Седьмая парта

Материного приезда Митька одновременно опасался и желал. С утра сам не свой он слонялся окрестностями лагеря, за что получил от вожатого нагоняй: до построения никто не имел права покидать расположение отряда. На завтрак Митька тоже опоздал.
Пионерский лагерь «Общепита» Митьку разочаровал. Кривые сосны, мутная жижа у берега, отвратительная пища… Природа лагеря, отдаленно напоминавшая милую его сердцу деревенскую, казалась не всамделишней, несла налет искусственной, будто специально выращенной. На хуторе бабки Лидии, где по утрам голосистые петухи разгоняли непогоду, жилось не в пример вольготнее. Казарменность лагеря с его отрядными корпусами, обязательной активностью, режимом и дисциплинарными взысканиями – угнетала. Митьку подавляла беспросветность идеализированного образа жизни. И, как он догадывался, «Отрыжка» в этом отношении ничем не отличалась от прочих пионерских лагерей. А в лагерь Митька ещё недавно рвался. Рвался отнюдь не в силу каких-либо преимуществ массовой системы оздоровления, а просто хотелось удрать. Подальше от матери, бабки и прочих сердобольных родственников. Ведомственный лагерь для этого оказался весьма кстати. Тем более, сюда отправилась и Нина…
*  *  *
Когда ему заявили о необходимости операции, Митька зажмурился: «засмеют». Уверенность подкреплялась обострившейся конкурентной борьбой за место на последней парте. «И Нина узнает…», – пришла следом убийственная мысль. Тут Митька расстроился по-настоящему.
С момента возникновения болезни, он тяготился ее осознанием. И уж совсем стало худо, когда началось обострение. «Во – попало!» – переживал, едва они первый раз покинули кабинет врача. Дома он впал в депрессию. Часами лежал, не реагируя на мир, и не вставал обедать. И только вспышки протеста свидетельствовали о его прежнем темпераменте.
Так продолжалось пока мать, вняв совету знакомого психолога, не обещала, что операции не будет. Сосед-психолог, очаровав вдову нерусской лексикой, вселил надежду на благополучное для Митьки решение проблемы.
Уверовав, мать с воодушевлением достойным всяческих похвал принялась водить единственного сына коридорами мыслимых лечебных учреждений. Благо обострение пришлось в пору весенних каникул… Но всюду, где ни демонстрировался Митькин зад, эскулапы, заглянув туда, красноречиво разводили руками:
- О-пе-ра-ци-я…
- Доигрался! – шипела мать, не слишком интеллигентно хлопнув очередной дверью. – Скакал, как обезьяна, – получай заклепку на задницу…
После чего она неизменно плакала и вела его в другое место, к еще более маститым докторам и кандидатам.
В консультациях Митькина мать – скромная труженица обкомовского буфета – узнала в полной мере, что бок о бок с мирами потребителей и торговцев, обывателей и власть имущих, фирмачей и люмпенов существует мир врачующих и страждущих. В нем также доставало циников и добряков, гонористых задавал и компетентных тихуш, неизлечимо больных и кое-как латающих. Митькина жэ-ноль-пэ-а даже фигурировала в качестве наглядного пособия практикантам…
Врачи подношения брали охотно но, осмотрев пациента, неизменно настаивали на оперативном вмешательстве. Митька со спущенными штанами в который раз тяжело вздыхал, мать снова отчаивалась но, страшась последствий в переходном возрасте, упорно готовила следующую деликатесную интервенцию. Решительности в этом вопросе ей добавлял и факт отсутствия гарантий, что после операции удлинение кишки прекратится…
Хворь, приключившаяся с Митькой, несла для него катастрофические последствия. Потенциальный «хорошист», – в табеле порой проскальзывала «тройка» по английскому, – он не боялся первого в жизни экзамена из математики, но лечь на операцию означало здорово отстать. Но куда сильнее страшила перспектива огласки. Неминуемый бойкот… Он так и видел себя у позорного столба классной доски, где каждое утро его будет встречать обидное прозвище «геморрой», крупно написанное цветными мелками, ровным почерком без ошибок.
