История одного молчания

…всегда где-нибудь да находился песок. Это хорошо, когда вода есть – в любом из своих состояний – вездесущая, завладевшая ртом, обрекающая молчать.

Когда я лежу у зеркала обнажённым – напоминаю рыбу. Пол высечен песком, щёки, захватившие воду, не движутся и выдают морщины – чешую: всегда где-нибудь да находился туман или предательски-верный ему товарищ, дитя сигареты и утреннего гонга, – и всякий раз обстоятельства эти делали меня рыбой.

Когда я лежу у зеркала, то могу рассказывать секреты, хотя рот мой, боясь вытолкнуть воду и тем самым обидеть её – разлюбить, не открывается, ибо я хочу носить теперь рыбью мою сущность, молчать – в ожидании халдейский торговцев или охотников, угадывать своё предназначение – рынком или столом. Может быть, я и делаюсь рыбой лишь для того, чтобы замолчать, и зеркало – совершенно не при чём здесь? Однако превращение моё – всё же утомительное для песка и воды, пожалуй, – недоброе.

Когда я – рыбой лежу у зеркала, меня слушает стена, тоже превращённая – в человеческую влажную спину, опёршуюся о зеркало, помогающую ему терпеть себя. Я стараюсь выдыхать так, как это принято у рыб, многозначительно, чтобы появлялся смысл у смотрящих в меня. Дыхание моё убеждает зеркало в том, что я говорю, всё еще оставаясь рыбой, но тогда молчание моё – как никогда – властвующее, всесильное.

Когда я – дышащий лежу – рыбой – у зеркала, то могу выдавать секреты. Вот один: меня целовал ветер, я закрывал глаза, боясь его взгляда. Был ветер долгим, ревнующим к темноте. Время заставляло снимать с лица шёлк, приходилось смотреть, открываться. Он – шпионящий – от тебя, он целовал твоим именем… После тайны, брошенной мной, – той, которую я выдворяю с торжественным равнодушием, оставляю искать себе пропитание или спутников, обрекаю быть известной в своём деле, принятой всюду – от харчевни до будуара, – после тайны я молчу иначе – и зеркалу становится неловко рядом с покойником.

Когда случается так, что я делаюсь рыбой, то непременно оказываюсь приставленным – отчего пристальным и пристрастным – нелепым сторожем циничного зеркала, что опирается о стену, больную и мнившую себя влажной человеческой спиной. Всегда где-нибудь да и находился секрет, иногда даже чужой, посторонний, но молчание, мне принадлежавшее, – услужливо и неприхотливо, искало выдать его – выдворить, освобождая прежних стареющих его хранителей от тягучих объяснений, веками тянущихся недомолвок и тёплой ещё клеветы: горькое поручение, не правда ли? Нет, не правда! Лукавит рыба, ни дыхание, ни молчание – ей не в тягость. Блефует – всякий раз когда её к карточным домикам подносят, с фарфоровыми кукольными было б иначе. Вот и второй, подкравшийся: целовал ветер зеркало. Прятали его в комнаты, где окна были предполагаемы, но заложены книгами или вовсе – лишь изображены – без отверстий в стене. Был ветер пряный, ревнивый в поисках своих к человеческим уловкам – укутывать зеркало стёртой шёлковой пелериной, пугаться покойников. Время заставляло снимать с зеркального лица шёлк, приходилось смотреть, открываться. Ветер – по-прежнему шпионящий – от тебя, он целовал твоим именем, и знавшие об этом – вскоре утомились изобретать, хитрить, называть себя хозяевами зеркала – достаточно было табачной фабрики. Угадав время моего превращения, дождавшись его, повиновавшиеся штилю и не ждущие – ни от мистраля, ни от сирокко – ни беды, ни утех, – сопроводили зеркало к стене здания, в коем прибывали, соблюдая пункты узнанного ритуала, объявили рыбье молчание моё – стражником и соглядатаем. Стеречь зеркало – пытка, лежать для него – странно. Вдоволь было воды и песка, распоряжаться коими велено было без сожалений, ведь здесь нет никого, кто умел бы молчать или разговаривать. Такой рыбе, как я, беречь его, зеркало, – приходилось хотеть, ведь я молчу ни хуже покойника.

