Книга Не. Пропущенная глава 4

Пропущенная глава 4.

“Он ехал на урок, как всегда опаздывал, и, как всегда, в нем росла мутная, скверная, тяжелая ненависть и к неуклюжей медлительности этого бездарнейшего из всех способов передвижения, и к безнадежно-знакомым, безнадежно-некрасивым улицам, шедшим за мокрым окном, а главное – к ногам, бокам, затылкам туземных пассажиров. Он рассудком знал, что среди них могут быть и настоящие, вполне человеческие особи, с бескорыстными страстями, чистыми печалями, даже с воспоминаниями, просвечивающими сквозь жизнь, - но почему-то ему сдавалось, что все эти скользящие, холодные зрачки, посматривающие на него так, словно он провозил незаконное сокровище (как в сущности оно и было), принадлежат лишь гнусным кумушкам и гнилым торгашам».
(В.Набоков, Дар.)

Children take death differently


         Я еду в автобусе, в котором столько людей, но в нем никого нет. Я хочу подставить подножку грузовику, проносящемуся мимо. У всех этих личностей, толпящихся в маленьком душном автобусе, есть свои проблемы, которые они постоянно решают. В их глазах – озадаченность нового дня, вопросы свежего утра, и вот они едут в старом фыркающем автобусе по грязному тающему снегу, и они думают. Они не тратят времени попросту, нет, они все пытаются найти выход из паутины жизни, сотканной злым желтым пауком из вопросов этого дня. Как умные белые крысы, они носятся по относительно простому лабиринту, где обязательно есть вход и выход. Почему же у меня нет проблем, нет вопросов, которые я должен задать, и ответов, которые я хочу получить. Мне иногда кажется, что я вообще не думаю. Вместо спокойного мозга у меня в черепной коробке бьется второе сердце. Я не могу обдумать ситуацию, я могу лишь ее ощутить, прочувствовать ее значение. “Следуй своему сердцу”* – скользкая истина из закрытых книг и выключенных телевизоров, но если так, то какому из двух сердец я должен повиноваться? Вопрос, который я не задаю. Вопрос, на который мне не нужен ответ.
           Может, это из-за этого беспокойного второго сердца я так отстраненно смотрю на лица людей. Эти удивительно однотипные лица, так, убьешь какое-нибудь из этих лиц, а потом даже и не сможешь понять, кого же из них ты убил, а разве не того ты убил? – но ведь вон он стоит живой и здоровый, держится за поручень и любуется в окно на типичные пейзажи, как будто срисованные с потерянных картин худших импрессионистов прошлого века. Возможно, таких картин вы не видели, но поэтому они и называются потерянными. Потерянные картины – мои любимые произведения искусства, особенно те, на которых на фоне размытого города изображено закутавшееся от страха в теплые грязные облака небо. Почему реальность такая иррациональная и мутная? Может, у меня какая-то болезнь сетчатки? Я хочу встать на одно колено, как рыцарь перед почти святым королем, и коснуться кончиками пальцев плюющейся током электрической рельсы.
Очки, которые ты не носишь, запотели от дыхания, хотя ты не дышишь. По крайней мере, стараешься не дышать. Это такая игра: задержать дыхание и,- либо умереть посредством гордой свободы выбора, либо вдохнуть вновь этот мир в себя и отступить, проиграть. Раз за разом я упорно сражаюсь, надуваю посиневшие от напряжения щеки, закатываю глаза, но все равно отступаю. Меня можно назвать отступником. Я еще ни разу не выиграл в эту игру, я только терплю поражения. Я хочу рассмотреть поближе острие летящего в меня циркуля, оно такое маленькое и аккуратное.  Почему же не я смотрю на людей, а они разглядывают, изучают меня, не будучи способными понять? Они смотрят и смотрят, не останавливаясь ни на секунду. Когда ты едешь в переполненном вагоне метро или прогуливаешься по улице, кто-то обязательно следит. Эта сволочь прямо за моей спиной. Пока один отвлекает внимание каким-либо простым телодвижением, другой уже поселил свой взгляд на моей щеке или на моем подбородке, а, может, и на моей шее. Но когда я поворачиваю голову, он опускает глаза, как будто ему до меня нет никакого дела, а вторая хищная тварь, та, что отвлекала меня, снова смотрит. Чем я им всем так интересен? Иногда у меня складывается ощущение, что они просто не могут не смотреть, даже когда они накрывают свои бессовестные микроскопы плотными ресницами, их глаза все равно продолжают смотреть на меня, невзирая на темноту и боль. Они будут подглядывать за мной всегда, до самого конца следить за каждым движением моих губ, изгибом моих ушей, за каждой мурашкой, бегающей по моей грязной вспотевшей спине. Они смотрят на меня, как если бы они заплатили за сеанс деньги и теперь хотят насладиться мной по полной программе.  Из-за таких вот хищных тварей я порой чувствую, что не являюсь полноценной частью этого мира, а представляю собой всего лишь талантливую проекцию, по сути, бездушную и ирреальную. Может, моя жизнь - это обыкновенное кино, а те беспринципные люди, смотрящие мне вслед, - простые, ничем не провинившиеся, зрители, пришедшие поразвлечься и проследить за судьбами героев. Допустим, я всего лишь один жалкий актер, даже нет, всего лишь один жалкий образ. Один образ на один фильм. И больше меня нет. А все мои до тошноты самобытные ужимки, мои неповторимые взгляды и настороженно, как будто боясь спугнуть момент истины, развевающиеся волосы? Для кого это все? Почему я так двигаюсь? К примеру, я иду по дороге, и если бы на дороге была линия где-нибудь сбоку или, наоборот, по центру, то я бы точно шел по ней; но на дороге нет белой полосы, и тогда я ровно ступаю уже по воображаемой белой линии. А иногда я поворачиваю голову в сторону какого-то с виду обыкновенного предмета обихода, затем плавно отворачиваюсь, снова механически поворачиваюсь и снова психоделично тягуче отворачиваюсь. Зачем я все это делаю? Я создаю образ, мне не надо погружаться в роль, в героя, ведь оказывается, что я и есть одновременно герой и его роль. Я играю самого себя. Недаром все вокруг говорят, что у меня “образное” мышление, что бы они ни подразумевали под этим. Вот еще один характерный эпизод: я захожу в лифт и вижу там лужу. Она может быть вызывающей рвотные позывы чьей-то мочой или простой грязью от тающего снега, ведь на улице зима; однако, для себя я выбираю, что это не что иное, как моча, и, следовательно, иду по лестнице. Непонятные поступки. Непонятые мысли.
 