Стремление Митьки оказаться с нового учебного года за одной партой с Ниной объяснялось несколькими причинами. Во-первых, «Камчатка»: хорошисты в их классе имели право сами выбирать, – где и с кем сидеть с первого сентября. Во-вторых, он предполагал с ее помощью прочно утвердиться в когорте успевающих, – в том числе по английскому. А в-третьих, чего греха таить, Митьке нравилась живущая на соседней улице девочка. На Нинку, – Митька сам видел, – не раз облизывались восьмиклассники.
Завершись мытарства матери безрезультатно, Митька непременно угодил бы в операционную но, как водится, помог случай. Дородный старомодный профессор, то и дело называвший мать «милочкой», а его – «молодым человеком», очков не носил, но в медицине понимал больше многих коллег. В течение всей продолжительной беседы он часто похохатывал, придерживая обеими руками свой опасно колышущийся хлебный животик и Митьке, в общем, понравился. Рецепт его оказался прост до гениальности: спиртное. А точнее – медицинский спирт. Вовнутрь…
Но жизнь для Митьки с того дня превратилась в сплошную цепь мучений. Раз в день он принимал «лекарство». «Сто грамм «наркомовских»», – сурово говорила мама, не менее строго следя за неукоснительным их приемом. В качестве утешительного приза ежедневно сын получал конфету «Гулливер».
Конфеты вскоре радовать его перестали, а к спирту выработалось устойчивое отвращение.  Точно к нелюбимой тетушке – няне Розе, которую обязательно приходилось целовать… Нельзя сказать, что к необычному «лекарству» Митька так и не привык, – привык. Более того – научился жульничать, ловко подменяя рюмки с содержимым. Но фокус этот выручал его не часто, а особенно не выручал, когда гостила у них баба Лида, приезжая из хутора на выходные…
Именно по этой причине бабушка, прежде горячо любимая единственным внуком, внезапно обернулась ведьмой. Бдительно следя за приемом «лекарства», баба Лида своим присутствием в полной мере заставляла Митьку выпивать свою горькую чашу до дна.
Но имелись и некоторые плюсы от ее участившихся приездов. К примеру, самогон…
Домашний самогон пришелся Митьке по нутру. Митька даже проникся его авторитетом. Не раз он наблюдал, как племянник бабы Лиды Степа по утрам грамотно выпивал две стопки и при этом становился человеком. Степа уважал бабкину работу, в чем неизменно признавался, аппетитно хрустя квашеной капустой. Бабушкин самогон, градусов под шестьдесят, обладал отличными качественными характеристиками, а потому – если до него не успевал добраться Степа – шел на продажу.
Полынного вкуса напиток, с Митькиной точки зрения, походил на лекарство куда более чистого спирта. Заметно слабее градусом, бабкин самогон имел в том неоспоримое преимущество, и принимался намного веселее. Тем более что результат был налицо. Часто, повеселевшая мать, придя с работы, заставляла сына снять штаны, и какое-то время умилялась его задом. А перед самым летом Митькино здоровье окончательно пришло в норму. Поэтому, когда встал вопрос об отправке сына на отдых, ничего удивительного в том, что ему предоставили полную свободу выбора, не было.
К удивлению и неудовольствию родни, Митька выбрал пионерский лагерь. «Надо побывать, – мотивировал свое тот решение. – Хоть раз».
Но в лагере, где он удачно попал в один отряд с желанной одноклассницей, с самого начала все сложилось не лучшим образом. Отчасти, потому что к ним втесался Василий, – известный в школе шнырь и ябеда, а еще его заклятый враг и командир класса; отчасти, потому что – не привык.
