помню, у тебя серебряные нити побежали по вискам ещё в выпускном классе.
- Из-за вас, мама, не из-за Паши, и даже не из-за Славы, который точно меня кинул, можно сказать.
- Да что ты! Вот интересно, расскажи!
- Мама, как вы живо заинтересовались тем, что принесло мне первую любовную боль, потому что о смерти Павла я догадывалась, но, переболев в Качкаровке, будто забыла о ней.
- Кто-то вычеркал у тебя память, как мне говорили.
- Да и я догадывалась даже об этом. Был такой чудило в больнице, где я лежала, и он вроде колдуна был, потому что не только меня вылечил, но и вычеркал из моей больной головы всё ненужное, чтобы я дальше жила.
Калерии не хотелось говорить о Космосе – мать не поймёт. Вспомнила, как три года назад пробовала поведать кое-что о своих космических покровителях – в одно ухо у модной женщины влетело, из другого вылетело. Мать, как прежде, жила лишь своими заботами и Веры. Но, вдруг Юлия Петровна, поглядев на дочь с хитринкой, сказала:
- Ты не скрывай. Знаю я, о том парнишке, который, вылечил тебя в больнице, а потом выпрыгнул в окно и спрятался от сумасшедшей «Анны Карениной», как ты её называла, и был таков. Что за странный человек тебе встретился? Не хмурься. Это же просто чудо, что он скрылся от глаз докторши, которая вздумала влюбиться в мальчишку. Откуда я знаю? Да Иван мне говорил о ней. Тот самый Иван, который сватался ко мне, когда ты школу заканчивала, да не могла я выйти за него, потому что не дала в ту же весну развод твоему отцу.
- Значит, вы виделись с Иваном, после того, как я уехала из дома?
- Да не один раз. Он-то мне и рассказал, что эта «Анна Каренина» сошла с ума, когда бросилась искать студента и нигде его не нашла. Оказалось, что его и в списках нет. Кто он?
 - Может быть, когда-нибудь я расскажу вам о том парне, а сейчас  поговорить видимо нам дальше не придётся. Вижу, Вера идёт с танцев, а мне надо идти ребёнка кормить, потому что он сейчас проснётся, учуяв недобрую к нему тётушку. Вы поговорите с Верой, пока я его кормлю, и спать буду укладывать, уже на ночь.
- Поговорю, если она захочет. Надо мне её провожать из дома, но делать это тонко, чтобы студентка наша не заподозрила.
Реля поспешила к Олежке, а подошедшая Вера не захотела говорить с матерью:
- Ой, мама, что-то у меня живот болит – наверное, чем-то отравилась у своей подруженьки - они с матерью меня угощали перцами и виноградом - вот и думай сейчас от чего страдаю. Вы мне помогите постелить постель. Да посидите возле меня, как в детстве, если хотите, я попытаюсь заснуть, вот только в туалет схожу и помоюсь немного.
Пока Вера мылась, мать постелила ей раскладушку на улице, и посидела возле засыпающей студентки, которая захрапела, как только голова её коснулась подушки: - «Реля права, старшая моя выпивает, а не животом мается, как сказала родительнице. Кого обманывает. Знала бы она, чего ей тут Дикая наша нагадала - без карт, без всего - помчалась бы счёты сводить с родившей сестрицей. И как это у Рели получается предугадывать судьбы людям - своим, чужим? Кому больше?»
- Больше, мама, - как громом поразил мать голос Рели, проходящей мимо в сторону туалета, - пророчу тому, кто мне дорог, хотя много вреда я имею от родных. Не удивляйтесь, я же умею читать мысли. Читаю мысли даже умерших, и дальних родных, потому всё знаю о прошлом и будущем. Не удивляйтесь, что знаю о бабушках, дедушках не только из рассказов ваших, а непосредственно от них, потому что они часто являются мне во снах, и Реля с ними беседует, и такую глубинку иногда затрагиваем - просто удивительно.
Поражённая Юлия Петровна не нашлась что ответить - как же глубоко проводит параллель её Дикарка между жизнями матери, обеих бабушек, Веры и своей. Но, оказывается, и деды принимали участие в её познаниях. Жалко, что мать не стала учить свою умницу дальше – Реля могла бы стать знаменитым учёным - вон как во многом разбирается-понимает, а ведь ей всего двадцать первый годок идёт. Юлия Петровна рожала Веру не в столь младые годы, а так глубоко не задумывалась отчего умирали дети её плодовитой матери-цыганки - просто жила в удовольствие, ни о чём не думая, и вдруг всё прервалось - война. Тогда лишь стала соображать, когда жареный петух клюнул, а была она в то, проклятое людьми время, на десять или, если быть честной на одиннадцать лет старше своей дикой и сейчас дочери. Дикой, но умной.  Но, даже думая в войну, тридцати двухлетней, мать не достигла ума сегодняшней Калерии – Люфер не дал задумываться глубоко, посылая в Сибирь, куда они заехали, посылки с фронта. Знал, чем смутить бывшую любовницу.  Знал, чем её развеять от дум.
Не достав дочь с той стороны, с какой ей хотелось раскрыть Калерию, Юлия Петровна подвалила к Дикарке своей, когда та мыла руки под умывальником, и заговорила совершенно на другую тему:
- А ты не боишься, отказывая в близости Николаю, что мужа могут увести у тебя из-под носа?
- Кто же это такой прыткий? - изумилась, повеселев, Реля, достав с вешалки полотенце и вытирая свои красивые руки: - «Ишь, как они расцвели, пока она с внуком в больнице находились. Там, Реля не мыла полы, надеюсь, не стирала, как же рукам не отойти от тяжкой неблагодарной работы на строительстве». - Давайте, пройдём на кухню, я поем немного, да арбузом закушу, чтобы молоко набежало к утру. - Предложила дочь, и они прошли дальше, где был состряпан Атаманшами, наверное, для неё лёгкий ужин, и молодая женщина сначала с удовольствием стала уплетать его за обе щёки, и лишь подкрепившись, повторила вопрос: - Кто же хотел увести у меня Николая, мама?
- Да мало ли нахальных женщин, - тонко намекнула Юлия Петровна.
- Это вы про Веру? Но я верю Николаю. Возможно, что он когда-то и ударит меня, но это случится не из-за такой женщины, как сестра. – Говорила Калерия, довольная, что мать позабыла об Аркадии, который когда-то спас Дикарку. Почему-то не хотелось вспоминать юность с матерью, особенно травмы и болезни. Реле иногда казалась, что модная женщина не сочувствует её бывшим болям, а радуется, что дочь постигали такие несчастья. 
- Да ты не очень-то доверяй. Мужики, даже самые лучшие, как Николай, и ещё кое-кто на кого не буду показывать, любят гульнуть.
- Это вы про кого же? На отца намекаете?
- Ты угадала. При четырёх дочках, а всё на сторону смотрел. Теперь вот живёт в Донбассе, кучу денег зарабатывает - это я по алиментам сужу. А Вера этой весной поехала к нему помощи просить, и знаешь, дорогая моя всезнайка, что ваш отец ей ответил?
- Вера, при её сбережениях, поехала просить помощи у неродного отца? - поразилась Реля. Она ещё помнила, что злобная сестрица имеет неправедные накопления, за её, Релин, счёт - поэтому её «дорогая мамочка» не отпустила учиться дерзкую дочь. И Вера, Реля была уверена в этом, ни рубля не потратила, из своих гнусных накоплений, даже на лечение, выбивала из матери да из поклонников, которыми обзавелась уже, наверняка, в больнице.
- А ты не завидуй сестре, не завидуй, - кинулась в защиту своей любимицы мать. - Помни, что она больная, и ей, естественно, хотелось подстраховаться перед учёбой.
- Да что же, мама, ей так много надо? Почему она такая жадная?
- Не все же, Реля, такие бескорыстные, как ты. Ты даже не могла добиться, чтобы тебе декретные деньги правильно оплатили.
- Я пыталась было, но тут у меня Олежка заболел.
- Ну вот, на всё есть причина. И Вера думала, что не мешало бы, нашего сластолюбца потрясти. Да и я была не против той поездки, - мать не договаривала, что она рада была на недельку отвязаться от Веры и её непомерных требований, её капризов. Отправила дочь к мужчине, который в молодости, ещё до рождения Рельки, женился на ней, беременной, и клялся, что будет относиться к приёмной дочери, как к родной. И дал приёмышу свою фамилию, которая не отличала Веру от прочих сестёр, если бы не её рваческий характер, который с успехом перенимали Атаманши.
- И что же! Помог ей наш отец? - заинтересовалась Калерия.
- Как же! Держи карман шире. Посочувствовал, что она больна, но в помощи отказал: - «Ты,- ответил Вере, - мне не родная по крови». И верно уж ещё что-то добавил - студентка наша вернулась разгневанная.
- Браво! Вера разве не знала, что она не родная, после того как я её носом ткнула, в позапрошлом году, что её родной батя проживал в Херсоне, и Артём своим приездом к кузине, подтвердил это.
- Ну, Артём-то, допустим, не к ней, а к тебе примчался. И деньги тебе привёз, чтоб ты могла Одессу осмотреть, и Крым твой любимый. - Пыталась сгладить неприятное впечатление у Дикой Юлия Петровна.
- Да-да, но ведь и ту тысячу, по старым деньгам, Вера хотела у меня зажилить. Неужели ей мало тех денег, которые вы отрывали у меня, чтоб она могла полсотни по теперешним деньгам, положить в сберкассу, на сберегательную книжку. Куда она всё копит? На свадьбу? Как бы они ей на похороны не пригодились! - разгневалась таки, вопреки своим предсказаниям, Калерия.
- Когда это я у тебя отрывала, а Вере отдавала? - испугалась до колик в сердце мать. - Знала, что слова Рели могут дойти до Бога - в которого Юлия Петровна начала потихоньку верить с тех пор как покинул землю её бывший возлюбленный, с чёрной душой, о чём Дикая девчонка догадывалась ещё в Литве. Реле тогда было всего восемь-девять лет. Но Люфер умер, и нестарой ещё женщине, будто другой мир открылся, и поднесла ей этот мир Калерия, родив дитя, которое, когда-то, выпроводила из своего, бунтующего против безотцовщины, тела её глупая мать. Если бы Юлия Петровна умела, как Реля, читать в будущем, то ни за что бы она, не обижала свою Дикарку, ведь дочь исправила, если можно так сказать, ошибку матери и вернула миру чудного, как и она, сама, человека. Мать надеялась, что Реля наделит её внука всеми талантами, которыми владеет сама: читать в судьбах людей, знать всё о себе, угадывать явления природы, спасать людей, ценности; это качества, которые и в настоящих цыганах редко встречаются.
- Мама, - прервала её мысли, улыбнувшись Реля: мол, ведаю о чём вы только что думали, но вернёмся к земному, - я всё знаю про деньги, которые отец мне присылал, на поездку к нему, а вы получали, да тут же, не отходя от кассы, посылали Вере. «Цэ», как говорят украинки, мне поведала женщина, которая на почте работает.
- Да когда это вы с ней виделись? Ума не приложу? Почта на другом конце села и ты не могла в то время, когда интенсивно, если вспомнить, готовилась к экзаменам, бегать туда. Похоже, когда старший лейтенант тебе стал слать письма и телеграммы, до востребования, ты поговорила с почтальоншей?
Калерия не стала залезать в такие дебри - если ещё помнить что мать ей сотворила с Сашей, то до утра им не закончить разговор.
- В Симферополе, у той самой части, где служит Коля - не хотела она интриговать родительницу, - я случайно там оказалась. Вообще-то, Релька никогда к мужу не заходила, но в тот день шла из магазинчика мимо проходной, а там - гляжу и глазам не верю - землячка скучает. Она приехала к сыну, в связи с принятием им присяги, её ещё не пропускали в часть, оформляли пропуск - мы с ней поговорили, как знакомые - это обоим было приятно. Вот она и поведала мне про ваши нехорошие дела - уж не знаю, что на неё нашло, возможно, по такому торжественному случаю, как присяга её сына Родине, ей не хотелось врать.
- А ты её спрашивала о деньгах?
- Нет, мама, просто она взяла и исповедалась мне, как святой. Так и назвала меня «святая», за то, что я так много терпела от вас.
- А что ты могла сделать?
- В суд подать. Одна девушка, после моего отъезда, так получила в Чернянке свои деньги от нечестной матери - всё, что ей присылали, плюс с матери ещё взяли штраф в её пользу, за то, что скрывала. Кассира тоже чуть не наказали, за то, что выдавала не тому лицу деньги.
- А как бы ты могла получить - у тебя ещё паспорта не было?
- А по метрике. Теперь я понимаю, почему вы метрику прятали. Но и за это, мама, можно было вас наказать.  Хоть помните, что скрывая от меня свидетельство о рождении, вы мне и паспортную часть аттестата испортили.  И теперь я не поступлю никуда, пока её не исправлю. А исправлю, лишь когда Олеженька подрастёт.  И то не известно. Ведь мне надо ехать теперь в Чернянку, в середине учебного года, чтоб застать там всех.
- Уж, не в тюрьму ли ты мать собиралась посадить, за всё это?
- В тюрьму - нет. Хватит того, что отец там отсидел за такие же деньги, которые вы у меня отобрали. Да вас бы и не посадили. Вы партийная, а партия всегда за своих горой стоит. К тому же ещё девчонок надо растить. Я не знаю, что бы вам было - возможно деньги бы вы вернули, да я бы те деньги не взяла бы - краденное, всё нечистое.
- Нет, Реля, - с горечью призналась Юлия Петровна, - меня бы по головке не погладили, если б вскрылось, что я у родной дочери деньги нагло отбирала, которые ей очень требовались на тот момент, и документ ей испортила, потому благодарна тебе, что ты не кинулась с мамой судиться. Но ты не знала тогда про суд, вероятно, и про деньги тоже, а если бы узнала?
- Я чувствовала, мама, что не может того быть, чтоб отец денежку не присылал, зная уже от вас, что вы мне не поможете. Поэтому не раз мне хотелось сходить на почту и узнать, но гордость не пускала.
- А если бы узнала? Подала бы в суд?
- Нет, мама. Я оставила Богу вас наказать, и он вас наказал так, что вам долго не захочется мне вредить.
- Хорошо, что ты это так воспринимаешь, а вот Вера, до сих пор, не поняла, за что её твой Бог наказал.
- Она, мама, никогда не поймёт, хотя я ей прямо сказала за что, собственно, она будет болеть. За жадность и рвачество.
- Кажется мне, что немного и до неё дошло. Иначе бы Вера не оставила в покое Николая твоего так просто.
- Какая же вы наивная, мама. Мой муж балованной вашей доченьке, шутя, пригрозил, что отхлещет её сильно солдатским ремнём, если она не прекратит его смущать, и Коля бы отхлестал, будьте уверены. Он за меня уже дрался в Симферополе - там стенка на стенку шли и солдат мой, с парнями, из общежития же, примкнувшими к нему, победил. Но это я вам попозже, может быть, расскажу, а сейчас продолжим о Вере.
- А что она такого сделала, кроме того, что шутила с ним? За что пороть её? – наивно удивилась мать.
- Она присаживалась неприлично перед ямой, где Коля копал, причём в коротком халатике. Представляете картинку. К тому же, от Веры, как я знаю, неприлично пахнет, как будто она перенесла или носит венерическое заболевание. Этот запах мой муж уже однажды нюхал, оказывается, у приятеля его был, как это называется? Забыла... А, кажется триппер, и потому Коля мой презирает бабёнок, так «ароматизирующих» воздух.
- Ты врёшь, Реля! Уж не знаешь, как старшую сестру опозорить? Никакой такой паскудной болезни у Веры нет, потому что когда её готовили к операции, то брали все анализы, в том числе и на сифилис.
- Спохватились, мама! Это было, сколько времени назад? А Вера, в связях своих, не разборчива. И, кроме того, не обязательно сифилис ей можно подхватить. Есть же полегче, которые лечатся. От них вот запашок и идёт, особенно от плохо леченных.
- Да откуда ты всё это знаешь? Про болезни?
- Ой, мама, нам в женской консультации такой ликбез провели. И Коля рассказал про своего друга - уже в армии - как он сходил к подобной нашей Вере девушке, и вернулся пахучим. Долго его лечили.
- Ты меня пугаешь, Рель. Я заметила, что от Веры неприятным несёт, но думала, что это от основного заболевания, а вскоре всё прошло. Удивляюсь, как ты и Коля запахи эти учуяли. То-то, ты студентку к сыну не подпускаешь и правильно - я бы тоже так поступила, будучи молодой матерью - я тоже, над вами, как орлица над орлятами летала.
- Мама, Вере можете так говорить, но не мне. Я знаю, как вы Релю хотели погубить, да не смогли. А там война началась, и всё пошло так, как вам и не снилась.
- Ну, про те годы ты не можешь знать, и рассказать никто не мог.
- Ошибаетесь, мама, я могу прошлые свои жизни вызывать в сны. И уж вижу картинку, как в фильмах - так что всё про себя знаю.
- Но почему ты сказала «прошлые жизни», а не прошлую жизнь?
- Вы разве не знаете, что человек живёт не одну жизнь, а где-то в древних веках, средних веках подвизался. Я однажды заказала во сне вашу прошлую жизнь и Веры заодно посмотреть, чтобы узнать, почему вы так жестоки.
- Я, разумеется, не верю во всю эту ерунду, но что ты увидела?
- Страшное, мама. В древности ещё вы были мужчиной - отсюда ваш мужской характер.
- Да, мне это нередко говорят - у меня именно такой характер, и потому меня мужчины боятся, например, замуж не берут.
- Не только поэтому, мама. У вас, в древности, враги съели сердце - вот почему вы, по-человечески, любить никого не можете.
- Это ты, чтобы рассердить маму говоришь? Но я не стану на тебя сердиться, потому что и так виновата перед тобой сверх меры. Затеяла с тобой разговор и сама не рада. Прежде, в свои приезды, ты меня радовала, когда беседовала с мамой, а теперь что-то случилось?
- Ой, мама, я не выношу Верино присутствие, и когда она уедет, мы сможем говорить по-человечески. А сейчас, простите, пойду к Олежке.


                Г л а в а   2.
 
     Оставшись одна, мать задумалась. Почему Вера, как чёрная кошка всегда встаёт между Релей и ней? Неужели нет такой силы, чтобы примирить двух старших дочерей? Такая несовместимость между ними, что, как матери казалось, у обеих искры из глаз сыплются при малейшем соприкосновении, а все шишки, все зуботычины достаются ей. Это всё оттого, что она, действительно, их неверно воспитывала: Калерию прижимала, Веру избаловала - теперь пожинает кисло-горькие плоды.
- «Надо Веру быстрей отправить в Прибалтику, хотя у неё билет имеется, но всё же, как бы не передумала. Как бы не захотела остаться, и пикироваться с Релей, а ведь молодой маме расстраиваться никак нельзя. Ведь она ребёнка кормит, ещё молоко может исчезнуть».
И мать потихоньку стала помогать старшей, шить её «туалеты»:
- Вот поедешь к Балтийскому морю, и все кавалеры будут у твоих, как раньше говорили аристократы, ног, - уговаривала как малышку, потому что поняла уже, что у Веры совсем иной - как это Реля говорит? - ах, да, интеллект. Если Калерия, несмотря на занятость, в юности больше дружила с книгами, то Вера увлекалась обновами и парнями – на это её и ловить нужно, как рыбку на крючок. - Хорошо, что ты четыре года назад за Сергея из Кисловодска не вышла замуж - теперь свободна, и по-прежнему красива, даже после болезни.
- Да уж, как Релька бултыхаться в пелёнках смолоду - это не для меня, - поморщилась Вера, становясь перед зеркалом, и прикидывая материал на плечо. - Мама, сделаем здесь пышно, чтобы не прилегало на тело, не терплю, если пот проступает... - и вдруг удивлённо поглядела на Юлию Петровну: - В пелёнках-то, в пелёнках наша Дикарка, но с другой стороны поедет жить в Москву - как это я об этом не подумала? Ведь можно будет к ней в гости, в столицу ездить, и жениха себе столичного подобрать - это было бы получше прибалтийского дурня – ведь они так надменны по отношению к русским, считают нас чуть ли не захватчиками. Как я раньше не подумала о москвиче. Но примет ли Веру Дикарка - вопрос-вопросов. Ведь мы с ней в детстве не дружили, и теперь не сказать, что сильно влюблены друг в друга - вот где может произойти большая загвоздка.
- Да, - огорчённо произнесла мать, строча на машинке Верину обнову, - чтоб тебе раньше было об этом подумать да встретить сестрицу совсем не так, как ты встретила.
- А разве я плохо её встретила? - не растерялась Вера. - Обед и ужин для всей оравы сварила, стол накрывала, так как Рельке сроду не накрыть, но этого мало. А, впрочем, я знаю, как к дикому сердцу тропочку проложить - через её пискуна Олежку, который по ночам мамке заснуть не даёт. Спутал день с ночью, да я бы давно с ума сошла.
- Но ты забылась, Вера, критикуя младенца. Как ты к сердцу Рели тропинку хочешь протоптать? - направила Юлия Петровна дочь.
- А её негритосик? Сейчас найду, что он не пищит, а просто очаровашка, её какашка. Захочу его сфотографировать - пару комплиментов Рельке – и Дикарка наша, свет бывшая Чернавка из Чернянки, сразу станет ручной.
- Не слишком ли примитивной ты её считаешь? - засомневалась родительница. - Ох, смотри, Калерия не так проста, как тебе кажется.
- Да, мама, я вижу, что она вас просто очаровала мальчишкой.
- Ошибаешься, Вера. Дикарка наша потрясла меня ещё два года назад, когда приехала в первый свой отпуск.
- Ну, конечно, накупила, я думаю, нарядов за счёт питания, как я это делаю, накрасилась, и появилась перед вами уже не замарашкой?
- Да не была Релия никогда замарашкой! - возразила мать. – Даже когда носила наши с тобой рваные обноски, но они всегда были штопаные и чистые.
- Ах, да-да! Карелька, в этих обносках, сумела покорить сначала Павла-учителя в Маяке, который, впрочем, умер, не успев жениться, как обещал. А потом Дикарка влюбила в себя обожаемого всеми девчоноками, но не маленького Маяка, а большой Качкаровки, красавца Станислава.
- Вот видишь, как ты это прекрасно помнишь. Не могла же Дикарка всё это сделать, будучи в грязных, оборванных платьях. Но мы, дочь, отвлеклись. Вообще-то ты правильный путь выбрала к сердцу Калерии, - Юлия Петровна с любовью посмотрела на студентку. - Бери фотоаппарат и фотографируй внука - эта сумасшедшая мать на это клюнет. Ты, Вера, умница, правильно выбираешь ходы.
- Ну, я старый шахматист, правда, играю не деревянными, а живыми фигурами. Вот сейчас продумаю все ходы и подкачусь к Реле, она никогда не догадается, что я авансом зарабатываю её расположение.
- Чтоб тебе было вспомнить об аппарате, когда Коля здесь был, - огорчилась Юлия Петровна, упрекая Веру. Уж очень ей понравился зять, и она бы рада была иметь с него фотографии.
- Ну, вот ещё дурака снимать, который на танцы без любимой жены пойти не может. Пусть спасибо скажет, что я его сынка, на память отображу. Детские снимки самые интересные - они ещё не позируют, они естественные, - повторила чьи-то слова Вера. Видимо ей понравились, чьи-то мысли, вот и выдаёт за свои.
- Конечно! - встрепенулась Юлия Петровна, махая уставшими руками. - Память останется об Олежке, таком маленьком, таком занятном.
Хитрая Вера взялась зарабатывать себе поездку в Москву. Сначала она играла, изображая из себя опытного фотографа, затем вошла во вкус: этот маленький котёнок оказался, в самом деле, весьма занятным. Она фотографировала его в ванной, где, раздобревшая от дармовой еды, Релька купала его. Потом на руках у любящей мамаши, вместе с бабушкой под одной широкой шляпой, которую Вере подарил ещё во второй год учёбы, ездивший в загранку морячок. Конечно не капитан, как Артём, а то бы Вера подумывала о замужестве. Правда, потом оказалось, что тот хлыщ был женат. Не капитан, не красив, да ещё женат. Такого не стоило даже отбивать у его толстой супружницы.
И пока Вера вспоминала это неприятное знакомство, её племянник ухватился за красивого, импортного поросёнка, которого ему прислали из Москвы - какой-то друг Николая, как она поняла, который уже окончил службу и вот благодетельствовал молодой, нищей, можно сказать, семейке своего бывшего сослуживца. Как москвичи богаты и не жадны, если судить по этому Юрочке. Один Юра из Рязани в космос полетел в честь рождения у Рельки ребёнка, другой простынки, пелёнки, распашонки, чепчики шлёт, вместе с чудными игрушками. Что-то Рельке везёт на Юриев, и оба её не знают и оба делают подарки в её честь. По закону вероятности, должен быть третий Юрий, который перепрыгнет предыдущих.
Впервые Вера предсказала Реле будущее, не думая сестру уведомлять, потому что ей было неприятно, что возле этой круглой идиотки вертятся стоящие мужики. Но если бы она знала, что попала в точку и в Москве у Рели много позже будет яркая (хотя и платоническая) любовь с Юрием, да не москвичом, а иностранцем, она бы непременно показала свою проницательность. Через несколько лет Вера, узнав, что Релька влюбила в себя в Москве красивого поляка, будет жалеть, что не сказала той глупости, что пришла ей в голову, о третьем Юрии.
А пока все пожелали, чтоб она «щёлкнула» племянника с красивой игрушкой. Вера не жадная - сфотографировала - пусть наслаждаются потом. Заинтересовался Олежка собакой - пожалуйста, будет фото и с Шариком. А заодно с кошкой, которая его приходила стеречь, когда крикуна укладывали спать во дворе, под раскидистым абрикосом.
- Можно будет подписать, - блеснула остроумием счастливая Лариса: - «Мохнатая нянька не дремлет».
- Подписывайте, как хотите, - сверкнула хитрющей улыбкой Вера, и укатила в Прибалтику: – «Покорять другие народы. А вы, «дорогие мои», ждите писем».
С отъездом Веры Калерия вздохнула полной грудью - как прекрасно без сестры, без её манерных ужимок и навязчивых разговоров - молодой матери казалось, что стены домика раздвинулись, и стали просторней. Песни Рели звенели над сыном, и он стал спокойней – как будто умиротворение и умиление матери, её восхищение новым садом передалось и ему. Мальчонка уже уверенно держал головку, и вертел ею, как хотел, когда его носили по двору, знакомя то с соседскими козочками, то с курами, которых развели Валя с Ларисой, то с настоящим хрюшей, купленным Юлией Петровной ещё весной, и выросшим уже в подсвинка.


                Г л а в а   3.

