Что-то не так

               

Я уже привык к тому, что воздух постоянно свеж. И на улице, и в тесной комнате, и в подвале. Можно было, наверно, даже замуровать себя где-нибудь, и все равно воздух проходил бы. Я сказал, что привык? Нет, это произошло совсем недавно, я просто был готов к этому. И даже ждал  этого. Но когда – недавно? Несколько дней назад или несколько лет? Иногда кажется, что всего несколько часов назад. Нет, не иногда. Так кажется чаще всего. Часто гложет ощущение того, что время остановилось. День тянется как год. Когда проходит год, ты думаешь, что минули сутки. Где я? – этот вопрос я задавал себе десять тысяч раз и ни я, ни мои друзья не находили вразумительного ответа. В Застенье? Но в каком? В любом Застенье существует минимальный комфорт. Я имею в виду психологический комфорт. А здесь постоянно тревожно. Постоянно не по себе. Хотя, с другой стороны, этот мир вроде бы спокоен и даже гармоничен. Но щемящее чувство тревоги не покидает никогда. Может быть, мы находимся в самой Стене? И мы – монстры, порожденные ею? Вроде бы так. Но в Стене должно быть значительно хуже. Мне так кажется. Возможно, как в лагере смерти. Костя был там уже два раза, в Стене, возможно, сегодня ему предстоит попасть туда в третий раз. Он не может объяснить ничего, возвращаясь из Стены, но говорит, что там очень жутко. По чьей-то просьбе он ухитрился измерить температуру – она составила около пятисот градусов. Вот только не помню, Цельсия или Кельвина. Кажется, Кельвина.

«Ты думаешь, пятьсот градусов – это страшно? Когда попадаешь туда  и держишь в кармане прибор, который показывает «500» – это кажется чепухой по сравнению с остальным. Ты просто не чувствуешь температуры. Вообще  там  нельзя умереть. Там можно только страдать. Это  просто ад, понимаешь, самый натуральный, повседневный ад. Остальное…» – Костя замолкал, начинал хмурить лоб, барабанить пальцами по подлокотнику кресла и больше ничего не мог сказать.

Можно сказать, что все осталось на своих местах – если попытаться глядеть реалистично. Да так ли уж здорово все изменилось? Правда, Стена здесь поработала – это несомненно.  Люди продолжают жить, только ради чего-то другого. Ради чего? А ради чего жили раньше?

Макс так и решил – пусть люди хоть на ушах ходят, но им все равно нужны стихи. Разделяю эту точку зрения лишь отчасти. Я уверен, что когда приду домой, он покажет мне новое стихотворение про любовь. Или про сифилис. Хотя сифилиса теперь вроде нет. Но это уже для истории.

Все – вечер, вот что мне еще кажется. Мы – люди вечера. Свежий воздух вечера. Город вечера. Мы – вечер. Бесконечный борхерторовский вечер. Мы люди вечера. Глядим друг на друга и интересуемся собой только вечером. Утром или днем нас просто не существует. Утро и день – ничто. А ночью время останавливается, как усталый поезд на запасном пути. Ночь тоже ничто, но другое ничто. День – это смерть, а ночь – летаргический сон. Ночью еще как-то живешь, хотя боишься остаться в комнате один (боишься непонятно чего – просто боишься), все сбиваются в кучу и, сидя в темноте, начинают рассказывать самые пошлые, махровые анекдоты или предаются бесконечным воспоминаниям; можно выглянуть в окно и, увидев реанимационный свет улиц, подумать, что есть еще какая-то жизнь; можно позвонить друзьям, включить громкую связь и завести какой-нибудь спор, который яйца выеденного не стоит. Так ночью. Чем мы занимаемся днем, я не могу сказать. Мы все куда-то уходим и редко встречаемся друг с другом. А если и встречаемся, то проходим мимо друг друга неузнанные.

Раньше был «М7». Или «ГТ». Или еще что-нибудь, что не давало сдохнуть со скуки. Никто не скучал и ничего не боялся. Ночи всегда были веселые. Я не припомню такой ночи, которую мы провели бы без смеха. И Час Нуля был нипочем.

Часа Нуля не было. Мы засыпали вповалку. Всю ночь мы веселились: любили, пили вино, слушали музыку… Да нет, не в вине дело, не в музыке. Что-то было не так.

