***

АРАВОТ,
Или ПРОКЛЯТЫЕ УТРОМ
(Рассказ)
Она проснулась от обжигающей боли. Указательный палец на правой руке горел так, словно его только что пронзили иглой. Завтра у нее день рождения. Юбилей. Надо бы приготовить долму. Внук ценит ее армянскую стряпню. Часто приводит друзей, просит угостить чем – нибудь «вкусненьким, остреньким – восточненьким». И она угощает. Ей не жалко. В доме всегда полно продуктов. Готовить Аравот не лень, были бы едаки. Так ведь кормить чаще всего некого. А для одной себя много ли надо?
Сын заходит к ней изредко. У него отдельный от нее образ жизни. На реактивных столичных скоростях. В его депутатском графике вожака районного масштаба находится время разве что для лаконичного по – деловому «без лишних глупостей» разговора с матерью. Для исполнения сыновнего долга («обеспечения материальной поддержки и оказания необходимых услуг») у него есть надежный штатный посредник – водитель, прошедший через ад чеченской войны.
Водитель по имени Егор – рослый, плечистый, с ранней проседью и рубцом на левой щеке заезжает часто. Привозит деньги, деликатесы всякие, передает «полезную информацию и пожелания» от сына, справляется по – военному коротко («что прикажите?»), иногда («когда шеф не давит») садится за стол на кухне и радуется, как ребенок разным непривычным для русского человека чрезмерно перченным лакомствам, приготовленным армянской мамой российского «патриота – державника». Егор молчалив, не суетлив, услужлив. Аравот (для окружения сына, включая его бывшую супругу, она была переименована на русский лад в Арину) любит  кормить Егора. Смотреть как он энергично ест и слушать его присказку («лучше остро, чем пресно»), которая кажется ей комплиментом и правильным отношением к жизни одновременно.
Ее родной сын совсем не похож на Егора. Он терпеть не может ничего острого. С детства был сладкоежкой и всегда просил ее приготовить или купить пахлаву, да халву. Сейчас обходится без восточных сладостей. У него своя скрытая от посторонних частная жизнь в другом конце Москвы. Где – то на Пятницкой. Обещает как – нибудь ее туда свозить, показать свою новую квартиру в старом престижном доме – архитектурном шедевре мегаполиса. Да все никак времени не находит. Занят очень на чиновничьей службе в префектуре. Она его понимает. Сама работала в райсовете в советские времена. И при Хрущеве, и при Брежневе. Не в Москве, конечно. Они тогда жили с сыном в Баку. В маленьком еврейском дворике. В тесном строении, похожем на барак с обшарпанной газовой плитой. Из всех удобств были два деревянных туалета у самых дворовых ворот на пять семей. Мылись раз в неделю в казенной общей бане. Долго водила по субботам сына с собой в общую женскую баню. До тех пор, пока не заметила, что в нем начинал пробуждаться основной инстинкт…
Барак на улице имени пролетарского революционера Басина достался Аравот от мужа – инвалида. Фронтовика. Лихой был мужик. В неполных семнадцать лет уже воевал. Партизанил. То ли под Харьковом, то ли под Белгородом. Он родом из тех мест. Каким уж ветром его занесло в жаркую азербайджанскую прикаспийскую гавань, Аравот не расспрашивала. А сам он не рассказывал. Только раз за обедом, приняв стопку водки и поперхнувшись перченым в соусе мясом, буркнул: «Черт меня дернул от боевой подруги на Кавказ сбежать»!