     А в конце августа из дома улепетнули Атаманши. К удивлению Рели сёстры не перенесли документов в новую школу, которую будто к их приезду выстроили рядом со старыми корпусами во Львово, но сестрёнки решили продолжать учёбу в Чернянке.
Калерия удивилась - она, гуляя с сыном по окраинам села, где было больше всего зелени, набрела и на новую школу, вознёсшуюся четырьмя этажами над другими строениями, в том числе и старой школой барачного типа, похожей на школу в Качкаровке. Сама Реля не застала начала строительства четырёхэтажного здания – наверное, уже построенного.  Но ей писали об этом бывшие подружки и поэтому ей понравилось, что она увидела в другом селе, как это будет выглядеть в Качкаровке .  Школьный уголок с приусадебным участком, где ученики могут упражняться в агрономии, выращивая деревья, разбивая цветники, упражняться, сажая прочие приусадебные культуры, вплоть до виноградников и кукурузы, не говоря о подсолнухах - головки, которых она уже увидела на школьном дворе. Ещё Релю поразил островерхий, словно игрушечный, домик, похожий на большой скворечник, на крыше которого ворковали голуби. Молодая женщина подумала, что это голубятня и есть, но, присмотревшись, заметила градусник, висящий на стене, флюгер на забавной крыше и поняла, что теперь в некоторых школах есть кружки метеорологов, которые наблюдают, следят за погодой. Вот бы Вере, в свободное время зайти сюда, поучить ребят как это лучше делать, но Реля была уверена, что нога студентки сюда не ступала, хотя школу она, живя в селе, столько времени, не могла не заметить. Но Вера надменна, не в её характере с кем-то делиться знаниями, если, разумеется, они у неё приобретены, за годы учёбы.
И в такую школу, где есть простор для фантазий и претворения их в жизнь не хотели идти её сёстры?
- Мама, уж не завели ли наши малявки в Чернянке себе симпатии? - шутила Реля, когда сёстры собирались в первый свой отъезд.
- Пусть поездят, помучаются, сами переберутся в здешнюю школу, - отвечала Юлия Петровна. Она была рада остаться с Релей наедине, наговориться с ней, а Атаманши постоянно мешали - экие любопытствующие.
В субботу поздно Атаманши возвращались домой - Реля готовила к их приезду всякие вкусности, и Олежка не бузил - в такие дни он затихал, будто не возражая против приезда тётушек - он их даже не забывал. Немного отъевшись дома, натешившись племянником, в воскресенье вечером или в понедельник рано утром Атаманши, как перелётные птицы упархивали в любимую ими Чернянку.
- И охота вам туда-сюда ездить? - заметила как-то, провожая сестёр, Калерия. - Здесь школа гораздо интересней, чем в Чернянке – по этажам ребятам нравиться бегать - как я вспоминаю, делала в Находке. Да и учителя, как я слышала, во Львово интересней.  Организовали много кружков, вплоть до балетного, учат танцевать людей красиво с детства. Неужели, вместо поездок, вам не хочется танцевать? Вместо того, чтобы стоять на дороге с протянутой рукой, мимо мчащихся машин, вы могли бы это время тренировать свою тело, усовершенствовать его? Ведь в танцах человек выражает себя, особенно если ещё и учат. Атаманши смутились:
- Ещё и как хочется! - воскликнула Лариса. - Но в Чернянке наши подруги, с которыми мы учились почти пять лет. Тебе хорошо было терять друзей, когда мы переезжали из школы в школу каждый год?
- Признаюсь, у меня их почти не было. Во-первых, на моём попечении всегда были вы, которых  накормить-напоить надо было, носить из Днепра или из других источников воду, стирать, мыть полы - почти всё это висело на мне – мама с Верой этим не любили заниматься, если вы помните.
- Терерь-то маты тоби помогае? - спросила Валентина.
- Разумеется. Но я продолжу про друзей. Терять их очень тяжело, но и приобретать новых весьма приятно. К тому же, переезды из школы в школу, всегда подстёгивают к учёбе - не хочется же, в новой школе быть незнайкой. Вот поэтому я всегда держалась на высоте, и учителя меня любили. Одна только в Чернянке не любила, и то не за учёбу, а за то, что я, вовсе не желая того, отнимала у неё «женихов», как дурёха та считала.
- Знаемо про кого ты говоришь, - улыбнулась Лариска. - Вона дура - ты правду сказала. Вот из-за неё я бы тоже из Чернянки сбежала, хотя она так не шкодничает мэни, як тоби - наставыла троякив Рели. А вот и автобус идёт. До свидания, сэстричко. Поцелуй Олежку за мэнэ.
- И за мэнэ, - добавила Валя, беря с земли сумку с продуктами. - Мы подумаемо над твоими словами, бо дюже забавно було б сменять поездки ци дурацки на танци у школи, бо в Чернянке нам щэ не дозволяють ходыты на школьни вэчоры. А коли и дозволыли б, то як бы мы ходыли, коли надо ихати до дому - мытысь, стиратысь - это в интернате не сделаешь, там никаких условий для цёго. А ходыты в баню тоже неудобно, бо баня не робэ, колы мы свободни, а вечерами пускають взрослых - нас без родителей не пускають. Завшиветь можно.
- Ну, ладно, родненькие, спешите к автобусу, а то без места останетесь. Ехать на ногах не очень удобно. До свидания.
Девчонки махали ей руками, пока автобус не скрылся из виду. А в следующую же субботу приехали домой с документами - что подействовало на Атаманш, Реля выяснять не стала. Или надоели неудобства связанные с интернатом, с поездками, недосыпанием, с жарой-холодом, или потянуло в заманчивую школу, к новым друзьям, танцам?
Впрочем, сёстры вроде бы объяснились, лишь порог переступили: - Совсем замучились - тяжёлое это дело, на машинах добираться. А дожди пойдут и того хуже будет, да ещё одёжку тягай туда-сюда, бо в интернате ворюга завёлся. Можэ и не свой крадэ, а залётный, бо днём двери для всих видкрыти, заходи хто хочешь, бэры, що приглянулось. А можэ та жинка, котора обиды нам готовэ, диткам своим тягае, - рассуждала Валентина, ставя привезённые чемоданчики в коридоре.
- И без племяша скучаем, - добавила Лариса, издали приветствуя любимчика, который потянул к ней ручонки: - сейчас помою руки и подойду, зацелую нашего негритосика. Ты, малыш, мне по ночам снишься.
И встала в очередь к умывальнику за сестрой, которая была расторопней в таких делах - первая умоется, первой к племяннику подойдёт - Валя, как старшая, всё любила делать первой.
Реля улыбнулась довольно; хорошо она приучила сестёр, понимают, что с грязными руками нельзя подходить к младенцам. А жизнь в интернате приучила их не толкаться, ждать своей очереди. Ещё она сильно подозревала, что её последний разговор так подействовал на Атаманш.
Вот оно умное слово, вовремя сказанное. Калерия лишь сравнила, их бродячий образ жизни,  с культурным, который даст сёстрам новая школа. И, пожалуйста, они уже вернулись совсем. Это не то, что мать пугала - запугивала девчонок всяким нехорошими людьми, которые убить могут и изнасиловать - Юлия Петровна не говорила этого слова, она предпочитала слово «поиздеваться», но не догадалась, что дочерей можно за уши притянуть к новой школе, произнеся волшебное для подростков-девчонок - танцы!.. Когда-то это волшебство облагодетельствовало Калерию и тоже в четырнадцать лет, как и Вале сейчас - она, после болезни, в Качкаровке, не хотела идти танцевать в плохонькой одежде, однако одноклассницы завлекли её в этот чарующий мир, где она встретила Славу. Изумительного юношу, который,  невзирая на её дикое сопротивление, полюбил девчонку.  Хотя сам был одет прекрасно по тем временам, чем возвысил «бунтарку» перед другими признанными красавицами, предпочтя танцевать только с Релей, провожать домой лишь её, говорить с ней на интересные темы и даже, как после разлуки их оказалось, писал ей чудные стихи...
- А к тебе, Реля, скоро гость приедет, - прервала её воспоминания Валентина, намылив своё смуглое лицо и старательно смывая пену.
- Какой ещё гость? - удивилась сестра, и вздрогнула - неужели он? Слава? О котором она нередко думала, хотя и была замужем, и как Реле казалось, любила мужа. Но та высота, на которую вознёс её Слава, была недосягаемая для простоватого Николая. К тому же муженёк её в будущем покинет в самые трудные для Рели дни, когда ей станет особенно тяжко - молодая женщина это чувствовала... Правда, Слава тоже оставил её на взлёте их чувств, которые обостряла прекрасная весна. Но по зрелому размышлению, уже став женщиной и вынашивая своего негритосика, Калерия поняла, что на тот момент Славе, который был намного умнее её, и требовалось так поступить, чтобы не затягивать их детскую любовь в жизненный водоворот, который и так нелёгок. К тому же, как показал Реле позднее её вещий сон, не Славе судьбой отпущено было стать отцом её смугляшонка, так чего же грустить?..
- А Игорь Звонарёв, из Качкаровки, помнишь? - радостно подхватила младшая Атаманша, и принялась быстро рассказывать: - Он студент, в педагогическом институте учится - вот, еле выговорила. Так их, в Чернянку, на уборку урожая привезлы. Там, у поли, вин Валюху и узнал. Обрадовался - Боже ж, ты мой! Говорит, що на тэбэ похожа. А як сказалы ему, що ты замуж выйшла, загрустил, хотя вси девчонки - старшекласницы у нёго позакохони булы. От жэ бигалы за ним! Но колы мы ехали вжэ додому - вин звидкилясь узнав, та прибиг нас провэсты - то пригрозыв, Релечка, що нагряне, писля уборки, до тебе в гости.
- Какие гости! - возмутилась Калерия, огорчённая в глубине души, что это оказался не Слава, а всего лишь Игорь, который тогда, когда она упивалась встречами со Славой, разговорами с ним, тайно «кохав» одноклассницу, в чём года три назад и признался Игорь залетевшей в Качкаровку «легкокрылой птахе». - На пелёнки ему захотелось посмотреть, или послушать рёв моего потомка? Тоже мне «экскурсант»!
- Да не психуй ты! - прикрикнула на старшую сестру Лариска. – И вовсе он не к тебе приедет, по дороге в институт на учёбу заедет с однокурсником во Львово, которое мы расписали ему красившим, чем его Качкаровка - от ёму и захотилось побачиты. Ну, а если к тебе заглянет, как к бывшей однокласснице, что в этом плохого? Или ты баб деревенских боишься? Что начнут плести языками? Так Коли-то тут нэма!
Калерия с удивлением посмотрела на самую маленькую сестрёнку:
-«Вот тебе и «Малявка», как Вера Атаманш обзывает. Рассудила!»
- У меня всего одно мерило - моя совесть, - ответила она, чуток отходя, - Но он-то, Игорь, головой своей подумал - взрослый парень, что в дом, где маленький ребёнок, только что тяжело переболевший, я его не пущу. Правду говорят - незваный гость - хуже татарина! – выпустив пар, молодая женщина наклонилась с огорчением над дорогим, и обожаемым дитятком, будто спасая его от ненужного вторжения.
Теперь сестрёнки виновато смотрели на неё. Им хотелось увидеть, как Реля встретится с бывшим одноклассником. По их детским понятиям и до сих пор влюблённым в загадочную Дикарку, которая притягивает к себе парней, насколько они помнили из прошлого, не как старшая зазнайка красивыми платьями, а какой-то другой, им неведомой, силой.
Они никак не думали, что Реля так горячо отреагирует на их сообщение. Оказалось, что, желая что-то познать, две неумные девчонки, которых нянька их вырастила, поставили сестру в неловкое положение. Атаманши так усиленно хлопали ресницами, что Реля их пожалела:
- Да не переживайте вы, - в свою очередь успокоила она сестёр, - будем надеяться, что Игорь подумает хорошенько и не приедет. Зачем, спрашивается, ему ехать к замужней женщине, если, как вы сказали, он так хорош собой, что в него влюбляются не только сокурсницы, но даже старшеклассницы. При таком обилии девичьей любви, искать встречу с женщиной родившей да немного поблекшей от переживаний за дитя?
- Ого, Релечка! Ты так «расцвела», как маты говорэ, що никакая такая девушка - самая красивая - не может так поразить его. Тем более, что он, как я заметила, - сказала Валя, - ведёт себя как монах той - ни до кого нэ льнэ, ни с ким не обнимается, даже с нахальными студентками, котори даже до трактористив лизут у кабину. И с преподавателями молодыми удаляются в посадки, цэ билым днём, не то, что ночию. Вжэ що воны роблять вночи, можно соби фантазировать, по нашей Вере, бо вона тут уже, у Львово, так сэбэ показала, что мы потому и не забрали документы из Чернянскои школы, що нэ хотилы позориться, бо нови знаёмы в очи бы тыкалы нам старшою сэстрицэю. Алэ ты, Релечка, вже сгладыла малость Верины «подвиги» тим, що приихала з дытыною, и так любышь свого Олежку, що жинкы у автобуси говорять о тоби, як о «доброй матэри» - так ридко зараз о родивших толкують. Бо як тилькы яка молода родыть, то на танци бижить, дытыну оставляя на маты, чи бабушку. Зовсим нэ бажають возытысь со своими дитьмы.
- Ну, вы меня захвалили. Я возгоржусь, пожалуй.
- Не смейся, Реля, ты таку дытыну родила красиву, що есть чим и погордытысь, - говорила Валя, подходя к Олежке и беря его на руки. - Ну, здравствуй, наш племянничек! Якэ ж ты чудо! Про тебе вжэ знають и говорять у Львово, як о самом красивом малыше. А выростешь ты, за тобой тильки так дивчата будуть бигать, даже у твоей Москви, не говоря про Львово, колы ты будэшь приизджаты до бабушки с тётушками.
- Валя, пока ты любуешься племянником, я сейчас быстренько, как раньше, приготовлю вам обед или ужин - уж не знаю, как и назвать ваше позднее кормление, - поднялась Реля с дивана.
- Ой, Релечка, - отозвалась от рукомойника Лариса, - Ты ж скажи Валюхе, щоб вона и мэни дала с Олежкой побуты, бо вона як дорвётся, то у неё силой племяша не вырвешь.
- Не надо ребёнка рвать на части. Теперь, когда вы возвратились, и будете учиться в местной школе, вам ещё надоест нянчиться с ним. Раз уж Валюша взяла первой Олежку, пусть с ним побудет. А ты, когда умоешься, поможешь мне на кухне.
- С удовольствием. Мне с тобой тоже хочется пошептаться.
- Ой, и я с Олежкою до вас приду.
- Нет, Валечка, нет! Дай нам с Релей побалакать. А потим, когда ты отдашь мне Олеженьку, я одену его в красивые ползунки и пойду на вулицу с племянником - пусть на него и люди подывяться.
- Добрэ! Алэ и я з ним пиду до двору погуляю. Хай дытына подышэ чистым воздухом, на дэрэва подывыться, на пташкив. Мы пишлы, Релю.
- Гуляйте-гуляйте, это я его занесла вместе с кроваткой в домик поспать, потому что ветер разыгрался и не давал дышать полной грудкой моему Бэби. А когда он на руках, то дышать ему легко будет. Да и ветер стих, с тех пор, как вы приехали, тучи разошлись.
- Мы специально везли солнце для малыша, - отозвалась Лариса, и принялась помогать Реле: - Что тебе? Лук порезать, бо ты всегда рыдала над ним. Давай ёго мэни, у мэнэ очи - як у партизан; николы нэ плачуть над якоюсь горькою цыбулею. - Сказала и сглазила, потому не выдержали её миндалевидные глаза с поволокой фитонцидов, выделяемых молодым луком, даже длинные ресницы не защитили, Лариса заплакала, но смеясь: - От, бачишь, я, як и ты, умываюсь слезами.
- Давай, я тебе подую в твои красивые глазки. Вот так. Это лучше, дорогая моя Лялька, плакать от лука, чем от неразделённой любви. Так о чём ты хотела со мной поговорить? Не о ней ли?
- Да! Ты кохала, колы тоби було стильки, сколько Лоре зараз?
- Милая моя! У вас же с Валюшей на глазах. Это случилось в Маяке, куда мы только что приехали с Дальнего Востока.
- О, Божэ! Я же помнила про твое кохання щэ два-три года назад. Мы, тоди з матэрью балакалы, якэ воно було красивэ, уси дывувалысь. Цэ був Павел-студент, що мечтал стать твоим учителем, но якись бандюга лышыв ёго жизни не дав доучитысь? - Лариса залакала уже не от лука, его она перестала резать и отошла от стола. - Пробачь мэни, що я плачу и не обращай внимания, бо тоби нельзя плакаты, даже по Павлу зараз, бо ты дытыну кормишь, щоб молоко нэ спортилось.
- Дорогая моя! Я в душе всякий раз обливаюсь горючими слезами, - призналась Реля, - когда вспоминаю о Павле. Он как влетел в сердце тринадцатилетней тогда девочки, как сказал, что будет меня учить, сначала в школе, потом в институте, потому что мама - он видел прекрасно - учить меня не желала, даже если бы у неё нашлись деньги.
- Так и не пожелала же. Павел видел это вперёд. Но говорят, что те, кто не жильцы на этом свете, все такие добрые. Вот ты, Релюшка, многим предсказывала, як та цыганка, що будэ, що предстоит. А Павлу ты предсказывала смерть? Чи тоби любовь глаза застила?
- Нет, сестрёнка. - Калерия не выдержала, слёзы потекли. - Павлу я первому смерть предсказала, ещё по-хорошему не зная его.
- Як цэ?
- А так. Днём он мне встретился на улице, я думала, что это Верин поклонник надо мной насмехается, дразнит меня, что я платье облила, неся на коромысле воду.
- Ой, ты никогда на коромысле не умела, - улыбнулась Лариса.
- Да, потому что торопыга - всё спешу сделать побыстрей, а воду на коромысле надо плавно нести... Клади лук на сковородку, - сказала Реля, утирая слёзы. - Так вот, Павел мне и помог ведёрки донести. Потом мы говорили много в этот вечер. Нас застала мама и повела речь о том, что у неё есть дочь, получше какой-то Чернавки. Как Павел ответил маме – до сих пор удивляюсь. Он будто знал уже или видел Веру на танцах и дал ей такую характеристику…
 - Очень ругал её? Да?
- А ты откуда знаешь?
- Читала твои стихи, которые ты от мамы прятала.
- Не только от мамы, но и от вас. Не хотелось, чтоб вы знали, как Веру ругают.
- Зато тебя, милая моя, Павел очень хвалил. Сравнивал с радугой. А мамочка отвечала ему, что: - «Радуга повиснет коромыслом
         И разве удивит кого-то смыслом?»
- «Смотреть приятно, мило, но, увы, - продолжала Калерия улыбаясь: -
У тех, кто радуется ей, нет головы».
- Это нет головы у парня, который институт заканчивал и заметил не её красотку?
- Хватит нам вспоминать. У меня до сих пор о Павле сердце болит.
- Но если бы он был жив, Реля, может, у тебя была бы лучше судьба?
- Я не жалуюсь, Лариса, на судьбу. Какой она мне была предназначена, при рождении звёздами, такой и будет.
- Вот Павел заступался за тебя, когда тебе тринадцать лет было.  А ты тогда заступиться за себя не могла? Вот разве всё в стихах всё описала, как протест мамочке, да?
- Я долго не умела за себя постоять. Но за вас с Валей, извини-подвинься. Я за вас могла так переругаться с модницами, что им тошно было. И умереть вам не дала в голодные годы.
- Знаю, что мамочка нас с Валюхой и кормить грудью не хотела, а ты нас выходила, на ноги поставила, спасибо тебе, родная. Дай я тебя поцелую... Но говори о Павле, мне же интересно, как можно любить в тринадцать лет. Правда, тебе было легко, Павел тебя сразу полюбил, это знали все в Маяке. Говорили даже, что он женится на тебе, как ты подрастёшь, но смерть всё прервала. А ты его любила?
- Ещё как! Он был светом тогда девчонке. Он мчался в Маяк в свободное, и не очень, от учёбы время, потому что он ведь оканчивал институт, тогда.
- Но ведь он же успел и поучить тебя, на практике своей?
- Да, это было в моей жизни самое счастливое время. Хотя Реля ревновала Павла к каждой девушке, которая к нему липла. В том числе к Вере, она ходила по школе за Павлом по следам. А на переменах искала его, в каком бы корпусе он ни был. Назло мне, наверное.
- Да, Верка наша приставучая, хотя и считается красивой, а гордости никакой. Расскажи ещё про Павла.
- Что говорить, Лялька? Счастье наше с Пашей было быстротечным, встречи короткие, но запомнившиеся на всю жизнь. И я забыла о предсказании своём. Стала только припоминать, когда сердце почуяло нашу с ним разлуку, и что мы больше не встретимся.
- Хотела бы я быть такой чувствительной! - к немалому удивлению Калерии маленькая Атаманша говорила по-русски лучше, чем Валентина.
- Ой, не надо, Дюймовочка! Это ужасно давит. Я ведь, в Качкаровке, чуть сама не умерла, когда почувствовала, что он погиб.
- Это когда ты болела?
- Да. И видно Всевышний решил меня пощадить, пока я находилась, как говорят в народе, «в горячке». Он вычеркал память из моей головы, и я забыла о Павле на целых три года.
- Это здорово. Потому что мне рассказывали, как один парень который пролежал две недели в горячке, стал дурачком. А ты просто позабыла - цэ счастье, потому що смогла ещё кохать, и почти сразу после болезни. Может, любовь со Славой тебя и отвлекла?
- Не говори так! Если бы мне не помогли забыть Павла совсем, то неизвестно полюбила ли я вообще в жизни ещё кого.
- Но потом ты вспомнила, да?
- И опять же, мне помогли вспомнить. Но уже я столько пережила, за это время, так поумнела, что воспоминания остались светлыми, незамутнёнными никакими дрязгами, чего и тебе желаю с твоим парнем. Он из Чернянки? Не из-за него ли ты, в твои годы, ездила туда, мучаясь?
- Конечно из-за него. И он тоже намного старше меня, как и тебя Павел. Но у нас не было тёплых отношений, он не обещал соединить со мной свою дальнейшую жизнь, а женился на деревенской девушке.
- Как ты это пережила?
- Не пережила ещё, - Лариса всхлипнула, но не заплакала. - Вот, вернулась домой, чтобы тут танцами хотя бы, выбить память о нём.
- Хорошо я вам с Валей посоветовала?
- И главное вовремя. Он в то воскресенье и женился. И я ничего даже сказать ему не могла, потому что не встречалась с ним, как ты с Павлом. Он мне не объяснялся, как тебе твой любимый учитель.
- Ты утешайся тем, что твой любимый женился, но остался жить. Я бы простила это Павлу, лишь бы он жил сейчас на земле, а не в небе.
- Ты говоришь о Павле, как о живом.
- А для меня он не умер. Я всегда буду ждать его оттуда, где он сейчас находится, - не могла же Калерия сказать, что Павел жив.
- Ты так говоришь, как будто Колю не любишь.
- Пока люблю. Но Николай меня бросит с маленьким ребёнком, едва привезя в Москву. Вам с Валей разве это мама не говорила?
- Скажет она! Только с Верой о чём-то шепталась. А ты тогда поколдуй ему, чтобы твоему мужу в жизни пусто было, раз он бросит вас.
- У него и так будет пустая жизнь, и без моего колдовства, а по расписанию звёзд, под которыми он родился. Ты веришь в судьбу?
- Верю, если ты веришь, бо верю тебе, як более умной. Но вечеря готова. Звать Валю? Бо вона, колы з племяшом гуляет, про еду забывает.
- Зови. А я пойду, переоденусь, а то жарко в халатике с рукавами. Осень сейчас стоит такая, что все ещё купаются в Днепре. Возможно, потом и мы сходим, ополоснёмся.
- Ой-я! Только я Олеженьку понесу, хорошо?
После еды, все засобирались к Днепру - сестрёнки искупаться, да смыть с себя дорожную пыль. Реля не купалась, пока кормила ребёнка, но к Днепру ходила охотно. Во-первых, Олежке нужен был свежий, очищенный водяным паром воздух, да ей побродить хотя бы по мелководью, посидеть в тени вместе с малышом, пока сестрёнки плескаются в воде.
В обратный путь Лариса всё же отвоевала себе Олежку: - Рель, ну дай я его понесу, не уроню, не бойся. Ты же носила в детстве нас с Валюхой - не роняла?
- Нет, разумеется - я вас берегла как зеницу ока, потому что две хищные птицы глядели в четыре глаза, как бы вас угрохать.
- Ну да! - отозвалась Валя. - Меня же Верка уронила головкой на пол, в Литве, ещё когда мне два-три месяца было. А зараз мне учитыся трудно, чи не то падение сказывается?
- Зато меня утопить хотела уже когда мы в Украине жили, - обернулась к сёстрам, шедшая впереди Лариса. - Реля, чи не такая я была как Олежка сейчас?
- Ты дывысь под ноги! - предупредила её гневно Валя. - Чуть было не споткнулась зараз. Упала бы вместе с ребёнком.
- Да, Лара, осторожней. А была ты тогда, когда мы бежали из Литвы, раза в два с половиной старше Олежи - уже ползала хорошо, потому тебя и потянуло к воде, когда Герочка тебя оставила одну.
- Рель, она, наверное, нарочно и Валюху бросила на пол, и меня не стерегла, щоб я утонула, а Валя бы дурой стала. Её бы это радовало? - Лариса говорила, а сама внимательно смотрела куда идёт, чтобы не упасть с Олежкой, который у неё на руках вертел головкой, разглядывая мир вокруг. Интересовало его всё: коровы, идущие из стада, пролетевшая бабочка, выскочившая откуда-то и пробежавшая мимо собачка, женщина, достающая воду из колодца, и удивившаяся ему:
- Ты бач якый чёрный тилом, а волосики белявые. Мэни казалы, що негрик появывся у сэли, та такый кумэдный, зовсим нэ як наши диты.
- Та якый жэ вин чёрный, баба Маня? - отозвалась насмешливо Лариса, подкидывая племянника. - Не чернее меня или вон матери своей.
- Так вы взросли, а вин дытына, цэ ж надо понимать.
- Так що ж робыть, тётя Маня, прятаты ёго од солнца? – вступила в разговор Валя. - Так солнце убивает всяких микробив, тому полезно для нашего негритосика.
- Ой, Божэчкы! Та я нэ со зла цэ говорю, а любуюсь на малыша. Ну пробачьтэ мэни, тай до побачення, бо меня дома з водою ждуть.
- А чого цэ вы не з крана бэрэтэ воду, а з колодца? Чи у вас не подають воду у кран? - заинтересовалась хозяйственная Валя.
- Та подають нерегулярно, тай зэлэна вона у тим крани, а мэни з дочкою трэба головы помыть - от и носымо из колодца. Тай варимо цёю водою. Вона хоч и солона трохи, а всэ чище, чим у крани.
- Ой, баба Маня, мы фильтруемо, та готовымо исты на води крановой и також купаемо ось цёго негритёнка, як вы сказалы.
- Та я чула, що мамочка ёго щей марганцовку у воду кладэ, - удивила Калерию сельская женщина.
- А вы звидкы знаетэ? - быстро спросила Лариса, не дав этот вопрос произнести Валентине, которая удивлённо посмотрела на сестру.
- Так од матэри жэ вашои и чула. Пэтровна нэ надышиться на внука, всим про нёго розказуе якый вин вумный, та як быстро ростэ. Так пэрэдавайтэ ий привет, та скажить, що бачила я ии внучонка и тэж на нёго любовалась. Що красывый, того нэ однять от нёго, а глазки точно вумни, дывляться, як будто вин усэ розумие, що про нёго балакаем.
- А вы как думаете, - улыбнулась молодая мать незнакомой женщине, - дети всё понимают еще, когда мы их в себе носим. Мой сын родился маленьким - не очень мучил меня при родах - а потом рванул так, что догнал и перегнал всех, кто родился с четырьмя и больше килограммами. Вот удивил всех в роддоме, потом в больнице, где мы долго с ним находились.
- Пэтровна казала, що подсадылы ёму щось у роддоми? Да?
- Да. Из-за чего мы потом два месяца и мучились. И ещё благодарили тех врачей, которые нашли лекарства от этой заразы, раньше ведь от этого заболевания дети умирали, и называлась пиодермия тогда - «детской чумой».
- Так у меня ж от той «детской чумы» трое деточек, до войны повмыралы, - заплакала женщина. - Ну, прощевайтэ. Дякую, що сказалы - у мэнэ дочка от-от разродится. Так я буду знать, що от той страшной болезни, е лекарства. Як воны называються, диточка?
- Общим словом антибиотики, а отдельно пенициллин, стрептомицин и дальше, всё на «ин» - их много.
- Чула про них - я ж в больнице роблю мэдсэстрой, так мы их колэмо от воспаления лёгких - тэж помогають добрэ. Ну, щэ раз дякую, я вжэ нэ буду боятысь за дочку свою.
- А вы давно медсестрой работаете? Не с войны ли?
- Та ни. Вывчилась у тридцать з гаком годикив, а зараз мэни сорок пять - я моложе вашои мамы, а выгляжу так старше ии.
- Так, когда вас учили после войны, - сразу вычислила Калерия, - вам разве не сказали, что антибиотики появились ещё на фронте, и немало спасли солдат от разных заражений?
- Та чого там нам говорылы? Навчилы уколы робыть, бинтовать, та ликарив уважно слухати, та назначения их выполнять. Мы нэ дужэ добри мэдсёстры получились, ось тэпэр присылають дивчат, то воны бильше нас знают, но у нас практика краща, нам тэж приходыться их вчиты.
- Значит, они вас обязаны были просветить насчёт антибиотиков, в то время как вы их учили практически! - улыбнулась Калерия.
- Та можэ и говорылы, алэ у нас в однэ ухо влитае, в другэ выскакуе, бо мы, сельски мэдсёстры бильшэ заняты своими домашними заботами, а не учёбою, хочь и на работи.
- Как видите, зря выскакивало, потому что это касается всех, ваших детей и внуков тоже, не только тех больных, которых лечите.
- Та я вжэ, деточка моя, и нэ ликую, можно сказаты, бо пэрэвчилася на массажистку - мама ваша ходэ до мэнэ массируватысь.
- Значит, давно уколы не делали, потому и про новые лекарства не знаете. Простите, если не так сказала.
- Та за що прощаты? За тэ, що вы бильшэ нас знаетэ? Так цэ надо приветствуваты. И маты ваша хвалилась мэни, що вы у нэи дочка умна, що говорыты з вами, цэ що чистою водою умытыся. Такого Петровна навыть про свою студентку нэ говорэ, бо Вера ваша в тряпках  розумие бильше, чэм в житти. А трэба, щоб в жизни бильшэ понималы люды.
- Спасибо, что сказали мне это. Приятно слышать что мама, наконец-то, оценила мои способности. И до свидания, мой малыш засыпает, надо его скорей домой нести, кормить да спать укладывать.
- Приходьтэ до мэнэ. Я вам ногу одмассирую, бо Петровна казала, що жутка травма ноги була у тэбэ, - почему-то сошла на ты, селянка.
- Спасибо. Я бы с удовольствием пошла к вам. Но, во-первых, дитя меня не отпускает. А во-вторых, надо же сначала идти к хирургу, дабы он назначил лечение, а мне сейчас некогда сидеть у кабинетов, даже если там небольшая очередь.
- Я вжэ бачу, що ты така маты добряча, що на малу годыну своего дорогого хлопчика залышыти нэ можэшь. Но як надумаешь, приходь вжэ.
Сестрёнки слушали этот разговор, открыв свои красивые ротики:
- Вот это да! - отозвалась Лариса. - Первый раз слышу, чтоб тётка Маня когось звала до сэбэ, на массаж. Вона у Львови такая фигура, що уси ей у пояс кланяются, за ради Бога просят помассировать.
- И наша Петровна до нэи идёт, - вступила в разговор Валя, - то не инакше, як несёт ей подарунок якый. Это маты научилась в Одесси, дэ Веру опэрирувалы, врачам и медсёстрам подарунки робыть, щоб «повнимательней были к её дочурке».
- Ну, девочки, я это тоже заметила, лёжа в больнице, в Симферополе. Без подношений, ничего не делают бедным людям. Мне рану могли зашить, но не сделали этого, потому что родных у меня не было. Пришлось из-за этого хромать полтора года, пока с Николаем не познакомилась, тогда-то будущий муж Карельку и погнал лечиться. Так что, встреча с ним благоприятствовала моему выздоровлению.
- И что? Ты давала подарки своим врачам?
- Врачам нет. А массажистке отнесла шоколадку. Но она достойна и большего - массировала мне ногу прекрасно.
- Ну, а Маняша ещё бы тебе помогла, тем более, что много прошло с тех пор, как тебе массировали - маты часто до неи ходыть. А мы бы с Олеженькой сидели, пока ты ещё бы полечилась сама.
- Это вы сейчас говорите, болтушки мои дорогие. Но закрутится в школе радиола, как вы понесётесь танцевать, забыв все обещания.
- Да, Реля, ты же сама говорила, что танцы очень важны в жизни человека, особенно девушек - заметила Лариса. - Они делают всех общительнее, приучают вести себя, не боясь толпы...
- Не толпы, дорогая моя, а общества, потому что к толпе вы в школе, надеюсь, привыкли. Но раскрепощают не только танцы, но и другое общение - участие в концертах, например, в самодеятельности…
- Да, Релюха, это вы с Верой всё по концертах участвовали, - заметила Валя, - бо обе соревновались кто из вас лучше актриса. А теперь даже в Чернянке концерты стали делать в основном студенты.
- Ну и что? К студентам вполне можно прилепиться - было б желание. И кстати, поднабрались бы от них чего-то новенького. Студенты - народ интересный - вы не смотрите на нашу Веру - таких серых мало.
- Да, Релечка. Это тебе повезло с Павлухой. А мы если бы подошли к толпе студентов, те посмотрели бы на нас, как на с неба свалившихся.
- Печально, девы, что вы не умеете находить общий язык с людьми. Ну вот, мы и притопали домой. Дай мне, Лариса, Олежу, он совсем заснул у тебя на плече. Спит, как сурок, - улыбнулась мать, беря сына.