             В таком случае моя жизнь оказывается серым экраном в кинотеатре, таким плоским и бесчувственным, мой голос – всего лишь динамик, привинченный к потолку. Нет солнечных лучей, слепящих меня чудным июльским утром, есть только один прожекторный луч, освещающий мою жизнь. Нет стука дождя по родной черепичной крыше, есть только глухие бессвязные аплодисменты редко довольных зрителей. А эти обыкновенные страхи, надевающие меховые наручники на руки и с толчками и бранью уводящие душу в наглухо запертые пятки, - страхи от шорохов за стеной, от скрежета под полом, это просто-напросто хруст попкорна и ручьи кока-колы, медленно уничтожающие всех микробов вместе с их обителью в животах моих непреданных зрителей. И значит, нет голосов, которые я слышу повсюду, понимая и гордясь тем фактом, что, согласно заверениям книг по медицине я схожу с ума от шизофрении, о которой всегда мечтал и, наконец, заслужил, от шизофрении. Но оказывается, что этой болезни, так отличающей меня от прочих нормальных, тоже нет, а голоса в моей голове – это голоса бестактных и переживающих за меня посетителей кинотеатра.
             Бывают моменты откровения в моей ирреальной и подложной жизни, когда я чувствую, что в эту минуту в необъятном зале лишь один Зритель, мой создатель, для вас просто режиссер, для меня единственный Бог, ибо другого я не знаю. Когда он сидит в первом ряду и оценивает свое творение своим ярко-голубым пристальным взглядом, тогда я выкладываюсь полностью, наслаждаясь порывом вдохновения, посланным его могучим спокойным дыханием, и показываю все, на что способен; когда он располагает свои божественные чресла где-то посередине, оглядывая картину в целом, я живу достойно, ощущая свое превосходство над остальными персонажами этой трагикомедии;… но когда Бог приводит в кинотеатр девушку, потому что им больше некуда пойти, и усаживает, точнее, укладывает ее на диван в последних рядах, лишь изредка поглядывая на мои поступки и слова, отвлекающие его от библейского минисотворения, мне одиноко и грустно…. Я хочу облизать шершавым языком включенную бензопилу. Кто же ответственен за все это? Ведь должен же быть хоть кто-то. Покажите мне его, я хочу преподать урок жестокости. Кто ответственен? Может ты? Эй ты, иди сюда. Я тебя ненавижу. Или ты, в углу, подойди. Я тебя ненавижу. Или вы, двое молодых ублюдков-пидерастов. Не уходите,.. стоять! Я вас ненавижу. Куда делись все ответственные? Я нагоняю старушку, спешащую по своим старческим делам, и бесчувственно кидаю в ее сторону: “Я тебя ненавижу”. А может это твоя вина, зритель? Зритель, это твоя вина? Нет? Я тебя ненавижу.
             Экран кинотеатра вот мое Я, вот что вы видите в моих зрачках. Мутный экран с мигающими черными точками в углу*, которые являются сигналами для грязного ангела с обветшалыми крыльями, сидящего, положив ногу на ногу, в комнате с пленками, на которых записаны чужие жизни, - в которых ждут своего прокатного часа души актеров, таких же, как и я. Грязные старые ангелы между собой называют эти точки сигаретными ожогами, ожоги в уголке моего глаза-экрана, показывающие одновременно конец и начало очередной части моей выдуманной жизни. Сигаретные ожоги – вечные шрамы в уголках моих глаз. Но я хочу покончить со шрамами, я хочу боли, а не отражения боли, я хочу любить, а не быть любимым и изображать любовь в ответ, я хочу умереть, а не притвориться мертвым, как жалкая дворняга, когда ее бьют пьяные бродяги или злые мальчишки. Я Ненавижу Себя и Хочу Умереть*. И мне больше уже не надо фантазии, изящности, я умру прямо здесь. Я