полнолуние

   Ну, конечно, же дождь...Серо-размытый, косой,  в лицо,  каплями в очки, и окружающее видится как в искривленном зеркале, и привычные формы предметов теряют чёткость, стушёвываются 
и смотрятся как театральная бутафория. И даже сам факт – опять полёт, и опять дождь, носит характер условной игры. Если мы летим – мы дождим, если мы дождим – мы летим...

   Магическое и обворожительное настроение подкралось ещё в начале ночи когда, боясь проспать рейс, я вскакивал каждый час, и схватив будильник, на цыпочках, почти бесшумно, несся  к окну, прищурившись глядел на стрелки, путая минутные с часовыми...

  Облака, разогнавшись в беге ещё с вечера, всё также неслись в одном направлении. Тёмно-серые, причудливой формы,
словно нашкодившие монахи в рясах торопившиеся поскорее вернуться в обитель. Но, как и положено по загадочной тайне  движения, при появлении луны, они останавливались как по  приказу  «ЗАМРИ» и луна бегала, прячась за их юбки, и выглядывая неожиданно, строила удивленно - радостное лицо:  А вот и я...
 
  Едва зарождающийся рассвет, проникая в квартиру сквозь высокое окно,  разбрасывал тени-отражения несущихся облаков, и  движение их создавало  иллюзию несущегося поезда. Гостинная превратилась в купе вагона, и поезд несётся в предрассветном пространстве, и в окне мелькают полустанки, перелески, бегущие монахи, дедушка с улыбающейся луной подмышкой...  Улыбка у  круглолицей то испуганная, то радостная. Увильнув из под дедовой руки, она покатилась назад, и наигравшись, набегавшись, устала к утру, и зевнув напоследок скрылась за дождевой завесой...
 
  Плащ  с готовностью укутал плечи хозяина, и темно-серый, кожаный саквояж, нарядный как ребёнок, которого наконец-то взяли на прогулку в зоопарк - с радостью  прыгнул в протянутую руку.
  Забытый зонт разочарованно  прислонился к  дверному косяку и с завистью глядел на саквояж в руке хозяина, и затаив обиду, уже почти смирившись, стал терпеливо ждать своего случая.

  Я вежливо кивал из окна такси фонарям, которые с великосветской чопорностью приподнимали шляпы в ответ:
 - Приятного путешествия! До скорой встречи!
  Длинноногая француженка на огромном плакате, на стене углового здания, сидя за столиком  в бистро с чашкой кофе, была элегантна до чёртиков, и её  кумачово -алые губы на фоне чёрно-белого, казались живущими сами по себе, отдельно, не только от стройных  ножек и
короткого платьица  "тюльпаном", но и отдельно от всей картинки вожделенной чашки кофе на рекламе.


  Сквозь стеклянную стену, изнутри ярко освещённого здания аэропорта, открылась панорама, казавшаяся бескрайней. Перечёркнутое наискось косыми струями лётное поле, мокнувшее под ливнем; лайнеры стоящие гуськом друг за другом в ожидании взлёта понуро опустили клювы, повесили крылья, с которых стекали ручейки неутомимого дождя.

  Монахи торопливой походкой семенили друг за другом,  у каждого - библия на колёсиках в правой руке, а левой они приподнимали слегка свои рясы, чтобы не споткнуться. Одновременно, они поглядывали на француженку, сидящую в кафе, она им улыбалась, окунала свои пальчики в чашку, и шутливо орошала их капельками  кофе.
 
  Я вприпрыжку догнал жёлтую машинку, и запрыгнув на сидение, понёсся по лабиринту переходов, обгоняя монахов, старика с луной подмышкой, на ходу попытался поцеловать алые губы француженки, свернул  в боковой переход. Кафе «Бон-Бон»- накренилось и стало уплывать со скоростью электрокары назад, и скрылось за поворотом.

  На взлётной полосе, первый лайнер, встряхнув клювом и расправив крылья, подмигивал мокрыми окошечками и звал, звал войти во внутрь:
 -  Скорее, скорее - я готов к полёту!

  Монахи бежали дружной стайкой, за ними француженка грациозно перепрыгивала лужи и на ходу подбирала листы рассыпавшиеся из библии...

  Будильник вскрикнул громко и неожиданно, как петух, который почти проспал рассвет...