                Г л а в а   4.

Хотя встреча с массажисткой на высоком берегу Днепра, и последующий разговор с сёстрами успокоил Релю, но с того дня какая-то неясная тревога мучила её. Она прекрасно помнила, что Игорь хотел приехать во Львово: - «Что за глупые эти ребята? Ну что за охота им навещать замужних женщин? Или два детских поцелуя, сделанные три года назад, не дают покоя Игорю? Но, наверно, он с другими студентками уж целовался не раз - у них это просто происходит, если судить по Вере. Уехали на уборку урожая, свободные от занятий - целуйтесь, на здоровье».
Переживая о грозившем ей визите бывшего одноклассника, Реля не заметила или не захотела замечать, что Юлию Петровну вовсе не обрадовало возвращение блудных дочерей. Девчонки нарушили упоительное уединение с их дикой сестрицей, которая сверкала перед матерью всё новыми и новыми гранями. Это как камень, лежащий на дороге: сколько раз об него споткнёшься, и только раниться можно. Но вот кто-то взял его в тёплые руки, потёр, смёл с него песок, отмыл, и, вдруг камень оказался не простым. Он оказался десятигранным или имел несчитанное число сторон, и на какую не погляди, на каждой из них нарисована картинка из прошлой Релиной, неизвестной матери, жизни, и каждая картинка несёт в себе «положительный заряд», как отметил уже бывший жених Юлии Петровны, этот глупый Иван из Херсона. Но что, верно, то верно: каждая из граней Рели напоминает не совсем старой её маме о чем-то неповторимо прекрасном, и заставляет глубоко задуматься, а так ли хорошо она прожила жизнь? Ведь дело не только в еде, да одежде, а и в премудростях жизни, которую можно не только украшать, как Реля, но и бездумно прожигать, как делала она, а теперь и Вера...
Последний месяц мать только и жила беседами с Дикой. И какой же интересный человечек получился из её «Чернавки».
После отъезда Веры, Реля как бы оттаяла, и подолгу говорила с матерью. Молодую женщину интересовало всё: детство Юлии Петровны, юность, молодость, встреча с Релиным отцом - тактично избегала разговоров об отце Веры, или всё знала о нём? Нечего умнице спрашивать о тёмном, непонятном человеке, который когда-то вскружил голову матери, да и оставил её беременной, чтобы другой мужчина - более порядочный, кем стал Олег - воспитал чуждую ему, «чёртову дочуру». Так и говорил когда-то муж - уж не слышала ли Реля слова своего отца? Но нет, среднюю больше интересовало мнение матери, почему у неё неудачно сложилась жизнь с Олегом-большим, её отцом? Мать знала, что у Калерии есть своё мнение на те отношения, но дочь почему-то, непременно, хотела услышать версию самой пострадавшей. Или Дикая её считала, что мать разрушила всё самолично? Потому что раньше не раз Релия высказывалась, что «Петровна наша» не умеет жить спокойно – «всё бы ей бесчинствовать, и рушить самое дорогое». Но слушала материнские версии, слушала! Особенно затихала, когда речь заходила о войне - будто прислушивалась к налётам на их поезд, что мчал их в Сибирь, к снарядам, которые, Релин Бог, наверняка, отводил от цели, пронося мимо. Это было редкость в войну, но это произошло именно с их поездом. Конечно, и в нём не все доехали до конца - много раненых скончалось по дороге - но поезд оставался целёхонек.
Тут Юлия Петровна изощрялась, рассказывая сколько ей досталось пережить - и во время поездки, и после, уж как пошла работать. Иногда и преувеличивала свой материнский героизм - пусть не думает дочь, судя по своим детским воспоминаниям, что дети ей достались легко. Но чуткая Релия, там, где она ещё ничего не помнила, байки родительницы воспринимала с недоверием, но спокойно. Однако стоило Юлии Петровне перейти границу, где Реля что-то помнила - глаза средней расширялись, и она глубиною их заставляла мать говорить только правду. Что за странная манера смотреть прямо в глаза? Вот Вера всегда вертится перед зеркалом, разговаривая с «мамочкой», или красит ногти, да поддакивает, ещё всплакнёт от таких «жалостных разговоров», но потом почти всегда что-то выпрашивает у «роднульки-дорогульки». И получается, за свои страдания матери приходилось платить дочурочке.
С Релей всё по другому - она, казалось, переживает с мамой те, не такие уж и далёкие годы: вот она едет малюсенькая ещё, голодает. У родительницы ведь пропало молоко, от страха и Реля страдает вместе со взрослыми от голода и под бомбёжкой; хотя что она там понимала?  Вера должна была бы уже понимать - три годика девчонке, но, по ветреному уму своему, ничего не помнит.
А Реля помнит - Юлия Петровна почему-то была в этом уверена. И как слушать умеет. Мать удивлялась - ей хотелось всё рассказывать и рассказывать. Даже досадовала, если их отвлекал от бесед Олеженька. Вот спит себе под абрикосом, а в самый интересный момент бабушкиного рассказа, возьмёт и проснётся. Молодая мать вскакивала, бежала к своему ребятёнку, брала на руки, несла к воде, мыла его, чуть обливала водичкой, и, завернув в кружевную простынку, носила по саду, и говорит с ним, говорит... А чего с младенцем говорить? Юлия Петровна не удержалась однажды и сделала своей умнице замечание:
- Калерия, что ты с ним разговариваешь как со взрослым?
- Хочу, мама, чтобы он вырос гармонически развитым человеком.
- Я с вами так не говорила, не дураки же вы у меня?
- Спасибо за комплимент, мама. Дурой ни я, ни Валя с Ларисой не выросли, однако, в случае со мной - Релю спасали книги, а с Атаманшами я занималась. Но, признаюсь, мама уехала от вас с полным набором комплексов.
- Что значит набор такой?
- Угнетённой, мама. В таком состоянии, когда я без копейки денег ушла из дома, девушки бросаются с моста, в воду, и остаются на дне.
- Ну, вот и упрекнула! Да было ли у меня время на тебя?
- Конечно, в то время вы были заняты своим любовником Иваном из Херсона. Из-за которого потом морочили Атаманшам головы, что якобы он не женился на вас, потому, что влюбился в меня, лишь из-за того что увидел Рельку дурно одетой. Но вы забыли, что я показалась на глаза вашему жениху в самом лучшем у меня платье, в чём в школу ходила. Видите, мама, как аукнулось вам же, ваша жадность по отношению ко мне?!
- А была у меня возможность тебя красиво одевать?
- Но сами-то вы красиво одевались - поделились бы с Чернавкой.
- Красиво-красиво, а на Веру сколько шло от меня - ты забыла?
- И опять же всё это происходило от вашей с Верой непорядочности. Половину денег или треть которую вы посылали ей, отдали бы Реле и, возможно, моя судьба сложилась бы по другому. Я уж не говорю про те деньги, которые мне выслал отец.  Высылал, чтоб я ехала к нему или на что другое. Он же тоже видел Релю в дранье, когда был проездом в Чернянке, проездом из тюрьмы в Донбасс, где, как рассказывали мне позже девчонки, папа живёт неплохо и зарабатывает прилично.
- Проездом из тюрьмы в Донбасс - это ты верно выразилась. И живёт сейчас Олег там верно, неплохо. Кстати сказать, ждал он тебя, и только потому пристроился к пожилой женщине - не как раньше к молодой - потому что пожилая, да ещё бездетная, желая угодить «вечному» женишку, с радостью бы приняла тебя, чтобы привязать его к себе.
- Возможно, и привязала, - отозвалась Калерия, - это если она не конфликтная, а спокойная женщина. Отцу нужен покой, внимание. У него, как я знаю, по своим снам, сейчас очень болит нога. В тюрьме ведь он не получал должного лечения и она у него отяжелела.
- Он обижается на тебя, что ты к нему не поехала. Ведь Олег думает, что это ты ему ногу залечила тем, что думала о нём в войну, не то её хотели отнять у него - всё шло к операции.
- Мама, не отнять, а ампутировать - вы же грамотная женщина.
- Ну, это так в народе говорят, - улыбнулась, примиряющее, мать.
- Не улыбайтесь, а покайтесь папе в письме, что это я по вашей, так сказать, вине, не доехала до него. А, доехав, уж ногу его бы вылечила. Он бы ходил у меня хорошо, а то теперь хромает.
- Как только ты покалечилась в Симферополе и стала хромать, так и Олег захромал – видишь, как вас кровные узы связывают, почти как в войну. Тогда ты тоже с ногой мучилась - Вера тебя с печи спихнула.
- Не по вашему ли наущению, мама, меня Герка с печи толканула?
- Да что ты! Как я могла, если работала день и ночь?
- Но долго ли шепнуть любимой дочери, чтобы она не любую гробанула? - возразила Калерия. - Тем более, что она помнила, как вы обе хотели меня вниз головкой младенцем уронить на пол, ещё до войны.
- Это Вера тебе рассказала? - удивилась Юлия Петровна, вздрогнув - она, действительно, желала тогда Релиной смерти и так репетировала перед старшей. И, возможно, грохнула бы тогда крикушу, если бы не пришла ей в голову мысль, что когда-то старшая дочь может выдать её и не ошиблась - Вера оказалась такой болтливой ( или глупой?) - она бы не пощадила мать, после она не раз грозилась рассказать «всё Рельке» выманивая то платьице новенькое, то какую безделушку.
- Да, мама, она мне это сказала ещё в войну, когда пихнула меня с печи. Так и прошипела, что мамочка давно хочет меня убить. И сначала поведала мне, как вы держали меня головкой вниз, предлагая решить вместе вопрос - жить Рельке или умереть?  А во время войны спихнула с печи, думая вам угодить.
- Так это у Веры не нарочно получилось - как все дети говорили!?
- Дети сибирячки, которая вдовой осталась в конце войны? Да, они повторяли то, что им Гера, в слезах, прорыдала, что она так «не хотела». Но так получилось - сама Релька виновата - лезла на печь, да «поскользнулась». А добрая Гера хотела дать руку, но «не успела». – Калерия передразнила сестру.
- А на самом деле было не так? Что же ты молчала?
- А чего бы я добилась, если бы опровергла её? Ваша любимица не постеснялась бы поведать всем, что это вы её научили. К тому же, не преминула бы напомнить, как вы и вниз головкой меня держали, и из поезда хотели вышвырнуть - она мне много про ваши грехи наплела.
- И ты все эти годы молчала, когда я тебя прижимала с одеждой?
- Скажите, мама, унижали. Потому что не только одеждой вы Рельку прижимали. Перечислять все ваши грехи против меня: пальцев на руках и ногах не хватит. Но замнём, для ясности, как шутят в Украине. Я никогда вам не говорила о том, что мне известно всё, что вы вытворяли, не только из доносов Веры, но и из своих жутких снов. Релька видела один и тот же сон, как вы меня, малышку, всё пытались вытолкнуть в окно поезда. А я, маленькими ручонками цеплялась за что-то и летела за окном как флажок, пока некто меня не втягивал назад.
- Да, Реля, покаюсь: сколько мы с Верой не пытались тебя убить, всегда находилось что-то, или человек, который прекращал попытки, и спасал тебя. В первом случае это был твой батя, он чуть не развёлся со мной, когда узнал, какие мы тебе, «шутя», упражнения делали.
- А чтобы я флажком не осталась, дедуля, подсевший в поезд, спас маленькую Рельку, - напомнила молодая женщина.
- Откуда ты знаешь про «дедугана - таракана», как его Вера звала?
- Да вы сами рассказывали. А что он - спаситель мой - также сон мне поведал. Он ещё ведь вам банку с мёдом оставил для всех нас, но вы только Геру кормили и себя.
- Ну, нет. Тебе тоже губки смазывала - а то б ты живой осталась!
- И на том спасибо. Но хватит об грустном. Расскажите мне, почему отец никак ногу свою не вылечит без меня? Деньги у него, на лечение имеются, к тому же он - инвалид войны - так в чём же дело? Я-то выскочила из этой ямы, а он, если помнить военные годы, выскочил тогда вместе со мной. Почему он не повторил со мной другой прыжок?
- Та связь, которая была у вас в войну, потеряна. – Зло сказала Юлия Петровна.
- С вашей помощью, мама, - не удержалась Калерия.
- Но ты молодая - быстро вышла из этого состояния. К тому ж, как ты говоришь, ты не пьяница, как ваш батя - вот он связь и потерял. А ты мать всё упрекаешь. Да поехала бы ты к отцу, как бы ты своего суженного повстречала, от которого такого прекрасного сына родила?
- Поэтому я, мама, не сильно вас ругаю, даже за издевательства, которые вы совершали над малюсеньким ребёнком. А уж как я подросла, отпоры научилась делать, что вам, что Герочке вашей, не терпела. Но что касается моей ноги, то она зажила у меня не «быстро», как вы думаете, а стала восстанавливаться лишь через полтора года: как только Чернавка ваша познакомилась с Николаем, так будущий муж и погнал меня на лечение. Да я вам уже рассказывала будто?
- Подожди про Колю - это отдельный разговор. Ты мне лучше скажи, почему ты всё терпела? Почему не огрела топором меня или Веру?
- И в тюрьму за вас идти, а кто бы девчонок потом растил? К тому же, была тренировка к моей будущей жизни. Теперь какая бы не была жизнь опасной, а Чернавка ваша знает, как от гадства спасаться.
- Но ведь от плохой жизни люди дуреют. Становятся дураками!
- Это и была ваша цель? Вот, спасибо, мама. Но вы просчитались! Моё серые клетки, в мозгу, как раз от ваших проделок не умирали, а, наоборот, в них образовывалось много извилин, которые руководят головой и поведением человека. Так что есть люди, гнущиеся от притеснений, а есть такие как Релька - они из опасностей выскакивают, более закалёнными. Вот сейчас вы меня ничем не уязвите.
- А я и не буду больше, родная моя! Сейчас я знаю, что ты самая хорошая у меня дочь выросла. Не рвёшь у матери изо рта - это я не о еде, а образно говорю. Не орёшь, не набрасываешься на мать с кулачками, как твои любимые Атаманши, не раздеваешь мать как Вера и они.
- Если вам будет легче, мама, то я признаюсь, что от Вали с Лариской и я, со временем, буду терпеть неприятности. Это мне ещё три года назад предсказали, да я и сама так вижу, своими каналами.
- Это ж какие такие каналы надо иметь, чтобы знать о своей жизни всё, и не пытаться поправить ничего? Хоть бы соломки подстелила.
- Соломку-то я, мама, как раз стелю, где возможно. Смягчаю свою,  да и чужие жизни, порой.
- Как это? - удивилась Юлия Петровна.
- Ну, разве не мы сейчас говорили, что я отцу помогла ногу спасти в конце войны, разве он не на двух ногах вернулся? Правда, сейчас ничем не могу помочь, потому что вы, мама, всё испортили, не дав Реле поехать к нему. Пишите ему письмо и кайтесь, не то Вере вашей не миновать ещё болеть.
- Напиши сама. Он тебе, в благодарность за Олежку, может денег, может и посылку пришлёт. Он не жадный, Олег-то. Это он Вере отказал, но она же ему не родная дочь. Тебе не откажет, если попросишь.
- Нет, мама, просить никогда не у кого не собираюсь. И я каждый день пишу Николаю. Это вы должны написать, покаяться, возможно, отцу станет легче. На этот раз вы ему поможете, как жена ещё - ведь развода у вас не было и вы, почему-то, хоть сами страдаете, не даёте.
- Не дам я ему развода, чтоб он на молодой женился. Но письмецо напишу, однако пусть не рассчитывает, что моё письмо ему поможет. Это ты в войну отцу, родному человеку, ногу вылечила, а чужим как помогаешь? - продолжала спрашивать Юлия Петровна.
- Ну, всё вам хочется знать! А между тем существует тайна, о которой не говорят и родной матери, даже если она не пыталась уложить ранее дочь в гроб. Но как делается, не скажу, а вот что я смогла сделать в прошлый год для чужих людей, и в этом году, помню. Рассказать?
- Да уж, прошу тебя! Мне цикаво, как говорят украинцы, что Реля делает для чужих, и не хочет сделать для Веры, например, или меня.
- Для Веры? Для вас? Да вы и не нуждаетесь в этом. Вот пример - моя близкая подруга сильно сокрушалась, что у неё случился выкидыш, и она чуть ли руки на себя не наложила. Я поехала и сказала ей, что надо им с мужем сделать, чтобы этого впредь не было.
- И она тебя послушалась?
- Разумеется. И сейчас носит уже ребёнка под сердцем, которого, я думаю, ни при каких обстоятельствах, не потеряет.
- Да, какое-то колдовство - доброе - в тебе, Реля, есть. Но это опять же, близкая подруга. А чужих, ты так осчастливила хоть кого?
- Думаю, что да, - Калерия усмехнулась воспоминаниям. - Когда я явилась рожать в тот роддом, где Олеженьке пиодермию подсадили, уже раньше меня там мучились и никак не могли разродиться две женщины - одна моего возраста или чуть постарше, а вторая еврейка тридцати с лишним лет. И я родила быстро, потом потянула за собой ту, что ближе мне по возрасту, а затем и тридцатилетнюю.
- Какую это силу надо иметь, чтобы за собой потянуть ещё двоих?
- Большую, мама. Потому что моя ровесница - татарка, родила не очень легко, хотя и такого же маленького мальчика, как Олежка. Но у еврейки были уже не первые роды, и первый ребёнок родился у неё мёртвый, обвитый пуповиной. Тоже грозило и второму - так я этой глупой пуповине приказала развязаться и выпустить мальчонку.
- Значит, ещё два мальчика появилось на свет в этот день?
- Точно. Потому что я родила в шесть часов вечера, татарка на три часа позже, а еврейка разродилась недолго до  полночи.
- Догадывались они, что ты им помогла?
- Понятия не имею. Да мне это и не к чему. Смогла-помогла.
- Ну, хоть отплатили они тебе, чем за твоё добро?
- Я не просила, не умею цыганить, но если угощали свежими фруктами или овощами - не отказывалась.
- Что же ты, дочь моя, цыганки вон за враньё берут, а ты...
- А я, мама, не умею своё потребовать, - рассердилась Калерия. - Если по чести, по совести, то разве так вы должны были отправить из дома свою Чернавку?. Потом на двадцать дней меня надули с декретными. Я ходила-доказывала, что ребёнка ношу первого, не было у Рели того гадства, которое обзывают аборотом и начал шевелиться Олеженька как раз 7 января, кажется, Рождество Христово в этот день.
- А первое дитя начинает шевелится ровно в половину беременности, - вспомнила Юлия Петровна, - так что твоим врачам стоило только отсчитать вторую половину и попали бы как раз на 21 мая. А лучше бы Олежка родился 22 мая, потому, что это, по какой-то религии, сейчас и не вспомню, это праздник святой Риты, а ты, с тех пор как получила паспорт, должна  бы зваться не Реля, а Рита.
- Как это, мама? - широко раскрыла глаза Калерия. - Если взять за основу моё развёрнутое имя, то из него можно извлечь как из квадратного корня, сокращённое Каля - его Реля с детства не любила, потому, что так меня дразнили в войну дети сибирячки, а второе Лерия, но это, наверное, меня следовало назвать Валерия. Но Релей меня назвал папа, а вы с дамочкой-регистраторшей вместо того, чтоб назвать меня как-нибудь, чтоб сокращённое имя моё вписалось в него, написали в метрике Калерия. Это, чтобы поиздеваться?
- Нет, Реля, мы очень хотели записать тебя Риолеттой, это производное от Виолетты, из оперы «Травиатта», если ты слушала её в городе, но засомневались, Реолетта, или Риолетта. Спорили-спорили, да и записали Калерией. Потом я долго сомневалась, правильно ли, но началась война, и забылись мои сомнения. В войне всё забываешь.
- Ой, мама, конечно, меня стоило бы записать Реолеттой, или Риолеттой? И Рео мне нравится и Рио - оба эти сочетания просто гипнотизируют. А вы именем отнесли меня к северной стране Карелии, что совсем мне не подходит - я, всё же «южный цветок», как говорил Павел.
- Что южный, то южный и южный же цветок ты мне подарила во внуке. Но почему ты так встрепенулась при упоминании Рео и Рио?
- Мама, это мои сочетания. Оба! Рео - от него происходит красивое слово реинкарнация - про неё мне ещё Павел и его мама рассказывали. Вам это слово неизвестное? Ну, мама, я в тринадцать лет узнала о нём, а вы до сих пор не знаете. А говорили, в молодости, вас опекал какой-то старый дворянин - неужели он не рассказал вам о воскрешении людей, живших давно, во временах рабства, например, потом они появляются в средние века и где-то уже в нашем столетии.
- Сказки всё это! - решительно сказала Юлия Петровна. – Неужели ты веришь в такую чушь? Не скажи ещё кому, а то тебя упекут в сумасшедший дом - не посмотрят и на ребёнка, которого ты родила.
- Мама, вы меня не выдадите, иначе вас Бог накажет - сколько же можно дочь предавать? А в сказки я верю, иначе бы не выжила в этой, такой коварной для меня, жизни. Плохие люди может, не живут несколько жизней на земле, а вот такие как я, точно! Чернавка ваша их даже уже узнаёт - это, прежде всего Павел, который ещё возродится в этом веке, но я, к сожалению, буду старухой, к тому времени.
- Как жаль! Кто ещё, по твоему мнению, живёт не первую жизнь? Ну конечно это твой Слава, следующий за Павлом, вздыхатель твой,  по Качкаровке? Артём, разумеется?
- Я сомневаюсь, что Слава хоть один раз возрождался. Но будет - в этом я уверена. А вот насчёт Артёма не сомневаюсь - он живал когда-то, и мы с ним, в тех жизнях встречались, как и с Павлом. Но Пашу я всегда любила - во всех веках - а Артём был мне, возможно, братом и остался им, хотя по крови он в этом веке кузен Веры, которую он знает под именем Гера: это в записной книжке его дядьки, вашего волюбленного, записано.
- Встречались тебе ещё люди, которые живали в прошлых веках? - постаралась увести память дочери от «дядьки» Юлия Петровна.
- Да, мама, но вы их не знаете. Я вам назвала только тех людей, кого мы с вами обе видели в этом веке, и хоть чуть-чуть знаем.
- А я и Вера живали в прошлых веках?
- Не думаю, - схитрила Реля. Она помнила свои сны, в которых видела мать и Веру такими же надменными, разгулянными, как и в этом возрождении. Но говорить о том не хотелось. Она продолжала: - Потому что те люди спокойны и более или менее не так страстно, как вы с Верой, относятся к вещам, и всяким иным украшениям. Они больше философствуют о смысле жизни, и это их возводит на ступень или на несколько ступеней выше потребителей и рвачей.
- Значит мы с Верой рвачихи и потребительницы? Нам никогда более не возродиться ни в какой жизни? А может нам хватит и этой? Так, кто из нас жаднее?
- Мам, стремиться возродиться ещё, в иной жизни, это не жадность, а любознательность. Главное попасть к хорошей матери. Я же вам говорила, что мальчик, которого вы когда-то не захотели родить, его рожу я - и вот он перед вами - ваш внук. Вы разве не желали его возрождения? Или теперь будете отрицать, что существует реинкарнация?
- Теперь-то я верю. Значит, я должна была назвать тебя Реолеттой?
- Да, было бы неплохо.
- Так можешь переделать себе имя. Правда, это долго при современной бюрократии. Ты знаешь это слово?
- Естественно - я встречала его в средневековых книгах. Вернее в современных книгах о средневековье.
- Да, хорошо быть начитанной и умной. Правда Вера тоже много читает, но она не всё так воспринимает как ты – сказывается, что первый раз живёт на земле, - съязвила Юлия Петровна и смягчилась: - А Олежка, получается, тоже не первый? Ну, дай Боже, ему прожить много жизней и ту, которой я его лишила ранее. А возрождались ли Атаманши?
- Судя по их тоже рваческому характеру, мама, живут впервые.
- Но они у тебя ещё ничего не вырывали, как у меня и Веры.
- Дойдёт и до этого, мама. Я же говорила вам, что предчувствую. А сейчас, пока Олежка спит, вздремну и я на раскладушке. Ночью мне крикуша мой дорогой не дал хорошенько поспать. Наверное, животик разболелся у моего красавчика, или зубик режется, а маме спать нельзя.
- Подожди минуточку. Ты мне не объяснила, почему тебе нравится и Рио. Что ты находишь прекрасного и в этих трёх буквах?
- Мама, это уже другой разговор, далёкий от реинкарнации. На него потребуется не меньше времени, чем на наш, сегодняшний. Перенесём его?
- Как скажешь! Мне так интересно, что я и сейчас бы поговорила.
- Ой, мама, раньше надо было Рельку расспрашивать, ещё в детстве, а сейчас уже много времени упущено - не на всякую тему я могу с вами говорить. Но не жалею, что о реинкарнации рассказала. Вы лишь не говорите больше, в ближайшем времени, ни с кем о ней: сначала осмыслите - на это потребуется не один год. И большого наблюдения над людьми и природой, потому что всё на земле живое, это вы уразумели, надеюсь, посадив несколько деревьев этой весной и кусты роз для нелюбимой ранее дочери, которую сейчас полюбили?
- Перестань упрекать ещё хоть минутку. Кто же тебя научил всему этому? Я имею в виду реинкарнацию и другие жизни. Неужто, Павел?
- Павел. И, пожалуй, до него у меня был учитель. Это Степан, который спас всех в поезде, когда мы ехали с Востока. Он азы заложил. – «Ради справедливости не Степан заложил в меня все эти знания, а дед Пушкин, Но маме нельзя о том рассказывать – сам дед запретил». -  Я не могу вам всего рассказать - и правда подумаете, что с ума сошла. Но Степан, через какие-то сказочные разговоры, поведал Дикарке о том, что её ждёт впереди, чем буквально укрепил мой дух, дал Реле выдержать всю ту тяжесть - физическую и моральную - которой я задавлена была, не без помощи вас, Веры и отца.  Вот ещё, почему я к отцу бы не поехала, и писать сейчас мне ему не хочется. Ведь он хорошо видел, как вы меня угнетаете, и не разу не заступился. И он прекрасно знал, что его деньги не дойдут до всеобщей, в этом доме, рабы, а посылал - это, также, я ему ставлю в вину. Вот почему  боли его не покинули, вместе с моими. Не было у меня желания лечить его ногу, когда свою поправляла. Пусть это эгоистично, но так получилось - за грех отвечу.
- Подожди, Дикая моя! Эк ты на отца своего как быстро свернула, не дав мне осмыслить, что ты, в разговоре, упомянула интересного человека. Степан!... Вот кого я проморгала. Вот бы с кем поговорить тогда, до его ранения!  Ведь он первоначально к Вере «клеился», как она мне подшёптывала, а увел в ресторан тебя, маленькую, неказистую, девчушку.  Или Реля, в те времена, уже красивой была? Не помню.
- Мама, я всегда была Чернавкой для вас с Верой, и красивой для других людей, которые в меня влюблялись с первого взгляда. Про Степана не знаю, он маленькой девочке в любви не признавался, но поведение его подсказывало, что неспроста он взял надо мной опекунство.
- Да уж! Он первый возвысил, наверное, тебя, в твоих глазах?
- Похоже на это. А следом за ним появился Павел, потом Слава - все они, довольно взрослые по отношению к Реле, вели себя так, будто я была единственная и особенная девушка на Земле.
- Девушка? Не девочка? Ведь ты мала была ещё в те годы.
- Да, мама. Все трое безоговорочно приняли меня уже за взрослую, и вели себя по-рыцарски. Ума у меня прибавлялось, при общении с ними, да и подросла в те годы достаточно. После разлуки со Славой уже ни на сантиметр не выросла Чернавка ваша, такой и осталась.
- Да хватит тебе твоего роста - ты выше меня, потому что мама к земле расти стала. Но в умственном развитии ты, Реля, не остановилась, несмотря на то, что на стройке трудилась.
- Но я над собой, мама, постоянно работаю. Много читала, ходила по кинотеатрам, посещала все спектакли, которые везли из Москвы, из Ленинграда, из Киева, из моей любимой Одессы, не считая местных постановок. Я даже беременная ходила одна или с девушками знакомыми, без Коли - его не всегда отпускали в театр, он же солдат.
- Как он тебя отпускал? Ведь страшно, поди, вечером по городам-то ходить? Я слышала, что бандитов много.
- Много. Я их встречала почти во всех городах, куда ездила. Однако меня будто кто-то хранит от них. Бывало, что цеплялись даже в Симферополе, но сделать вреда мне никто не мог, слава Богу!
- Да, твой Бог, Реля, хранит тебя. Но, скорее всего это Павлуша. Его, я уверена, Бог своим Архангелом сделал, и посылает следить, дабы тебя кто не обидел на Земле. Ты спокойно можешь ехать в свою желанную Москву, и там тебя будут охранять - никто не обидит.
- Обидеть-то, обидят, мама, это непременно. Не такие люди будущие мои родственники, чтобы не попытаться на мне отыграться, Никола ведь не послушался их, особенно свекровь. Но на Реле её издевательство над близкими людьми кончится. Я, как лакмусовая бумажка, мама - на мне проверяются тёмные душонки, - Калерия видела, что мать недовольна, но поправляться не стала.
Однако свое недовольство мать замаскировала насмешливыми словами:
- И натыкаясь на ответный твой огонь, горят жутким пламенем. – Юлия Петровна подумала, и продолжила в более спокойном тоне: - Это я по себе, да по Вере знаю - мы обе обожглись на твоём гневе. Но, если мама твоя всё же поняла, в чём она была неправа, то сестра твоя и не подумала. Веру ты ещё не раз макнёшь носом в её поступки.
- Наверное, мама, ведь Гера не оставит бывшую рабу в покое потому, что не поняла - дороги наши разошлись навсегда.
- И потому будет ехать к тебе в Москву, чтобы ты её там как-нибудь пристроила - вот попомни мои слова, Реля, но ты её не пускай к себе даже на порог. Потому как втеревшись к тебе в доверие, она попытается на тебе же и отыграться. Такой уж у неё характер.
- За что, мама? За то, что учится на мои деньги? И всю жизнь, до сего дня, меня обкрадывает? Так её болезни будут повторяться.
- Забудь про то, что она тебя обкрадывает, ей, правда, не впрок идут эти деньги. Но что болеть она будет - в этом я сомневаюсь – уж очень хорошо её подлечили в Одессе. Меня уверяли, что она здорова, а дали академический отпуск, так разве можно Вере не дать, она всех, буквально - и женщин и мужчин - в больнице очаровала.
- Ой, мама, всех ли? Даже тех жён, у которых мужей отбивает? Те наоборот, её проклинают. И возможно их проклятия приведут Веру снова в больницу. Ну, не в сей год и не следующий, а где-то годиков через пять. Правда мне сильно кажется, что Вера будет притворяться, чтобы избежать какого-то зла или нежеланной работы. Но как бы там ни было, она наведается ко мне в Москву. Мне даже видится в снах, что к приезду нашей кокотки, я останусь лишь с сыном. Так что ей не придётся лебезить перед родными Николая и им самим, что она, с удовольствием бы делала, дабы досадить бывшей Чернавке, показать какая я скверная, а она удивительно покладистая девушка.
- Да, Реля, войдя в семью спекулянтки, Вера кланялась бы ей ниже пояса, чтобы покорить, а уж как бы свекровь её приодела, показала бы всем, где раки зимуют. Её не волнует, как тебя, что всё барахло у твоей свекрови нажито нечестным путём - обманом и беспардонностью, как ты говоришь в таких случаях.
- Ой, мама, извините, но я уже почти сплю. Можно мне отдохнуть? Чуток вздремну, пока Олежка спит.
- Всё! Ушла твоя мама. Пойду, что-нибудь приготовлю вкусненькое нам с тобой на ужин. Спи-спи, сказочница. - Мать тихо выскользнула из комнаты. - Вот уж даже мне - Лисичке – как называют меня и во Львово - голову заморочила. Представляю, как парни Релю, за её фантазии любили, а теперь Коля не насмотрится, не налюбуется, - ворчала, довольная, что дочь поговорила с ней, Юлия Петровна.
- «Я такой выдумщицы не встречала в своей, разнообразной жизни, - думала она, готовя ужин. Реле столько тяжестей предстоит преодолеть ещё, а она всех понимает, всех прощает, даже своего отца вечного жениха, который не мог оценить дочь, которую, я ему родила - это же не от мира сего девчонка! Я всю жизнь воображала, что Вера у меня растёт неординарная, а оказалось совсем даже не та дочь окажется с задатками пророчицы да волшебницы. Если бы не приехала Реля ко мне в первый же свой отпуск, уже с больной ногой. Да не поговори мы с ней, по душам, в Херсоне, и не узнала бы я, что бывает в жизни такое чудо, которое выросло у меня под носом, а незаметно для матери. Другие люди её замечали - не обязательно парни - а я вот нет! Вера мне глаза застила, да отец её ещё был жив, как бы я заметила, если этот дьявол, не появляясь, руководил мною. Но и показал мне Релю, наверняка, Люфер - ведь думал заманить мою умницу в свои дьявольские сети. А не вышло. Что это я? Говорю наедине, сама с собой? Уж не Люфер ли, с того света, смеётся надо мной из Ада? Вот, куда я не хочу попасть, вслед за ним, потому что те жалкие годы, которые он мне отпустил, ещё пожить на земле, быстро пробегут - не успеешь и оглянуться... Три года я уже из них прожила, осталось, ну-ка, посчитаю. Осталось тридцать четыре года. По земным-то меркам не так уж и мало - старший внук мой вырастет, отслужит в армии, получит хорошую профессию - чувствую, что непростой родился у Дикарки парень - этот должен быть энергичным за двоих - за того, которого я извела, и за себя! Ещё, пожалуй, он что-то возьмёт от матери своей - это тройная сила в человеке должна быть. Таких детей, я думаю, не родят ни Валя, ни Лариса, я уж не говорю о Вере. Эта нагуляется, нагрешит, как я когда-то, в молодости, и рожать начнёт поздно, тоже как «мамочка её дорогая», а уж родит ли здоровеньких, как я произвела на свет четырёх дочек - это ещё вопрос. Хотя, что я о здоровье заговорила - Вера и оказалась больной. Зря, конечно, Реля говорит, что у студентки моей от жадности болезнь приключилась - доктора мне твердили, что это у Веры могла сидеть болезнь ещё с детства, а как перенапряглась учёбой, так всё и проявилось. Разумеется, врачи думают, что Вера «перенапряглась», а мне ещё на втором курсе Серёжа - Верин однокурсник, доложил со слезами, как она учится - все хорошие оценки у неё через постель с преподавателями шли. И я этому верю, сама такая была. Так что доченька не очень перетруживалась учёбой. Вот Реля - та бы, действительно, вгрызалась в гранит наук, без всяких постельных дел - но не повезло моей Дикарке. Впрочем, не зря говорят, что от судьбы не уйдёшь. Может её судьба - Олежка - вырастить его не обиженным человеком, как она говорит, и это большое дело, потому что кого не послушаешь, даже в этом красивом селе, из молодёжи, многие жалуются на родителей. Хотя есть, разумеется, благополучные семьи, есть, но их так мало, можно по пальцам пересчитать. А в большом городе и того меньше: там раздолье для гульбы, для измен, потому Реля права, что хочет воспитывать Олеженьку одна. Уж она не обидит своего долгожданного - ведь чуть ли не с семи лет ждала его, или с шести, когда заявила мне в Литве, да так дерзко, что мальчика мне больше не родить - как только почувствовала глупышка? А того, которого я не захотела воспитывать, родит она. Кто ей подсказал это? Уж не тот ли «гриб-боровик» - дедка, который в поезде научил дерзкую и тогда уже непокорную мою читать, считать, только что не писать. Реля и тем вызвала зависть у Геры. Потому радовалась моя завистница, когда я Релю не пустила в школу в сорок седьмом году, хотя «учителка» - так Герусенька выражалась, брала дикую девчонку с удовольствием: - «Вы только подумайте, мамаша, ваша средняя уже читает! – пыталась меня образумить. - Да где, в наше время, вы видели, чтобы такая малютка сама выучилась читать?»
Я ей тогда с насмешкой ответила: - «Должна вам заметить, что она читает уже с пяти лет. Гера полгода проучилась в Сибири, где мы были в эвакуации, и читать не могла, а эта пигалица научилась в поезде, пока мы добирались из глубинки к вам, в Литву. Так что для меня вы ничего такого особого не открыли».
– «Тем более, если ваша девочка рано начала читать и считать. - Настаивала та выдра, которая не так о Дикой беспокоилась, как её отца хотела видеть в школе чаще. - То я быстренько научу её писать буковки не по-печатному, как Реля уже умеет. И пересажу сначала во второй, а затем в третий класс: благо все три класса у меня в одной комнате находятся, я же их и учу. Мало детишек сейчас учатся - может ходить в школу не в чем - особенно русских».
– «Ну, ради количества я вам свою няньку не отдам – возразила тогда я, - видите, у меня младшую дочку одну дома не оставишь, и четвёртую я скоро рожу. Вот если будет мальчик, хотя Реля мне предсказывала девочку, тогда я её отпущу в школу, лишь потому, что она ошиблась. А девочка родится, пусть меня люди не хают, будет она у меня в няньках ещё год, тем более, что Реле нет семи лет. Вот такое наказание будет за её дерзкое предсказание».
– «Смотрите, Юлия Петровна, - пугала меня учительница, - не пожалейте потом. Сейчас, ваша Реля могла бы быстро литовский язык выучить. Не стала бы я её переводить из класса в класс досрочно. Я уже поняла почему. Вы не хотите, чтоб она прыгала через сестру, которая сейчас будет во втором учиться».
- «Это вы правильно поняли. И чтобы вы Рельку не встречали, да не смущали школой, мы с мужем, в которого вы, как мне сказали, влюблены, решили переехать жить на хутор - там лес кругом, девчонкам моим будет сытно летом - ягоды, орехи. А через год Релька будет ходить в школу со старшей сестрой, за четыре километра. Вашу якобы любимицу вы учите, а вот мужа от вас я подальше уберу - в совхоз «Ановелес».
– «Да не нужен мне мужчина от стольких детей. Мне вашу дочь жалко и вы когда-нибудь пожалеете, что не отдали её вовремя в школу».
- «Правильно ли нет ли сказала - этого мне никогда не узнать», - думала мать, чувствуя за собой вину, что когда-то не любила дочь.