Первые ознакомительные дни прошли быстро, и началась рутина. Дежурства, барабаны, плановые купания, встречи с интересными людьми, походы и «зарницы»… Однако Нина, предавшись активному отдыху, перестала его замечать, и Митька загрустил: задуманное не удавалось. Попытка втянуться в лагерный круговорот успеха не имела. Единственный в отряде человек, не привыкший подчиняться и усердствовать, Митька кое-как вписался в футбольную команду, и на этом успехи исчерпались.
Кроме того, чем дальше, тем сильнее испытывал он беспокойство. Чего-то ему явно нехватало: подушка казалась жесткой, комары свирепыми, развлечения – банальными. В одиночестве он часами гулял сосновым лесом возле речки или, если не было поблизости Нины, – играл блиц с премудрым шахматистом из соседнего отряда. Отнеся неясные томления на счет скуки за родными и более приятной для него хуторской жизнью, с рыбалкой, опытной футбольной гвардией и колхозным садом, Митька успокоился. Но не надолго – открылась старая рана.
И без того равнодушный к активной жизни Митька, стал вдруг еще более скованным. Угрюмый, часто не выспавшийся, отрешенный, он практически выпал из монолитного коллектива отдыхающих. Распугивая «Чапаевых» и «Карацуп» из младших отрядов, Митька, в поисках уединения, внезапно появлялся в самых труднодоступных местах. Девочки объясняли его скрытность романтическими наклонностями, некто видел жуткую тайну, и лишь Василий подозревал недоброе.
«Отдохнул, называется, – переживал Митька, – не хватало, чтобы здесь все и всплыло…» Промучившись неделю, он не выдержал и отписал матери: сквозь телефонный карантин лагеря прорывались только письма. И как он не силился, а то, что это началось опять, – лезло едва не из каждого предложения.
Степень Митькиного нетерпения возрастала прямо пропорционально приближающемуся чемпионату лагеря. Дни таяли, а на тренировках Митька демонстрировал отменно скверную игру, чем приводил отрядного вожатого в состояние близкое к истерике. Но ставить кроме Митьки было некого, и вожатый – студент музыкального училища – терпел. На Митькино счастье Нина, совсем не интересовавшаяся футболом, позорных его мгновений не видела, и это утешало.
Родительский день близился.
*  *  *
- Мизинцев, не тормози! – окрикнул вожатый. – Не стой столбом, – иди быстрее… – фамилию Мизинцев он нарочно выделял обидным для Митьки ударением на второй слог.
Митька подтянулся. Детей, чьи родители приехали в отведенный для этого день, вели колонной по двое в гостевой корпус. Отработав наряд на кухне, Митька вовремя примкнул к собравшимся, но, не увидев среди ребят Нины, отстал. Колонну возглавлял Василий.
- Мизинцев, ты когда на нервах играть перестанешь? – вожатый специально поджидал его и, едва Митька поравнялся с ним, принялся прорабатывать. – Ты это специально делаешь, да? – с дружеской проникновенностью поинтересовался он.
- У-лю-лю-лю-лю-лю-лю!!! – дорогу колонне перебегал отряд ступивших на тропу войны «ирокезов».
- Что делаю? – спокойно отозвался Митька. – Я ничего не делаю…
- То-то и оно! – вожатый слегка потыкал его кулаком в плечо. – Вот именно, что – «ничего»! Ты показатели срываешь, понимаешь? Портишь все на свете…
- Ну… – Митькино равнодушие казалось всеобъемлющим.
- И где ты взялся на мою голову?! – в сердцах воскликнул студент. – Сам не активничаешь и других расхолаживаешь… Тебе – не интересно? – ростом Митька вожатому не уступал, и беседа со стороны походила на обычный разговор приятелей.
- Нет, – односложно ответил Митька вполголоса.
- Что – «нет»? – уточнил, распаляясь, вожатый.
- Нет, не интересно, – ещё тише пояснил Митька.
- А что тебе интересно?! – сорвался вожатый на крик, привлекая любопытные физиономии впереди идущих.
Митька привычно отмалчивался, чем и вовсе выводил старшего из себя.