Мы засыпали счастливые, под пение птиц. Мы лежали на полу, смотрели, как светлеет воздух за шторами и слушали птиц. И больше ничего не было нужно.

А днем? Днем мы были достаточно оптимистичны, чтобы не думать о наложении рук на себя. Мы хотели жить. И жили. День проходил в предвкушении вечера. А вечер – в предвкушении ночи. Только утро, мерзкое утро было немного жутковатым моментом, когда мы просыпались, все разъезжались по своим домам и жизнь как бы приходилось начинать заново. Может быть, в этом было и что-то приятное.

…Я смотрел на поток несущихся автомобилей. В их езде была странная солидность. Обычно большой проспект со множеством машин выглядит суетливо, как муравейник. Я уже невольно подумал о муравейнике и о мирской суете, но пришлось себя оборвать. Это была просто привычка. Похоже, люди разучились суетиться. К лучшему.

Мне надоело это зрелище. Конечно, бесконечность – вещь чрезвычайно вдохновляющая (или удручающая), но после сегодняшнего сюра голова у меня очень слабо варила. Я направился к громадному кинотеатру, до которого было метров сто пятьдесят.

К кинотеатру? Это был не кинотеатр. До того момента здесь стоял типовой кинотеатр, «стекляшка» на 1250 мест. 30 000 люмен в ШФ проекции. Дерьмо. Но мы туда часто ходили. Сейчас ничего нет. Вернее, все есть. Черт те что вместо кинотеатра. Кинозал остался. Но есть еще и универсам, и кабаре, и подземный бассейн, и даже цирк. Другую, бОльшую часть этого здания, занимают десятки каких-то странных организаций, занимающихся непонятно чем. Деятельность этих организаций вроде бы засекречена, но проход по их бесконечным коридорам и холлам свободный. Одно время мне очень нравилось там бродить (здание было отгрохано в дореволюционном стиле, в нем все было огромным, а человек казался себе букашкой) и смотреть, как эти организации постоянно ссорятся. Это было забавно. Из речей начальников и их секретарш, которые звучали чуть не каждом шагу, можно было бы выпустить не один том энциклопедии бюрократа и демагога. Я знал точно, что все организации относятся к производственной сфере, но чтобы они выпускали какую-нибудь продукцию! – об этом смешно было думать.

Я вошел в один из входов кинотеатра (так я продолжал мысленно называть здание) и попал в игротеку. Здесь не было ничего помпезного, такую архитектуру, может быть, даже похвалил бы Ле Корбюзье. Помещение было на удивление небольшим. Раньше я сюда не заходил.

В идиотском свете неоновых ламп игровые автоматы сосредоточенно работали. Не игротека, а какой-то центр управления полетом.  В отрочестве я играл на подобных автоматах. Только тогда они были простецкие, как спичечный коробок  Современные автоматы способны имитировать полет в космос или гонку на багги по пересеченной местности, да так, что и не подкопаешься, что это липа. Вот только нафиг? Вопрос всеуничтожающий. Нафиг жить? Чтобы жить? Жить ради удовольствий? А какой смысл? Есть ли вообще смысл в каком-нибудь смысле?

Естественно, такие вопросы всегда заводят в тупик. Странный парадокс: чем больше человек о себе узнает, тем становится менее себе понятен. И соответственно, тем меньше у него шансов ответить на вопрос, зачем он живет. Чем дальше, тем больше отрицается нужность жизни. Я не удивлюсь, если когда-нибудь, лет через двести, человечество придет к тотальному самоубийству.

Я не могу ответить на вопрос, хочется мне жить или не хочется. С одной стороны, вроде не хочется. С другой стороны, я не накладываю на себя руки и продолжаю жить. Значит, хочется. Эта проблема засела во мне давно и до сих пор сидит там, внутри. Я уже даже не пытаюсь что-то решить. Дело-то безнадежное. Мне все надоело. Я знаю, что так или иначе все останется на своих местах: через полчаса я буду дома, Макс протянет из своего застенка новое стихотворение, Ира, вероятно, сыграет «Милого Августина» на губной гар-мошке, а Юлька, как всегда, отколет какой-нибудь бред: заберется в шкаф или разденется и сядет в корявую позу на моем письменном столе. Что ж, все нормально. Даже о латунных шкивах не вспоминаю. Раньше они снились мне почти каждую неделю. Это было приятно, потому что создавало уверенность в нерушимости нашего общества. Теперь шкивы не снятся, но, странное дело, той уверенности не убавилось, а наоборот, прибавилось. Ха-ха! Шкивы, конечно, ерунда. Это бесконечно малая величина ТОЙ жизни. Маленький значок. Но дело в том, что и остальные знаки прежней жизни исчезли. Сны снятся теплые, аморфные и бесфабульные