                Г л а в а   5.

И пока мать, готовя еду, вспоминала такую старину, Реля пребывала в лёгком сне - потому что раскладушка стояла возле спящего Олежки и молодая женщина прислушивалась к движениям сына. Она смогла, невзирая на то, что она сказала матери, что не прощает отца за равнодушие к ней в детстве, смогла, всё же, вызвать родителя в свой небольшой сон, и поговорить по душам с Олегом Максимовичем.
- Здравствуй, папа. Давно не виделись. Ничего, что я на «ты» зову своего кровного отца? Хотя знать, что ты мой батя, может лишь мама, не так ли? - не смогла удержаться от колкости Калерия.
- Здравствуй, Релюшка, кровинка моя. Знаю, за что коришь, - мужчина с изрядной проседью в красивых, тёмных кудрях, с печалью смотрел на неё. - Мог, но не защищал тебя от твоей матери и её выродка.
- Зачем же так грубо? Вера - бывшая Гера - конечно не сахар, но и не совсем выродок, а по внешним данным, особенно когда накрасится, она и в красотках числится.
- Числится, но душа у неё кривая.
- Ой, папа, если так судить, то сначала тебе надо было к маминой душе присмотреться, а не брать беременную женщину, неизвестно от кого, себе в жёны. – «Хотя я знаю от кого», - подумала скрытно.
- Взял дурак, по большой любви, а разобрался в её скверном характере, только когда Юля тебя угробить хотела, перед самой войной.
- Я всё это знаю, папа. Всё уже высмотрела в своих снах и мама, припёртая фактами, стала потихонечку каяться.
- Юля кается? Значит, здорово ты ей душу перевернула внуком. Она писала мне, что ты ей обещала родить необычного ребёнка, а колдуна, вроде тебя.
- Ну, это мама мне льстит. Вовсе я не колдунья, а жаль. В детстве готова была превратить их с Верой в жаб, но не получалось.
- Как ты живёшь, родная моя? Вроде так похорошела с тех пор, как я последний раз видел тебя во сне.
- А когда ты меня видел? - поразилась Реля - она считала, что сны они с отцом должны видеть одновременно, но, наверное, он в те тяжкие дни думал о ней, а она о своём бате не вспоминала - не до того ей было с больным дитятей.
- А когда ты в больнице с внуком лежала, и грудь тебе вроде отрезать грозились, а потом обошлось уколами.
- Да, было такое. Но разве бы я допустила, чтоб мне грудь оттяпали? - улыбнулась Калерия. - Как не дала себе охрометь в детстве - это когда Гера спихнула меня с печи, как не дала и тебе ногу отнять - это мамино выражение, не моё. Как теперь твоя нога?
- Ты же знаешь. Разболелась моя нога вместе с твоей, когда Реля покалечилась. Но ты сумела как-то свою рану, не вылеченную погаными, как мне Юля писала, врачами, подлечить через какое-то время, а мне будто зажимает ногу тисками, всё больше и больше.
- Мне, папа, помогла любовь к моему будущему мужу, отцу Олежки, и тебе тоже любовь должна помочь.
- Да я уже столько любил женщин, что больше и не любится, особо противны они мне, когда нога стала отказываться ходить. Я, наверно, не так много проживу на свете, как твоя мать.
- Мама и это вам доложила, что будет долго жить?
- Да, и предложила мне вернуться к ней. Мол, она с моими болями запросто справится. А в городе, где есть хорошие врачи, мне не помогут, да не верю я ей. Деньги она из меня хочет вытянуть, и схоронить. Да ещё похоронит, как собаку какую. Как думаешь?
- Не знаю, что и ответить. Мама сейчас изменилась, конечно. Но, насколько я помню её, она может и в обратную сторону повернуть запросто - это у неё быстро получается. Раз, и она хорошая мать, прекрасная бабушка своему первенцу, но думаю, устанет она довольно быстро и к ней вернётся её скверный характер. Я ехала к ней с Олежкой, боялась, хотя подготавливать мать к этому событию два года.
- Больше, родная моя, больше. Ты с Литвы её начала готовить, как только узнала, что она родила, как она сама говорит мёртвого ребёнка. И когда ты заявила, что этого мальчика всё равно родишь ты.
- Ты знал об этом, папа?
- Ещё и как! И спасибо, что ты назвала его Олежкой.
- Не в честь тебя, отец, - смутилась Калерия. - Раньше хотела назвать Юрой, потому что мужа моего друг уехал в Москву, да слал оттуда вещицы для моего дитятки. Но полетел Гагарин, и все стали называть сыновей Юрами, а Релька, как всегда, пошла против толпы, и назвала сына уже по отчеству того москвича, а он Юрий Олегович.
- Что ж! Значит, я не заслужил, - загрустил Олег Максимович. – Ну, прощай доченька. Посмотрел на тебя, на внучонка, рассмотрел хорошо, и на том спасибо. Прислать ли тебе денег или посылку?
- Не надо пока, папа, ничего, лечи свою ногу, покупай хорошие и действенные лекарства, не жалей на себя. Возможно, через два месяца, когда за нами приедет Николай - это мой муж - нам понадобятся сотня или две на переезд в Москву, но тогда я тебе напишу письмо.
- Буду ждать, детка моя. Никогда я тебя не баловал, а когда решил взять тебя к себе и учить - Юлия нам с тобой свинью подстроила. Вот чего я ей никогда не прощу - даже в письме это написал. И желаю тебе не ругаться с ней, чтоб ты спокойной в Москву поехала. Надеюсь, у тебя там всё сложится хорошо?
- Я тоже надеюсь, папа, - не стала огорчать отца Калерия, и проснулась, даже не попрощавшись: - «Что бы это значило? Уж не думает ли отец сейчас умирать? Но нет! Ему ещё предстоит пожить на этом свете, не так много, как маме, но придётся. А денег Релька у него просить не станет. Вышлет сам, так вышлет, а просить стыдно. Я - не Вера».
Она открыла глаза шире, и взглянула на кроватку малыша - Олежки не было. Его уже потихоньку унесла, пришедшая раньше своей сестры из новой школы Лара, и ходила с малышом по двору, называя ему всё, что встречалось на их познавательном пути:
- Это курочка хохлушка, - по слогам выговаривала она и смотрела на племянника. - Понимаешь, курочка. Клу-клу-клу. Ко-ко-ко! Я-ич-ко! А-а, тебе больше нравятся машины, которые ездят по дороге? Поняла, рывочки ваши, племянничек, поняла. Ну, пошли к ним, - она отправилась к забору: - Ма-ши-на, понимаешь? Машина! Не пойдём дальше, отсюда смотри, там пыль. Пыль, понимаешь? Олежке носик забьёт, дышать будет трудно. Но машину мы и отсюда видим. Вон она катит, кра-сотка такая. Ма-ши-на, ма-ши-на, понимаешь? Вот едет машина легковая... Ма-ши-на. Это трактор. Но он тоже машина, понимаешь? Тарахтит, а ма-ши-на.
- Лялька, ты чего ребёнка мучаешь? - донеслось от крыльца. Юлия Петровна переживала за внука. - Ну что он понимает? Что ты заладила? Ма-ши-на, ма-ши-на. Тоже тарахтишь, как этот трактор. Какая тебе машина - старенькая тарахтелка?
- Мам, ну чего вы! Я ж приучаю Олежку, чтобы он машин не боялся.
- Машин, машин, ну-ка, идите кушать - вон и Реля проснулась.
И вдруг появилась ещё одна машина - это сосед, живший напротив, через дорогу, ехал на обед. Олежка встрепенулся, посмотрел на всех, и произнёс неуверенно: - Ши-на!.. Ши-на!.. Ши-на!.. Ши-на!
Потрясённая Калерия вскочила со стула, на который присела, поспешила к сыну. От крыльца семенила не менее изумлённая бабуля. Лариса, смущённая своим достижением, почти шептала:
- А що я говорила? Що я говорыла? Якщо дитя вчить, то вин скоро заговорыть. Цэ ж надо! В век индустриализации первое слово не мама и не папа, а шина. Цэ ж машина.
- Если бы я сама не слышала, - смеялась Юлия Петровна, - никому бы не поверила. Ну, скажи ещё раз, внучек, для бабушки. Ма-ши-на.
- Хватит вам, - забрала у Ларисы сына Реля. - Он дал услышать, что будет говорить, и уже понимает, кое-что и достаточно! Родной мой! Папка обрадуется, что ты произнёс первым слово машина или шина, что он хорошо знает - ведь наш папочка - водитель, как и сосед. Коля, - обратилась она к соседу, - сынуля мой назвал твою машину «шиной».
- Та я чув. Ото достижение, якщо такый малый буде балакать.
- Да нет! Рано ещё! Олежка просто дал нам понять, что говорить он может, а теперь пусть отдыхает и набирается сил.
- Я думаю, що у такой мамки дытына забалакае до года, а в два - точно заспивае. У сэли таких говорунив не сыщещь днём з огнём, - шутил сосед. - Моя старша забалакала у три годика. А меньшой нэ говорэ, бо ёму лишь полтора. А твому, Реля, скильки?
- Ты слышал, сколько раз он сказал «шина»?
- Кажись, чотыре.
- Так ему недавно и исполнилось четыре месяца. Вот удивил, да?
- Напиши отцу, так он там до неба взлетит, от чуда-юда вашего.
- Конечно, напишу. Пусть подскакивает! А сейчас пошли умываться и кушать. Что там бабушка нам приготовила?
- Бабушка вам уже и напекла и нажарила всего, – отозвалась довольная Юлия Петровна.
- Сырниками пахнет, - определила Лариса, подходя к дому.
- И сырники спекла в духовке, и рыбки я вам нажарила, и виноград купила, сходила к соседке. И арбузик сейчас нарежем, чтобы говоруну нашему соку дать. Он любит сок арбузный. Да, Олеженька? Скажи ещё что-нибудь бабушке. Хотя бы «ба-ба» - это не сложно.
Но маленький хитрун лишь посматривал на свою родню, и улыбался. Он дал понять, что всё видит и слышит, всё понимает, а говорить будет - как ему мама советует - когда наберётся силёнок. Надо приберечь запас сил на более зрелый возраст.


                Г л а в а   6.