Аравот познакомилась с ним в пятьдесят пятом году. У одноклассницы на дне рождения. Он оказался парнем лучшей подружки. После того вечера у Аравот не стало близких подруг… Она и сама не поняла, как это случилось. Потанцевали, поболтали о чем – то, ушли по – английски, до полночи бродили по приморскому бульвару, целовались до головокружения, вдыхая пьянящий морской воздух с запахом нефти и мертвой рыбы. А утром проснулись на жесткой тахте в замызганном холостяцком неприбранном жилище, как в блиндаже на поле боя…
Аравот не хотела об этом вспоминать. Но в это предъюбилейное раннее утро  почему – то отчетливо увидела его лицо – «этого рыжего беса с протезом в черной перчатке, заменившей ему левую пятерню». Он глядел на нее сверху, словно наклонившись над кроватью. Улыбался, как ей казалось. Она всегда любила его улыбку с ямочками на щеках. «Бесстыжие глаза – зеленые, озорные, как у молодого диковатого кота из нашего бакинского дворика».
Она почти привыкла, начала привыкать к ощущению ноющей раны под набухшим ногтем. Медленно подняла руку. Поднесла больной палец к лицу. Близоруко прищурилась. Очки лежали на тумбочке. Возле кровати. Рядом был пульт от плоского телевизора, зияющего черной дырой на стене. И раскладной мобильный телефон болотного цвета, похожий на лягушку – подарок внука. Аравот потянулась за очками, но гимн двух империй (советской, а теперь – российской) заставил ее схватить «говорящую лягушку». Открыла крышку, как внук научил. Приложила к уху. Поговорила. Закрыла. И едва ли не мгновенно, из ее памяти исчез, как не сохраненный файл, «звонок вежливости» отставной невестки – артистки, не выдержавшей испытание верностью в браке, но отстоявшей «женское достоинство и материальные блага» в переговорном процессе со своим обманутым статусным мужем. Бывшую свекровь решила поздравить с юбилеем, но как, оказалось, спутала числа и получилось преждевременно.
Аравот сейчас заботили иные мысли: «Что у меня с пальцем? Гноится. Надо показать врачу. Вот сию минуту встану и пойду в поликлинику. А вдруг Петя придет? Сказал, утром заедет обязательно. Утро, а его нет. И не звонит мой Петя, Петушок – рыжий гребешок…»
Гимн Российской Федерации по версии мобильной связи «МТС» прервал процесс нежного трепетного не озвученного поэтического посвящения любимому внуку.
- Зохунвей! – сорвалось у нее с языка. Это странное словечко прилипло к Аравот давно. Когда – то во времена хрущевской демократии в середине прошлого века. Когда она жила со своим захваченным, как военный трофей, партизаном в еврейском дворике азербайджанской столицы.
Аравот вспомнила, как они расстались. Фронтовик явился с бодуна под утро. Дыхнул перегаром, молча достал из шкафа початую бутылку дешевой водки, отхлебнул из горлышка, заел чем – то, что подвернулось под руку на столе, поправил медаль «За Отвагу» на лацкане потертого пиджака и отчеканил, как приказ: «Не плакать, не спорить! Мне пора возвращаться к своей боевой подруге. Уезжаю, не могу здесь больше…» Она лишь нервно повела плечами. И бросила в лицо, точно плюнула: «Ну, и зохунвей!»  А он постучал протезом по столу и твердо пообещал, как присягнул: «Помогать буду, не сомневайся!» С тех пор Аравот его не видела. Раз пришел перевод от него на пятьдесят рублей из Харькова. Месяца через два – еще один, но из Белгорода. На том связь и оборвалась с отважным партизаном. Так и жила ни жена – ни вдова армянская женщина Аравот с русской фамилией «Зверева».