Дома – Юлька. Юлька дома. В моем доме. Удивительная мысль. Потому что до сих пор она вызывает помимо множества положительных эмоций еще и легкое удивление, которое с трудом выливается в конкретные вопросы – зачем, почему? Действительно, зачем? Непонятно. Просто мы должны постоянно быть вместе. Слова банальнейшие, но здесь имеется в виду другой их смысл. Из-за этого меня иногда разбирает смех. Как будто это сказано о муже и жене (или еще о ком-нибудь в этом роде). То же можно сказать и об Ирине и Максе. Все дело в том… Мы – это одно целое и неделимое. Каждый может писать стихи, сидеть на столе, играть на губной гармонике или шляться наугад по квартирам в поисках новых знакомых для крутых базаров – короче, делать все, что ему в голову придет (но, конечно, так, чтобы это не причиняло вреда другим), но все равно – мы – это ОДИН человек, мы – это МЫ.

Мы получали от ночных бдений все большее и большее наслаждение, а каждое утро приносило все больший и больший страх. Мы оставались друг у друга на день и на вторую ночь, потом на второй день и третью ночь, потом… И так выкристаллизовалась наша четверка. Они поселились у меня, и я до сих пор этому рад. В такой тесноте есть странное удовольствие, которое со временем не ослабляется, а усиливается. И наша четверка не одна. Есть другие четверки, есть пятерки и шестерки, есть восьмерки и десятки. Теперь поодиночке никто не живет.

Я машинально брел мимо игровых автоматов, искоса заглядывая на их экраны. Ничего интересного там не было. Меня интересовало кино. Подойдя к тете, сидящей за столиком с деньгами, я спросил несколько билетов на последний сеанс. Она посмотрела на меня круглыми глазами и отчеканила: «Здесь игровые автоматы. Вход в кассу с другой стороны». Я сказал рассеянно: «Ага» и побрел прочь.

Конечно, лучше бы я послушался ее совета и зашел в кассы снаружи. Это заняло бы дай бог минуты три-четыре. Но я пошел напролом по узким коридорам здания, зная, что все помещения сообщаются между собой. Раньше такая вещь была чистой авантюрой, потому что система коридоров являлась настоящим лабиринтом. Особенно здесь, внизу: на первых двух-трех этажах и в подвале. Все бездеятельные организации, о которых я говорил, были на последних этажах, а здесь не было ничего. Коридоры узки, грязны и плохо освещены. Внизу я почти не ходил, но развившееся во мне в последнее время чувство пространственной ориентации вселяло уверенность, что я скоро выйду.

Временами под ногами начинала хлюпать вода, горящие лампы попадались все реже. Из темных боковых проходов несло подвальным холодом и сыростью. На полу валялось множество полуистлевших бумажек. Я поднял несколько наугад и увидел, что это какие-то квитанции, справки и тому по-добная дребедень. Я отшвырнул их и пошел дальше.

Что здесь было раньше? Вероятнее всего, складские помещения. В коридор выходили их многочисленные двери. Некоторые были открыты. Я заглянул в одну из комнат. В ней ничего не было, если не считать нескольких деревянных ящиков в углу.

Я прислушался. Тишина, только шорох, издаваемый моей одеждой, и мурлыканье водопроводного крана за стенкой. И здесь Стена!

Стены… Без них не обойтись. Нельзя разрушить стены… иначе они станут домом. Вот в чем дело! Но если каждый смог бы разрушить Стену, если бы она не подмяла нас под себя, тогда и дома бы не было… Вернее, был бы другой дом. У каждого был бы свой Дом. Индивидуальный и неповтори-мый. И все ходили бы друг к другу в гости. Потому что в этом был бы смысл. А сейчас никто в гости не ходит. Потому что все дома совершенно одинаковы. И люди, кажется, тоже одинаковы, вот в чем беда. Потому что каждая четверка или шестерка – это коллектив с идеально подходящими друг к другу людьми. Все всеми довольны. У каждого своя определенная функция. И посторонний человек интересен только в плане информации. Но все ведут совершенно одинаковый образ жизни, и никакой новой информации практически нет. Лишние не нужны. А свои надоели.

