Гармонь

               

               
     Было уже поздно. После затянувшейся встречи, возвращаясь домой, я лавировал на своих стареньких жигулях в тёмных, осенних проулках Уралмаша и удивлялся находчивости организаторов этой встречи. Сходку созвали ни где-нибудь, а в американском консульстве!

    «Наш стиль – Лексус и Сузуки!" – негодовала сидевшая рядом жена, вспоминая слова организатора встречи.

     Молодая, лет тридцати, уверенная и довольная собой женщина, в ярко-красном брючном костюме, энергично вышагивала по просторной аудитории в американском консульстве и расписывала, как хорошо иметь свой счёт в швейцарском банке.

     – Вам надо, – говорила она собравшимся, остановившись у стенда для наглядных плакатов,  – изыскать всего лишь сто американских долларов. Все вы, здесь сидящие, как я поняла, в месяц зарабатываете триста – пятьсот долларов. Найдите возможность сделать небольшой вклад в швейцарский банк на имя своих детей и приведите с собой ещё двоих вкладчиков. И тогда вы сами будете уже не просто вкладчиками, а сотрудниками банка.Мы все,– она повернулась к сидящим в «президиуме» женщине и мужчине с одинаково приветливыми лицами, – начинали с этого.
 
     Мужчина и женщина в президиуме согласно закивали головами.

     – А теперь,– она подошла к окну, выходящему во внутренний дворик, заполненный автомашинами, – вы сами можете видеть, на чём мы приехали сюда. Наш стиль – Лексус и Сузуки.   
 
     – А как же быть с патриотизмом? – бойко задал вопрос мужчина лет сорока, который до этого больше развлекал разговорами свою молоденькую спутницу, нежели слушал лектора. Сев на место, он продолжил беседу с девушкой, не дожидаясь ответа.

     Я же, глядя на него, сразу  вспомнил напёрсточников у "Ямского подворья", придорожного кафе в Тюбуке на автотрассе Екатеринбург-Челябинск.

     – Подходи, не зевай, и удачу испытай! – сидя на корточках, жуликоватый  парнишка в синей джинсовой курточке ловко перекатывал белый войлочный шарик железными стаканчиками, тщетно пытаясь зазвать осторожных пассажиров, скучающих у своих  икарусов в ожидании продолжения поездки.

     – Да не верьте ему!– громко и несколько театрально обратил на себя внимание здоровенный детина в надвинутой на глаза «жириновке». Он подошёл вплотную к напёрсточнику и, наступив ногой на стаканчик, под которым ещё недавно был шарик, протянул парнишке смятую пятидесятку, крикнул:

     – Смотрите, как я его обую!

     Он указал на стаканчик. – Здесь! Давай открывай, пионер!

     – Вы выиграли, мужчина! – констатировал  напёрсточник, обрадованный удачливостью игрока и протянул выигравшему деньги.

     – Вот так надо с ними! – детина по-хозяйски охватил взглядом достающих свои кошельки пассажиров и незаметно растворился в толпе.

     Глядя, как вокруг напёрсточника, словно пескари вокруг наживки, начинает клубиться народ, я думал:
     «Неужели они не догадываются, что их обманывают, и что они всего лишь материал для кого-то корыстного, извращённого, но более целеустремленного и хищного, чем они?»

     – Как быть с патриотизмом? Очень хороший вопрос,– удовлетворённо кивнула дама в красном бойкому ловеласу. – И вот что я вам скажу. Пока мы с вами будем думать о стране – у нас всегда будет разруха. Не надо. Не надо этого. Не надо громких слов "Россия", "Родина". Подумайте о себе, постройте своё собственное благополучие, и тогда наша страна будет страной благополучных людей. Как Швейцария. Как Австрия. Как Соединённые Штаты наконец...

     Пока я выруливал на своей «шестёрке» из-за лексусов и сузуки, я был практически уже готов побежать и отдать остатки своего выходного пособия в этот пресловутый швейцарский банк.