Гимн из телефона – лягушки заставил Аравот открыть крышку. Она услышала голос внука: «Зорька, добрый Аравот!» Это была его любимая шутка. «Аравот» - утро на древнем языке Маштоца, придумавшем армянский алфавит. Внук – Петя всерьез воспринимает лишь кириллицу. «Зорька, приготовь прикол из варварской кухни. Я пацанам – бойцам обещал кулинарную экзотику. Ну, типа пельменей «по черному», с виноградными листьями вместо теста и перченым фаршем, чтоб продрало до икоты. Финштейн, Зорька?» Аравот, как бы оправдываясь, сообщила: «Петушок, долму я завтра хотела приготовить на юбилей. А сегодня…» В трубке послышались ритмы, похожие на парадный марш. «Петушок, что это у тебя там?» «Зорька, погоди. Алло, Шакал? Шакал, я перезвоню. Зорька, это была вторая линия. Шакал звонил, ты его знаешь. Здоровый такой! Шепелявит, как жид. Жидов на дух не выносит, а шепелявит…» «Петушок, он мне не нравится. Он говорил, что с фашистами дружит». «Зорька, не парься! Это не фашисты, это скинхеды. Они - за русский  народ. Ты же была женой русского солдата. И не называй меня Петушком – это обидное прозвище.» «Зохунвей! Друзья тебя называет «Зверем» - это не обидно?!» «Зорька, «Зверь» - это круто! А Петушок – обидно! Я же не пидараст опущенный, не лох мажорный! Другого за «Петушка» кукарекать бы заставил, яйца бы ему отрезал! А телка бы у меня заблеяла, как коза! Не буди во мне зверя!» «Зохунвей! Ты на меня кричишь? Что я тебе сделала? Я всем мешаю. У меня вот палец гноится, все болит. Я до завтра не доживу, избавитесь! И твой отец, и твоя мать, и ты…»
Она разрыдалась и закрыла телефонную крышку. Встала, уронила «лягушку» на кровать и пошла умываться. В ванной комнате она оглядела себя в зеркале. Карие глаза выглядели такими же молодыми, как много лет назад. Аравот увидела себя в зеркале юной, статной, притягательной без этих ужасных глубоких морщин и обвисшей кожи на тонкой шее. Она подняла на уровень глаз указательный палец и вдруг ей померещился огромный наглый петух, сверливший ее колючими глазками. Она вспомнила, что видела его во сне ночью, а может быть на рассвете. Он хлопал крыльями, вытягивал шею, а потом накинулся на нее, пытаясь заклевать. Она снова почувствовала, как открывала глаза, точно спасалась бегством от взбесившейся домашней птицы, возомнившей себя стервятником. Аравот включила кран, сунула больной палец под холодную струю и застыла перед зеркалом. Мысли ее были далеко от этой московской квартиры на Новомаринской, где русские – нацменьшинство. Московская «галерка» с конечной станцией метро «Братиславская» давно стала прибежищем переселенцев, мигрантов, беженцев со всех концов рухнувшей некогда великой «красной» империи. Когда – то на этой улице жил и ее сын с начинающей балериной, мечтавшей выбраться из «болотного» спального района, грезившей «Лебединым озером» на сцене Большого театра…
Время лечит от грез. Теперь сын слывет русским патриотом – мастером зажигательного слова на политических митингах и служит примером для бравых российских юнцов, таких как «Петушок» - «Зверь». А невестка – артистка владеет «Лебединым озером» - салоном красоты для состоятельных дам. Бывали в ее «озере» на Чистых прудах и «лебеди из Большого…»
Гимн России призвал Аравот вернуться в комнату. Она надела очки взяла телефон. «Мама, это я – Тема. Сейчас к тебе приедет мой водитель. Привезет продукты, деньги.» «А ты когда приедешь?» «Я уже в «Домодедово», улетаю в командировку. Регистрация билетов объявлена. Долго говорить не могу. Какой ты хочешь подарок на юбилей?» «Тема, мне ничего не надо. Ты бы за Петей приглядел, поговорил с ним, как отец. Петушок опять с фашистами связался. Я за него боюсь. Как бы беды не вышло…»  «Мама, сколько раз тебе повторять – идет регистрация, я улетаю, долго говорить не могу. Ты всегда была эгоисткой. Потому и отец от тебя к фронтовой подруге сбежал, хоть она на три войны тебя старше. А Петя – будущий юрист, он умеет отличить фашистов от патриотов. Я всех его друзей знаю…» «Но он стесняется называть меня по имени. Говорит, что любит меня, но называть меня будет Зорькой, русскому человеку мое имя режет слух. А я не старая корова, чтобы меня Зорькой звали. Я хочу, чтобы меня называли моим именем. Я – Аравот Арташесовна Григорян, а не Зорька Зверева и не Арина Артамоновна, как ты меня всем своим знакомым представил…» «Мама, ты можешь понять, что Россия… Ты никогда ничего не понимала… Меня в женскую баню водила мыться…» «Я одна тебя растила. Свою жизнь не устраивала, а меня зампред райсовета замуж звал…» «Ты, как магнит для моральных уродов. Твой зампред – моральный урод. Моего петуха в центре двора зарезал. Вот кто фашист. Ты забыла, как я плакал? Ничего не ел. Из ваших тарелок косточки петуха собирал, чтобы похоронить под деревом возле двора. И похоронил…» «А кто тебя в Москву отправил учиться?» «Твой садист сплавил, чтобы избавиться от меня. Я мешал вам обоим, вот он меня и пристроил в высшую комсомольскую школу в столице.»