В гармонии – дисгармония? Получается, что так. Полноценный коллектив неполноценен. Он недоволен тем, что всем доволен. Та-ак… Полноценность неполноценна своей полноценностью.

…Эти коридоры очень удобны для размышлений. Они длинны и позволяют разойтись мысли в полный рост. Я вдруг почувствовал, что иду не туда. Коридор тянулся вперед так далеко, что его конец терялся в перспективе. Стало гораздо холодней. Я решительно развернулся и двинулся назад. Пройдя вскоре снова пустую комнату, я свернул в другой коридор. Мне показалось, что он суше и светлей. По крайней мере, он был выложен желтой, а не корич-невой плиткой.

Так что со Стеной? В свое время мы не разрушили ее. И теперь она стала нашей хозяйкой. Стала распоряжаться нами и нашим временем.
 
Первое, что она сделала – построила Дом. Или, может быть, это последнее. Да, это, скорее, следствие. А причина была такой: чувствуя, что не можем противостоять Стене поодиночке, мы сбились в кучу. Стена сплотила нас. И построила нашими руками Дом.

Мы сдались. Потому что заняли оборону. Это была чистая оборона, без наступления. А одна оборона – это поражение. Но что мы могли сделать? Биться головами о Стену? После нескольких попыток у меня пропало всякое желание. Камень головой не пробьешь. А может быть, каждый бил Стену по-одиночке, хоть мы и были вместе?

Конечно, психически мы были уже сдвинуты.

Потом Стена отключила все наши желания. Или почти все. Мы были счастливы. А потом она остановила время. И встало все. С того момента мы не движемся вперед. И не идем назад. Мы стали памятниками самим себе.

По моим расчетам, коридор давно уже должен был кончиться. Направление я выбрал верное. Я шел быстрыми шагами, глядя только вперед. Мельком заглядывал в пустые комнаты. Мне уже надоел этот лабиринт.

Коридор резко свернул вправо, вниз пошли ступеньки. Не то! Я вернулся и пошел другим коридором. Совсем узкий, он поворачивал то вправо, то влево, но в сумме нужное направление сохранялось. Двери комнат стали попадаться чаще, появились какие-то переходы, лестницы и масса поперечных коридоров. Коридор, по которому я шел, неожиданно закончился небольшим уютным холлом.

Это был настоящий холл с зеркалами, ковровой дорожкой, диванами и дорогими светильниками. После поворота грязного коридора он появился настолько неожиданно, что я резко остановился на пороге от удивления. В зеркалах отразилась моя «изящная» фигура.

Больше всего меня поразили зеркала. Двухметровой высоты, закрепленные на трех стенах холла, они делали его похожим на комнату для занятий балетом или художественной гимнастикой. Четвертая стена была голая, только дверь, обитая металлом, нарушала ее однообразие. Я попытался открыть ее, но она была заперта.

Зеркала приковывали внимание. Я боялся в них глядеть и боялся отвести взгляд. Какую именно они играли роль во всем этом, мне было совершенно неясно. Даже кресла удивляли меньше. Кстати, на трех из них только что сидели. На них давно уже не сидели, да и в эту комнату не заходили. Сиденья и спинки кресел были вдавлены внутрь, но слабый затхлый запах говорил о том, что здесь давно никого не было. Да и кто здесь мог быть?!

Я представил, что кто-то идет по коридору (их четверо, по количеству кресел), они входят в холл и он оживает. Только представил. Потом я стал раздумывать, как мне быть дальше – возвращаться назад, обойти холл и идти дальше или ломиться в железную дверь. Возвращаться было совершенно не-мыслимо. Обходить холл мне не хотелось, потому что я мог наткнуться на трупы. Оставалась дверь. Но она была заперта. Я провел рукой по тому месту, где размещается замочная скважина и рукоятка, но дверь не имела ничего по-добного. Тогда я прислонился к двери плечом и надавил посильнее. К моему удивлению, дверь тяжело открылась.