     Этим летом в результате реорганизации одного большого оборонного предприятия в Екатеринбурге, где я работал юрисконсультом в отделе кадров, я остался безработным. Получив неплохое выходное пособие, я, испугавшись своего нового, неопределенного статуса, быстро подался в адвокаты, хотя и никогда об этой деятельности не мечтал и даже не задумывался. Да и оставленная канцелярская работа в отделе кадров для меня была лишь каким-то компромиссом с действительностью. Величина заработной платы и мой инстинкт самосохранения держали мои аппетиты на жизненные блага в узде. А разумная  потребность в хлебе  была удовлетворена. При этом я не чувствовал себя последним человеком. Тем не менее, мне всегда хотелось чего-то большего. 

     Вот в этот-то смутный период меня и нашёл мой однокурсник Алиев Байрам. Как и я, он после юридического института работал юристом. Где-то в управлении торговли. Байрам еще в студенческие годы занимался фарцовкой. В одном, каком-то одному ему известном, месте покупал джинсы и перепродавал студентам уже подороже. Дружбы или какого-то тесного знакомства между нами не было. Мы просто кивали друг другу, сталкиваясь по делам где-нибудь в администрации города.   Когда началась перестройка, я часто видел его у многочисленных торговых киосков на рынке Вайнера в центре города;  он там, видимо, держал торговые киоски – собачьи будки, так их называл народ. И вот через кого-то из однокурсников Байрам вышел на меня, договорился о встрече. Я, хотя и оформился адвокатом, но сидел без мало-мальского дохода. Клиентов не было. И я потихоньку растрачивал выходное пособие. Попивал недорогое вино, оправдывая себя тем, что переживаю переломный момент в своей жизни, который необходимо хорошенько осознать наедине с собой и вином.
 
     Жена уже давно ворчала на меня, недовольная ходом моей адвокатской деятельности. 

     Поэтому от встречи с Алиевым я ожидал какой-то перемены в своих делах.

     Сынишка-пятиклассник, знавший с моих слов, что я жду гостя, выглядывая в окно, первым заметил необычную для нашего тихого дворика «иномарку». Радостно объявив мне об этом, он тут же с опаской поинтересовался у меня:

     – А это не бандит, папа? Смотри, будь с ним поосторожнее!

     Озабоченный, он удалился в свою комнату. Я же пошёл встречать гостя.

     Одарив мою жену коробкой конфет, Байрам, разглядывая чашечку с предложенным мною кофе, рассказывал:
     – Ты знаешь, когда началась перестройка, я понял, что на службе у государства я останусь ни с чем. Я бросил работу, занялся вплотную коммерцией  и к 1998 году моё состояние составляло около 800 тысяч долларов. После инфляции у меня осталось тысяч 200 долларов. Я много потерял. Вот тогда-то я и вышел на швейцарский банк, чтобы сберечь остатки заработанного капитала. Сейчас я считаюсь его сотрудником. Постоянно мотаюсь по различным его заграничным филиалам.

     Байрам достал из внутреннего кармана пиджака блокнот, выдрал из него лист. Быстро набросав схему филиалов банка, ткнул ручкой в последний кружок: – Вот с этим приходится работать наиболее тесно. И если захочешь – сможешь подключиться и ты.

     Он попробовал кофе и, помолчав немного, добавил:

     – Тебя, я слышал, сократили на работе? Тогда это для тебя будет хорошим шансом встать на ноги. Подумай. Мы привыкли не думать ни о чём. Ходим на работу к определенному часу, уходим, когда скажут, что пора уходить. Берём, что соизволят нам дать. И боимся жить по настоящему. А жизнь ведь короткая. Нам уже с тобой пятый десяток идет. И надо успевать получить от неё всё. Хорошую квартиру, машину, отдыхать на хороших курортах. Мы же родились не для того, чтобы прозябать в этих хрущёвках. Верно?

     Байрам с каким-то сомнением глянул на низкий потолок в моей комнате. Затем  вручил мне пригласительный билет на лекцию в американском консульстве, обещая интересную встречу. Раскланялся с моей женой и попросил проводить его.

     Когда  мы вышли к его автомашине,  Байрам пригласил  меня в салон. Расположившись в роскошном, приятно поскрипывающем дорогой кожей пассажирском кресле, среди играющего мягким светом красного дерева и никеля, я понял сдержанную улыбку на лице Байрама. Он придавил удобную клавишу на панели, справа от водительского кресла и услужливый механизм плавно выдвинул своему хозяину из передней консоли кассету с десятком сигар.

     – Угощайся, – предложил мне Байрам.