Аравот не знала, что ответить. Они оба молчали – мать и сын. И это молчание было наполнено грозовой энергией чувств, накопленных за долгие годы. Глубоких, пугающих. В них было что – то звериное, первобытное, инстинктивное. И они готовы были прорваться разрушительной силой необдуманных опасных слов. Но Аравот растеряно произнесла, как – будто что – то спросила: «Зохунвей?»
Артем так не хохотал даже в цирке в далеком детстве: «Ха – ха – ха! Я не понял вопроса. Ха – ха – ха! Но отвечу честно, как сын матери. Ха – ха – ха – ха! Зохунвей – не зохунвей, а петуха по сей день жалко. Черт бы сожрал в аду твоего зампреда. Ни капельки петушиной крови не стоит его паршивая душонка. Учится он меня отправил… А что ему оставалось со мной делать, замочить, как моего петуха? Ха – ха – ха! Интересно, кто твоему зампреду Наливайко мешал быть человеком, чтобы я его уважал? Но он вел себя, как фашистский полицай в еврейском гетто…Ладно, дело прошлое. Мне пора на посадку.»
В  дверь позвонили и Аравот поняла, что приехал водитель Артема. Она пожелала сыну удачной командировки, попрощалась с ним и пошла открывать дверь.
- Здравия желаю, Арина Артамоновна! – с порога пробасил отставной старшина спецназа Егор Материн.
-  И ты будь здоров, Егорушка! Тема звонил, только что улетел в командировку.
- Я неделю в вашем полном распоряжении, так командир приказал.
- Артем в армии не служил.
- Все – равно он командир по должности.
- Привез? – хитро улыбаясь, спросила Аравот.
- Так точно! Коробка в машине.
- Смотри что у меня с пальцем…
- У меня аптечка в машине. Я принесу. И коробку с перцем в пакетах.
- Коробку сразу на рынок отвезем. А вот аптечку принеси.
Аравот иногда приторговывала на рынке в своем неприметном для благополучного московского бомонда не очень престижном районе. В тайне от сына, внука и бывшей невестки. Продавала черный перец в пакетах. «Какая жизнь, такая торговля». Ей нравилось это занятие. «Я бизнес – леди, почти коллега бывшей супружницы Артема. Только у нее «озеро», а у меня черный перец», - говорила она Егору, когда он в очередной раз привозил ей товар. «Лучше остро, чем пресно» - повторял ей свою присказку старшина Материн.
Егор вернулся быстро.
- К оказанию медицинской помощи готов!
- Оказывай.
Она протянула ему палец с болячкой, обиженно поджала губы. Как – то не по – взрослому. Он обработал рану йодом, перевязал бинтом.
- Пойдем на кухню завтракать, мой спаситель. Только, хозяйничать будешь ты.