В начале октября пришли три пухлых письма с фотографиями от Веры, которые невероятно обрадовали всю семью. Маленький человечек, занятый с бабушкой, с тётушками, с мамой - где сонный, где бодренький – объединял их под общим названием: - «Я живу! Я существую на этой красивой земле!!!»
Тотчас лучшие фотографии были отобраны Релей и отосланы мужу - пусть солдат порадуется, как обрадовался он сообщению о подвиге его дорогого потомка. Реля красочно описала, как Олежка шипел на машину.
Через неделю от Николая пришло второе восторженное письмо. Вообще, письма от мужа приходили каждый день, и два раза в неделю Реля на них отвечала - чаще ей не давал писать Олежка. Не имея возможности видеться, они любили, скучали, ободряли друг друга только с помощью почты. И были благодарны неизвестному человеку за выдумку возможно сложного, медленного, но всё же доступного пути общения.
Письма Николая, написанные довольно красивым почерком, и весьма изящным слогом, не удивляли Калерию. Она уже знакома была со стилем Николая, когда уезжала от него в отпуск, но они вводили буквально в трепет Юлию Петровну, которая попросила с приходом первого же письма, показать ей, о чём пишет зять. Реля не возражала.
- Хотите увидеть почерк Коли? Бога ради! Он чёток и ясен. Слова находит не высокопарные, но живые. Они очень поддерживают меня. Надолго ли его, такого хорошего, заботливого папки и любящего муженька хватит? Вот вопрос, который я боюсь себе задавать.
- Уж не придираешься ли ты к мужу, Реля? - родительница взяла в руки письмо, но не спешила его разворачивать, будто растягивая удовольствие. - По мне так он - прекрасный человек. Это какой бы мужчина выдержал натиск Веры, а она вела осаду планомерно, как опытный и неотступный полководец, не умеющий терпеть поражение и впервые, возможно, Вера наткнулась на упорное сопротивление.
- Мама, вы совсем забыли Павла, который выстаивал осаду многих, если не десятков девиц подобного рода. А Слава? Разве не выделил он среди сотни десяти и девятиклассниц…, а ведь школа, в Качкаровке ого какая! Так вот, разве не выделил он, среди толпы, одну лишь Дикарку?!
- Но это сложные парни были, Калерия. Таким как Павел, как Слава подавай лишь свежатинку, а ты и была такая, как необъезженная дикая лошадка, небывалой красоты, не красилась, не завивалась, потому что чудные кудряшки подарила одной тебе, из всех моих дочерей, я.
- Не вы, мама, а матушка-природа так меня отметила.
- Да, она тебя многим отметила. Недаром и Николай тебя, как необычную разглядел, да и вцепился мёртвой хваткой - это ж надо, чтоб солдат и так любил. Потому, как обычно, что солдаты, что матросы…, о них так и говорят: - «Поматросил, да и бросил». А Коля понимает, что больше он никогда такую не повстречает, если потеряет тебя.
- Не знаю, мама, понимает ли? Так меня понимал Павел. А Николай хоть он сейчас и в возрасте Павла, а недоросль по сравнению с дорогим мне и сейчас, учителем. Вот тот бы держался за Релю сильно, и умер бы, как он грозился, если б я, выросши, его разлюбила. В Славе я, конечно, не уверена - тот вполне мог изменять, не нагулялся ещё. Но вот, если бы я вышла за Артёма – сейчас уже капитана дальнего плавания - тот бы тоже держался за верную жену. Релька лишь такой может быть, ненавижу блуд - вы это знаете.
- Уж, не в мой ли огород это камешек? - мать поскорей развернула письмо, и углубилась в него - будто прячась от неприятной темы: - О, почерк у Николая, действительно, каллиграфический, каждая буква, как нарисованная. Если судить по почерку, то человек он порядочный, талантлив не менее тебя, Реля, только видимо в другом ключе?
- Совершенно в другом! Он не любит читать книги, решать жизненные задачи - всё пускает на самотёк - зато любит выпить, как вы, наверняка, заметили, когда пропускали с ним по стаканчику вина, по вечерам. А, выпив, бренчит на гитаре, да поёт песни женским голосом. Вот, по песням он большой и талантливый певун. Вам ведь тоже пел.
- Да, пел и я нахожу, что это не порок, хотя, точно, голос у него женский, а песни его мне пришлись по нраву, чуть легкомысленные, но это уж потому, что в пьяном обществе он до службы общался. Потому, Релечка, он и ухватился за тебя, что мечтает, что ты, только ты, как Коля мне признался, можешь отделить мужа от пьяной компании.
- Я-то отделила бы! Релька там быстро порядок бы навела. У меня он особо не баловался. Пришёл один раз, когда мы встречались, чуток выпивши. Я унюхала, повернулась и пошла, ни обниматься, ни целоваться с ним не стала. И что вы думаете! Ни разу больше не позволил себе выпить, когда шёл на свидание, а встречались мы часто, его начальство отпускало, как только машина не требовалась или другой водитель менял, не двадцать же четыре часа Коле баранку крутить.
- Да, службу он себе нашёл хорошую, что тоже говорит о его уме. Будет ли таким же расторопным на гражданке? Мне клялся-божился, что ради тебя и Олежки горы повернёт. Тем более, что когда у тебя было четыре месяца беременности, он справку в московский военкомат послал, и всю семью его большую поставили на очередь, на очередь, на отдельные квартиры. Так что рождение Олежки, поможет всем Митрошиным разъехаться, поэтому они должны тебя, Реля, с распростёртыми объятиями встретить. Вот за что, наверное, Николай ценит тебя - такую изюминку нашёл, и ещё в Москве решат квартирный вопрос.
- Семья мужа может и решит, как сумели впихнуться в его маленькую комнатку, после тюрьмы родители его. Но Рельку они, как инородное тело, враждебное их образу жизни, постараются выпихнуть, вместе с Олежкой. Как в сказке – «И царицу, и приплод тайно бросить в бездну вод...» Они на очередь встали, теперь мы им не нужны, а квартиры жмоты эти и без нас получат.
- Я думаю, что ничего у них не получится, если они тебя попытаются «выпихнуть», как ты говоришь. Теперь вот я, на своей шкуре испытала, что такое обидеть тебя. Ведь пуля, которой в тебя стреляют, так может отскочить, да впиться в самое больное место стрелявшему, что врагу не пожелаешь такой боли.
- Но это вы, мама, узнали, а они этого не ведают, и будут в меня стрелять, и я с вами соглашусь, что после этого «поле боя» усеется их же телами. Плохо только, что свекровь, как и вы, окажется долгожительницей - в этой битве, которую затеет она, пострадаю немного я, защищая своего ребёнка и его жизнь. Но больше пострадают самые невинные из Митрошиных - свёкор, который будет мне сострадать, но ничего! не сделает, дабы остановить свою ненормальную жёнушку. Конечно же, Николай, что не сможет противостоять своей матушке. Но больше всех жаль его младшего брата. Каким-то образом его вовлекут в эту драку, хотя он всеми помыслами своей глупой души будет сочувствовать мне. Но на нём больше всего отразятся свары семьи - он погибнет очень молодым.
- Ты это всё видишь, Реля? - ужаснулась Юлия Петровна. - А если ты уговоришь Николая, и вы не станете ехать туда, или сразу снимете комнату? Или, что ещё лучше, пусть комнату снимут его родители, они, поди, уже награбили ещё денег, богатые как прежде.
- Ой, что они богатые, мама, это несомненно. Но нечестно заработанные деньги у них идут в оборот: на эти деньги жмоты ни за что не снимут квартиру или комнату - ведь они боятся чужих людей, боятся и разоблачений - старые-то соседи с ними уже прижились, хоть и дерутся. Это мне и сны, и Николай говорил, а ему мамочка жаловалась, в письмах.
- Ох, и с семейкой, Реля, тебе предстоит познакомиться. Но я читаю письмо Николая и нигде не вижу такой тревоги. Почему так?
- Вот это как раз и говорит, что каллиграфическим почерком разрисованное письмо, несёт в себе небольшую заботу о нас с Олежкой. Причём, лишь на словах - в письме нет тревоги, потому что человек этот легкомысленный, и он нас предаст при первой же представившейся возможности или давления со стороны его матери, которая не замедлит это сделать. Сделает, не подозревая какое страшное разрушение она несёт своей семье. Но эта семья вся легкомысленная: не читали книг, не задумывались о смысле жизни, порхают по ней бесполезными бабочками, подпаливая свои красивые крылья. Падают на землю, превращаются в змеюк, жалят людей, и умирают, не осознав, за что судьба так сурова с ними.
- А в своём падении они тебя с Олежкой не придавят? - забеспокоилась Юлия Петровна.
- Надеюсь, мама, что я сумею выползти из клубка змей, предоставив им жалить самих себя. А если меня ужалят, я сумею яд вытолкнуть.
- Да, родная, в тебе сила духа великая. Вот за что тебя полюбил Николай. Он всё ж надеется, что ты отстоишь и себя и его с сыном.
- За Олежку буду драться яростно. За слабого мужика - нет. Здоровье можно надорвать, и никогда слабый не станет сильным, и всегда будет предавать. Не хватит у Николая сил заступиться за жену и сына - пусть пеняет на себя. Я пальцем не пошевельну, чтобы его спасать. Это в глупых фильмах, мама, женщины спасают пьяниц и «побеждают», однако, никто не показал, что им пришлось испытать потом, живя с ними.
- Но вот же, Реля, вот же, вот он пишет, как любит тебя. Неужели при такой любви мужчина не в силах отстоять свою любимую, и ребёнка?
- Любит-то он любит, мама, но странною любовью, как сказал поэт, и дальше тот поэт продолжил - «её не победит рассудок мой» - вот тут вся соль этой мысли. Рассудок, мама, должен побеждать любовь - тогда она ещё крепче становится, потому что разум, всё осознав, начнёт бороться за свою любовь. А если мужчина любит безрассудно - надо ждать беды.
- Да. Вот тут Коля пишет, что жить без тебя не может, если разведёт вас его мать, то он повесится.
- Ой, мама, да никогда слабый мужчина этого не сделает. Он скорее отправится топить горе в водке. Правда, я ему не желаю накладывать на себя руки, но этого и не будет - могу вас уверить. Водочка – его подруженькой станет, а где это зелье, там и ещё женщины найдутся, а его женщины обожают - по Вере должны были догадаться.
- Ну, это Вера назло тебе крутилась возле Николая.
- Назло, согласна. Но ещё она видела его слабость - на это рассчитывала. Но одного Вера не усвоила - просто не каждый парень любит накрашенных и наглых девушек-женщин. А Коля вам ещё хвастался, что взял меня девушкой, и до сих пор не отошёл от впечатления первой «красной розы», как у них в части между мужиками говорят.
- Ну, пророчица моя! Ну, пророчица! Дай тебе твой Бог силу, чтобы ты не сгорела в адском пламени спекулянтов, а выстояла, и внука мне спасла, потому что я так привязалась к Олежке, что без него в дальнейшем себя не представлю. Будут у меня, разумеется, и ещё внуки да внучки, но этот первый - чудо из чудес - такого больше не будет. Ни Валя, ни Лариса, ни, тем более, Вера, которая как ты предрекла, «погуляет» ещё, не смогут родить такого мальчугана, который покорил всю нашу семью. И не только семью - даже большую, надо сказать, деревню, так же, когда вырастет, покорит Москву.
- Спасибо на добром слове, мама, но не надо чтоб Олежка покорял Москву. Слава вещь неблагодарная, может и насолить человеку. Пусть он будет сначала как все ребятишки - не выделяясь – жить, потом выучится, также без всяких фокусов, а уж если объявится какой талант, то это будет нам с ним, как награда.
- Чудная ты, Реля! Все мечтают, чтоб их дети стали знаменитыми, а ты наоборот. Неужели и тут что-то предвидишь?
- Нет, мам, Олежкину судьбу стараюсь не просматривать, хотя знаю, под какой звездой он родился, и что она может предложить человеку. Но как будет, так и будет - чем меньше ждёшь, тем меньше огорчений.
- Не значит ли это, что он не пойдёт талантами в тебя?
- Талантами? Если вы имеете в виду предвидение, то нет. Но Олег, достигнув определённого возраста, будет лучше мамки разбираться в жизненных переплётах. И что это будет? Сновидения, как у меня или сильно развитая интуиция? Скорее, последнее. Да век наш, поспешный, будет подталкивать умных юношей к совершенствованию, а глупых к...
- К водке, как твоего Николая, да?
- Может к водке, а может к каким-то вредным травам или лекарствам, которые отбирают последний разум. Я что-то читала в «Граф Монте-Кристо» - это книга такая. Так там, этот самый граф, пользовался какими-то оболванивающими веществами – признаюсь, я плохо поняла это, но в памяти отметила, что ещё в прошлых веках, люди, чтобы унестись от вредности жизни, применяли не водку, а смесь дурманящих трав.
- Да, Реля, я тоже что-то об этом читала. А в Ивановской области, где мама твоя выросла, там грибами вредными пользуются, кто может, чтобы забыться, но некоторые «забываются» насмерть.
- Это ужасно. Вот я и боюсь, что пойдёт такое поветрие – поганки да мухоморы кушать - это истребит целое поколение. И как раз Олежкины товарищи станут искать такого забытья, потому на их век выпадает целая череда жутких перемен. Такая чехарда пойдёт в политике.
- Ну, вот тут ты не ври, Реля. Хрущёв вон обещает в восьмидесятых годах сделать в стране коммунизм. Чем не жизнь для Олежки и его поколения? Ведь они только на ноги будут становиться.
- Мама, царь обещает, а Бог располагает. Не будет коммунизма, вы увидите это время - где-то там и начнутся перемены, но не в лучшую, как мне говорили, сторону.
- Так это тебе говорили?! - протянула Юлия Петровна.
- Говорили. И я во снах проверила - время будет жуткое - бунты, погромы, даже война. Признаться, я видела страшное - в Москве будут дома взрываться, посильнее, чем в последнюю войну. Тогда бомбили сверху, а тут я видела, взрывать станут из подвалов. Это ужасно!
- Тогда я не пущу тебя с Олежкой в ту Москву. Будь она неладна!
- Но, мама! Судьбу не обойдёшь, не объедешь. Что с людыною буты довжно, то будэ! - улыбнулась Калерия. - И давайте заканчивать этот диалог - вон мой потомок проснулся, сейчас горлышко промочить захочет. Да и письмо мне надо сегодня его папочке писать...
Несмотря на такие разговоры, письма мужа Реля занашивала до дыр в своём халатике с карманом, потому что часто их читала. Пока письма Николая дышали их жизнью с Олежкой, и их было приятно читать. Так было и с восторженным отзывом мужа на фотографии сынишки. В который раз Реля пристроилась на солнышке, уже не таком жарком, как летом и как бы разговаривала с любимым о сыне, пока Олежка спал - одевать его уже стали теплее, или переносили кроватку в дом, если разбирался осенний ветер, мешая вольнолюбивому малышу спать раскутанным. А деревья не хотели раскутываться - листья крепко держались на ветках. Осень, в этом году, по всем приметам затяжная, и это как бы затягивало встречу с Николаем. Реля писала мужу на его жалобы, что никак не дадут приказ на демобилизацию: - «Терпи, солдат, мы тоже терпим. А как хочется прижаться к тебе, поцеловать любимые губы - они такие желанные сейчас, после почти трёхмесячной разлуки...»
Реля так ушла в любовное забытьё, что не заметила задержавшегося возле их забора юноши. Очнулась, лишь, когда он окликнул её:
- Реля!.. Релюшка!.. Калерия Олеговна, здравствуй.
Молодая женщина резко подняла голову:
- Игорь! Приехал-таки? И ничего тебя не остановило? Даже ревнивые твои сокурсницы и подружки? - неловко шутила она, идя к забору.
- Разве это может остановить того, кто едет к первой любимой?
Ещё более уменьшила шаги Калерии - она медленно, как в гипнозе или во сне, подходила к забору. Протянула руку красивому, но, как ей показалось, дерзкому парню, с поволокой в глазах и будто не замечая вопроса, поздоровалась с ним:
- Это ничего, что через забор здороваемся? Тогда, здравствуй! Не могу пригласить тебя в дом - там спит малыш. Ну и как положено, пелёнки лежат, готовые к употреблению, ползунки, иные мелкие вещички.
- Понял, как говорят солдаты. Видишь, помню даже твои изречения. Ты сбежала от нас в Чернянскую школу, но долго ещё одноклассники повторяли твои слова и смеялись: - «Реля уехала, а мы её помним».
- Хорошо балакаешь по-русски, значит, поступил всё же учиться на преподавателя русской литературы и языка?
- Так ты ушла от нас, а у Игоря все мысли были о Реле – замечаешь, как говорю? Я и в институте так иногда выражаюсь, и многим нравится себя по имени называть. Так что твои детские шутки или серьёзные наработки поселились в стенах педагогического института.
- Здорово, как сказала бы моя младшая Атаманша.
- Тебя звали Дикаркой во всех школах, начиная с Маяка, но твоих сестрёнок младших не иначе как Атаманшами. Это ты их так обозначила?
- Да, и так воспитывала, чтобы могли за себя постоять.
- Они дружные и весёлые, но в Чернянке всё скучали о своём племяше. Я им присоветовал, как говорят мои земляки, живо перебираться во Львовскую школу, а не мучиться, ездя каждую неделю на попутках.
- Ты посоветовал, я подпела тебе, даже не ведая, и они теперь здесь.
- Правда, потом, признаюсь, я малость покаялся: не с кем стало и поговорить о тебе. Но я с Чернянскими учителями побалакал. Там одна выдра - ты уж меня извини, вспоминает о тебе нехотя.
- Знаю кто это - учительница астрономии. Плохо знает свой предмет, а полезла в науку о звёздах. Так я ей мал-мала досадила - помнишь, кто так говорил? - засмеялась Калерия.
- Андрей Егорович - учитель математики и Танин отец. Но ты красотке ещё кое-чем досадила, - улыбнулся Игорь. - Как мне рассказали, дорожку в любви перебежала старой деве - вот это уже серьёзней.
- Да, это гораздо серьёзней. Она мне, без зазрения совести, поставила в аттестате трояки по своим предметам. Испортила документ, если я стала бы куда поступать, было бы стыдно.
- Пустяки! Литературу, историю и, я бы отметил, географию, Релия знает прекрасно. И представляю, как ты подпортила настроение училке, зная лучше неё астрономию. Помню, как ты мне рассказывала о космосе и будто там побывала. А как уверенно заявила, что скоро наши, советские полетят - не кто-то там, а наши - это потрясло меня, когда объявили, что в космосе находится рязанский парень Юрка Гагарин. Видишь, стихи слагаются, когда с тобой говорю. А как ты ими сыпала когда-то! У Рели они получались на ходу, как дивный экспромт.
- Скажешь тоже! По-украински я не так стихами сыпала. Но словечко ты сказал заковыристое. Як на русский перевести? Неожиданность? Стремительность?
- Это то, что внезапно пришло тебе в голову, и ты исполнила - экспромт. Помню, ты экспромтами этими сыпала, как из рога изобилия.
- Скажешь тоже! Вот математик Андрей Егорович на это мастер. Как Татьяна - его любимая ученица и дочь поступила на математический факультет?
- В нашем институте учится и тоже замуж собирается.
- Не за тебя ли? Помню, вроде была влюблена.
- И это заметила? А между тем, мы с ней не встречались - иначе я не сорвал бы у тебя пару поцелуев, когда ты в Качкаровку, как птица вольная прилетела, - Игорь оглянулся, не слышит ли кто их разговор?
- Птица, да не вольная. Меня мама, за этот полёт, знаешь, как пригвоздила? Не выкупила выпускную фотографию, где мы и по отдельности, вроде, а на самом деле, на большом картоне все вместе - этакие ангелочки, неуверенно ещё смотрящие на мир - как-то он примет нас?
- Да что ты! У нас, в Качкаровке, альбомы делали, которые дороже какой-то фотографии раз в пять, и то мне мои приёмные родители не поскупились на такую память.
- А все брали альбомы? - заинтересовалась Калерия.
- Нет, что ты! Человек десять заказали из нашего класса. А другие взяли общую фотографию, чтоб было чего на стенку повесить.
- Вот видишь! А у меня и общей-то нет. Зато не буду видеть и обидчицу мою - астрономичку - знаешь, забыла даже, как её звали.
- Это при твоей-то памяти? Ну, забыла и ладно. Я даже рад почему-то, что ты не грустишь, вспоминая подлости нехороших людей.
- Да что ты! Я на стройке окунулась в такую тяжёлую жизнь, не до воспоминаний мне было, особенно первое время.
- Знаю, сестрёнки твои говорили, что и ногу покалечила на первом году работы. Это тебе надолго срезало крылья?
- Не особенно. Меня очень быстро выписали на работу, и я хромала долго с распухшей ногой. Но покалечилась осенью, а ранней весной поехала с экскурсией в Севастополь, ещё и солнце туда привезли.
- Уточним - ты привезла! Потому что в Качкаровке ты входила в класс, и всё для многих хлопцив начинало казаться светлей.
- Не знаю как в Качкаровке, а в Севастополе меня вычислили женщины, обслуживающие нас в ресторане, где мы кушали. Или им моя Женюра напела - это подруга моя, сказала, что это я солнышко привезла.
- Хорошая у тебя подруга! Но как видишь, и девушки замечают, что Реля всё может осветить вокруг. Это не лесть, это правда. Ты и сейчас прошлась по саду ко мне, оживила массу воспоминаний. Я, помнится, любил смотреть, как ты между деревьями прогуливалась в школе. Бывало, идёшь, а они с Релюней нежно здороваются, листьями шелестят. Сейчас парни у нас в институте поют песню: «В мире тебя нет красивей. Ты - словно песнь соловья! Ты, словно в небе далёком и синем - ранняя зорька моя» - тихо напел ей Игорь, не оглядываясь: ему хотелось напомнить бывшей однокласснице, как он был влюблён.
- Извини, но мне эту песню муж пел этой весной - он у меня соловей. А ты уж пой лучше своим девушкам. Хорошо?
- Здорово ты меня осадила! Правильно, а пусть Игорь не зарывает свой талант в землю, лучше песни поёт. А если честно, то мне грустно, что пою я их не тебе. Но лицо твоё всё время стоит перед глазами, а теперь увидел, ещё ярче будет стоять. Ты не изменилась, а если изменилась, то в лучшую сторону - очень похорошела.
- Это я сейчас такая. А приехала к маме три месяца назад высохшей палкой была. Даже волосы развились. Не вру, кудри мои сбежали, будто их не было никогда. И не удивляйся - болел мой сынишка – и волосы, и кожа отреагировали на его болезнь тоже болезнью.
- И когда это всё восстановилось?
- Да где-то дня через три, после приезда сюда,  Реля стала прежней, чуть повзрослевшей.
- Ну, уж и повзрослевшей! Тополёк, как прежде. Губы-вишенки. Извини, и пусть твой муж заочно простит меня, но ты такая же загадочная и чистая девчонка, как была когда-то. Честное слово!


                Г л а в а   7.

Калерия внимательно посмотрела на парня. Что это? Бывший одноклассник копирует Чингиза Айтматова? И тут же вспомнила - Игорь три года назад сравнивал её губы с «первой вишней в году». Уж не желает ли он этими похвалами вскружить ей голову? Не стал ли он в институте Ловеласом - покорителем женских сердец? И не пожалел денег, приехал к взрослой женщине, потренироваться?! Ответ её прозвучал отчуждённо, и несколько грубовато:
- Заговорились мы тут с тобой. Что люди подумают? Вот замужняя, ветреная женщина болтает с каким-то красивым парубком, про ребёнка забыла. Ты уж прости меня, но пора мне к моему Бэби. - Реля красноречиво посмотрела Игорю в глаза: не пора ли уходить тебе, молодец?
Игорь погрустнел, не зная как задержать ещё молодую женщину:
- Я всё понимаю, даже твой справедливый гнев. Пожалуй, я лишнего наговорил. Это ты прости меня. Разумеется, у тебя душа мчится уже к сыну. Кстати, я видел твоего чудного малыша. Он мне нравится!
- Видел? Где? - удивилась Калерия, забыв о гневе.
- Приехали вчера вечером с другом, и шли мимо твоего дома. Прости, но это я его упросил сделать крюк, и пройти мимо тебя. Пёс  ваш где-то гуляла, и я прошёл в калитку, и заглянул в окно.
- Не стыдно? - покраснела Реля. - А ещё будущий педагог! И шторы тебе не помешали? - молодая женщина готова была вновь гневаться.
- Занавески для такого дяди не помеха. А за наглое любопытство готов упасть на колени, просить прощения, но прохожие мешают, - пошутил Игорь, чтобы разрядить обстановку. - Ну чего это, они по стадиону шастают?.. Чи им дороги другои нэма? От узяв бы зараз, построив их у колону, тай показав им дорогу, що вон вона, завсим блызько. – махнул за угол рукой, где за домом матери, в самом деле, проходила хорошая дорога. Но люди всё равно предпочитали «шастать» через стадион - так было ненамного короче, но видимо удобней.
- Ладно юморить! Что же ты увидел в окне вчера, мальчишка?
- Заглянул как мальчишка, а увидел картину достойную, чтобы это изобразил на полотне хороший, самый талантливый, художник - ты кормила ребёнка грудкой своей, которая у тебя напоминает налитое яблоко. Ну, не красней, не буду больше так говорить. Ты кормила своего, как ты назвала его, загорелого Бэби. Он похож у тебя на негритёнка, ты гладила ему животик, ножечки, головку, а он держался за свою кормилицу ладошкой и питался - ты как Мадонна с младенцем, честное пионерское. Я потом всё это видел во сне. Простишь меня за подглядку?
- Про сон не обманываешь? - спросила строго Калерия, улыбаясь.
- Нет, честное пионерское! - Игорь встал ровно и сделал салют.
- Придётся простить.
- А нарисовать себя разрешишь?
- Если по памяти, то кто тебе может это запретить?
- А позировать ты сможешь? На улице, хоть полчаса. Я вот альбом захватил, - Игорь достал из портфеля, стоящего у забора, не замеченный Релей красивый альбом и, раскрыв его, показал набросок. Там он заранее начертал женский абрис, с лицом похожим на Релино, её руки, её глаза - вот ребёнка она держала на руках не совсем схожего с Бэби.
- Всё это прекрасно, Игорь, но продолжай рисовать по памяти – цэ разовьёт в тебе внутреннее зрение, что очень важно для художника. Но Реля сейчас не может позировать. Пойми, я мать, и всё моё внимание, терпение, любовь достаётся лишь ребёнку. И, кроме того, у меня имеется муж, правда он сейчас далеко, но и его чувства надо щадить. Будь я сейчас совершенно свободна - я бы не согласилась на позирование - уж больно модель не подходящая. Ты заглянул в окно и видел не усталую женщину, бодрую ещё. Но ночью к ребёнку приходится вставать, не один раз, пеленать его, а то и поносить по комнате, вынести на свежий воздух - и всё это вместе даёт такую усталость, которую мужчины, тем более не женатые, не понимают.
- Я понял. Это я нахал,  и неважный художник, а захотел рисовать.
- Ну что ты, Игорь. Ты ещё в восьмом классе прекрасно рисовал с натуры - школьный дворик, баштан с учениками, кланяющимися арбузам. А какие карикатуры?! Видишь, я даже помню всю твою тематику.
- Да, карикатуры мои всех смешили. Но такой сюжет! Вот лишь после твоей отповеди понял, что в жизни испытать надо больше, чем твой старый влюблённый, чтобы нарисовать прекрасную женщину с ребёнком.
- Есть такие тайны, Игорь, которые узнаешь, только пройдя через многие-многие страдания. И описать какой-то человеческий образ, это обязательно надо пройти через страдания этого человека. Иначе у тебя получится просто кукла, а я этого не хочу. Хороша «Незнакомка» у Крамского, загадочная, таинственная, но она надменная, если ты заметил.
- Реля, ты говоришь так, что я невольно подумал... А, чего прятаться за словами? Мне ведь Чумак говорил, что ты пишешь стихи. - Игорь не хотел говорить про «Незнакомку» - значит, не видел картину.
- Чумак? Этот дурила из Чернянки? - Удивилась Калерия.
- Ты его хорошо помнишь?
- Ещё бы не помнить! Сколько этот Змей-Горыныч моей крови испил, да и не только моей, это прямо вампир! Дракула, если ты читал об этом чудовище.
- Читал-читал. Но странно, Чумак о тебе отзывается восторженно, а ты ругаешь его, на чём свет стоит. Не поделишься, за что?
- Почему не рассказать? Представь, появляюсь я в середине учебного года у них в девятом классе. Ты знаешь, как к новичкам вначале относятся: все жутко интересуются, а потом привыкают.
- Ну, к тебе, в Качкаровке, не очень быстро привыкли - ты долго многих интересовала, но Слава, только он, имел счастье проводить до дому Дикарку, говорить с ней, но не целовал, чему я безумно счастлив, потому что первые твои два поцелуя достались мне.
- Я тоже радовалась, что впервые целовалась с не целованным, как сама. Пусть эти первые поцелуи у нас получились неловкими, одно меня радует - они были первыми у обоих. Но хватит воспоминаний о том, чему не было продолжения, - решительно прервала Калерия их лирическое отступление. -  Продолжу о том, как со мной обошлись в Чернянке.
- Думаю, что так же, как в Качкаровке - обожали Дикую девчонку.
- В Чернянке было всё не так. Во-первых, Реля не хотела ни с кем встречаться - помнила ещё Славу, а во-вторых, раз такая надменная и «гордая», как меня прозвали, парнишечки тоже быстро потеряли ко мне интерес, как говорят цыганки.
- Не верю.
- Ну что тебе доказывать надо? Сам должен понять, выпускной класс не за горами, а девятый самый важный в знаниях, так что поневоле не до любви, как говорят. К тому же, в Качкаровке было много «гарных», чисто по-украински «дивчат», но в Чернянке я разглядела букет таких разных девушек и все, как на подбор, были красавицами.
- Красивые девушки в Чернянке, - согласился Игорь, - но, однако, ты у всех них увела старшего лейтенанта - Чумак до сих пор помнит.
- Господи! Это же было в конце экзаменов, как раз после Релькиного приезда в Качкаровку - мы с Сашей этим в автобусе и познакомились. И ни от кого я его не отбивала, девчонки из класса даже радёхоньки были, что он увлёкся мной, потому что предполагали, что Саша хотел жениться на такой пройдохе, её звали «давалкой» в Чернянке.
- Вот видишь, всё же отбила! И потом он разглядел чистейшую девушку и возжелал на ней жениться?
- Да, но мне не было ещё восемнадцати лет, когда расписывают, а если бы и было, то я бы, и в таком случае не пошла за него.
- Почему? Все девчата мечтают выйти замуж за военных, и поездить с ними по городам. Плохо ли, жила бы ты в старинном Львове, как горят. К тому Саша этот - опять же Чернянские слухи - едет с семьёй в Польшу, не то Чехословакию служить. Он женился и девочку назвал Релей, как тебя. Вот как Дикарок любят, даже если всего недельку виделись, но в душу ты ему запала, как никто из Чернянских красоток.
- Да что ты! Посылают его служить за границу? Счастливица жёна у Саши, но я всё равно, даже зная это наперёд, не могла за него замуж идти. Я, задолго до встречи с ним, уже видела во сне моего мужа, и хорошо запомнила его рост, глаза, лицо - так что не судьба.
- Ты веришь в судьбу? - поразился Игорь.
- Ты знаешь, от судьбы не уйти. Возьмём Сашу, который, как твердили мне девчонки, влюбился в меня с первого взгляда.
- Да в тебя все влюбляются с первого взгляда. Я, Слава, Володька из нашего же класса и мне назвали нескольких парней из Чернянки.
- Действительно с первого взгляда - так было и в Симферополе. Но продолжу про Сашу, чтобы доказать, что не он моя судьба. Представь, приезжает парень с новенькими погонами старшего лейтенанта в Чернянку. Как говорили, ехал за невестой – значит, деньги были. Это я теперь, с высоты моего жизненного опыта говорю.
- Если за невестой, то я думаю, что не без денег. Ведь у сельских их кот наплакал, особенно в Чернянке. Колхоз, и все работают на трудодни, которые отоваривают продуктами до следующего урожая, иначе люди загнутся. Это не то, что в Качкаровке: там есть совхоз и всё платят живыми деньгами, которыми можно распорядиться по своему усмотрению. Я много зарабатывал летом, в полях и после восьмого класса, и после девятого - даже ездил на эти деньги зимой, на каникулы, в Киев.
- Завидую. Я же тоже горбатилась, а получала шиши, правда остаток, на трудодни, мама получила зимой, так что нам немного полегче было жить. Но вернёмся к Саше. Приезжает парень в годах - ему двадцать девять было уже - за невестой, как мы определили. Но его невеста не выдержала испытания разлукой, и вероятно он знал уже об этом, потому не влюбился бы в дикую девчонку ещё в автобусе.
- Ты всё ещё отказываешь Дикой девчонке в притяжении, видишь, его испытали на себе много парней? И это те, о которых мне известно. А сколько ещё тех, про кого ты не станешь мне рассказывать?
- Конечно, нет, - Реля посмотрела на часики. - Если хочешь услышать дальше, не перебивай. Так вот, Саша этот - приехал, полюбил, и встречались мы с ним по вечерам с неделю - я не отказывалась встречаться, хотя и знала, что он мне судьбой не выписан в мужья. Но снилось мне такое нехорошее замужество - это с моим супругом, что я подумала: - «А не обмануть ли судьбу?» Пусть этот влюблённый лейтенант увезёт меня во Львов. Или, если он спешит на службу, а Саша спешил, оставит грошей, чтобы я к нему приехала. Разумеется, я не ввалилась бы к нему, в часть, помня, что мне нет ещё восемнадцати, а устроилась бы где-нибудь на учёбу или работать пошла, с тем, чтоб жить в общежитии, пока мы с ним не решим все наши дела.
- Неужели тебе так плохо было, Релечка, в доме, у матери, что ты решилась бы на такой шаг - поехать за лейтенантом? И если уж хотела «обмануть судьбу», как ты говоришь, то почему мать тебе денег не дала? Ведь мать твоя, как говорили Атаманши, не на трудодни работала, а на деньги, да ещё немалые получала - я помню, как она одевалась в Качкаровке. Её, да Веру - твою сестрицу  «модницами» звали в громадном селище.
- Ага! Заметил? Ну, тогда ты должен помнить, как одевали они Чернавку свою! Ведь это меня в школе звали Дикой, а из-за чего я дичилась, как не из-за одежды? Из-за одежды же мама с Верой  звали меня то Дикаркой – это в лучшие времена, а чаще Чернавкой. А что касается денег, то мама всегда отказывала мне в них - это видели все умные люди, с которыми мне приходилось контактировать.
- Да разве заметишь, когда влюблён? Я думаю, что никто этого не замечал. Слава вон скольких модниц отвёрг, а на тебе, Чернавочка,  споткнулся. И весь светился, при виде тебя, как мне говорили. Я того не видел - иначе бы умер. Сам я мёрк, когда знал, что вы вместе.
- Ой, сколько, оказывается, я тебе горя принесла, а Слава Реле, но оттого, что нас отвергают иногда, мы лишь закаляемся в любви. Однако времени нет на такие отступления. Вернёмся к Александру, иначе я не докажу тебе, что судьба существует. Итак, я готова была таким образом убежать из дома - другого выхода я не видела, на то время.
- Господи! А почему меня рядом не было?
- Но и ты бы меня не спас, если уж взрослый человек не догадался. Представляешь, Саше было невдомёк, почему я прихожу на свидания или хожу на консультации в школу, в одном и том же платье?
- Говорю же тебе, что когда с тобой парень рядом, то не смотрит в каком ты платье - хочется говорить с тобой и смотреть в твои глазищи.
- Пусть так! - устала доказывать Калерия. - Но получается, просмотрел меня лейтенант. Потом уехал и принялся телеграммы слать да письма, чтобы я непременно во Львов приезжала поступать, в университет.
- И ты бы поступила, Реля, дай мать тебе денег на дорогу.
- Не знаю, не знаю, теперь я уже ни в чём не уверена. Мне мамуля наша и раньше говорила, что Вера поступила в институт только потому, что «девушка» доступная. Правда Петровна выражалась так: - «За счёт своей красоты». А я, Игорь, собой не торгую. Ты как поступил?
- Ну, парню легче. Потому что в пединститут идут одни девчонки и ребята оказываются вне конкурса, особенно после службы в армии. А у меня волчий билет по болезни, меня взяли с радостью.
- Чем ты болен, Игорь? - заволновалась Калерия. - Хотя, подожди, я сейчас сама угадаю. Я Вере нашей болезнь отгадала верно, что она у неё за грудиной находится. Так врачи, в Одессе, не поверили, и искали щитовидку - всю шею ей искромсали, а потом всё ж вывернули лопатку и нашли опухоль именно там, где я ей рукой указала.
- Не надо у меня угадывать, - Игорь покраснел. - У меня больные почки. И когда они воспаляются, то появляются мешки под глазами.
- И ты, с больными почками, едешь собирать картошку?
- Но мы не картошку, а помидоры собирали да яблоки, груши. И цэ несложно - пока у меня ещё на уборке овощей воспалений не было. А ты права насчёт того, что в институты поступают либо по блату, или как твоя старшая сестрица. У нас многие девчонки потом любовницами становятся немолодых преподавателей, что очень противно, - перевёл парень разговор в другое русло, возвращаясь к прежнему.
- Презираешь таких?
- Не то слово. Потому и приехал к Релюшке, посмотреть на чистую женщину и застал тебя именно такой. Спасибо тебе за чистоту. Да узнав от Чумака, что ты и стихи сочиняешь, хотел их послушать.
- Игорь! - Калерия покраснела. - Ты же слышал первую мою поэму, ещё в Качкаровке - я тогда её сочинила нашей преподавательнице, старой дворянке, старой революционерке, у неё тоже были больные почки.
- Вспоминаю, что было такое, но у меня перед юбилеем Натальи Васильевны, умерла бабушка - я ещё тогда не отошёл от потери, и на торжестве не был.
- Прости, Игорь. Как я могла забыть!
- Но ты мне, кажется, доказала, что судьба существует на примере с лейтенантом. Его, как мне кажется, жадность подвела. Но как ты вышла на свою судьбу? Неужели не нашлось щедрого мужика, который бы выкупил тебя от твоего мужа? Потому, что я чую, что он такой же жадина, как и лейтенант, который всех убедил в Чернянке, что ты особая, а сам таковым не оказался.
- Возможно, что муж ещё жаднее лейтенанта, - улыбнулась, сквозь слёзы Калерия, - но Реля любит его, ребёнка вот от него родила. Собственно ради Олежки я за солдата вышла: мне судьбой было предсказано родить лишь от этого человека моего негрика.
- Ну, родила бы не этого, а другого, какая разница?
- Разница большая. Мне нужен только этот ребёнок, никто другой. А выкупить от мужа,  меня пытался один человек - уже капитан дальнего плавания. - Глаза у Калерии затуманились, вспоминая Артёма.
- Ого, Релюшка! Чины растут?
- Увы! И он не смог повернуть мою судьбу, хотя был очень щедр, и Реля, за счёт капитана - ему тоже только-только новые погоны дали - посмотрела Одессу, потом села на пароход и проехалась до Севастополя - там ещё побродила летом - я же тебе рассказывала, что там была весной. Затем посетила Ялту и пожила в ней немного - это такой рай, если бы не ошивалось много плохих людей, которые кормятся возле курортников - играют с ними в карты, обворовывают.
- Тебя не обворовали?
- Ну что ты!  Релю мальчишка охранял - родственник капитана.
- Да, он тебе устроил променад, как говорят французы. Почему ты за капитана замуж не пошла? Или он не звал?
- Был очень настойчив, заманивал Релию лазурным берегом, но это ещё одно доказательство, что не судьба. Убедившись на Саше, что её, коварную, не на какой козе не объедешь, я не стала рисковать, у меня уже впереди маячил мой сынуля, и надо было искать его батяню, который и появился уже в следующем за моим чудным путешествием, феврале. Вернее путешествовала я осенью, а будущий муженёк объявился зимой, как будто доказывая, что жизнь мне с ним предстоит суровая.
- Зачем так рано замуж вышла? - вырвалось у Игоря.
- Сложный вопрос ты мне задал, - Реля вздохнула. - Дело в том, что мне было предсказано родить моего ребёнка в 1961 году, ещё когда мне самой не исполнилось тринадцати лет. И тогда же я знала, что большие перемены произойдут в этот замечательный год.
Она не хотела говорить бывшему однокласснику, что ей сказали о полёте русского в космос, потому что тогда бы их беседу не прервать, а Реля уже торопилась к своему малышу.
- Игорь, если ты не против, давай расставаться, мне надо бежать, кормить моего Бэби. Мы с тобой очень долго разговариваем.
- А ты будешь отвечать, если я тебе сюда буду письма писать?
- Куда, Игорь? Реля скоро улетит отсюда в Москву. Я мужу не успеваю отвечать на все письма. Хотя очень бы хотелось, чтобы он не думал, что я его разлюбила, как только родила сынишку.
- Послушай, я понял, что ты не уверена в нём, что жить будете с ним плохо. Ты знаешь свою судьбу - ведь вы разойдётесь?
- О, Боже! Ты попал в самое больное место! Это не честно.
- Прости, но если вы разойдётесь, вот тебе адрес моих родителей приёмных. Напиши им сразу, они найдут меня, я прилечу в Москву и заберу тебя с сынишкой. Я не позволю кому-то издеваться над тобой.
- Нет, Игорь, нет, - молодая женщина махнула рукой, как бы обороняясь, - не накликай на меня беду, прошу тебя. Я, интуитивно, жду её сама, но когда напоминают - это жутко! И давай прощаться. Я вижу, по колыханию занавесок, что малыш мой проснулся.  Атаманши мои желают дать нам поговорить, но не могут с ним справиться, я побежала. До свидания, - она махнула рукой и быстро пошла, но чувствовала спиной, что Игорь смотрит ей вслед.
- Прости и прощай, любовь моя, - тихо пошептал он, но Реля расслышала и остановилась: - Никогда ты не позовёшь, по глазам вижу, - он резко развернулся и пошёл по стадиону, к дороге.
Калерия не стала смотреть ему вслед - её призывал сын, малыш хотел кушать и какое ему дело, что кто-то страдает по его маме? Ему мама была нужней, чем какому-то дядьке, вздумавшем приехать.
И потом, склонившись над ребёнком, Реля припомнила весь разговор с бывшим одноклассником и осталась довольна. Ждала приезда Игоря с тревогой - вдруг явится развязный, циничный, какими иногда хотят казаться её сверстники, а он ещё лучше, чем прежде был. Чудный парень и прекрасный преподаватель литературы из него получится.
Калерия вспомнила Павла и сравнила его с Игорем - очень похожи не только внешне - добрые глаза, хороший рост, стройность - но даже характерами: оба желают её защитить, спрятать от неожиданностей.
-«Милые мои, хорошие, - с нежностью думала она. - Степан, Паша, Артём-капитан, Игорёк - я вас всех любила, каждого понемногу, а злая судьба отдала меня не одному из вас, а совершенно чужому человеку и мне жить ещё с Колей, пока свекровушка не разведёт нас. Конечно, я могла бы зарыдать, да вызвать Игоря, но я этого не сделаю. Никогда! В порыве благородства Игорь похож на моего отца – так же, как папа раньше, Игорь готов подставить своё плечо, но зачем? У него возможна ещё большая любовь, чистая, без горьких слёз кем-то обиженной женщины».
Тёплая слеза молодой женщины капнула на заснувшего сынишку.
Реля, не как мать её, не переложила бы всю свою беду на другие плечи, и в ответ на мужское благородство, не стала бы отвечать чёрной неблагодарностью. Да, она вела бы себя иначе, чем Юлия Петровна. Но где гарантия, что Игорь, сделав доброе дело, не поведёт себя как её отец – то есть станет гулять от облагодетельствованной жены? Это значит, что прими Реля «жертву» Игоря, Олежка мог бы испытать «прелести» её детства. Нет и нет! Этого она не позволит. Да и чего грустит? Пока ещё мужняя жена, не бросил её Коля, может и не бросит? А Игорь? Пусть идёт своей дорогой. Его любовь ещё впереди. Будет вспоминать когда-нибудь своё предложение, как мальчишество. Жизнь и проще, и мудрей, чем кажется в юности. А у Рели юность закончилась, началась её взрослая, полная неясностей жизнь.
Ещё пару слёз покатились по её щекам, но они были лёгкими.