Коридор, который начинался за дверью, был гораздо светлее и шире всех предыдущих коридоров. Он был как проход в метро. Я пошел по нему, обдумывая, на кой черт существует в этом лабиринте холл с тремя зеркальными стенами… вдруг мне вспомнились слова Кости.

…Сколько за Стеной трупов? Здесь – сотни, а может, и десятки. А вообще? Что, если каждый уходящий уходит за Стену? Что, если ощущение Стены – это просто предчувствие смерти? Ведь не быть же ей действительно старухой с косой за плечом?

Зеркальная комнатушка – кабинет для аудиенции со Стеной. Со смертью. Можешь в нее не входить – дело твое.

Воспоминания. Я уже чувствовал, что выхожу из лабиринта, что осталась какая-то сотня-другая метров, и они свалились на меня, словно груда забытых вещей в кладовке незадачливого хозяина. Ко мне вернулось на минуту чувство вращения Земли. Это удивительное чувство. Оно приходит очень редко, особенно теперь. Последний раз – я помню произошедшее во всех деталях, как будто это произошло только что – это случилось тогда, когда Вероника сказала, что у нее умер ребенок.

Тогда Земля рванула вперед, как пьяный рокер, и не знаю, как я удержался на ногах. Выражение «Земля уходит из-под ног» правдиво, это действительно так – Земля не стоит, Земля вращается. И иногда бывает трудно удержаться на ногах.
 
Я помню, как схватился за рукоятку двери. В глазах стоял стальной мрак, а ног не было. Я висел на двери, а мир превратился в центрифугу,  центром которой был я. Я стремительно падал вниз. Но это продолжалось недолго.

Я вспомнил что-то еще. Я стал вспоминать все подряд. Вспомнил свой первый и последний в жизни полет – прыжок на булыжники с четырехметровой высоты в четыре года. Вспомнил первое впечатление от «Дитя времени». Свою первую любовь к однокласснице, которая продолжалась всего десять дней. И первую бессонную ночь. Это был восторг. И первый сокрушительный удар Стены, когда я признался Веронике в любви под завывание ветра за окнами. И несколько тоскливых мгновений, в течение которых все стало ясным, и возникшая после них мрачная долгая тишина.

Воспоминания шли за мной. Я слышал их шаги. Это были не воспоминания, а люди. Я мог бы увидеть их, стоило только оглянуться, но и без этого я знал, как они выглядят. Мне хотелось бежать.

Коридор светлел. Казалось, из светильников исходит не меньше света, чем из театральных прожекторов. Доносились обрывки разговоров. Завернув за последний угол, я увидел в конце коридора группу бессмертных хиппи.

Я вышел в большой зал, похожий на зал ожидания на вокзале. Если не считать меня и двух-трех человек в зале, кроме хиппи здесь никого не было. Когда я проходил мимо них, они посмотрели на меня с нескрываемым любопытством.

Оказалось, что это действительно зал ожидания. Вот только ожидания чего? На многочисленных табло светились расписания движения поездов, стоимости проезда до той или иной станции и дополнительная информация. У стены, рядом с огромным окном, сквозь которое было видно великолепие ночного города, стоял ряд билетных автоматов. Чувствуя себя очень странно, я полез в карман за деньгами, чтобы взять билет в пятую зону, и вдруг боковым зрением увидел то, что уже почти не рассчитывал найти: кассу кинотеатра. Не веря своим глазам, я подошел к ней, и сомнение отпало: над небольшим полукруглым окошечком светилось название боевика. Честно говоря, меня подмывало спросить кассиршу: «А это настоящая касса?», но я сдержался и купил несколько билетов. Странное дело – их все время оказывалось разное количество, когда я считал. От трех до шести. У меня не было сил удивляться этому обстоятельству, и, выйдя из здания, в котором я провел больше двух часов, я устало пошел домой.


                *       *       *

Еще на лестничной площадке я услышал приглушенные звуки губной гармошки. Ира, как всегда, играла «Августина». Обычного треска пишущей машинки не было слышно.

Я вошел в квартиру без ключей, так как входную дверь давно никто не запирал. Заглянув в комнату, я встретился глазами с Максом. Он выразительно помахал свежеотпечатанным листом.