     Глядя на него в эти минуты, я понял, что он не просто хвастает дорогой машиной. Нет. Ему нужно было поделиться своим чувством к ней. Он любил её. Это было видно по тому, как он, раскурив ароматную сигару, положил руки на аккуратный, спортивный руль, чтобы ещё раз ощутить ладонью гладкую поверхность рулевого колеса; как скользнул его взгляд по разноцветным огонькам приборной доски; как плавно повернул он ключ зажигания, запустив двухсотсильный мотор.

     – Слышишь, как мягко он работает,– не скрывая довольной улыбки, пригласил он и меня оценить мощь и надёжность двигателя.

    – Неужели это можно не любить? – спросил он не сколько меня, сколько самого себя. – Как ты можешь, извини, всякий раз садиться в свой драндулет и ездить изо дня в день куда-то на работу, которая тебе ничего не  даёт. Я говорю тебе так, потому что считаю себя ничуть не лучше тебя. Однако, ты видишь, я нашёл в себе силы бросить работу, которая мне не по душе и заняться серьёзным делом.

     Он окинул взглядом салон автомашины:

     – Стоит только по настоящему захотеть это.

     На этой ноте мы с ним и расстались.

     Простившись с Байрамом, я вспомнил, как в одной телевизионной американской передаче телеведущий, сидя на капоте БМВ, так же любовно расхваливал машину, распаляясь всё больше и больше. Потом ведущий уже стал бегать вокруг неё и с жаром говорить:

     – Это такая машина! Такая машина! Вы обязательно должны владеть ею! Если у вас нет на неё денег – украдите её, в конце-концов!

     – Сотрудник швейцарского банка, а башмаки-то стоптанные, хлеще, чем у тебя,– саркастически заметила тогда жена, открывая мне дверь.

     Возбуждённый открывшимися перспективами, я едва замечал дорогу, возвращаясь после встречи в консульстве домой. Покручивая потёртый руль, я представил, как будет выглядеть моя будущая визитка: «адвокат, финансист, банковские операции…»

     – Да ты что! – жена насмешливо поглядывала на меня. – Это ведь очередная пирамида. Или махинация, как с теми «собственными» апартаментами на испанском курорте. Ежемесячно, по возрастающей, перечисляешь большие деньги на содержание этих апартаментов, а потом ещё обязан будешь купить дорогущую путёвку, чтобы отдыхать непременно только там. Знаем мы всё это. Подруга рассказывала. И с банком этим, швейцарским, то же самое. Так что, не думай ни о чём. Втянешься в эту аферу – оставишь нас без квартиры и последней рубашки. Иди в юрисконсульты на ликёроводочный комбинат. И не надо нам их «Лексусов» и «Сузуки»! Хватит наших «Жигулей»!
 
     Мне было трудно возразить ей.

     Когда мы уже подъезжали к дому, свет фар  неожиданно выхватил помойку и стоявший поодаль от неё какой-то предмет, блеснувший отражённым светом.

     – Смотри, гармонь, – рассмеялась жена.

     Нажав на тормоза, я вышел из машины. Действительно, это была гармонь. Кто-то совсем ещё недавно аккуратно поставил её на землю недалеко от помойки, положив сверху отвалившуюся декоративную планку.

     Я взял в руки гармошку, нечаянно нажав на одну из клавиш. Раздался довольно чистый мелодичный звук. Оглянувшись по сторонам, я растянул меха, осторожно исполнив несколько аккордов. Смущённый от чистого и громкого звучания гармони, столь неуместного в это позднее время, я спрятал находку в багажник машины

     На следующий день, когда жена ушла на работу, а сын в школу, я, предоставленный самому себе,  взял в руки гармошку и, усевшись поудобнее, стал растягивать меха, перебирая кнопки. Я пытался вспомнить что-нибудь из того, чему научился в детстве у Матвея Красова. Но пальцы вспоминали только наигрыши из плясовой. Да, гармонист из меня получился, как говорят, никакой. Я вспомнил, как играл Матвей. Играл он виртуозно. Прикрыв глаза, с лёгкой полуулыбкой, скользившей по его лицу, иногда сменяющейся мимолётным выражением сосредоточённости или отрешённости. Когда он играл,  будто ток проходил по моим жилам, захватывало дух.