- За девчонками следить интересно? – вожатый понимающе хлопнул его по спине.
В этот момент их обогнала запыхавшаяся Нина. В коротком ситцевом платье, с длинными волосами, небрежно перетянутыми резинкой, она пристроилась к колонне впереди них. Митька просветлел.
- Ага, – по-своему понял его вожатый и насмешливо, откровенно унижая его, протянул:
- И что – увидел письку?..
Митька, заметив зардевшиеся Нинины ушки, едва не споткнулся.
- Жаль, не я твой физкультурник, –  презрительно процедил вожатый, – вставил бы шило в задницу, – прибавил он шаг. – Не удивлюсь, если ты ещё и куришь...
Подвешенное Митькино настроение рухнуло. Неуклюже ступая вслед за ситцевым платьем, он, пачкая руки смолой, досадливо обрывал сосновые веточки и у самой цели паскудно завершившегося перехода неловко сунул опешившей Нине их целую охапку.
- Спасибо, – изменился её бронзовый загар.
- Придешь на футбол?
- Не знаю.
- Для меня, – Митька перекатывал в зубах сосновую иголку, чувствуя ее терпкость.
- Хорошо.
Колонна достигла корпуса.
- Мизинцев, не порть аппетит, – с кислой гримасой пропустил его в ворота вожатый.
Из дверей главного выхода высыпали родители. Лобызая чада, они радовались и охали. Чтобы не смущать их, работники лагеря разместились за дальними столиками на веранде и лениво принялись за дармовой виноград.
- Господи! – запричитала мать, ощупывая Митьку, – похудел, осунулся… Вас хоть кормят? – они облюбовали небольшой свободный столик с двумя плетеными креслами. – Рассказывай: как ты? Что тут у вас? Нравится?
- Нормально, – Митька демонстрировал вялость и равнодушие.
За время своего пребывания он вытянулся, потому ничего странного, что матери бросилась в глаза его кажущаяся худоба.
- Домой не хочется? – не глядя, доставала она продукты из внушительных размеров сумки на полу.
- Нет… – выдавил Митька, ожидая дальнейшего.
Вокруг происходило то же. Бабушки и мамы вручали отпрыскам пакеты, ерошили им волосы и заботливо кудахтали. Соскучившиеся по родственникам дети, хвастались синяками и мускулатурой. Изредка, кто-либо из персонала лагеря, лавируя в создавшейся колготе, направлялся к выходу или обратно, напоминая присутствующим место действия. Солнце припекало, в окрестной зелени наблюдалось птичье оживление, а на веранде, в приятном холодке, дети принимались за вкусное.
- Там, гляди – сырок колбасный, помидоры, шпроты, яблоки, – потом съешь, или завтра, – у ног Митьки оказался пакет с ленинградской фирменной надписью «Белые ночи». – Ананасы будешь? – суетилась мать.
- Не знаю…
- Давай покушаешь.
Митька затравлено огляделся по сторонам и, поставив локти на стол, опустил на сцепленные кисти безвольную голову.
Из леса доносились вопли раненых «индейцев».
Мама заняла позицию позади него, и поскучневший Митька наблюдал, как из-за спины у него появились банка ананасов, соленые грибочки и копченая курица.
- Вилочку возьми, – протянула мать его любимую – серебряную.
- Салфеточек не захватила? – огрызнулся сын.
Вяло ковыряя вилкой, он ожидал худшего.
Мать, помедлила, но все-таки решительно достала и поставила перед ним щербатую бутылку «Столичной» с родниковой жидкостью.
- А что – лекарств там, или мазей нету?
- Божечки, ну мы же не в Америке, – откуда тут лекарства против этого…
Митька мученически вздохнул. За соседними столиками внезапно перестали чавкать.
- Мить, может за два раза? – хлопотала мать, осторожно наливая в рюмку спирт.
Митька взял наизготовку маринованный масленок:
- Полную! – больше всего ему хотелось, чтобы это кончилось как можно быстрее.