                Г л а в а   8.

Где эта насмешливая старшая тётушка Вера? Приехала б посмотреть на своего племянника. Такой бутуз в пять месяцев, а выглядит на все десять. Из какой сказочки бы она пример привела? Бабушка намучилась с внуком. Четверых дочерей вырастила, а таких мучений не видела. И всего-то два часа сидит она с Олежкой, а все косточки хрустят и побаливают. Калерия пошла к зубному врачу-стоматологу. Название это - как узнала Юлия Петровна лишь сегодня, так зовут зубника культурные люди. Стоматолог - услышала от самого врача и, идя домой, твердила, чтоб поразить дочь и, глядите, выучила. Атаманши как назло в школе и помочь ей некому. А Реля три-четыре дня уже с зубами мучается, на стенку лезла, но оторваться от Олежки не могла - вот глупая девчонка! Сегодня утром Юлия Петровна, буквально силой, погнала её к врачу. Дочь пошла, а через час вернулась, вся бледная от переживаний:
 - К вашему стоматологу такая очередь, что я не выдержала, повернулась и ушла, всё мне мерещилось, что Олежка плачет.
 - А он и не думал плакать, спал себе. - Пробовала обмануть Дикую мать, но вовремя опомнилась. Реля, к её удивлению, до сих пор связана пуповиной со своим любимым Бэби. Ребёнок спит в комнате, а она стирает ли  бельё, копается ли на грядках или гуляет по саду, ест ли - всё равно что. Но стоит её дорогому дитятке зашевелиться, она мгновенно это чувствует и как солдатик, мчится к нему. И не отходит уже, если сын глазёнки открыл и реагирует на мать маханием своих ручек и ножек, своим, только им двоим понятным агуканьем.
- Не надо, мама, обманывать, потому что я знаю, что Олежка здесь без меня плакал и не давал вам брать себя на руки.
- Вот это верно. Барин такой! Подавай ему лишь маму его, с кормилкой. А бабушка уже и пахнет не так, хотя я и надушилась для него духами «Красная Москва», пусть хоть немного привыкает к городу, где ему предстоит жить, но как я думаю, ему ещё запах мамы всех дороже.
- Вот это вы правильно заметили. Иди ко мне, родной мой, - Реля без сопротивления взяла сынишку на руки, достала грудь, и малыш приложился к ней с удовольствием.
- Ишь, какой любитель маминого молока! А не пора ли нам, Реля, прикармливать его уже кашками - жидкими - сваренными с водичкой и с молочком, но уже коровьим?
- Да, я думаю, что пора. Олеженьке уже не хватает тех соков, что мы ему давим из арбузов и морковки. Кисельки ему также нравятся, но лучше давать кисельки вместе с кашкой. Тем более, что когда Николай за нами приедет, в дороге всё равно сынка надо разнообразно кормить и лучше начинать сейчас его приучать к всевозможным блюдам - засмеялась Калерия и схватилась за зуб: - Ой, ну не даёт он мне покоя!
- Тогда сидела бы до победного возле зубного кабинета. Поплакал бы твой Бэби, так золотая слеза не выпадет, а тебе чего так мучиться? Ну, корми его и нянькайся немного с ним, а я пойду к зубному, попрошу, чтоб тебя без очереди приняли. Там кто сейчас работает? Не Прасковья ли Опанасьевна - полная такая дама, средних лет?
- Нет, выходила совсем молоденькая девушка, и бегала куда-то, но мне кажется, что это медсестра.
- Конечно медсестра. Или врач. Там тоже есть молоденькая, говорили люди - я сама её не видела. Хожу только к Прасковье Опанасьевне - молодым не доверяю. Ну, бабушка пошла, - Юлия Петровна с большим удовольствием посмотрелась в зеркало, поправила причёску и удалилась. Ей в радость было похлопотать за Релю - то, чего раньше не сделала бы ни за что! А теперь доченька покорила её своей неистовой любовью к ребёнку, своим «интеллектом», как Реля ей два года назад, обозвала человеческий разум. Красивое слово. А что в уме её Дикарке не откажешь, то уж не откажешь. С кем не поговорит, все восхищаются. И где слова находит? Ну, своим сверстникам - это понятно. Но говорит со старыми людьми, и  среднего возраста всегда найдёт чего сказать. Вот Вера презирает даже своих сверстников, если находит их ниже её развитыми, а кто в деревне может быть выше развит, чем студентка, чем горожанка? Однако, Реля всегда, всем! особенно преподавателям! казалась по развитию выше старшей, за что они с Верой люто ненавидели её, считали «учительской подхалимкой», а эта умница просто училась жить среди людей и быть всем нужной и полезной. Но когда самой приходилось что-то попросить у людей - например пропустить её без очереди к врачу, потому что у неё дома плачет её барственный ребёнок - её интеллектуалка терялась и не находила слов.
В зубном кабинете дежурила молоденькая врач. И надо такому случиться – оказалась Вериной одноклассницей - как раз в Качкоровке вместе заканчивали среднюю школу. Верочка эту Нину не любила, потому что та ей тоже не симпатизировала:
 - Вы подумайте, мама, - жаловалась Вера матери, перед выпуском, - совсем немногие меня жалуют в школе, только потому, что меня выдвинули на серебряную медаль. Одна мерзавка в глаза сказала: - «Фиг бы тебя медаль засветила, если б ты не яшкалась с директором школы». Это по-русски я перевела, а по-украински звучит ещё хуже.
- А кто это тебя так охаял? - поинтересовалась Юлия Петровна.
- Так дочь директора совхоза. Она, конечно, и без медали прорвётся в любой институт, если папа туда станет окорока возить и арбузы машинами, но тогда почему мне завидует?
- Не была бы она доченькой директора совхоза, я бы, пожалуй, поговорила с ней, но с этой девочкой не буду. А как она учится?
- Прекрасно, как говорят. И это я у неё медаль перебила. Нинка, «запросто» - як балакают, - передразнила украинцев Вера, - поступит в институт и без папиной поддержки. Но бесится и хочет мне показать, как я непорядочно с ней обошлась.
- Не обращай внимания. Всё позабудется через несколько лет, как закончите учиться в ваших институтах, встретитесь, ещё смеяться будете над этой злополучной медалью.
Но вот Нина, оказывается, уже окончила институт? А Вера проболела почти два года, потому продолжает быть студенткой. Но, вот свела их судьба в прекрасном селе Львово - куда там без садовой, некрасивой Качкаровке до этого прекрасного оазиса! Тут - от больших прибылей - построили летний клуб, не только зимний, который в бедняге Качкаровке был ещё барачного типа, и где никак не решатся, не возведут руины когда-то чудного, как говорили старые жители села, дворца. И неужели не встретились две бывших «соперницы» за серебряную, неказистую медаль, в прекраснейшем Львово, неужто не помирились? Юлия Петровна попыталась выведать это у Нины… Нины Васильевны!
Но завела разговор так неловко, что молодая врач не поняла её:
- Это кто? Вера ваша вышла замуж? Не она? А кто же тогда? Реля? Помню-ю-ю! Это та оригинальная девочка, которую в Качкаровке звали, не иначе как Дикарка и сочинения, и собственные стихи которой весьма хвалили литературные учителя.
- Реля бы сказала «учителя или преподаватели по литературе».
- Так она же по-русски как шпрехала! Ой, простите, это я повторяю не свои слова, а парней наших. «Шпрехать» - это по-немецки говорить. Мы, в Качкаровке, немецкий изучали. А ваши старшие дочери как-будто наперекор всем, привезли из Маяка или с Дальнего Востока английский. Так Реля быстро перестроилась на «дойч», а Вере назначили «англичанку» - она с ней индивидуально занималась.
- Потому что выпускной класс, где уж Вере было перестраиваться?
- Я её не ругаю, но она так гордилась перед нами, «немцами», что в дальнейшей жизни в ходу будет английский, а не немецкий и мы изучаем вчерашний день. И в этом Вера, разумеется, была права - но невозможно так кичиться перед людьми. Мы же не виноваты, что нам навязали немецкий - многие бы его в гробу видели, после страшной войны.
- Понимаю вас! Но не расстраивайтесь. Я иностранные языки никогда не изучала, но слышала, чтобы знать их, надо постоянно - хотя бы раз в неделю, говорить с кем-то на них, тренироваться, дабы не забыть. Так что и вы, и Вера, и даже Релия, которая к окончанию школы знала два языка - немного немецкий, а по английски так даже говорила с преподавательницей, чистой англичанкой - была у них такая в её последней школе - я сама слышала на выпускном вечере. Но я уверена, что за три года её работы на стройке, Реля позабыла оба языка.
- Ваша Реля, такая умница работала на стройке? - ужаснулась Нина, и в глазах её показались слёзы: - Она в институт не поступила?
- И не пробовала! - отрезала Юлия Петровна. - Не могла ж я двоих студенток учить! И вы, наверное, знаете, если живёте здесь, что у меня ещё есть две дочери - им тоже много сил уделять надо – пришлось Калерии, как самой умной, идти работать. Умный человек, и так в жизни найдёт свою дорогу - не собьётся - так что не плачьте о Реле, она сильная!
- Я не плачу, но мне безумно жаль её. Как я заметила, ей доставалось и в Качкаровке - она пережила какое-то горе - но и там встала на ноги довольно быстро. Так вы говорите, у неё зуб болит? Тогда немедленно её сюда, я задержусь ради неё.
- Не стоит, я договорюсь с вашей сменщицей.
- Моя сменщица сама побаливает и лежит сейчас в лёжку - там такое давление высокое, что не приведи Господи - она на больничном листе сейчас.
- Тогда примите вы, очень вам буду благодарна.
- Не стоит. Ради вашей Релечки я бы ночью встала и пошла её зубы лечить. Вот Вере, напротив, минуты бы свободной не уделила, вы простите за откровение, но Вера не стоит доброго к ней отношения.
- В этом вы правы - Вера - эгоистка, - призналась невольно мать. Но кто бы знал, как ей тяжко всё это слушать. Много лет обожала старшую дочь, считала её высоко стоящей над другими людьми, как и себя, впрочем, но вот здесь, в этом красивейшем селе, Юлию Петровну, раз за разом, тыкают в Верину непорядочность, и возразить нечего. Но, если вспомнить, и в других сёлах, и даже Иван - жених несостоявшийся, говорили ей буквально слово в слово, то же самое - мать терпела. Думала, что Вера переменится в городе, станет другой, лучше, но видно уж кто родился с гнильцой в душе, тот таким и живёт, даже операция, физическая боль не выталкивают дрянь наружу. Вера вся в родителей нравом: её родной отец не ошибался, когда смеялся: - «Яблочко от яблони не далеко падает. Вот вторая твоя дочь, Юля, не в вас с Олегом родилась, это потрясающая девушка, а какой женщиной станет, ты даже и представить себе не можешь. Все дети малость, но повторяют свои родителей, Реля же будет стремиться к противоположному. Недаром она меня «отвергла» с моими нечистыми помыслами, чем повергла твою бывшую любовь, Юля. Умираю я на ходу - иной раз воздуха не хватает, а средней твоей восторгаюсь. Казалось бы, должен её ненавидеть, но нет на это сил. Ты, так же, к ней относись, Юлайка. Люби её, люби больше, чем Геру нашу, и тебе достанется немного светлого от неё. Свет лучше, чем темень».
- «Сказал так Люфер, а через две недели его не стало»,- вспоминала Юлия Петровна, торопясь к дому, чтобы освободить Дикую от внука, дабы попала она к зубному врачу, стоматологу, как сказала ей эта Нина, провожая мать своей пациентки до порога:
- Присылайте ко мне кормящую мамочку, нельзя ей боль терпеть, не положено!.. Уже замужем и дитё - даже не верится. Куда Реля спешит? Что вы спрашиваете? Я тоже замужем, да. Третий год уже. Детей нет, - Нина, как школьница, отвечала на вопросы старой женщины. Если бы Юлия Петровна почувствовала, что её считают старой, то, наверное, очень бы обиделась, но она считала себя молодой бабушкой, хотя, если честно посчитать её годы, то в пятьдесят два года многие в селе имеют уже по десятку, а то и больше внуков.
- И детей у тебя, Ниночка, нет?
- Детей нет, хотя очень бы хотелось. Но я скинула первого, когда папа погиб внезапно, два года назад. Выкидыш у меня был от горя, так сказали гинекологи, но я теперь боюсь даже беременеть. Вдруг не уберегусь опять - это будет катастрофа. А муж так хочет детей.
- Ваш отец погиб? - еле пришла в себя Юлия Петровна. - Я ничего не знала. Сочувствую вам - прекрасный был человек. Представляю, как в Качкаровке провожали его, рыдали, наверное, люди? Его многие любили. Это был человек не от мира сего. Не пил. Не гулял, как некоторые.
- Это точно. Всё о народе думал, да как бы накормить людей. Вот и сдало у него сердце, когда он за рулём находился. А тут ещё какой-то старик под колёса ему сунулся. Старику ничего, лишь испугался, а папы нет. Отвезли мы его и похоронили в его родном селе, Маяке, откуда он родом. Вы знаете, те места, жили ведь там?
- Жили, но немного. Реле Маяк очень нравился, она первую любовь там повстречала - учителя украинской школы, где они с Верой учились. Правда, Павел тот был студентом, но стал бы преподавателем русской литературы, так любимой Релей. Она и украинскую литературу обожает, но русская, всё же, ближе Дикарке моей. С Павлом она спелись, как двое русских.
- Павел Петрович! Так я его знала ещё девчонкой! Он же тоже погиб, не как мой папа, но от рук убийц. Я, когда мы папу везли, тайком думала, что и его могилу увижу, поплачу над ней, но не нашла на кладбище, в Маяке, её. Оказывается, Павла Вера Игнатьевна увезла в их родовое поместье и там похоронила - они же из бывших дворян, сильно преследуемых советской властью - но старая женщина не побоялась похоронить сына там, где её душа хотела.
- Вот так путешествуют наши тела, после смерти, - с грустью отметила Юлия Петровна. - Где-то меня мои дочери схоронят? Не повезут, я думаю, в Ивановскую область, где я родилась - это было бы ужасно.
- Где скажете, там и схоронят. Папа как чувствовал - за два года до своей гибели, сказал маме: - «В случае чего, свези меня в Маяк, рядом с родными хочу лежать, веселее будет». Вот так! Ладно, разговорились мы на грустную тему. Идите лучше и присылайте Релю ко мне, скажите, если она не побоится придти к начинающему стоматологу, милости просим. Так жду её! На порог выйду встречать, до того увидеть хочется. Вы не бойтесь, не стану говорить с ней на грустные темы, а попробую развеселить её. Кормящим мамам надо улыбаться, а не грустить.
    - Развеселите, да поговорите с ней. У Рели есть дар делать другим хорошее. Например, она мне рассказывала, что подруга её потеряла ребёнка из-за халатности своей. Ей, видите ли, занавески приспичило, как говорят на Украине, повесить. Ну, потянулась и ребёночка-то и выронила. Грустила так о нём, что чуть руки не наложила на себя. Реля её тяжёлые мысли развеяла и сказала, что та родит попозже, и теперь эта Женя уже в положении. Чем не стих я сказала? - засмеялась Юлия Петровна, вызвав смех и у молодой женщины.
- Вот вы меня обрадовали. Я слышала, что есть такой дар у некоторых людей. Ну, это которые зубы заговаривают, без ножа лечат. Ещё нам в институте говорили, что есть тайные врачи, как бабки в сёлах, тоже партизанскими тропами люди к ним тянутся - эти, вообще, всякую болезнь травками вылечивают, ну, кроме раков разве, которые старые.
- Вот если бы Дикарка поучилась в медицинском институте, такой, я не сомневаюсь, стала бы. Вы получше её полечите да в глаза ей пару раз загляните, пожалуйтесь на судьбу, возможно Калерия и поможет, как подруге своей. Вере она помогать не пожелала, считает её плохой, а вам, возможно, как хорошему человеку, она не откажет. Но не говорите, что это я вам про её дар рассказала, вообще о нём ни слова.
- Постараюсь её не смущать. Так идите же скорей за ней. Я с нетерпением буду ждать эту интересную мамочку. Представляю, как она за ребёнком ухаживает! Наверное, пылинке сесть не даёт?
- Да уж! Она сумасшедшая мать. Всё говорит с дитёнком, говорит. И представьте недели две назад, её Бэби произнёс четыре раза «шина» - это реакция его на машину.
- Значит, рано её мальчишка заговорит. Не удивлюсь.
- Да нет. Сказал и замолчал. И поглядывает на всех хитрюга, вы, мол, мне хоть танцуйте теперь, хоть пойте, а я силёнки поберегу. Ну, я пошла, а то у нас слово за слово, и никак мне не уйти. Жаль, поздно узнала о смерти вашего папы, поехала бы, наверное, на похороны, в Маяк. Он мне много хорошего сделал, когда мы вместе работали.
Сказала это уже на ходу, поспешая домой.
И Реля понеслась опять в поликлинику. Да и заговорились, наверное, хоть и не подруги. Симпатичная эта Нина стоматолог, внешне похожа на Веру, только естественней, без грима. Работает уже полгода, насколько Юлия Петровна знает. После техникума или после института, так и не спросила. Ну, это неважно - была бы врачом хорошим. Но неужели с Верой за это время ни разу не встретилась? Хотя бы в клубе, куда старшая дочь ходила, чуть ли не каждый день. А Реле как рада! Только теперь мать поняла, что её Дикая вызывает больше положительных чувства людей, чем вертлявая, но холодная красавица Вера.
Взять хотя бы случайного одноклассника с которым Калерия занималась вместе всего-то один год - а, глядите, сумел выкроить время, приехал, помощь свою предлагал на случай, если Дикарка не приживётся с новой роднёй - Юлия Петровна прекрасно это слышала, выходя, то за огурчиками в огород, то ещё по какому делу - молодые люди увлеклись разговором и не видели её. И что-то говорили о литературе, как поняла мать из их разговора, дочь её не без проблесков таланта. Теперь вот с Ниной выяснили, что в медицине Калерия на уровне подсознания разбирается, помочь может. Кто бы ждал всего этого от Дикарки? Она-то, мать, совершенно не чувствовала, а то бы тоже поберегла доченьку, как Реля сейчас своего сыночка бережёт.
Калерия вернулась из поликлиники какая-то задумчивая:
- Ну, как? Пролечила Нина тебе зуб? Ты рада?
- Безумно рада. Так приятно увидеть знакомое лицо, хотя Ниночка с Верой училась, не со мной. Удивительный она человек, доброжелательная. Но что-то в судьбе её беспокоит меня.
- Господи! Ты за себя бы тревожилась. Нина-то уже специальность имеет. И муж у неё хоть и шофёр, как у тебя, но не солдат же!
- Ой, мама, вот попомните моё слово. Хотя у неё прекрасный муж, и живёт она тоже хорошо, что-то очень скверное ждёт её лет через... пять-шесть - меня это потрясло, хотелось заплакать.
- Да откуда ты это взяла, пророчица этакая!
- А вы не заметили, у неё тени по лицу бегают?
- Тени? Прекрасное лицо! Ну и болтушка ты! Про себя подумай! Вон герой-то твой исплакался весь, пока маме зубик лечили, все руки бабушке оторвал, как битюг он у тебя - такой большой уже.
- Сейчас отойду немного, и возьму Бэби. Дай маме руки помыть да лицо сполоснуть, орун ты мой любимый!  Думаешь, я не думала о тебе?!
Через пять лет Юлия Петровна будет потрясена предвидением Рели. Нина, врач, умрёт при родах, и похоронят её рядом с отцом, в Маяке. А во Львово долго говорили об её смерти. Мать не сразу сообщила Дикарке, даже когда она приехала - всё надеялась, что Реля узнает от людей, но пришлось. За эти пять лет Реля подружилась с Ниной, ходила в гости к ней, с мужем Нины познакомилась. Вера приезжала чаще сестры домой, но не нашла способ проведать свою одноклассницу - возможно и ревновала Калерию к своей сверстнице, но виду не показывала. Однако заплакала, когда мать поведала ей о страшной кончине врача. У Рели долго глаза не просыхали, она переживала, будто в чём-то виновата.


