Опять хочу в Париж

Виктория ФРОЛОВА

ОПЯТЬ ХОЧУ В ПАРИЖ
  (рождественская сказка)

                Я опять хочу в Париж. — А что, вы там
                уже были? — Нет, я опять хочу.
                Анекдот.
                *  *  *
Валька работала в школе. Она ненавидела свою работу, но после университета ее никуда, кроме школы, не принимали (у нее не было «свободного диплома»), и вот уже второй год она отправлялась на уроки, как на каторгу. «Девушка, почему вы плачете?» — участливо поинтересовался молодой попутчик в утреннем автобусе. — «Я не плачу, — угрюмо произнесла Валька. — Просто я еду на работу. (Представляю, что у меня за физиономия, — невесело усмехнулась про себя)».

По выходным ее развлекал приятель Сережа: водил в дешевые бары или на дурацкие поп-концерты, где Валька честно пыталась веселиться. Она с отвращением содрогалась, представляя своих немногочисленных ухажеров в качестве мужей, но с Сережей смирилась, и иногда они проводили по несколько часов наедине в квартирах, заботливо предоставленных друзьями во временное пользование.

Медленно надвигался Новый год, не суля ничего нового. Валька брела по мокрому снегу на работу, уныло подсчитывая, сколько дней оставалось до каникул.

— Ефимова! Тебе опять повезло, — ехидно встретил ее директор.

Валька насторожилась: он говорил так всегда, когда ей действительно везло. Она не была хорошей учительницей, и ей все время намекали, что их престижная школа прекрасно обошлась бы и без такого «молодого специалиста». Она молча соглашалась, и всем только и оставалось ждать окончания ее второго последипломного года, когда облегченно вздохнут и она, и ее коллеги.

— Ефимова! На рождественские каникулы ты едешь в Париж, — сообщил директор и посмотрел на нее со значением.

Она привыкла к колким шуточкам в свой адрес, и выжидающе уставилась на начальство.

— Я не шучу. Десять человек из 6-Б, что изучают французский, по обмену должны ехать во Францию. Вторая француженка встречает делегацию здесь. Их классный руководитель везет группу в Штаты, я с десятиклассниками еду в Лондон...

Валька молчала.
— ...первый завуч едет в Израиль к сестре, второй завуч... — директор запнулся, посчитав, что Вальке все подробности знать не обязательно, в том числе и то, что группа школьников из десяти человек вполне могла бы обойтись и одной француженкой, но — инструкция требовала двух взрослых: преподавателя и воспитателя. Трать теперь на эту никчемную девчонку время и нервы.

— У меня загранпаспорта нет, — выйдя из столбняка, просипела Валька.

— Да знаем мы, знаем, — директор раздраженно махнул рукой. — Дуй домой за документами...

— А...

— ...а мы поменяем расписание, будешь на двух последних уроках. Давай домой — и пулей назад. Мало времени на оформление. Да, и деньги прихвати.

— Сколько? — шепотом спросила Валька.

Директор окинул ее взглядом с ног до головы и сдержанно сказал:

— Все, что есть.

                *  *  *
Париж!.. До него надо еще долететь. Валька ужасно боялась самолетов: как-то еще девчонкой летела на экскурсию в Питер, так самолет то в ямы проваливался, то дергался и никак не мог шасси выбросить — Валька тогда сошла на землю еле живая. Вот и сейчас самолет трясло как на ухабах, и ей не хотелось никакого Парижа.

Париж!... Как только они приземлились, Валька успокоилась. Где-то вдали слабо трепыхались опасения по поводу незнания французского языка и отсутствия денег, а впереди... Нет, никаких радужных надежд и восторженных ожиданий у нее не было. Был Париж и... больше ничего.

Валька сошла на французскую землю — и сразу изменилась: стала будто бы увереннее, стройнее, интереснее. Ничего особенного она не сделала и не подумала — просто будто внутри нажали на кнопочку: включено. Каждый день, когда француженка отправлялась с детьми на мероприятия, где присутствие безъязыкой воспитательницы не обязательно, Валька несколько свободных часов использовала на прогулки и чашку кофе, и была почти счастлива.