Макс сидел на своем любимом месте, которое он называл «застенок». Это было пустое пространство площадью в один квадратный метр между диваном и книжным шкафом. Никакими силами вытащить его оттуда было невозможно; «Только там можно писать стихи», - уверял Макс. Обычно он ставил пишущую машинку себе на колени и таким образом выдавал вирши. Он писал от одного до пяти стихотворений в день, и не было ни одного дня, в котором не произошло бы пополнения коллекции. Стихи Макса занимали большую часть книжного шкафа; их количество исчислялось тысячами, если не десятками тысяч.
 
Ира лежала под диваном и играла. Она редко вылезала оттуда и редко играла что-то, кроме «Августина». Его постоянный мотив стал чем-то вроде визитной карточки нашей четверки. Гостей встречали этой мелодией и провожали ей же. Мы просыпались и засыпали под нее. «Милый Августин» был, пожалуй, даже гимном.

Юлька изучала клавиатуру пишущей машинки, сидя за письменным столом. Это необычайно удивило меня, потому что ее во всем мире интересовали только две вещи: платяной шкаф и она сама. Второе не нуждается в объяснениях, а что касается первого, то шкаф был для Юльки домом – ни больше, ни меньше. Квартиру она воспринимала как незнакомый, полный опасностей мир. Путь до туалета или кухни Юлька проделывала с таким видом, как будто проходила сотни километров по джунглям или льдам Антарктиды. А в шкафу она жила постоянно, и спала в нем, даже попросила меня провести туда освещение и внутренний телефон. Интерес с ее стороны к пишущей машинке я воспринимал только как интерес к объекту, который можно положить в шкаф.

Из-под дивана высунулась голова Ирины и, подмигнув мне, сказала материнским тоном:

- Ты бы разделся.
 
И снова заиграла «Августина».

Я покорно послушался ее совета, так как ничего более умного придумать не мог. Раздевшись и войдя в комнату, я встал около сидящего на полу Макса и еще раз посмотрел на Юльку. Она старательно водила пальцем по клавишам, будто стирая пыль.

- Что это она? – спросил я у Макса.

- Дал женщине технику, - с легким сожалением в голосе ответил он. - Попросила изучить.

- Юлька! Тебе ж ничего не видно.

Действительно, только над Максом горела лампа. Ирине свет не был нужен. А письменный стол находился в противоположном углу.

- Все прекрасно видно, - ответила она. – Так интересней.

- Ты будешь читать мое стихотворение? – тихим зловещим голосом осведомился Макс. Он считал себя оскорбленным, если кто-нибудь не интересовался его последним стихотворением.

- Буду, - вяло сказал я, взял протянутый листок и прочитал написанное.

                В ожидании снов

                Я умею писать бред
                Бред это сущность моя
                Скорее раздвинь занавески
                Увидишь что вижу я
                Ночь царапает потихоньку
                Оконные стекла домов
                Город словно в коллапсе
                Застыл в ожидании снов
                Это болезнь улиц
                Вот так замереть и не жить
                Город весь город болен
                Ведь в нем нельзя полюбить

Я вдруг почувствовал страшную усталость. Усталость пополам с тем странным ощущением, с каким я вышел из зеркального холла. Какая-то смутная мысль блуждала у меня в голове, пытаясь найти выход. Я сел на расшатанный диван, при этом мне показалось, что он вскрикнул, и тупо думая о Стене, машинально сложил стихотворение Макса и спрятал его в карман.

- А знаете что, - сказал я без энтузиазма, просто так, по инерции. – Давайте сходим в кино. Я взял билеты.

- В кино-о?! -  Юлька вмиг забыла о машинке. – Сто лет не была в кино.
 
- В кино? – мрачно переспросил Макс.

Я заглянул под диван: не переставая играть, Ира кивнула. Теперь дело было за небольшим. Я понял, что до конца мероприятия мне придется быть флагманом. Стараясь не глядеть на Макса, я поднялся и взял на себя это бремя.


                *       *       *

Итак, мы пошли. Спускаясь по лестнице, я ощутил прилив сил. «Не к добру», - решил я. Иначе говоря, меня посетило вдохновение, которое ни на что не годится. Моя голова заработала вдруг на все восемь тысяч, как сказал бы Костян.