                Г л а в а  9.

     В середине ноября вдруг перестали идти письма от мужа, и Калерия напряглась. Она перестала петь, уже не так много говорила с ребёнком и, чувствуя её тревогу, Олежка тоже стал раздражительным, беспокойным. Юлия Петровна желая разрядить обстановку завела разговор:
- А если твой солдат не приедет за тобой? - не утруждала раньше себя раздумьями, что можно говорить, и что несёт с собой боль, Юлия Петровна не подумала и на сей раз загружать свои мозги.
- Это было бы ужасно, мама! - глухо ответила Калерия.
- Придётся тебе остаться жить здесь, - в тайне мать даже желала этого. И в ответ на недоумённый взгляд дочери пояснила: - Писательница из тебя лучше получится на природе, чем в большом городе, человек там теряется и пропадает. Ну, чего ты смотришь с гневом на мать? Мне удалось подслушать на днях ваш разговор с юношей, который к тебе приезжал. Да и стихи твои – очень неприятные для меня и Веры, я читала в Маяке ещё.
- Как читали, мама? А кто вам разрешил? Я прятала их от вас с Верой и от Атаманш.
- Плохо прятала. Правда, чего можно было спрятать в маленьком домике над скалой?
- О, Боже! Как неприятно, когда читают твои сочинения без разрешения. Но, может, вы правы. Прятать в Маяке мне было некуда. Разве в скале, но там бы дожди намочили. Лариса мне, на днях намекнула, что и она читала.
- И чего ты волнуешься? Стихи ты написала чудные – это тебе, наверное, и Павел сказал, если ты ему, да твоей любимой учительнице читала их.
- Павлу стихи я о нашей семье не читала. Хватит того, что описала разговор ваш, при знакомстве.
- И самое главное, что правильно описала этот разговор, хотя и в обидной форме для нас с Верой. Я как сейчас переживаю тот разговор, даже стихи твои помню.
- Да что вы, мама. А я всё забыла, как только потеряла тетрадь.  Переезжали мы много, а при переездах теряются тетради, книги. И новые люди, новые впечатления.
- И новым людям ты писала поэмы свои. Говорят, очень интересные, для тех, кого восхваляла.
- Если пишу о человеке или группе людей, всегда найдётся и тёмная сторона, потому что люди не могут быть лишь святыми или чистыми уголовниками. В человеке многое происходит в течение жизни. Живой пример наш классик Лев Толстой. Был он в молодости, скажем, не очень высокой нравственности, много детей сделал крестьянкам.
- Крепостным своим?
- Вряд ли крепостным. Ведь на его молодость крестьяне уже не были крепостными. Но, я думаю, что крепостничество ещё имело силу. Впрочем, оно процветало в деревнях Союза даже до наших дней, когда селянам даже паспорта не давали.
- Не скажи незнакомому кому это – загремишь в тюрьму.
- Перестаньте грозить. Впрочем, вернёмся к Толстому, как Ленин сказал «Зеркалу русской революции». Так вот он, к старости, стал таким праведником, что терроризировал свою семью.
- Да, заставлял ходить босыми жену и детей – мне это Вера говорила.
- Значит, тоже не пропустила такой значимый момент в жизни классика.
- Ой, Реля, забудь о Толстом. Расскажи мне, лучше, не печатаешься ли ты уже?
- Да кто же меня напечатает, мама? Я то и дело критикую Советскую власть. Причём, не в завуалированном виде, как другие поэты или писатели, а напрямую.
- Куда же ты всё написанное тобой, деваешь. Или пропадает, как первая тетрадь? 
- Всё, что пишу, отдаю людям, о ком написано.
- Прямо с критикой Советской власти?
- С критикой нет, помня, что могут выдать.
- Хоть тут соображаешь. А куда критику деваешь?
- Уничтожаю, мама. Как Гоголь сжёг когда-то «Мёртвые души» - второй том.
- Хватит мне классиков твоих приводить в примеры. Я уж тебе признаюсь, что тетрадочку твою, с кляузными стихами, на меня и Веру, я сохранила.
- Да что вы, мама. Если они вам не нравятся, зачем же хранить? Отдайте её мне.
- Реля! Ты опять поэму эту потеряешь. Или твоя новая семейка прочтёт твои стихи о матери и старшей сестре. Это же они потом нас склонять станут.
- Да что вы, мама. Эти люди не читают стихов в книгах, не то, чтоб от руки написанные. Но в основном вы правы – тетрадь я могу потерять. Но мне так хочется сейчас их посмотреть.
- Честно говоря, тетрадь твою я прячу от Веры и от Атаманш. Надёжно, чтоб они никогда не увидели её.
- Господи! Где так можно спрятать тетрадь? Неужели как метрику мою? На чердаке?
- Вот ты ругаешь, наверное, Реля, родительницу, что свидетельство о рождении твоё прятала, а, может, я хотела, чтоб ты не уезжала от меня.
- Сколько можно говорить, мама, что мы не совместимые. Нам нельзя жить вместе. Чтобы нам прожить рядом друг с другом вот эти месяцы, я два своих отпуска, как говорят, наводила мосты. Помните, как много мы говорили, когда вы встречали меня в Херсоне?
- Я никогда, ни с кем так не разговаривала, Реля. Кажется мне, ты говорила о чём-то высоком. Я впервые узнала, что дочь моя умна, развита, совсем не так как Вера. Та лишь о тряпках может с мамой говорить и о деньгах.
- Разве ещё меня обсуждать вместе с вами.
- Обсуждала, когда ты укатила в Одессу, на деньги Артёма, её кузена, а не твоего. Но я не поддерживала этих разговоров. А если и вставляла слово, то в твою поддержку.
- Вот тут верю, потому что вы и деньги эти приказали ей отдать. Спасибо вам, - сказала Калерия немного насмешливо.
- Успокойся. Сейчас я почитаю тебе твои стихи, и помиримся на этом.
- Но как вы почитаете, мама, если тетрадь где-то прячете?
- А наизусть мама ваша выучила. Или ты никогда не слышала, что я стихи умею читать?
- Мои стихи! Да наизусть? Мне это будет подарком.
- Вот. Мне нравится, как ты металась по Маяку, чтоб люди тебе о нём рассказали.
- Да. Помню. Я так хотела, чтоб люди что-нибудь поведали о нём.
- Но сначала. Перед этими стихами, у тебя было о нашем возвращении с Дальнего Востока. Прямо перед тем, как ты бегала по Маяку.
- Признаться не помню уже. Столько лет прошло, как я сочиняла эти стихи. Дорога из Приморья. Те стихи, наверное, раньше были написаны.
- А в тетради твоей всё в единую линию выстроилось. У меня со Степана что-то помнится:
                Много загадок Степан мог сказать.
                Шоколадом кормил, водил гулять.
                Вдруг в городе большая остановка.
                Бандиты забрались в их поезд ловко.
- Ой, мама, вам, я думаю, о Степане стыдно читать, ведь он сколько раз вас срамил за меня, что вы плохо ко мне относитесь.
- Вот эти стихи я даже дояркам своим читаю, чтоб показать, как мы добирались с Востока:
                Дразнил как быков погонами красными
                И усилия его были не напрасны.
                Бандиты решили, пассажиры богатые.
                Тут можно грести деньги лопатою.

                Но Степан подставил грудь свою:
                - «Не удастся вам людей грабить!
                И в поездах восточных гадить».
                Но ворюги решили навести жуть.

                Дрались в тамбуре до крови всеобщей.
                Банда думала – забили солдата.
                Тут подвернулась матросов община.
                Они выручили Степана-брата.

                И с бандой расправились за ночь.
                Ловили по одному и группами.
                Кидали с поезда – милиции помощь.
                Их дело было считать лишь трупы.
   
                Степан сошёл с поезда рано утром.
                Все считали, по жуткому ранению.
                Одна Реля знала – затянулись раны.
                Но не развенчивала людей мнение.
- Вот, - остановила чтение стихов Юлия Петровна. – Сколько бы я женщинам не рассказывала своими словами наше возвращение с Дальнего Востока. Ахают и тут же забывают. А прочтёшь стихи – помнят. Иной раз просят: - «Почитай ещё, Петровна, что там дочка твоя сложила».
- И вы читаете?
- Не всё. Там где тебя заносит, и ты ругаешь мать или Веру – стараюсь обойти. Но вот что мне интересно. Ты и сестрёнок своих любимых как-то зацепила, мимоходом.
- Где это? Я уж не помню.
- Какой-то дед у тебя тебе говорил, чтоб ты не очень привыкала к Атаманшам. И они, мол, станут предавать Дикарку. И…
                Реля тоже видела сны-предсказания.
                Любовь к сёстрам станет её данью.
                Они же не станут любить до дрожи.
                Прильнут к Вере – тряпки дороже.

Калерия вспомнила эту свою боль, что когда-то девчонки предадут её. Или уже предали? Наверное. Она не всё знает об их жизни, после её отъезда из дома. И заведи она разговор, не всё о себе говорят. Она не настаивает. Возможно, сами поймут.
Ещё декламирую, Юлия Петровна пристально смотрела на дочь и, не дожидаясь ответа Дикой своей, продолжала:       
                Реля не искала любви в Украине.
                Она не Вера – парней не хороводит.
                Маяк, куда въехали – это тайна.
                Таинство её по селу водит.
               
                Просила девочек село показать
                И тайны его поведать-рассказать.
                Но встретила лишь переглядки:
                - Тайн нет. Надо к Днепру бежать.
                Нет времени на пустые загадки.

                - И чего глядеть, если честно? –
                Ей соседка постарше сказала.
                Мне стены-руины не интересны.
                Пойдём лучше к пристани – вокзалу.
- А дальше ты помнишь? – остановилась Юлия Петровна.
- В стихах нет, но как меня и мальчишки отшили, и старые люди – это помню.
- В стихах ты пишешь не старые, а взрослые:
                Спрашивала Реля взрослых по селу
                Но старшие помнили лишь войну.
                Тяжко далась эта гадина.
                Память у народа разладила.

                Реля грустила – старики глухи.
                Жёны в делах – мужья в веселье.
                В Маяке гуляют лишь сплетни, слухи.
                Будто рассыпали злое зелье.
                Точнее вино пьянило село,
                Оно-то в угар всех завело.
- И это вы читали в Маяке? – перебила Калерия.
- В Маяке нет, а в Качкаровке очень люди потешались.
- Тоже самое было и в Качкаровке, хотя там и не было винного завода. А дальше, в стихах я по вам с отцом прошлась и по Вере шлёндре – это вы, разумеется, не читали людям?
- Уж, конечно. Но там, где ты себя восхваляешь – женщинам очень нравилось.
- Не помню, чтоб себя хвалила.
- Тогда слушай: Мальчишки тебе говорят: - Вечером к церкви приходи, там тоже играем и танцуем». Но ты же:  Так шалить не желала Реля.
                Ей милей Днепр, сады, деревья.
                Тихо шептали Реле: - «Не верь!
                Будь другой, как нить Ариадны.
                Вейся, открой тайнам дверь.
                Пусть другие о том не ведают,
                Ты же тайны Маяка разведай».
- Спасибо, мама. Вот угодили стихами. Но о том, что я плохо написала о вас и Вере, вы не прочтёте мне?
- Почему же? Если там ни одного ложного слова нет – всё правда. Правда, Реля. А на правду нельзя обижаться. Видишь, мать твоя, признаёт, что тогда была неправа. Разумеется, чтоб я признала это, прошли годы. Лучше бы мне признать это было тогда, хотя бы когда я эту тетрадь у тебя «спёрла», как говорят Атаманши иногда мне. Не по поводу тетради – они о ней не знают – а просто, говорят так о подругах своих.
- Читайте, мама.
- Сейчас вспомню. Ведь я эти стихи – правду говоришь – никому не читала. Вот:
                От винного завода народ страдает
                Его немцы строили – каждый знает.
                Мать с отцом в общее веселье впали.
                Но спросить у Рели еду не забывали.

                Нет бы у Веры-шлёндры спрашивали.
                Она же обеды варить не желала.
                Тоже иногда вино выпивала.
                Хамила Реле, чтоб не допрашивала.

                И за водой не желала ходить.
                А Реле неудобно на коромысле носить.
                Вода в вёдрах колышется и плещет.
                Девицу по лицу и платью хлещет.
   
                Мокрой по жаре идти даже приятно.
                Но от людей старалась укрыться.
                Стыдно, что неловкая, это понятно.
                Хорошо, что пусты летом улицы.

                Но вот несёт воду – парень стоит.
                По рассказам соседки – студент.
                Реле хотелось его рассмешить:
                - Жарко мне, видите, купаюсь.
                За вид свой мокрый извиняюсь.

                Студент забрал вёдра и моментом,
                Донёс Реле воду до крыльца.
                - Увижу выпившего твоего отца.
                Пусть носит воду экспериментом.
- Читать дальше, как вы говорите с Павлом о деревьях, что их надо сажать, чтоб домик не съехал со скалы. Ты там ещё с незнакомым человеком кокетничаешь, довольно резво. – «Я рада сажать, но с вами. Шучу! А где саженцев взять?» – «Научу» - отвечает тебе Павел.
- А потом. Подождите, мама, возможно, я вспомню. Вот как он мне ответил:
                Со мной не выйдет, девушка.
                Мне ещё надо занятия посещать.
                Но я найду тебе дедушку,
                Который любит деревья сажать.
- А потом, - Калерия улыбнулась, - мы поговорили о саде. И вдруг Павел заметил, что идут сплетницы: - «Бабки идут, что плетут небылицы», и захотел уходить.
- Но не ушёл, - добродушно заметила Юлия Петровна. – И мне довелось с ним поговорить. Сейчас я спокойно могу вспоминать об этом. А тогда… Павел немало мне нервов потрепал.
- Ну, как же! Он заметил не вашу Веру-красавицу, а девчонку в мокром платье.
- И, правда, Реля. Вера, по приезде в Маяк, столько шороху наделала своей красотой, а Павел, получается, только тебя заметил? В обход не только Веры, но и остальных девушек. 
   - Вот это верно. Я и то удивляюсь. В Павла, когда он приехал на практику, в нашу школу, мне казалось, были влюблены все старшеклассницы и даже из нашего, седьмого класса.
- Ты ревновала, наверное? Ведь первая любовь!
- Не передать словами, как ревновала. Но он одним словом, одним взглядом снимал с меня напряжение. Бывало, улыбнётся насмешливо, если девицы к нему приставали и мне уже понятно, что он хочет быстрее от них отговориться, чтоб со мной переброситься парой слов.
- Он же учитель. И ученицы к нему с литературными вопросами обращались. Но он, видимо, как влюбился в маленькую девочку и мечтал, пока она подрастёт.
- Но я уже большая, по уму была тогда. Да и ростом вымахала, собирая виноград. Потому вы правы. Павел ожидал, когда я взрослая стану по возрасту.
- Но так влюбиться с первого взгляда! Ведь как он меня отхлестал словами, что я плохая мать. И за что! За то, что девчонка оказалась не как все, а как радуга, по его словам. Помнишь?
- Забыла я свои стихи, которые сочиняла по горячим следам. Не напомните? Вы с ним разговаривали после того, как он не ушёл от глаз бабушек, которые «плетут небылицы»?
- Да. Он обещал:   Но к Новому году Паша вернётся.
                В Маяке наводить культуру.
                Надеюсь, Золушка меня дождётся.
                Стану преподавать литературу.
      
                - Любимый предмет! – вскричала Реля.
                Но почему сразу недоверие?
                Я разве сбегу из Маяка?
                Когда вижу чудо пока.

                - Видишь чудо – мне это подарок.
                Маяк – жемчужина, он очень ярок.
                О нём поговорим с тобой как-нибудь.
                Лишь ты о теме этой не забудь.          
- Умела ты, Реля, задеть молодых людей за сердце. Со всеми так разговариваешь?
- С каждым по разному, в зависимости от развития человека. Но хватит уже мою поэму цитировать. Думаю, что о Вере вам трудно будет читать.
- Где Павел её ругал? Признаюсь. До сих пор переживаю за свою старшую дочь, что не умеет она как ты юношей за душу брать. Поэтому к тебе и подходят самые лучшие парни.
- Лучшие? Не сказала бы. Первый же Симферополец, который ко мне подкатывался, был бандит, по прозвищу Атаман. Он мог меня даже убить, как мне после сказали. Потом, правда, звал замуж другой, из богатой семьи, которая могла меня со строительства вызволить.
- Зря не пошла, Калерия, говорю тебе как мать.
- Как мать вы меня кинули на строительство. Но я не в обиде. Познала такую жизнь, какую мои сверстники за десятки лет не узнают. И третий парень или мужчина, который претендовал на меня, был страшней атомной бомбы. Звала я его Гориллой, он таким и оказался. Убийца! Из-за него, признаться, я и ногу покалечила.
- Вот уж, Реля, тебе досталось!
- Да, мама, отбиваться пришлось и от четвёртого. Не такого страшного, как Горилла, но боевого казака с Кубани. И, наконец, перед встречей с Николаем, как подарок судьбы Артём.
- Да, Артёмушка, действительно, подарок. И правильно, что вы не поженились. Зато он тебе Одессу-город подарил.
- Знаю, мама, что всё мы правильно с Артёмом сделали. Не сфальшивили мы в дуэте с капитаном. За что он у меня на счёту моих поклонников, на втором месте после Павла.   
- Хорошо, что вернулись к Павлу. Ты, наверное, ради той встречи и писала поэму?
- Поэму, ради Павла? Не думаю.  Как же Приморье, описанное в поэме!? Байкал поразил меня, по пути следования на Дальний Восток. О бедных политических заключённых слово молвила. Как высекли Сталину из скалы бюст, необычный.
- Про бюст этот ты не слышала? Его же взорвали в 1956 году.
- Да что вы! – У Калерии на глазах показались слёзы. – Какие уроды могли взорвать то, на чём бедные скульптор и архитектор жизни положили. Это же памятник их, а не коммунистов.
- Потише! Опять ты в политику лезешь.
- Ой, мама. Мне в душу прямо плюнули эти взрыватели. И не отдадите ли мне тетрадь со стихами? Потому что мне всё дорого в них. О Павле. Об этом бюсте. О Байкале. О Дальнем Востоке. Мама, они вам не нужны. Ну не станете же вы читать вашим скотникам и дояркам обо всём, что я назвала. Потому что там много политики, а не лишь моя любовь с Павлом.
- Да как же я тебе ту поэму отдам, если её у меня можно сказать, украл Иван из Херсона. Тот самый «жених», который сватался ко мне, когда ты школу заканчивала. Ведь он учить тебя после школы, Реля, хотел именно потому, что поэму эту прочитал. Я думала, что ему родственница из Чернянки насплетничала о наших с тобой не простых отношениях. А он увидел в тебе человека мыслящего и хотел дочерью назвать, путь тебе далее в жизни проложить.
- Как много мне, оказывается, хотели помогать в жизни людей, чтоб сгладить те гадости, которые я видела от вас с Верой. Но смотрите, мама. Не один человек думал о моёй доле, но помочь не получалось. Не судьба. И зачем вы мне о стихах напомнили! Большой пласт в моей жизни высветился как на экране.


                Г л а в а  10.
 