Сегодня она прощалась с Парижем. «Ваше время истекло...» — монотонно гудел в башке металлический голос. Валька стояла над Сеной и вертела в руках Сережино кольцо. Прошлой весной на него что-то нашло, и после трех лет знакомства он почему-то сделал ей предложение, торжественно преподнеся бархатный футлярчик, в котором лежало серебряное колечко с ажурным сердечком, повторявшем форму футляра. Ему казалось, что это верх изысканности. Валька, изображая радость, равнодушно натянула кольцо на палец. Затем снимала его, уходя от Сережи, и надевала, встречаясь.

Потом ей надоели эти манипуляции, и она даже намеренно не снимала с пальца этот безвкусный подарок, напоминающий о Сережиной решимости изменить судьбу: ведь на этом его решимость и кончилась. Видимо, он думал, что в радостном угаре все необходимое Валька сделает сама: сообщит о предполагаемом бракосочетании родителям, назначит день свадьбы и поторопится организовать платье, кольца, ресторан, гостей и прочую мишуру, о которой мечтают молодые одинокие барышни. А Валька мечтала вовсе не об этом, и рассудила, что ей вполне достаточно редких встреч с Сережей в пустующих квартирах друзей. Впрочем, это ее устраивало до Парижа: здесь же она, повертев кольцом над рекой, с облегчением наблюдала за его полетом во французские воды.

— Он вас не любит, — понимающе произнес рядом приятный мужской голос.

«Да я и сама это знаю», — подумала Валька, и вдруг спохватилась: французского она не знала, причем, только что была совершенно одна, и шагов ничьих не слышала. Повернувшись в сторону, откуда прозвучал голос, Валька обомлела.

Рядом с ней стоял... великолепный Бельмондо. Валька смотрела на него и тупо молчала.

— Вы огорчены?

— Нет.

— Хотите кофе?

— Хочу.

Бельмондо спрашивал, разумеется, по-французски, и Валька отвечала по-французски, что совсем не «разумеется». Но она ничему не удивлялась, торопясь вобрать в себя каждую оставшуюся секунду Парижа. Бельмондо привел ее в то самое кафе, где она иногда сидела с чашкой кофе, участвуя таким образом в заграничных каникулах.

— Я завтра уезжаю, — Валька сказала это скорее самой себе, боясь забыть о недавно пережитой ею истине: в жизни рано или поздно все заканчивается — и плохое, и, увы, хорошее.

— Вот как? А я несколько дней за вами наблюдал. Что ж, теперь не придется, — просто и без наигранного сожаления откликнулся Бельмондо.

— Я учительница. Плохая. Вот уж не думала, что это может быть кому-то интересно.

— Разве я наблюдал за учительницей?

Валька запнулась: действительно, что за жалкая привычка задвигать свою «женскость» на задворки жизни? Стоит ли удивляться, что до сих пор собирала вокруг себя одних ущербных уродов...

— Давайте познакомимся. Вас как зовут?

— Валентина.

— Прекрасно. А меня Жан-Поль.

Вальке с первого момента нравилось, что Бельмондо не бросает на нее лукавых многозначительных взглядов: «узнала — не узнала?», и сейчас тоже — произнес имя на одном дыхании, не делая игривой паузы, позволившей бы ей самой восторженно прокричать, кто он такой.

— Вы, по-видимому, первый раз в Париже. Хотите, покажу вам город?

— Нет, у меня мало времени. Не хочу расстраиваться. А на этом пятачке я и так все выучила.

— Правда? Тогда, может, покажете мне то, что «выучили»? — он смотрел на нее спокойно и с интересом, который не походил на дежурное заигрывание. Казалось, ему действительно интересно, что она сама открыла в Париже.

— Пойдемте. Вы были когда-нибудь в Петербурге? Это мой любимый город, и многое в Париже напоминает Питер. — И Валька повела Бельмондо по городу, рассказывая о своих ассоциациях.

«Ваше время истекло...» — опять загудел внутри Вальки голос. Она испугалась: пора. Бельмондо, будто почувствовав ее внутреннее смятение, внимательно посмотрел на нее и спросил:

— Если я ненадолго приглашу вас к себе, вы откажетесь?