     Став взрослым, я пытался проанализировать эти свои ощущения. Но так и не смог это сделать до конца. Понял только одно – от его игры, музыки, которую Матвею удавалось извлечь из этой гармони, что-то рождалось в моей душе. Кроме чувства неизъяснимой радости, несравнимой с радостью обладания вещью, материальными благами – ощущение, догадка, что и Матвею не принадлежит то, что ему удаётся. Ему только посчастливилось вплотную прикоснуться к музыке, почувствовать на какие-то мгновения свою причастность к высшей гармонии и при этом приоткрыть туда и для слушателя узенький проход, зародив у него веру в существование материи более высокой, чем окружаюшая нас обыденность.
     Ни у одного меня – у многих  мальчишек зародил он своей игрой желание научиться играть также.

     Мне было около десяти лет, и я какое-то время почти каждый день был в доме у Красовых. У Матвея было семеро детей – четверо сыновей и три дочери. Со старшим, Юркой, я дружил. Вот тогда-то, слушая, как Матвей играл на гармони, я и загорелся желанием научиться играть так же, как Матвей. Но Матвей был плохим учителем.

     – Не знаю, – говорил он озадаченно, проверяя на ощупь свою рыжую щетину  – как мне тебя научить. Слушай, как я играю. Сам пробуй. Я так и научился. Вот печку складывать я тебя научу, если хочешь.

     Матвей был непревзойденный гармонист и такой же мастер-печник. Если кому-то надо было сложить печь – обращались только к нему. Даже из соседних посёлков. Вот только рассчитывались с ним самогоном. Так принято было тогда в деревне. Поэтому-то Матвей спился очень быстро. Однако с работой своей в совхозе в качестве тракториста он справлялся, несмотря даже на какую-то болезнь глаз – они у него постоянно слезились. Своего же хозяйства не вёл. Сарай у него стоял пустой, чистый и светлый из-за прорех в крыше. Двор не огорожен и казался очень большим и просторным, мебели в доме практически не было. На столе, стульях, по углам всегда лежало что-то из одежды, детские игрушки, книжки.

     Я тогда так и не смог толком выучиться игре на гармошке.

     Поняв, что на слух мне не научиться играть, я стал ходить в кружок духовых музыкальных инструментов, действующий при поселковом клубе. Выучился нотной грамоте и немного играть на трубе. Но вскоре забросил свои попытки овладеть каким-нибудь музыкальным инструментом. Потом уже я понял, что кому-то дано от Бога, а кому-то – нет. Здравый смысл мне подсказывал, что упорная работа над собой позволит мне худо-бедно, а может быть и даже хорошо научиться играть на гармони или трубе, но виртуозом, таким как Матвей – дано быть не каждому. Поэтому я забросил и гармонь, и свои походы в музыкальный кружок и приходил к Матвею уже просто послушать, как он играет.

     Когда дети у Матвея выросли, в доме появились внуки. Я слышал от кого-то из земляков уже здесь в городе, что и дети и внуки у Матвея, любили приложиться к рюмке. Когда Матвей ослеп от запущенной глазной болезни, то практически перестал отходить от своей кровати. Почтальон приносил ему пенсию домой. Деньги Матвей прятал под подушку, давал внукам по мере необходимости. Так продолжалось, пока один из внуков не попытался завладеть спрятанными деньгами. Защищая свою пенсию, Матвей стал размахивать ножом, ранил внука. Тот вскоре умер в больнице. Матвей же, узнав о смерти внука, повесился.

     Я отложил в сторону гармонь, вспомнил с сожалением встречу с Юркой Красовым в один из последних своих приездов в родной поселок, ещё при жизни Матвея. Юрка спрашивал, не знаю ли я в городе мастерскую, в которой можно было бы починить гармонь Матвея, она расстроилась окончательно. Матвей же сослепу починить её уже был не в состоянии. Я пообещал помочь с этим, да так и не помог.

     Несколько дней я сидел дома, наигрывая на гармони что-то тоскливое, надрывное и непонятное. Порой мне казалось, что, определённо, получается какая-то музыка. Но я уже себя не обманывал, понимая, что просто так в этой жизни ничего не получится.

     Пожалуй, стоит последовать совету жены и внутреннему голосу здравого смысла, подумал я, и идти устраиваться работать на ликёроводочный комбинат.