Когда я бываю стражником зеркала – всегда лежу у него – рыбой – без церемоний, присущих ожиданию ветра. Хотя рот мой, боясь вытолкнуть воду и тем самым обидеть её – разлюбить, не открывается, я могу оспаривать моё молчание у него же самого. На безболезненность спора могут рассчитывать далеко не многие, и я искренне признаюсь, что – не из них. А превращение моё – медлительное, тяжкое, настаивающее на том, чтобы всякий раз к упругой уже веренице секретов – приставал новый. И это вскоре становится ключом к возвращению меня – от молчаливой рыбы – назад. Оберегающий зеркало, я однажды решусь оставаться рыбой. Моё молчание – сказка теперь, ибо, пренебрегая воздухом, ежедневно шествует вдоль тишины с натюрмортом из рыбы и зеркала прервавший сновидение грифон. Приближающемуся, заметившему добычу, способную порадовать любую кошку – а ведь он такой же бархатный, изумрудный, от близнецов вырвавшийся – ему хотелось бы присоединится. Но у зрения его – враги, и он не слышит запаха, посему отходит, избежавший разговора, в угоду птицам. Здесь они встречаются только белыми, представляют не меньшую опасность. Хищники, зарывающиеся в молочай, ожидают, предпочитая женщин – бегущих, как та, последняя – работник прокуратуры, выкравшая для следственного эксперимента склянку с морфием. Возле рыбы с зеркалом пролежавшая около недели, ведь не хотелось тишине отпускать её от себя, пытала своими последними находками и наследством аптеки. Случись ей не прекратиться вдруг от ран, нанесённых птицами, падали бы, не впитываясь, отражающиеся – секреты. Я бы пропустил несколько – скажем, пятый, шестой и седьмой, ибо – больно скучны, рассказал бы сразу следующий, а всё не смею. Однако ж и выдворять секреты, в угоду тому, что не сберегло бы зеркала – почище молчания, похлеще. Что ж, поэтому вот она, моя – никакая не тайна: ветер избегал поцелуев, прибившийся к тебе. Ты пишешь маслом, рисуешь письма. Я – соперником – к  кошкам и птицам, поскольку молчу, поскольку рыба, разбивающая созданную тобой бумажную раковину, изображающую странствующего Данте, ударом хвоста – в пух и прах. Сломанная, напоминает она кошек и птиц, и я уничтожаю молчанием её останки. Так было бы в мире звуков, но я ведь рыба с некоторых пор и полагаю, что это здесь невозможное и ненужное даже происшествие.

Когда я лежу у зеркала, оставшись рыбой, ты приходишь – грифонами или кем-то пернатым. Они – шпионящие от тебя, верные, не бросаются, чтобы я совершил им признание, перестал молчать и лежать рыбой. Обладатели зеркала вместе с хворостом уже выкинули молочай. Он перестал быть волшебным, из него теперь уже не сваришь зелье, куда полезней молчащая рыба. Я ловлю тебя, хотя, кажется, нахожусь в противоположной роли, ждущий своего рыбака. Тебе хочется тоже лечь к этому зеркалу и замолчать, обнажённым – не превращающимся героем, и поэтому твои хищники приходят ко мне – искушать.

Когда случается быть мне рыбой, уставшей сторожить зеркало: здесь и сейчас –  я соглашаюсь, обидев воду, сделать себя не-молчащим, выдохнуться признанием: между двумя последними превращениями тебя вложили ко мне во внутренний карман. Ты жёг, пытая, – заставляющий принимать тебя за серебряные монеты, ароматную фольгу. Я же выворачивался, отдававший содержимое окружающим меня морям-пескам-ветрам (пишется в одно слово), боялся прикасаться, ибо тогда свалившееся понимание тебя – короновало бы – уликой… Я ведь дурной сыщик! Я хороший портной и у меня нет карманов…