В его взгляде не было ничего, кроме сочувствия: все действительно рано или поздно заканчивается, она как ни старалась, но забыла об этом, и он захотел это «все» немножечко продлить.
— Нет, не откажусь.

                *  *  *
Все было тихо, нежно и просто. Валька осознала это на плече у Бельмондо, и горько заплакала.

— Что с тобой? Я тебя обидел? — забеспокоился Жан-Поль.

— Нет-нет. Вовсе нет. Скорее, я тебя, — выдавила Валька, заливаясь слезами.

— Чем, глупенькая?

— Ты... ты, — она еще какое-то время не могла успокоиться, а потом решительно сказала: — ты, наверное, ожидал чего-то другого! Ну, там, безумных припадков страсти, и... не знаю, в общем, того, что считается «хорошим тоном» в сексе.

Бельмондо облегченно рассмеялся:

— Это кто ж тебе рассказал о таком «хорошем тоне»?

— Ну-у, разные. Да вот хотя бы ты в некоторых своих фильмах.

— То фильмы, а другое дело — жизнь... Знаешь, как надоели фальшивые девицы, играющие роль просвещенных секс-бомб. А вот ты — это ты, естественная и... прекрасная. — Он замолчал, как бы прислушиваясь к себе, и
затем добавил: — Да, это так.

— Это ты — прекрасен... — прошептала Валька, доверчиво положив голову не плечо Бельмондо.

                *  *  *
На следующий день, впопыхах собирая вещи, Валька заглянула в сумочку и застыла: там лежала визитка Бельмондо. Это казалось настолько невероятным... Невероятнее того, что случилось вчера: она уже готова была поверить, что это был лишь сон...

В самолете вчерашнее ощущение наполненности каждой протекающей минутой жизни укреплялось, а уже дома она с удивлением осознала, что обидное выражение «как фанера над Парижем» к ней не относится: уверенность, стройность, интересность благополучно прилетели тем же рейсом. Сережа вдруг опять сделал ей предложение, и отказывался верить в то, что она потеряла кольцо, а вместе с ним — и желание выйти замуж. В школе возобновившиеся было насмешки щелкали в воздухе, как холостые патроны, а затем, по непонятным для коллег причинам, и вовсе прекратились. Нет, Валька не стала лучше работать, она по-прежнему считала дни до конца учебного года, как вдруг...

— ...Да, я уверен.

— Доктор, а... какой срок, хотя бы приблизительно?

— Ну, недели четыре, пять... не раньше января.

Что ж... Предстоят объяснения с родителями и... с Сережей. Родители, вероятней всего, смирятся, а вот Сережа ей совершенно ни к чему. Впрочем, не так-то просто было ему это втолковать. Каждый день он приходил к ней домой и упрямо предъявлял свои права. Валька буквально на пальцах объясняла ему, что он никак не может быть отцом ее ребенка. В конце концов, Сережа глубоко оскорбился тем, что Валька «ему изменила», выразительно посмотрел на нее влажными глазами и гордо удалился.

Валька торопливо захлопнула за ним дверь, но потом еще долго не могла избавиться от угнетающего ощущения вины: она чувствовала себя виноватой в том, что столько времени изменяла себе с этим занудой. Честнее, думала она, было бы мучиться от одиночества, чем жить с тем, кого всего лишь терпишь. Сейчас ей, правда, легко было делать такие смелые умозаключения, потому что в ее утробе время от времени легким постукиванием крошечной ножкой напоминал о себе свернувшийся калачиком маленький мальчик. Она знала, что мальчик, еще до того, как ей равнодушно сообщили об этом на УЗИ.
               
*  *  *
Ванечке недавно исполнилось шесть лет. С первых дней, когда Валька узнала о его существовании, она была уверена, что раз Господь послал ей ребенка, то поможет его вырастить. Она любила повторять евангельскую притчу: «Посмотрите на птиц: они не жнут, не сеют, а каждый день имеют пищу. Вы не хуже птиц, о которых заботится Отец наш небесный», — и ни о чем не беспокоилась. Нет, она не сидела сложа руки, просто перестала бояться принимать решения и совершать решительные поступки: наодалживала денег, закончила курсы секретарей-референтов, курсы французского языка, родила, вышла из декретного отпуска, уволилась из школы, начала подрабатывать переводами, нашла приличное место секретарши. Ваньку записала «Иван Павлович Ефимов». Ну, а как иначе: не Бельмондо же, в самом деле! А если Жан-Поль, то и получалось «Иван Павлович».