Собирались словно генералы на парад. Каждый прикидывался, как мог. Больше всех старался Макс. Но он не удивил меня. Удивила Ира: стоя перед зеркалом, она красилась, как обычно, но глядела на свое отражение другими глазами. На миг мне показалось, что она под гипнозом. Или под какой-то балдой. Неожиданно Ира тихо сказала: «Не перестать ли мне играть?»

Я ошибся, сказав, что Юлька забыла о машинке. Как раз наоборот. Она потащила ее с собой. Я предложил Юльке понести машинку, но получил категорический отказ.

В общем, с нами произошли какие-то перемены. Следующий сюрприз преподнес Макс: по дороге к кинотеатру он потерялся. Правда, это мы заметили только на контроле. Ира и Юля недоумевали, почему у нас пять билетов, а мы втроем. Я, честно говоря, тоже.

Макс мог пропасть в квартале «Движущийся лабиринт». Он был сравнительно мал, но дома в нем были построены очень тесно и почти всегда двигались. Правда, они двигались довольно медленно, так что заблудиться там мог новичок, но не Макс.

Все было необычно. Или только казалось необычным. Настроение лихорадочно подпрыгнуло. Это произошло настолько быстро и неожиданно, что я испугался. Возникло чудесное чувство полета. И, с другой стороны, чувство падения в бездонную яму. ВРАЩЕНИЕ.

Я видел эти буквы, осязал их, как Стену. Планета устала стоять, сдвинулась с места и понеслась. Понеслось небо. Понеслись деревья. Понесся кинотеатр со всеми снипами и эртээмами, классической планировкой и прямоугольником в сто семнадцать квадратных метров. Когда я пришел в себя, то обнаружил, что сижу в кафешке и допиваю третью чашку кофе. Рядом сидит Юлька, и, ни на кого не обращая внимания, сосредоточенно печатает на машинке.

Юлька не читала книг и газет. Она их ненавидела. Иногда мне казалось, что она вообще не умеет читать. По крайней мере, я никогда не заставал ее за этим занятием. А тут пишущая машинка! И такая сосредоточенность.

Я смотрел на Юльку, и до меня медленно доходило, что я вижу другого человека. Ее глаза были сфокусированы на тексте, на лице не осталось ни следа обычной вялости, и даже волосы уложились как-то по-деловому. Она печатала очень быстро, лишь изредка задумываясь на какое-то мгновение.

- Юлька, - сказал я, - где Ира?

Она не удостоила меня ответом, как будто не слышала моих слов. Я каким-то образом понял, что Ира в цирке. Сейчас она стоит на арене и громко играет что-то на губной гармошке. Не «Августина». Что-то другое. Удивительное, как творения Алого Короля.

Я принялся за последнюю чашку кофе. Сделав один глоток, я закрыл глаза и попытался врубиться в происходящее. Макс не заблудился, не потерялся, просто ушел. Сам. Это понятно и дураку. Ему открылась другая дорога. Ира тоже ушла сама. Внезапно. Или нет?.. Кто следующий?

Ну и денек сегодня выдался! Явно что-то еще случится.

Треск машинки смолк. Я со страхом открыл глаза, ожидая не увидеть ни Юльки, ни машинки. Юльки не было, машинка осталась. Вставленный лист был использован на три четверти.

Так.

Люди потянулись в зал. До начала сеанса оставалось три минуты. Так. Без трех минут… неважно сколько. Уже минуту Костя сражается со Стеной. С грохотом сыпятся кирпичи. Или трещат его косточки. Ясно одно: сегодня мира не будет. Или она его, или он ее. Мы ее.

Я вызвал Стену. Я приготовился к бою. Я занял нужную позицию. Ощущение Стены возникло как никогда четко. Только это были не серые шершавые кирпичи, а гладкое холодное зеркало. Я находился в зеркальном холле. Я смотрел на себя из Стены.

Раньше мы расшибали лбы о Стену. Потому что видели камень, а не себя. Камень головой не разобьешь. Но разобьешь ли головой собственную голову? Кто выдержит – ты или ты?

Перед разбегом я успел взглянуть на оставленный Юлькой текст. он был напечатан на неизвестном мне языке, буквами, которых, как мне показалось, не существует ни в одном алфавите, которые придуманы только что. Но текст был гениален, это я успел понять. И еще я заметил, что в конце стоит обычная точка, уверенная, как восклицательный знак.