- Да я к чему тебя о стихах твоих напомнила. Хочу, чтоб ты поняла мать и согласилась жить со мной, если твой Николай не приедет за тобой. Я была бы рада, если бы ты осталась во Львово, ведь тебе оно нравится! Посвящала бы поэмы Львову, как Маяку.
- Вы в своём уме, мама? Да никогда я не останусь с вами, даже в самом прекрасном селе, каким и является Львово. Не останусь!
- Но разве тебе плохо сейчас у матери?
- Действительно, вы сейчас холите-лелеете меня, но всё равно не как вашу любимицу Веру когда-то холили. И не дай Бог мне остаться здесь. Не обижайтесь, но давайте разберёмся, за что вы так «полюбили» меня? Я выделяю это слово, потому что любовь ваша переменчивая, короткая, если вы вообще способны на это чувство.
- Спасибо, доченька, я и не думала, что не умею любить.
- Мужчин возможно, а не детей своих. Но не будем ворошить старое, давайте разберёмся за что вы «полюбили» меня теперь? За то, что Релька родила вам первого внука, чем вызвала ваш жгучий интерес. Но через несколько лет кто-то из Атаманш подарит вам внучку и вы перекинетесь на неё. Я понимаю, Олежка уже подрастёт, будет вредничать, а тут совершенно безропотное существо - вы только таких и любите.
- Атаманши у тебя родят! А Вера не в счёт?
- Господи! Да мы уже говорили, что пока Вера не нагуляется, она не родит - это такой же экземпляр женщины, как и вы: рожает поздно.
- Конечно! Ей надо закончить институт.
- Да не в институте, мама, дело – опять, повторяюсь. Вернёмся к основному вопросу. Рискую предположить, за что вы меня «полюбили».
- И отчего же, по твоему глупому разумению?
- А оттого, мама, что наконец-то вы заметили во мне человека, и не какого-нибудь, а незаурядного. Но для этого не вам умом пришлось поработать, а Рельке приложить усилия. Я два года прокладывала тропу к вам, в каждый свой приезд, в отпуск - получила то, что желала.
- Незаурядного - это ты о себе сказала?
- Конечно. Вдруг поверили чужим людям, что во мне есть талант. А раньше куда вы смотрели? Ведь я не прятала его, не скрывала! И вот, пожалуйста, вас поражает мой взгляд на мир, на события, происходящие в нём, на моё отношение к людям, моё сопереживание им и, конечно, не обошла стороной вас мысль, что всё это бродит во мне, ищет выхода.
- Признаюсь, мне хотелось бы быть героиней твоей книги.
- Как я рада этому признанию! Это значит, что вы, пообщавшись с Релькой, поняли, что главное в отношениях между людьми, открытость!
- Да разве мать твоя врушкой когда была?
- И тут доказывать? Да главное в ваших отношениях с Верой лицемерие и ложь. Ну, признайтесь, хоть раз, сами себе.
- Ох, и мучители вы у меня с Верой, обе!
- Простите, я, конечно, терзаю вас, но мы подошли к самому главному. Итак, дорогая «мамочка» Веры, вы ждёте от Чернавки книгу?
- Ну, разумеется, всё, что бродит, всё должно взыграть.
- Но это будет не скоро, мам, как вы не поймёте. Всё должно пройти через мои страдания и переломиться в них. Не играть, а вызреть.
- Не понимаю тебя!  Мало моей Дикой страданий досталось?
- Но мало или нет - не нам судить. А писать я смогу не скоро, а ведь вы сейчас ждёте книгу - через плечо бы мне заглядывали, каждую строчку бы прочитывали и указывали дочери как писать? Не так ли?
- Да кто же это писателям-то указывает? Они пишут, как хотят.
- И на этом спасибо. Но не получив книжицу в скором времени, вы опять бы возненавидели меня, как не оправдавшую ваших надежд. И так бы тюкнули по темечку - как вы умели тюкать в детстве - что Карелька нескоро пришла бы в себя.
- В детстве выдерживала, а во взрослом состоянии, когда готова ехать к чужим людям и бороться с ними до победы, Дикая моя уж не справится с матерью, которую она, уехав внезапно, привела этим самым в чувство. Да и разговоры наши, Реля, после твоих приездов так маму твою потрясли, что я теперь тебя считаю лучше всех дочерей, - начав воинственно, мать решила закончить жалобно, рассчитывая на внезапность услышанного Калерией, что она лучшая из дочерей.
Но Реля будто предчувствовала такую вспышку «любви» матери с детства, подготовилась, и сказала спокойно, как хорошо выученный урок:
- Спасибо, сейчас мне вашей любви не надо. Есть такая поговорка – «хороша ложка к обеду» - наш с вами, мама,  общий обед, когда мне требовалась ваша любовь, хотя бы слово ласковое, давно прошёл. Увы! И, к тому же - это я возвращаюсь к книге. Что мы делим шкуру не убитого медведя? Возможно, что у меня вовсе нет таланта, и никакой книги я не напишу. А напишу, так не напечатают. Потому что я не стану, как современные писатели, подлаживаться под этот поганый строй.
- Как это поганый? Ты говори, да не заговаривайся. Почему ругаешь Советскую власть, где мать твоя, пусть небольшим, но начальничком работает? Чем тебе советская власть не угодила? Люди, вон, раздышались, хорошо жить стали, разве ты не заметила этого во Львово?
- Заметила, мама. Но не все хорошо живут, не у всех сады есть. А виноград, вьющийся по железным каркасам, лишь у самых зажиточных, у начальства. Которое может приказать и ему бесплатно, за счёт совхоза, привезут всё что угодно, хоть из Крыма, хоть из-под Киева. Пожив тут, я заметила, что не все жители могут арбузов выписать машину, как вы. Живут скудно, даже деревьев не могут посадить возле домов.
    - Ну, это или старики или лодыри, пьяницы какие, которые предпочитают не сады сажать, или уток-индюшек выращивать на зиму, а воровать. Причём, летом крадут в баштанах, в виноградниках, в садах, но им этого мало. О! Вот будет темнеть рано, такое воровство пойдёт на подворьях. Но воруют не у начальства: бояться залезать в хоромы и собак злых во дворах, а больше у бедняг-стариков, которые везде беззащитны. Так за это нельзя проклинать Советскую власть, она не виновата.
- Как нельзя, мама? Надо! Раз она допускает, чтобы стариков обворовывали. Им всю жизнь недоплачивали, обманывали - вот у них и хатки-мазанки, а не дворцы, как у вашего начальства. И сил нет у людей, даже деревьев насажать. Да ещё живность, которую они всё лето выращивали, у них утянут поздней осенью - это же позор, что нет им защиты. Участковый, наверное, придёт, всё запишет, что они скажут, и прекрасно зная, кто у него не работает в селе, а каждый день пьёт и хорошо закусывает, будет делать вид, что ищет иголку в стоге сена. А начальничкам, если они сами малость какую потеряют, быстро найдут.
- Вот это ты верно, Реля, заметила. Не живёшь уже давно в селе, а глаз у тебя, как прежде, намётан на «всякие гадства», как ты раньше выражалась. А я думала, что ты родила и ничего не видишь, кроме своего Бэби. А он тебе свет в окошке не застил, и, смотри-ка ты, не выбил у тебя твоей привычки нос свой во всё совать, что тебя не касается. Казалось бы, живёшь у мамы хорошо, что тебе до других?
- Не могу, мама. Всегда гадство лезет мне прямо в глаза. Может, благодаря вам? Обращайся вы со мной, как с Верой, не води Релю в отрёпках своих, возможно и я, как Вера пустым деревом выросла бы.
- Ну вот, и до Веры добралась! - заметила в сердцах мать.
Калерия с удивлением посмотрела на родительницу:
- Но того не скроешь, мама, что Вера пустая, от глаз людских, а от моих тем более. Хоть раз ваша студентка, живя в Чернянке и здесь, заметила, что есть большая разница в жизни разных людей. Одни блаженствуют, как бывшие помещики - это я не про вас говорю, потому что у вас сроду крепостных не было, кроме Рели - а другие трудятся в поте лица на этих помещиков. Ваш директор совхоза… я встретила его, когда ходила к Нине зуб лечить, услыхав чуток его речи, сразу угадала в нём негодяя. Такой гад, даже не может сдерживать себя.
- Уж не приставал ли он к тебе? - осторожно спросила мать. - Вере он делал всякие предложения, и она не прочь была проехаться с ним в степь или к Днепру, где народа нет. Так он за это, до сих пор, приказывает привезти нам то помидоров ящик, то огурцов - без выписки.
- А это значит бесплатно, хотя они и стоят здесь копейки? Тогда понятно, почему это он остановил машину, когда я шла, и спросил, уж не Юлия ли свет Петровна вырастила такой бутончик в своём саду?
- Так и сказал?
- Так и сказал - ему, видно, мало Веры. Но я оглядела сельского быка, и презрительно пошла дальше, не говоря ему не слова.
- Хорошо, что не сказала. Этот хряк не потерпел бы оскорблений. Но могла бы хоть улыбнуться и пошутить как-нибудь. Наверное, не обидела бы этим своего мужа, если бы, к его приезду у нас что-то вкусное было на столе, благодаря щедротам директора.
- Мама, я таких «щедрот», на фоне старческого обнищания в селе, не приму, хоть режьте меня. И возвращаясь к тому, с чего начался спор, могу уже указать, за что я не люблю власть Советов. Как раз за это - при этой власти процветает обогащение одних, за счёт других, цветёт махровым цветом разврат... Пример?  Похождения вашего директора и ваши с отцом, когда вы были председателем колхоза.
- Нашла что вспоминать! Это ты мне мстишь за то, что заставала, не в очень приличных положениях, мать?
- Не мщу, мама, а констатирую факты. Вера-то у вас в кого пошла? Но я вас утешу немного, если это утешение. У этого борова, директора совхоза, сынок ещё хуже Веры будет. Пройдёт года два-три и сынуля сделает какое-то злодейство, которое покроет папу несравненным с вашим позором. Мало этого, он ему перекроет путь к славе, как директор станет думать, хотя эта слава надувная, как современных героев труда.
Юлия Петровна уже хотела «взорваться» гневом, так у неё накипело против этой предсказательницы. Предсказывает и предсказывает всем, правда себя тоже не щадит. Но какое ей дело, как живёт директор совхоза? Вера всегда благодарила лишь за щедрость, да бегала к нему тайно от матери на свидания. И кто от этого страдал? Может жена борова, но это уж, как говорится, её беда.
И взорвалась бы гневом мать, но тут Дикая стала говорить о сыне директора, который был боровом почище батеньки. Он Юлии Петровне не нравился - успел как-то надерзить, ещё и пригрозил, что пристукнет как-нибудь вечером. Сходила б, пожаловалась на него, но кому? Не отцу - это точно - тогда бы щедрости прекратились. Перетерпела. Реля её порадовала словами, что когда-то - и не за такими далёкими горами - этот дурачок выкинет фокус своему боевому отцу и нагадит тому.
А когда упомянула про современных героев труда, мать прикусила язык. Боров-директор, осчастливив верхушку села, и плюнул на всех остальных, живших, действительно, в нищете - тут Реля сто раз права.  И закупив всё начальство района и области, рвался в трудового героя.  Уж очень ему хотелось блистающую звезду к лацкану шикарного пиджака приколоть: - «Всем носы утру!»  Но тут ему - бац!  Дорогой сыночек некую пакость подстроит! И не видать ему, как своих жирных ушей, звезды Героя. Такой расклад дел Юлию Петровну устраивал, и она сказала ласково, почти любя, своей дорогой предсказательнице:
- Кажется, я понимаю тебя, почему ты не хочешь рано начинать писать, если такие боровы, как наш директор тебя смущают. Но ты пиши о хорошем. Ведь в жизни есть любовь, например, как ваша с Павлом. Не маши руками, я помню, что он рано умер и не успел тебе доказать, как она бывает прекрасна...
- Успел, мама, - перебила Калерия. - Очень успел. Доказал.
- Да что ты! Не целовал же тебя он, тринадцатилетнюю девочку?
- Мама! Любовь выражается не только в поцелуях. А бывает и без, но не менее прекрасная. У неё даже название есть - платоническая.
- Это тебе Павел говорил? Или мамуля его, директорша школы?
- Нет. В книгах вычитала.
- Вот видишь! Про любовь пишут в книгах. И ещё я тебе тему подкину. Почему бы тебе не написать, про вашу мать, которая вас, четверых, вырастила и не охнула?
- Я давно ждала, что вы к этому приведёте, - улыбнулась жалобно Калерия, издеваясь не то над матерью, не то над собой. - Мама, неужели вы думаете, что если ваш боров-директор не достоин, чтоб о нём книги писали - хотя он, наверное, рассчитывает на это, но останется с уголовным делом и несмываемым позором...
 -«То вы достойны», - хотела Реля договорить, но Юлия Петровна, будто понимая, о чём сейчас пойдёт речь, живо продолжила тему:
- Ой, Реля, с них как с гуся вода, даже если убийство случится. - Перебила она дочь, чувствуя, что к дикой вернулись плохие мысли, и Реля может сказать неприятность  в её адрес, а матери этого не хотелось.
- Так убийство же я и вижу: какого-то хорошего парня загубит директорский сын. Вот, жаль, я этого парня не знаю, и предупредить, чтоб берёгся, не смогу. Это случится после моего отъезда, а может намного позже.
- Скажи мне, что за парень, я его предупрежу как-нибудь, - решилась помочь дочери мать. -  И почему ты говоришь, что погибнет юноша после твоего отъезда, раньше сказала другое время. Ошиблась?
- Сроками я могу ошибаться. Но сейчас вспоминаю сон - такой ясный - сынуля этого борова, а я знаю, что это он, мне кто-то подсказал, заносит нож над парнем в морской форме, и убивает его, я видела попозже лицо убитого - оно было без кровинки, не живое.
    - Говоришь, в морской форме? Да у нас нет моряков, только речные матросики заскакивают к любвеобильным бабёнкам - такого и не жалко, если кто и прибьёт его - пусть не лазят.
- Мама, вы же сами были когда-то любвеобильной, уж простите, что помню! - Калерия  улыбнулась.
- Чистая ты девушка, Реля, если негодных жалеешь! Ну да ладно, подумаю ещё, кто может попасть под нож сына директора?.. Разве какой парень в морском флоте служит и скоро возвратится домой. Поспрашиваю у всезнающих доярок, они хоть на фермах с утра и до ночи, а всё про всех знают.
- Спасибо, мама, если вы того парня предупредите, но это совсем не обязательно, что он вас послушает. Судьба есть судьба. Кому суждено в огне сгореть, тот в воде не утонет. Но вот что меня гнетёт - я того парня видела в канаве какой-то сточной, и он плыл в ней лицом вниз и, расставив руки - так плавают покойники, когда их бросили в воду. Я этого не видела в жизни, но мне тоже кто-то это сказал.
- Боже мой! Кто же это? Вот ты меня, Реля, поразила своим предсказанием! Какая-то мать обольётся слезами. А кто? Может она рядом, буквально рядом ходит? Сказать бы ей, чтоб сына берегла, и к борову директорскому не подпускала. Люди забивают боровов, а тут боров погубит человека, хорошего парня, как ты предчувствуешь. Но ты про то можешь написать книгу, и как мама помогала спасать парня – спасу ли?
- Ой, мама, боюсь, что вы не так страдаете за парня, как хочется вам прослыть героиней. Да не просто во Львово, среди односельчан, как в книге моей? - догадалась, наконец, Калерия.
- Конечно. Львовчанам я бы ничего не сказала: а ну как директору донесут - это мне невыгодно. Другое дело, попасть хорошей женщиной в твою книгу, прекрасной матерью, защитницей обиженных.
- Ой, мама, а вы разве такая? Неужели вы думаете, что я за «прекрасными» вашими порывами - возможно пустыми и обманчивыми, как ранее - забуду как вы с Верой, в детстве, тоже пытались меня убить?
- Как же ты жестоко караешь мать! - простонала Юлия Петровна. - Вот теперь я не хочу, чтобы ты жила со мной, и книги твои не захочу читать, если ты в них про мать всё пропишешь, про каждый промах.
- Мама, не я начала разговор о нашей совместной жизни. Вы ж видели, что у меня, вместо сердца живая рана, так зачем же туда лезть с шомполом, каким раньше стёкла от керосинок чистили?
- Так ты этим шомполом и отхлестала мать?
- Но иногда надо давать сдачи. Вы согласны? Ведь вы хотели, как на гитаре, сыграть у меня на нервах: что-то твой муж не едет за тобой? Так не останешься ли ты с мамой, и не напишешь ли о ней книгу?
- Глупая, разве ради этого просила я тебя остаться со мной? Мне так хорошо было с тобой в эти малые месяцы, что расстаться нет сил.
- Ну, оставили бы вы меня, мама, жить с вами. Во-первых, не как писателя, а как служанку. И уже через полгода били бы мне душу своим благородством. И в петельку бы засунули Рельку – видите, стихами заговорила. А мой, дорогой Олежка остался бы без матери.
- И знаешь, воспитала бы я внука, - пробовала улыбнуться, всё перевести в шутку, Юлия Петровна. - Ведь я буду долго жить.
- Да, воспитали бы, но морального урода, как Веру, или вытолкали бы из дома, как ранее вытолкали нелюбимую дочь, его мать, - разгневалась Калерия. Она даже представила, как плохо было бы её сыну.
- Успокойся, оставлю я тебе твоего Олежку - сама его вырастишь. И приедет твой Николай, чего ты бесишься? Тебе нельзя нервничать, не забывай, что ты ребёнка ещё грудью кормишь, хотя его давно пора переводить на кашки - я тебе об этом толкую уже не первый день.
- Я лучше знаю, когда мне моего Бэби переводить на кашки. А вам не надо было начинать разговора, который привел меня в такое состояние. Настоящая мать никогда бы не стала говорить кормящей дитя дочери таких гадостей, а вы как будто всё делаете для того, чтобы мне вспоминались старые невзгоды, вызывая ненавистью к вам. Эх, мама, - с горечью проговорила Калерия и ушла к сыну, который агукал за стеной, призывая её не спорить с бабкой, а идти, порадоваться на него.

Увидев сына, Калерия забыла обо всём на свете. Унеслась неизвестно куда её недавняя боль за взрослого моряка, чьего-то сына могут убить в этом на одну треть красивом, а на две трети нищем, вороватом селе. Перед ней лежал её сын, свет очей её - живой и здоровый, судя по тому, как он быстро рос. Вера смеялась, когда они только приехали: - «Растёт ребёнок там, не по дням, а по часам». Действительно рос, невзирая на все тёткины насмешки. Бабушке уже было не поднять внука:
    - Реля, ты уж меня извини, но не по силам мне твой богатырь. Куда так растёт на мамкином молочке? Ведь в основном его пьёт, каши ест с неудовольствием, от киселей отплёвывается, хотя бабуля ему готовит вкусно - даже ты эти кашки с удовольствием кушаешь.
- Так, мам, не выбрасывать же добро, тем более, что готовите вы, действительно, довольно вкусно. Я, в детстве, таких кашек от вас не вкушала, как Вера наша манерно говорит.
- Не вкушала? Что ж, в Литве, разве я вам разных каш не варила?
- Помню, что когда мы жили на хуторе, то, действительно, вы каши варили и в печи их томили. Наверное, те каши были сладкие для Веры, тогда Геры, но я их ела, в основном, пополам со слезами, от них-то каши ваши и горчили, а уж что солёные были - сами понимаете.
- А! Слёзы-то ты проливала, оттого, что мама в школу не пустила?
- И от того - обидно же было до рыданий. И оттого, что вы Валю с Лариской не хотели грудью кормить, а мне приходилось их выкармливать молоком от соседской коровы, а это было весьма трудно не очень сытой девочке.
- Но тогда вся семья так питалась, кроме Олега - его я кормила, потому что в Литве он был единственном работником, должен был есть.
- Не надо меня обманывать, мама. Вы же знаете, как быстро я вас могу разоблачить. Меня нельзя было в детстве обмануть, а сейчас подавно, хотя вы с Геркой усердно и методично старались бить Чернавку только по голове, чтобы она отупела, но Бог спасал меня от безумия.
- Вот уж выдумщица! - возмущалась мать. - Когда я тебя била?
- Вам, мама, дни и часы назвать, и посчитать сколько ударов я по голове получила? Сколько раз меня за волосы Вера драла, уже довольно взрослой, чтобы они такие красивые не были, старалась их ровнять по своим - довольно бесцветным и не кудрявым, ещё и жиденьким.
- Конечно, Вера тебя всегда не любила за твои потрясающие кудри и за парней, которых ты начала отбивать у неё уже с тринадцати лет.
- Как я могла у неё парней отбивать, мама, когда вы водили Релю в рванине, сами одеваясь прекрасно, по тем временам?
- Не лукавь, Дикая моя, уж не знаю как, но ты в рванине, как ты говоришь, а отбивала у красавицы старшей самых лучших парней – сама это прекрасно знаешь. Не лукавь! – Мать говорила эти слова, прочитав и заучив поэму, которую сегодня цитировала. И чтоб ей было тогда ещё проговориться о том, что знает, как сложилась первая любовь у Дикарки, которая стеснялась своей одежды.
Но Калерия не ведала, что родительница не только знает её стихи, но и декламирует их чужим людям, в основном женщинам. Видимо хотела хвалиться дочерью. Особенно после того, как Реля сложила поэму в честь старой революционерки в Качкаровке. Тогда же разнеслась весть, что поэт объявился в школе, вот матушка, под вторую поэму, и спрятала первую от дочери. Тем более Калерия заболела, попала в больницу и… забыла Павла. Вернее ей помогли забыть о первой любви. Вот где мать ей помогла бы, если бы напомнила о первой поэме. Но не сделала этого, не восстановила Релину память.
 Поэтому Калерия и отвечала, думая, что мать имеет в виду Славу.
- Ладно, не буду притворяться. А скажите, зачем вы Вере год или два сократили, как и себе в документах? Ведь когда мне было тринадцать лет, Вере исполнилось никак не пятнадцать, а шестнадцать. И вот сейчас, не думая, когда выправляли документы, вы пойдёте позже на пенсию, а ведь вам тяжко уже работать, если вы внука поднять не можете.
- Всё верно. Теперь я жалею, что так сделала. Близок локоток да не укусишь. И Вера, возможно, меня когда-то так будет проклинать. Ну, ты наелась? Иди-ка, отдохни пока твой Бэби спит. А я кашку доем, мне она тоже нравится, тем более Петровна, как сказали бы Атаманши её здорово приготовила.
Вспомнив о материных кашах, которые Реле довелось, без слёз, поесть лишь взрослой, молодая женщина улыбнулась. Она взяла сына в руки, подняла над головой, и пропела в улыбающейся личико:
- Родной ты мой! Чудо ты моё солнечное и виноградное! Приедем в Москву, там ты полностью перейдёшь на смеси и каши, кисели, потому, что мне, вероятно, надо будет идти работать. А сейчас попей маминого молочка, которое ты так любишь.
Её богатырь не ломался над маминым предложением. Он живо приложился к соску, насыщался, ухватившись обеими ручками за кормилицу.
-«Интересно, что моё молоко любит, а бабкины кашки нет, неужели дитё это знает, что именно мама когда-то вытолкнула его из чрева, а Реля решила родить своего братика? Как он будет относиться ко мне и бабушке своей, когда подрастёт? Будет ли меня любить? Будет ли обожать бабушку, как она того желает? Конечно, всё это я могла бы просмотреть в своих снах, но на детей гадать нельзя! Как будет, так всё случится. Главное ему не проговориться до поры, до времени что родной он мне дважды - как старший брат и как сын. Если он подрастёт и будет ко мне относиться как старший, тогда Олежка сам догадается кем приходится ему, по совместительству, его бабуля. Ты же умным вырастешь, солнце моё? До всего додумаешь своей головкой, как мама твоя, с детства открытия для себя делала, правда пугалась их, потому была нелюбимая, нежеланная, да ещё росла дерзкой вопреки задумкам бабули твоей иметь в доме покорную рабыню. Рабыней я, признаюсь, была, ведь никуда не спрячешься от труда, но не покорялась тёмным силам мамы и Веры. Как-то ты будешь их воспринимать, когда подрастёшь, и я дорогого своего стану привозить во Львово, чтобы ты фруктов поел, подышал свежим воздухом? Так как, Бэби мой? Сразу узришь их тёмные душонки, хотя перед тобой они могут «икру метать», как Лара говорит. То есть лебезить - ведь мы с тобой в Москве будем жить, а им захочется к нам приезжать. Я заранее вижу, как они начнут настраивать тебя, сыночек, против меня: говорить нехорошее, что-нибудь вроде, что мама твоя глупая да их не понимает, но ты сопротивляйся, не позволяй им меня порочить».

После ухода бунтарки из её комнаты, пожилая женщина прилегла на постель и задумалась - почему Реля так вспыхивает на каждую неожиданность, как в детстве. Она напоминала матери дремлющий вулкан. Который молчит долго, но лишь пошали возле него кто со спичками, тяжко задышит, вздохнёт и взорвётся горячей лавиной, сметающей всё, что попадётся, на его пути. Опасно и вредно для себя затрагивать воспоминания в Калерии - Юлия Петровна это давно усвоила, а никак не привыкнет, что есть темы, очень болезненные для Дикой и их затрагивать ни в коем случае нельзя. Но будто кто за язык тянет.
Ни мать, ни Реля не заметили, что только что вернувшаяся младшая Атаманша подслушала немного их спор, начиная с того момента как мать выкрикнула: - «Как же ты жестоко караешь мать!»  А потом Калерия сказала, что мать ей лезет в больную рану шомполом и шарит там, чтоб больше разбередить... Лариса поняла, что мать не против была бы, если бы Реля умерла, а она бы, бабка, то есть воспитывала бы племяша:. – «От гадюка! - подумала  еле выдерживая, чтобы не выскочить и не поссориться с матерью маленькая Атаманша: - Она вырастит внука?! Да, Реля права - такого же урода, как Вера. Давай, сэстричко, нэ щады маты, як вона тэбэ не щадыла, колы ты малэнькою была»...
И потом, когда Калерия ушла, а мать улеглась в кровать, напившись в очередной раз её крови, Лариса произнесла шепотом.
- Божэ! И чому цэ наша маты нэ може так жыты, щоб у доми було тыхо, бэз скандалив. Як тыхо, так вона дурью маеться...
Обе младшие сестрёнки Рели давно избрали себе разговорным языком украинский, что было справедливо - уже несколько лет они учились только в украинской школе. Правда, с матерью да старшими сёстрами, в их приезды домой, старались, говорили по-русски, а между собой «балакалы» - так было проще, так же приходилось говорить и с подругами.
Вот и сейчас Лариса как думала, так и шептала, переобуваясь: - Скажи мэни, Божэ, чому мыты наша вэдэ сэбэ зовсим нэ як маты? Знае, чудово знае, що Калерии нельзя волнуватысь, и ось тоби, завэла такый дурный разговор, що у мэнэ до сих пор уши горять! И щэ будэ говорыты, що вона Релю полюбыла. Як була у нэи Вера сама любыма, так и зисталась, а мы, так соби - пришый собаке хвост - называемось.


                Г л а в а   11.

Калерия, в разговоре с родительницей, пыталась сдерживать свои эмоции, чтобы огорчение не повлияло на молоко, но видно оно, всё же, проскочило, потому что Олежка после её кормления заснул, а проснулся с криком, да таким, что испуганная Лариса, которая повторяла дома пройденный в этот день материал, сбежала под предлогом того, что надо срочно в вернуться школу, на дополнительные занятия, потому как они с Валентиной приехали во Львово, где по некоторым предметам шли «впереди Чернянки», как они объясняли, потому им приходилось ходить, «догонять в учёбе» своих сверстников из Львова.
Реля тяжко вздохнула, когда сестрёнка убежала и посмеялась над собой: - «Не думай, что малышка испугалась рёва племянника. Не всем так легко учёба даётся, как тебе. Это ты приезжала в новую школу, и тебе приходилось ждать, а не догонять. Но вижу, что Атаманши мои не читают почти книг не по программе - только школьные учебники. И вовсе не потому, что им мешает Олежка. Я его почти всегда выношу гулять, когда они занимаются, и по ночам кричать не даю - спят Атаманши прекрасно. Это они не привыкли книги читать: не в Чернянке, как каялись, когда там жили привольно, без крикунчика, ни во Львово в библиотеку ни ногой. На учебные танцы да, пожалуйста, бегут охотно, а читать, видимо, как не привыкли с детства, так и не «хочуть». Но, если бы я их так бросала в детстве, таких маленьких, как сейчас мой Олежка, то они бы и не выросли. Но всё равно я читала - в любой обстановке, даже если мама обещала уничтожить книги, и меня с ними».
Однако Олежка не дал маме углубиться в мысли по поводу тёток. Он кричал всё сильней и сильней и разбудил бабушку, которой, пора была вставать и идти на ферму, что она и сделала, дав дочери пару ценных советов:
- Дай ему укропной водички, а если не действует, то не помешает и небольшая клизма. Да гладь ему животик, гладь, под лёгким массажем дети не капризничают. Я вам так делала в детстве.
- Да, вы меня массировали, бросая головкой на пол - мне Гера, в войну это рассказывала, как вы хотели от Рельки избавиться.
- А ты и поверила? Это она, в конце войны тебя с высокой печурки спихнула - вот она точно убить хотела. А я шутила - это упражнение такое мне врач подсказал, и смотри, какая ты умная от мамкиного усердия выросла - никак мама не может переговорить тебя.
- Ой, мама, идите уже на ферму, как в Одессе говорят. Мне никак невозможно с вами разговаривать, когда ребёнок кричит. А все процедуры, какие вы мне назвали, Релька давным-давно выполнила - никакого результата. Идите, мама, не портите мне нервы, а то и я закричу.
Она чуть с ума не сошла, нося на руках кричащего малыша. Валюша, прибежавшая из школы, «бо Ларка пожалувалась, що з дытыною щось приключилось»,- как сказала Атаманша, со слезами, также полчаса носила Олежку и вскоре унеслась, куда, этого Калерия уже не спрашивала.
Через три часа вернувшаяся с фермы Юлия Петровна, не выдержала и пошла за бабушкой, которую всех в селе лечила заговорами. Упросив старушку посмотреть внука, сама пошла в контору, хотя не собиралась в этот день навещать бездельников в ней. Но лучше с кем-нибудь болтать, чем слышать мощный крик внука.
«Знахарка» свалилась на измученную Калерию, как снег на голову:
- Вы кто? - изумлённо спросила молодая женщина, когда в её комнату, без стука, вошла старуха с клюкой, похожая на Бабу-Ягу. Олежка замолчал минут за двенадцать, до её прихода, как почувствовал.
- Та маты твоя мэнэ послала, казала, що дытына крычыть. А мэни, хочь и тяжко вжэ ходыты - бо бачишь, больна я - всэ ж пишла.
- Недавно успокоился. А вы можете помочь, такая больная?
- Можу. Я и мэртва зможу людей лэчыты. Алэ покаж мэни дытыну!
Калерия вздрогнула - бабушки, и впрямь, походила на покойницу:
- Я покажу-у! - неуверенно протянула она, сомневаясь, надо ли? - Но вы, сначала, помойте руки. Сейчас полотенце чистое дам.
Глядя, как старенькая плохо моет руки, она уже знала, что не допустит её дотрагиваться до её стерильного мальчонки - у бабки грязь столетняя под ногтями, будто она никогда не мылась по-хорошему.
 Однако из уважения к её старости, повела нежеланную гостью к кроватке сына, где он улыбнулся матери. Но строго посмотрел глазёнками на пришедшую - мол, чего тебе тут надо? «Знахарка» и не пыталась тянуться к Олежке, чувствуя на себе настороженный взгляд молодой женщины, готовой задержать грязную руку, если она потянется к малышу.
- Грызь! - быстро определила пришедшая, глядя как Олежка дёргает ножками. - Та здоровый якый! Скилькы ёму? Годик вже?
- Завтра исполнится полгода. А грызь - это грыжа?
- Та грыжа ж. Вид чого щэ вин так бы крычав? - услышав это слово, Олежка заплакал опять, но Реля не стала брать его на руки.
- И чем вы её лечите? - озабоченно спросила она, в больнице повидавшая это заболевание, вернее столкнувшись с ним. Увидеть глазами это заболевание нельзя, лишь пощупав больное место пальцами. Так делали врачи, а бабушка подслеповатыми, слезящимися щёлочками очей своих определила. Не разыгрывает ли она Калерию? Потому что если бы Олежка имел такое заболевание, сама мать давно бы «увидела» не глазами, так во сне. Недаром она стала «видеть» то, чего ей не хотелось бы - будущую смерть недавно обретённой подруги, смерть какого-то неизвестного парня, которая должна произойти скоро. Как в юности несколько, буквально считанные разы, тоже предсказывала развод или плохую развязку молодожёнам, когда подружки, чуть не насильно, тащили её посмотреть на свадьбу. С тех пор Реля не любила эти торжества, потому, что видела - хороших пар, которые будут жить в любви, так мало – она печалилась тем более, что почти не встречала их в жизни. Всех «счастливых» она могла пересчитать по пальцам своих рук: Вера Игнатьевна повстречала счастье в Маяке, но было оно у любимой директрисы недолго - после смерти приёмного сына, она сошла с ума. Ещё несколько дружных пар Калерия повстречала в Находке, видимо, где солнце всходит, там любят крепче. Теперь вот Нина: она почти счастлива с мужем, но им не хватает ребёнка, которого Нина будет носить тяжко и погибнет из-за него - Калерия уже видела во сне, Нина умрёт в родах.
- А выгрызаю, - как-то обыденно сказала старушка.
- Чем? - заинтересовалась молодая женщина.
- Зубами, - отвечала «знахарка», сделав ударение на первый слог.
- Простите меня, но у вас и зубов-то нет.
- Та цэ я так говорю, що зубами, а грызты буду чим е, - показала свой единственный чёрный гнилой зуб, державшийся на вялой десне.
Услышав такое, малыш всхлипнул и замолчал. Даже он не хотел такого лечения. Калерия взяла сына на руки, прижала к себе:
- Орун ты этакий! Нет у тебя никакой грыжи. - Она заглянула ему в ротик: - Вот зубок режется - это точно. И пока ты так мучил маму своим криком, он почти вылез. Вот причина наших с тобой мук. Так что, извините, бабушка, но нам ваша помощь не нужна. Но за труд ваш, что прошлись до нас, разрешите вас угостить - сегодня нам мама приготовила синенькие и сырники - желаете покушать здесь или завернуть вам чего-то с собой?
- Та ты, дитынка, краще дай бабуле сининьких свежих, якщо е воны у вас. Та ще я бачу на окошечке краснэньки дозривают - так и положь их щэ, якщо нэ жалко.
- Пожалуйста. Есть у вас сумка, куда их положить?
- А як жэ! - бабулька достала из складок широкой юбки мешочек с ручками: - Клади сюда, деточка. Добрэ, хватит ужэ.
- А синенькие у нас в погребе - сейчас я вам слазаю, достану.
- И як цыбулька е у вас, то и ии пяточек штук положь.
- Ой, Релэчко, як же ты з дытыною полизешь? - показалась в дверях младшая Атаманша. - Побудь з бабулею, а я зараз усэ дистану.
Лариса исчезла.
- Так тэбэ звуть Рэлэчко? Цэ ж як яечко. Тэ самэ яечко из яких, якщо кур пэтух топтав, цыплята выводяться.
- Не ведёте ли вы к тому, - улыбнулась Калерия, - что вам и яйца требуются в хозяйстве?
- Та як нэ жалко, то хочь бы пару яечек.
- Мне не жалко, но вы же их не донесёте, разобьются они.
- Конечно, разобьёте, - вернулась из погреба Лариса с синенькими и луком. - Та цэ не беда. Я провэду вас додому и усэ донэсу. Можэ и кавуна бажаетэ? Так я вам зараз выберу, чи вы сами вжэ выбралы?
- Я бачу, що у вас, пид кроваттю, е кавуны, так ты, детка, мэни самый малый выбэри, бо куда бабке вэлыкий, щэ спортыться по жарюке, тай нэ донэсты тоби большого кавуна.
Арбузы и впрямь лежали у Рели в комнате, под кроватью - на Украине их часто закатывают туда, и лежат они, пока их один за другим не съедят.
Лариса выбрала знахарке средний: - Донесу, я сильная. И пишлы вжэ баба Глаша, чи вы щэ чего соби углядыли в нас?
- Та ни, детка, хватыть бабке. А ты про яечки нэ забула?
- Я вам яечки завтра, чи ввечери занэсу, бо як зараз их донэсты и нэ розбить? Чи вы сами их понэсэтэ?
- Та, бабка донэсэ, як жэ? Вжэ нэ раз з ными хлюпалась на дорози и до дому нэ доносыла. Спасиби тоби, Релечко, - бач, запомнила - ты добра доча своей матэри будэшь, хочь вона до тэбэ раньшэ нэ зовсим як маты видносылась. Ты простыла ии и добрэ зробыла. Ну, до побачэння. Дай Бог вам здоровья, та дытынку выростыты здорову. А вжэ, як баба опозорылась тут у вас, нэ говорыть никому. Бо мэнэ засмиють и скажуть, що помощи нэ оказала, а подарунки узяла. Спасыбочки! - поклонилась и пошла, Лариса за ней, неся «подарунки», и корча рожицы.
Вернулась быстро - видно бабушка не очень далеко жила:

                следующая часть >>> http://proza.ru/2009/05/11/58

                Риолетта Карпекина