Мама никак не могла понять, почему Валька прогнала Сережу, и периодически долбила: не подарок, конечно, но ведь — отец! Тогда Валька злилась и кричала, что Ванькин отец — французский актер Жан-Поль Бельмондо, а мама обижалась, плакала и по несколько дней с ней не разговаривала. Но вскоре Ванька их мирил: они обе его обожали.

Валька не хранила верность знаменитому французу, но после тех нескольких часов в Париже не могла подарить Ваньке ни одного из потенциальных отцов, а себе — мужей. Нет, это просто немыслимо! Один хотел, чтобы у нее были длинные ноги и требовал, чтоб она носила только короткие юбки или обтягивающие джинсы. Допустим, Валька ничего против мини и брюк не имела, но иногда в моде бывают и длинные платья, а иногда просто нет настроения натягивать брюки. Другому во что бы то ни стало хотелось, чтоб у нее были длинные волосы, и чтоб утром они лежали на подушке «в прекрасном беспорядке». Третий... Короче, любой из непродолжительных романов заканчивался примерно одинаково: Валька посылала мужиков к чертовой матери и каждому кричала вслед, что просто ему нужна какая-нибудь телка — с длинными ногами или волосами. А она — это она, какая есть, тоже, между прочим, ничего! Да, никто ей не говорил: «Ты — это ты, и это прекрасно». А он, тогда, сказал...

И еще было жалко Ваньку. Он взрослел и спрашивал про папу. И вот, когда она поинтересовалась, что ему подарить в день рождения, Ванечка доверчиво посмотрел ей в глаза и тихо сказал: «Папу». Валька вздохнула и виновато ответила: «Я постараюсь».

Достала визитную карточку и села писать письмо. Она писала не о себе. Рассказывала, какой Ванька замечательный мальчик. Выбрала пару фотографий. Конечно, он еще маленький, но неуловимое сходство просматривалось в каждой черточке. Написала адрес. На следующий день заклеила конверт. Еще два дня он лежал на видном месте. Потом все-таки отправила: каждое утро в глазах у Ваньки светился вопрос. Валька наконец-то сказала сыну: «Это папе». И они вместе пошли на почту.

                *  *  *
Вот уже седьмой раз Валька отмечала Рождество с особым чувством. Отсчет вела с того вечера в Париже: тогда, считала она, у нее началась новая жизнь. Не
говоря уже о Ваньке. А он сейчас пронзительно смотрел на нее, и она уверенно повторяла:

— Вот увидишь, Ванечка, скоро папа пришлет тебе письмо. Как раз к празднику.

В дверь позвонили. Валька никого не звала. Рождество — семейный праздник, а вся ее семья — родители да Ванька. Неохотно поплелась открывать, не спрашивая — кто. Какая разница, никого ведь не ждали. Разве что телеграмма... Открыла... и обомлела. Как тогда, на набережной.

— Привет, — просто сказал он.

Валька молча впустила его в дом, и лишь потом сказала:

— Нам тебя очень не хватало.

Из-за мамы выглянул Ванька. Долго смотрел на Бельмондо, а затем по-французски сказал:

— Ты — папа.

Бельмондо присел перед ним на корточки и подтвердил:

— Да, я твой папа. И приехал за вами.

— Мне ничего не нужно, — поспешно ответила Валька. — Вот Ванечке...

— Но ведь ему без мамы будет плохо.

                *  *  *
Валька сидела рядом с Ванечкой и с Жан-Полем. Самолет глухо гудел, убаюкивая пассажиров. Она закрыла глаза и глубоко вздохнула, подумав, что это и есть состояние абсолютного счастья. Только однажды дрогнули ресницы — когда Жан-Поль нежно и настойчиво уложил ее голову к себе на плечо.


P. S. Желающим предлагается заменить Париж на Лос-Анджелес или Москву, а Бельмондо — на Леонардо ди Каприо либо на Дмитрия Исаева, или же на тех, что вашей душе угодны...