- Я того, с аптечного склада привезла, от няни Розы, – суетилась мать, – у бабы Лиды самогон-то весь попили, – оправдывалась. – Степка ж повесился…
Митька шмыгнул носом.
- Скажи «Царство Небесное!», – напомнила она.
В это время по проходу, ставшему довольно узким в результате бурной деятельности чадолюбивых родителей, в сдвинутой набекрень пилотке двигался отрядный вожатый.
- Царство Небесное! – послушно произнес Митька и, резко выдохнув, ловко опрокинул рюмку в себя.
Пионервожатый, стоя в буквально трех метрах от происходящего, замер. Тупо глядя перед собой, он снял пилотку, и вытер ею лицо. Видение не исчезло. Митька следом за стопкой так же лихо проглотил аккуратный масленок и теперь стремительно закусывал, не поднимая глаз от стола. Несколько мгновений в ушах вожатого заливисто звучали птичьи трели, а в голове звенело эхом «Царство Небесное!» Потом, за соседним столиком, уяснив происходящее, подавился правофланговый Василий, и все пришло в норму.
- А я тебе конфеток привезла… – пропела мать.
- Убери их! – сердито отмахнулся Митька, чем окончательно поверг чужие уши и глаза в глубокое шоковое состояние.
- Ладно, ладно, – зачастила мать, – после скушаешь, они в пакете будут, – туда же отправилась и бутылка.
Стоически переваривая ее заботу, Митька обреченно поглощал консервированные ананасы, исподлобья обозревая происходящее вокруг.
Женская родительская половина смотрела на него оценивающе, мужская – одобрительно. Дети, за исключением Нины, недоуменно таращились. Нина вертела нелепый «букет».
*  *  *
На остановке они расстались.
- В пакете две фляжки, – наказывала сыну мать, – и смотри без фокусов.
- Спасибо, ма! – Митька чувствовал, как тепло обволакивает его, словно старый финский свитер. – Все будет в ажуре – у меня скоро матч! – так чтобы слышал пионервожатый, бодро гаркнул он.
Пионервожатый, в левой руке удерживая точно такой пакет с «Белыми ночами», пристально разглядывал нечто за лесом…
- Ну, пока, – махнула мать рукой, поднимаясь в автобус. – Не балуйся, я на тебя надеюсь.
- Счастливо! – улыбнулся Митька и, резко повернувшись в сторону лагеря, едва не столкнулся со стоявшим рядом Василием. С глуповатым выражением лица, тот смотрел заискивающе и улыбчиво. В руках Василий держал нежинский огурчик. Муки, точившие последнее время Митьку, испарились. Исчезли всё – апатия, печали, неуверенность.
- Тест на беременность? – в духе покойного Степы кивнул Митька на огурец.
- Не… – смутился тот.
Подошел вожатый:
- Ты это… В общем, не боись… – он опасливо не стал хлопать его по плечу. – Сыграешь в нападении…
Проводив мать, Митька вернулся в отряд и, чувствуя, как с непривычки хмель вскружил голову, уселся в тени.
- Мить, – угодливо вертелся Василий, – может сгонять за сигаретами?
- Не надо, – Митька внимательно следил за приближением Нины, в руках которой была пустая двухлитровая банка.
- А дашь хлебнуть? – не унимался Василий.
- Посмотрим.
Нина подошла и села рядом.
- Хочешь со мной за одну парту?
- Давай, – растерялся Митька.
Некий механизм внутри него сжался, скукожился, сделался меньше, но от этого на сердце стало хорошо, спокойно и неизъяснимо легко. Где-то громыхал товарный поезд, щебетала одинокая птаха, доносился стрекот цикад, и одуряюще пахло мятой. «Здорово как сегодня!» – ощутил он внезапно. Никогда еще седьмая парта в третьем ряду у окна не казалась ему столь доступной. Но сейчас это волновало его меньше всего.