не могу задержать дыхание, но я могу порезать вены. Я как раз прохожу мимо шикарного ресторана, в котором нет ни одного живого лица, как и в начале дня в автобусе, -  за витриной лишь манекены с шарнирными  руками, ногами и рекламной одеждой от известных дорогих фирм. Я захожу, отдаю мой поношенный плащ швейцару, который, морщась, говорит мне: “Добро пожаловать”. Я бормочу что-то вежливое, а потому невнятное в ответ, огибаю  барную стойку и сажусь за стол для двоих. Белоснежная длинная скатерть покрывает столик, а ее концы волочатся по мраморному полу ресторана. Подходит очаровательная девушка и спрашивает: «жду ли я кого-нибудь?» Я отрываю взгляд от этой слишком чистой скатерти и удивленно перевожу уставшие глаза на ее сказочно красивое лицо, такое живое и настоящее, не то, что у всех остальных. В обоих моих сердцах, в груди и в голове, рождается одновременно мысль и надежда, -  вдруг, она мое спасение. Любовь на краю гибели. Ведь так и должно быть в фильме. Неужели это тот самый happy end? “ Я имею  в виду, – поправляется она, - можно ли у вас забрать стул?” “Конечно. Зачем мне второй стул, - забирайте.” – говорю я и опускаю глаза обратно на слишком белую скатерть. Она радостно уносит стул прочь. Сзади незаметно подкрадывается официант, какой-то прыщавый юнец с еще не выросшим до конца членом, и интересуется, чего я желаю. “Бутылку вина, алого и горького как кровь, - отвечаю я, давясь в бесшумном приступе смеха от такого жалкого цинизма, слетевшего с моих потерявших надежду губ, - и, будьте добры, принесите приборы”. “Какие приборы, сэр?” – как будто икая, спрашивает прыщавый юнец. “Ну, там, ножи, вилки” – изображая искренне возмущение, поясняю я. Подняв правую бровь в неуклюжем удивлении, он говорит: “секундочку” и удаляется. Он плохой актер, я – хороший. Я слышу какую-то возню за барной стойкой, как будто где-то под землей. Наконец все тот же юноша все с тем же членом-недомерком возвращается, кладет передо мной нож и вилку, и встает рядом с открытой бутылкой, собираясь что-то спросить. «Спасибо” – говорю я, беру нож и перерезаю крест накрест запястье на левой руке, затем беру зубами нож, поскольку одна рука уже не слушается, стискиваю зубы посильнее, так что стирается эмаль на них, кладу правую руку на слишком белую скатерть, поворачиваю запястьем вверх и резко киваю головой с ножом в зубах, киваю и, тем самым, соглашаюсь с принципами этого мира, с моей ролью в этом фильме, с горьким концом, который слаще любого другого. Киваю  головой с ножом в зубах и протыкаю насквозь правое запястье. Мое собственное “спасибо” эхом отзывается у меня в ушах, откликается последним созвучным стуком в обоих моих сердцах. Открытая бутылка выпадает из рук прыщавого юнца, кровь, как тягучее утекающее вино, и вино, как алая горькая кровь, заливают белоснежную длинную скатерть, перемешиваются и смешанными в горький коктейль каплями падают на твердый мраморный пол.
           Вместо имен звукооператоров и спонсоров одна за другой появляются строчки, тянутся белые буквы повторяющейся фразы “Children take death differently ”, заполняя собой  мутный экран.


1/ “Children take death differently”* - игра слов: Дети воспринимают смерть по-разному, или дети умирают по-разному.

2/  «Следуй своему сердцу» - цитата из книги К. Кастанеды «Учение Дона Хуана».

3/ «Мутный экран с мигающими черными точками в углу…»* - реминисценция из фильма Дэвида Финчера «Бойцовский клуб», снятый по одноименной книге Чака Паланика.

4/ “I Hate Myself And Want To Die” – название песни Курта Кобейна, солиста группы «Nirvana».