Егор быстро приготовил тостеры, бутерброды с красной икрой, пожарил яичницу с ветчиной, заварил чай. Аравот все это время рассказывала ему о своей жизни. И за завтраком продолжала свой рассказ, показывая фотографии из семейного архива. Егор слушал внимательно. Молча. Он понимал, что ей нужен был слушатель, а не собеседник. Егор умел слушать.
Это редкое качество больше всего нравилось в нем депутату Звереву. Сам Артем Зверев слушать не умел и не любил. Никого кроме самого себя.
Зверев был на семь лет старше Материна. Но их сближал зодиакальный знак Скорпиона – оба родились в конце октября и были чем – то похожи: дерзкие, упорные, мстительные, расчетливые. Зверев однажды пошутил: «Два хитреца в одной машине…»
Завтрак затянулся.
- Надо ехать, если ты наелся, - спохватилась Аравот.
- Но вы ничего не съели.
- Я сыта. Меня с утра Петушок напугал.
- Какой – такой петушок?
- Внук – Петя. Он на меня даже кричал, в чем – то обвинял кажется, я не все поняла. Я очень за него боюсь. Он на своего деда похож. Рыжий, зеленоглазый, красивый, задиристый. За таких молиться надо. Но я не научилась, не приучена. Страх перед Господом во мне живет, а верую я как – то по своему… В Пете дьявольская злость сидит, как заноза. Поехали на базар!
- Да, пока не забыл…
Егор вытащил из кармана пачку российских денег и положил на стол.
- Десять тысяч рублей. Артем Иванович сказал, на неделю хватит.
- Я эти деньги племяннице в Ереван отправлю. Возьми их Егорушка, заедем на почту, отправим. А после – на базар.
Вскоре все неприятности перестали беспокоить Аравот. Остыл обжигавший осадок на душе от утренних обид. Стало как – то радостно от того, что переслала племяннице деньги.
Ей они пригодятся, в Армении пенсионерке не сладко живется. «Надо ей завтра позвонить, может лекарства какие нужны. Она моложе меня лет на пятнадцать, а чувствует себя, как я: еще не труп, но уже хронический пациент…»- мысленно рассуждала Аравот.
Егор положил на базарный лоток коробку с перцем. Постоял, покурил и ушел. Сказал, что приедет по вызову. Просил позвонить заранее с учетом московских пробок на дорогах. Аравот обещала позвонить, но решила, что не будет вызывать Егора. «Сама доберусь до дома, пешком моим шагом прямиком через дворы за полчасика дойду.»
    Торговля шла бойко. Пакеты с перцем «разошлись» до полудня, часа за полтора. Она решила, что выручку, как обычно, раздаст нищим по дороге домой. «Они сейчас в каждом подземном переходе, едва ли не на каждом перекрестке. А я «своим» отдам. Они на станции «Братиславской» поют – зарабатывают голосом на хлеб…»
Раздался чей – то пронзительный крик: «Скинхеды!» Прежде чем Аравот успела что – то понять, в нее полетел камень. Ее - хрупкую высокую тонкую срезало камнем, как серпом и опрокинуло на спину. Она, как окаменевшая в коме не могла пошевелится. Когда сознание вернуло способность управлять собой, она открыла глаза.  Вокруг были люди. Они столпились возле нее: русские и не русские, молодые и пожилые, мужчины и женщины – оцепеневшие и притихшие. Рыжеволосый зеленоглазый паренек смотрел на нее сверху и слеза сползала по его щеке. А рядом с ним стоял бритоголовый здоровенный Шакал. Она узнала его. Ей показалось, что он смотрел на нее испуганно и у него дрожала бейсбольная бита в руке. Аравот сколько нашла в себе сил, вложила в свой осевший голос. И толпа услышала в мертвой тишине прорвавшийся странный возглас: «А зохунвей!» И этот вскрик прозвучал для толпы, как проклятие…